Рождественские повести - Жизнь и приключения Николаса Никльби

– Нет, – возразил Манталини, снова покачав головой. – Если он не разбился на такие мелкие кусочки, что они разлетелись по ветру, значит он не пострадал, потому что ушел он вполне спокойно и такой довольный, как… как… как черт меня побери, – сказал мистер Манталини, не подобрав подходящего сравнения.

– А что… – не без колебания спросил Ральф, – что послужило причиной ссоры?

– Вы дьявольский хитрец, – с восхищением отозвался мистер Манталини,самая лукавая, самая подозрительная, несравненная старая лиса… о, черт побери!.. вы притворяетесь, будто не знаете, что причиной была маленькая племянница с блестящими глазками – нежнейшая, грациознейшая, прелестнейшая…

– Альфред! – вмешалась мадам Манталини.

– Она всегда права, – примирительно ответил мистер Манталини, – и, если она говорит – пора идти, значит пора, и она идет. А когда она пойдет по улице со своим тюльпаном, женщины будут говорить с завистью: «Какой у нее чертовски красивый муж!», а мужчины будут говорить с восторгом: «Какая у него чертовски красивая жена!» И те и другие будут правы, и те и другие не ошибутся, клянусь жизнью и душой, о, черт побери!

В таких и подобных выражениях, не менее разумных и уместных, мистер Манталини попрощался с Ральфом Никльби, поцеловав пальцы своих перчаток, и, продев руку леди под свою, жеманно ее увел.

– Так, так, – пробормотал Ральф, бросаясь в кресло. – Этот дьявол опять сорвался с цепи и становится мне поперек дороги. Для этого он и на свет родился. Однажды он мне заявил, что рано или поздно настанет день расплаты. Я из него сделаю пророка, потому что этот день несомненно настанет.

– Вы дома? – спросил Ньюмен, неожиданно просунув голову.

– Нет! – не менее отрывисто ответил Ральф.

Ньюмен втянул голову, до затем снова ее просунул.

– Вы уверены, что вас нет дома, а? – сказал Ньюмен.

– О чем толкует этот идиот? – резко крикнул Ральф.

– Он ждет с тех пор, как те пришли, и, быть может, слышал ваш голос, вот и все, – сказал Ньюмен, потирая руки.

– Кто ждет? – спросил Ральф, доведенный до крайней степени раздражения только что услышанной новостью и вызывающим хладнокровием своего клерка.

Необходимость дать ответ была утрачена неожиданным появлением человека, о коем шла речь, который, обратив один глаз (ибо у него был только один глаз) на Ральфа Никльби, отвесил множество неуклюжих поклонов и уселся в кресло, положив руки на колени и так высоко подтянув короткие черные штаны, что они едва достигали его веллингтоновских сапог.

– Вот так сюрприз! – сказал Ральф, устремив взгляд на посетителя, внимательно присматриваясь к иему и чуть улыбаясь. – Следовало бы мне сразу узнать ваше лицо, мистер Сквирс.

– Ах, – отозвался этот достойный человек, – вы бы лучше его узнали, если бы не случилось всего, что выпало мне на долю. Снимите-ка этого мальчугана с высокого табурета в задней конторе и скажите ему, чтобы он пришел сюда, слышите, любезный? – сказал Сквирс, обращаясь к Ньюмену. – О, он сам слез Мой сын, сэр, маленький Уэкфорд. Что вы о нем скажете, сэр, каков образец питания в Дотбойс-Холле? Разве на нем не готово лопнуть его платье, расползтись швы и отлететь все пуговицы, такой он толстый? Вот это мякоть так мякоть! – воскликнул Сквирс, поворачивая мальчика и тыча пальцем и кулаком в самые пухлые части его особы, к величайшему неудовольствию своего сына и наследника. – Вот это упругость, вот это плотность! Попробуйте-ка его ущипнуть! Не удастся!

В каком бы превосходном состоянии ни был юный Сквирс, но он несомненно не отличался такой компактностью, ибо, когда указательный и большой пальцы отца сомкнулись для иллюстрации сделанного предположения, он испустил пронзительный крик и самым натуральным образом потер пострадавшее место.

– Тут я его подцепил, – заметил Сквирс, слегка обескураженный, – но это только потому, что сегодня мы рано закусили, а второй раз он еще не завтракал. Но вы его дверью не прищемите, когда он пообедает. Обратите внимание на эти слезы, сэр! – с торжествующим видом сказал Сквирс, пока юный Уэкфорд утирал глаза обшлагом рукава. – Ведь они маслянистые!

– У него действительно прекрасный вид, – отозвался Ральф, который из каких-то соображений как будто хотел ублаготворить школьного учителя. – А как поживает миссис Сквирс и как поживаете вы?

– Миссис Сквирс, сэр, остается такой, как всегда, – ответил владелец Дотбойса, – мать для этих мальчишек и благословение, утешение и радость для всех, кто ее знает. У одного из наших мальчиков, – он объелся и заболел, такая у них манера, – вскочил на прошлой неделе нарыв. Вы бы посмотрели, как она произвела операцию перочинным ножом! О боже! – сказал Сквирс, испустив вздох и множество раз кивнув головой. – Какое украшение для общества эта женщина!

Мистер Сквирс позволил себе на четверть минутки призадуматься, словно упоминание о превосходных качествах леди, естественно, обратило его мысли к мирной деревне Дотбойс, что неподалеку от Грета-Бридж в Йоркшире, а затем он посмотрел на Ральфа, как бы в ожидании, не скажет ли тот что-нибудь.

– Вы оправились после нападения этого негодяя? – всведомился Ральф.

– Если и оправился, то совсем недавно, – ответил Сквирс. – Я был одним сплошным кровоподтеком, сэр, – сказал Сквирс, притронувшись сначала к корням волос, а затем к носкам сапог, – вот отсюда к досюда. Уксус и оберточная бумага, уксус и оберточная бумага с утра до ночи! Чтобы облепить меня всего, ушло примерно полстопы оберточной бумаги. Когда я лежал, как мешок, у нас в кухне, весь обложенный пластырями, вы бы подумали, что это большой сверток в оберточной бумаге, битком набитый стонами. Громко я стонал, Уэкфорд, или я тихо стонал? – спросил мистер Сквирс, обращаясь к сыну.

– Громко, – ответил Уэкфорд.

– А мальчики горевали, видя меня в таком ужасном состоянии, Уэкфорд, или они радовались? – сентиментальным тоном спросил мистер Сквирс.

– Ра…

– Что? – воскликнул Сквирс, круто повернувшись.

– Горевали, – ответил сын.

– То-то! – сказал Сквирс, угостив его хорошей пощечиной. – В таком случае, вынь руки из карманов и не заикайся, отвечая на вопрос. Не хнычьте, сэр, в конторе джентльмена, а не то я сбегу от моего семейства я никогда к нему не вернусь. А что будет тогда со всеми этими дорогими покинутыми мальчиками, которые вырвутся на волю и потеряют лучшего своего друга?

– Вам пришлось прибегнуть к медицинской помощи? – осведомился Ральф.

– Да, пришлось, – ответил Сквирс, – и недурной счет представил помощник лекаря; впрочем, я заплатил.

Ральф поднял брови с таким видом, который мог выражать либо сочувствие, либо изумление – как угодно было истолковать собеседнику.

– Да, заплатил все до последнего фартинга, – подтвердил Сквирс, по-видимому слишком хорошо звавший человека, с которым имел дело, чтобы предположить, что какие бы то ни было обстоятельства побудят его покрыть часть чужих расходов, – И вдобавок ничего не потратил.

– Ну? – сказал Ральф.

– Ни полпенни, – отозвался Сквирс. – Дело в том, что с наших мальчиков мы берем доплату только на докторов, когда они требуются, да и то, если мы уверены в наших плательщиках, понимаете?

– Понимаю, – сказал Ральф.

– Прекрасно, – продолжал Сквирс. – Так вот, когда вырос мой счет, мы выбрали пять маленьких мальчиков (сыновья торговцев, из тех, кто непременно заплатит), у которых еще не было скарлатины, и одного из них поселили в доме, где были больные скарлатиной, и он заразился, а потом мы положили четверых остальных спать вместе с ним, они тоже заразились, а тогда пришел доктор и лечил их всех сразу, и мы разложили на них всю сумму моих расходов и прибавили ее к их маленьким счетам, а родители заплатили. Ха-ха-ха!

– Недурно придумано! – сказал Ральфт украдкой присматриваясь к школьному учителю.

– Еще бы! – отозвался Сквирс. – Мы всегда так делаем. Когда миссис Сквирс производила на свет вот этого самого маленького Уэкфорда, мы пропустили через коклюш шестерых мальчиков, и расход на миссис Сквирс, включая месячное жалованье сиделке, разделили между ними. Ха-ха-ха!

Ральф никогда не смеялся, но сейчас он по мере сил воспроизвел нечто, наиболее приближающееся к смеху, и, выждав, пока мистер Сквирс не насладился всласть своей профессиональной шуткой, спросил, что привело его в город.

– Хлопотливое судебное дело, – ответил Сквирс, почесывая голову,связанное с тем, что они называют нерадивым отношением к питомцу. Не знаю, что им нужно. Мальчишка был выпущен на самое лучшее пастбище, какое только есть в наших краях.

У Ральфа был такой вид, будто это замечание ему не совсем понятно.

– Ну да, на пастбище, – повысив голос, повторил Сквирс, считая, что если Ральф его не понял, значит он глух. – Если мальчишка становится вялым, ест без аппетита, мы переводим его на другую диету – ежедневно выпускаем его на часок на соседское поле репы, а иногда, если случай деликатный, то на поле репы и на морковные гряды попеременно, и позволяем ему есть, сколько он захочет. Нет лучшей земли в графстве, чем та, на которой пасся этот испорченный мальчишка, а он возьми да и схвати простуду, и несварение желудка, и мало ли что еще, а тогда его друзья возбуждают судебное дело против меня! Вряд ли вы могли бы предположить, что неблагодарность людская заведет их так далеко, не правда ли? – добавил Сквирс, нетерпеливо заерзав на стуле, как человек, несправедливо обиженный.

– Действительно, неприятный случай, – заметил Ральф.

– Вот это вы сущую правду сказали! – подхватил Сквирс. – Думаю, что нет на свете человека, который бы любил молодежь так, как люблю ее я. В настоящее время в Дотбойс-Холле собралось молодежи на сумму восемьсот фунтов в год. Я бы принял и на тысячу шестьсот фунтов, если бы мог найти столько учеников, и к каждым двадцати фунтам относился бы с такой любовью, с какой ничто сравниться не может!

– Вы остановились там, где и в прошлый раз? – спросил Ральф.

– Да, мы у «Сарацина», – ответил Сквирс, – и так как до конца полугодия ждать осталось недолго, мы там задержимся, пока я не соберу деньги и, надеюсь, еще нескольких новых мальчиков. Я привез маленького Уэкфорда нарочно для того, чтобы его показывать родителям и опекунам. На этот раз я думаю поместить его на рекламе. Посмотрите на этого мальчика – ведь он тоже ученик! Ну, не чудо ли упитанности этот мальчик?

– Я бы хотел сказать вам два слова, – заметил Ральф, который некоторое время и говорил и слушал как будто машинально.

– Столько слов, сколько вам угодно, сэр, – отозвался Сквирс. – Уэкфорд, ступай поиграй в задней конторе и поменьше возись, не то похудеешь, а это не годится. Нет ли у вас такой штуки, как два пенса, мистер Никльби? – спросил Сквирс, позвякивая связкой ключей в кармане сюртука и бормоча что-то о том, что у него найдется только серебро.

– Как будто… есть, – очень медленно сказал Ральф и после долгих поисков в ящике конторки извлек пенни, полпенни и два фартинга.

– Благодарю, – сказал Сквирс, отдавая их сыну. – Вот! Пойди купи себе пирожок – клерк мистера Никльби покажет тебе где – и помни, купи жирный. От теста, – добавил Сквирс, закрывая дверь за юным Уэкфордом, – у него кожа лоснится, а родители думают, что это признак здоровья.

Дав такое объяснение и скрепив его особо многозначительным взглядом, мистер Сквирс подвинул стул так, чтобы расположиться против Ральфа на небольшом расстоянии, и, поместив стул к полному своему удовлетворению, уселся.

– Слушайте меня внимательно, – сказал Ральф, слегка наклоняясь вперед.

Сквирс кивнул.

– Я не думаю, что вы такой болван, – сказал Ральф, – чтобы с готовностью простить или забыть совершенное над вами насилие и огласку?

– Как бы не так, черт побери! – резко сказал Сквирс.

– Или упустить случай уплатить с процентами, если таковой вам представится? – продолжал Ральф.

– Дайте мне его и увидите, – ответил Сквирс.

– Уж не это ли заставило вас зайти ко мне? – спросил Ральф, взглянув на школьного учителя.

– Н-н-нет, этого бы я не сказал, – ответил Сквирс. – Я думал… если у вас есть возможность предложить мне, кроме той пустячной суммы, какую вы прислали, некоторую компенсацию…

– Ax, вот что! – воскликнул, перебивая его, Ральф. – Можете не продолжать.

После длинной паузы, в течение которой Ральф, казалось, был погружен в созерцание, он нарушил молчание вопросом:

– Что это за мальчик, которого он увел с собой?

Сквирс назвал фамилию.

– Маленький он или большой, здоровый или хилый, смирный или буян! Говорите, – приказал Ральф.

– Ну, он не так уж мал, – ответил Сквирс, – то есть, знаете ли, не так уж мал для мальчика…

– Иными словами он, должно быть, уже не маленький? – перебил Ральф.

– Да, – бойко ответил Сквирс, как будто этот намек доставил ему облегчение, – ему, пожалуй, лет двадцать. Но тем, кто его не знает, он не покажется таким взрослым, потому что у него вот здесь кое-чего не хватает,он хлопнул себя по лбу. – Никого, понимаете ли, нет дома, сколько бы вы ни стучали.

– А вы, разумеется, частенько стучали? – пробормотал Ральф.

– Частенько, – с усмешкой заявил Сквирс.

– Когда вы письменно подтвердили получение этой, как вы выражаетесь, пустячной суммы, вы мне написали, что его друзья давным-давно его покинули и у вас нет никакого ключа, никакой нити, чтобы установить, кто он такой. Правда ли это?

– На мою беду, правда, – ответил Сквирс, становясь все более и более развязным и фамильярным по мере того, как Ральф с меньшей сдержанностью продолжал расспросы. – По записям в моей книге прошло четырнадцать лет с тех пор, как неизвестный человек привел его ко мне осенним вечером и оставил у меня, уплатив вперед пять фунтов пять шиллингов за первую четверть года. Тогда ему могло быть лет пять-шесть, не больше.

– Что вы еще о нем знаете? – спросил Ральф.

– С сожалением должен сказать, что чертовски мало, – ответил Сквирс.Деньги мне платили лет шесть или восемь, а потом перестали. Тот парень дал свой лондонский адрес, но, когда дошло до дела, конечно никто ничего о нем не знал. И вот я оставил мальчишку из… из…

– Из милости? – сухо подсказал Ральф.

– Совершенно верно, из милости, – подтвердил Сквирс, потирая руки. – А когда он только-только начал приносить какую-то пользу, является этот негодяй, молодой Никльби, и похищает его. Но самое досадное и огорчительное во всей этой истории то, – сказал Сквирс, понизив голос и придвигая свой стул ближе к Ральфу, – что именно теперь о нем начали, наконец, наводить справки; не у меня, а окольным путем, в нашей деревне. И вот, как раз тогда, когда я, пожалуй, мог бы получить все, что мне задолжали, а быть может, – кто знает, такие вещи в нашем деле случались, – еще и подарок, если бы спровадил его к какому-нибудь фермеру или отправил в плавание, чтобы он не покрыл позором своих родителей, если… если допустить, что он незаконнорожденный, как многие из наших мальчиков… черт бы меня побрал, – как раз в это время мерзавец Никльби хватает его средь бела дня и все равно что очищает мой карман!

– Скоро мы оба с ним посчитаемся, – сказал Ральф, положив руку на плечо йоркширского учителя.

– Посчитаемся! – повторил Сквирс. – И я бы охотно дал ему в долг. Пусть вернет, когда сможет. Хотел бы я, чтобы он попался в руки миссис Сквирс! Боже мой! Она бы его убила, мистер Никльби. Для нее это все равно что пообедать.

– Мы об этом еще потолкуем, – сказал Ральф. – Мне нужно время, чтобы это обдумать. Ранить его в его привязанностах и чувствах… Если бы я мог нанести ему удар через этого мальчика…

– Бейте его, как вам угодно, сэр, – перебил Сквирс, – только наносите удар посильнее, вот и все. А затем будьте здоровы!.. Эй! Достаньте-ка с гвоздя шляпу этого мальчика и снимите его с табурета, слышите?

Выкрикнув эти приказания Ньюмену Ногсу, мистер Сквирс отправился в маленькую заднюю контору и с родительской заботливостью надел своему отпрыску шляпу, в то время как Ньюмен с пером за ухом сидел, застывший и неподвижный, на своем табурете, глядя в упор то на отца, то на сына.

– Красивый мальчик, не правда ли? – сказал Сквирс, слегка склонив голову набок и отступив к конторке, чтобы лучше оценить пропорции маленького Уэкфорда.

– Очень, – сказал Ньюмен.

– Неплохо упитан, а? – продолжал Сквирс. – У него жиру хватит на двадцать мальчиков.

– А! – воскликнул Ньюмен, внезапно приблизив свое лицо к лицу Сквирса.У него хватит… жиру на двадцать мальчиков!.. Больше! Он все себе забрал! Да поможет бог остальным! Ха-ха! О боже!

Произнеся эти отрывистые замечания, Ньюмен бросился к своей конторке и начал писать с поразительней быстротой.

– Что такое на уме у этого человека? – покраснев, вскричал Сквирс. – Он пьян?

Ньюмен ничего не ответил.

– Он с ума сошел? – осведомился Сквирс.

Но по-прежнему у Ньюмена был такой вид, как будто он не сознавал, что здесь кто-нибудь находится, кроме него; поэтому мистер Сквирс утешился замечанием, что он и пьян и с ума сошел, и с такими прощальными словами увел своего многообещающего сынка.

По мере того как Ральф Никльби начинал подмечать у себя зарождающийся интерес к Кэт, ненависть его к Николасу усиливалась. Возможно, что во искупление своей слабости, выражавшейся в приязни к одному человеку, он считал необходимым еще глубже ненавидеть другого; во всяком случае, так развивались его чувства. Знать, что ему бросают вызов, гнушаются им, убеждают Кэт в том, что он гнусен, знать, что ей внушают ненависть и презрение к нему и учат считать прикосновение его отравой, а общение с ним – позором, знать все это и знать, что виновником был тот же бедный юноша-родственник, который стал хулить его при первой же их встрече и с тех пор открыто выступал против него и его не страшился, – все это распалило его скрытую ненависть до таких пределов, что он воспользовался бы любым средством для утоления ее, если бы нашел путь к немедленной расплате.

Но, к счастью для Николаса, Ральф Никльби этого пути не видел; и хотя он размышлял до самого вечера и, несмотря на повседневные дела, не переставал задумываться об этом одном тревожащем его предмете, – однако, когда настала ночь, его преследовала все та же мысль, и он тщетно думал все об одном и том же.

– Когда мой брат был в его возрасте, – говорил себе Ральф, – меня впервые начали сравнивать е братом, и всегда не в мою пользу. Он был прямодушным, смелым, щедрым, веселым, а я – хитрым скрягой с холодной кровью, у которого одна страсть – любовь к сбережениям, и одно желание – жажда наживы. Я об этом вспомнил, когда в первый раз увидел этого мальчишку. Теперь я припоминаю еще лучше.

Он занимался тем, что разрывал на мельчайшие кусочки письмо Николаса, и при этих словах швырнул их, и они рассыпались дождем.

– Когда я отдаюсь таким воспоминаниям, – с горькой улыбкой продолжал Ральф, – они надвигаются на меня со всех сторон. Если есть люди, притворяющиеся, будто презирают власть денег, я должен показать им, какова она.

И, придя в приятное состояние духа, располагающее ко сну, Ральф Никльби отправился спать.

Глава XXXV,

Смайка представляют миссис Никльби и Кэт. Николас в свою очередь завязывает новое знакомство. Более светлые дни как будто настают для семьи

Устроив мать и сестру в квартире добросердечной миниатюристки и удостоверившись, что сэру Мальбери Хоуку не грозит опасность распрощаться с жизнью, Николас начал подумывать о бедном Смайке, который, позавтракав с Ньюменом Ногсом, сидел безутешный в комнате этого превосходного человека, ожидая с большой тревогой дальнейших сведений о своем покровителе.

«Так как он будет одним из членов нашего маленького семейного кружка, где бы мы ни жили и что бы судьба нам ни готовила, – думал Николас, – я должен представить беднягу со всеми церемониями. Они будут добры к нему ради него самого, а если и не в такой степени, как мне бы хотелось, то хотя бы ради меня».

Николас сказал «они», но его опасения ограничивались одной особой. Он не сомневался в Кэт, но знал странности своей матери и был не совсем уверен в том, что Смайку удастся снискать расположение миссис Никльби.

«Впрочем, – подумал Николас, отправляясь в путь с такими добрыми намерениями, – она не сможет не привязаться к нему, когда узнает, какое он преданное создание, а так как это открытие она должна сделать очень скоро, то срок его испытания окажется короткими.

– Я боялся, что с вами опять что-нибудь случилось, – сказал Смайк, придя в восторг при виде своего друга. – Время тянулось так медленно, что я испугался, не пропали ли вы.

– Пропал! – весело воскликнул Николас. – Обещаю вам, что вы не так легко от меня отделаетесь. Я еще тысячи раз буду выплывать на поверхность, и чем сильнее меня толкнут, тем быстрее я вынырну, Смайк! Но идемте, я должен отвести вас домой.

– Домой? – пробормотал Смайк, пугливо попятившись.

– Да, – ответил Николас, беря его под руку. – А в чем дело?

– Когда-то я этого ждал, – сказал Смайк, – днем и ночью, днем и ночью, много лет. Я тосковал о доме, пока не измучился и не зачах от горя… Но теперь…

– Что же теперь? – спросил Николас, ласково заглядывая ему в лицо. – Что теперь, дружище?

– Я бы не расстался с вами ни для какого дома на Земле, – ответил Смайк, пожимая ему руку, – кроме одного, кроме одного. Мне не дожить до старости, и если бы ваши руки положили меня в могилу и я знал перед смертью, что иногда вы будете приходить и смотреть на могилу с вашей доброй улыбкой, в летнюю пору, когда вокруг все живет – не мертво, как я, – я мог бы уйти в этот дом почти без слез.

– Зачем вы так говорите, бедный мальчик, если вы счастливы со мной? – сказал Николас.

– Потому что тогда изменился бы я, а не те, кто меня окружает. И, если меня забудут, я этого никогда не узнаю, – ответил Смайк. – На кладбище мы все равны, но здесь никто не похож на меня. Я жалкое существо, и это я хорошо знаю.

– Вы нелепое, глупое существо! – весело отозвался Николас. – Если вы это хотели сказать, я готов с вами согласиться. И с таким унылым видом появиться в обществе леди! Да еще перед моей хорошенькой сестрой, о которой вы меня так часто расспрашивали! Так вот какова ваша йоркширская галантность! Стыдитесь! Стыдитесь!

Смайк повеселел и улыбнулся.

– Когда я говорю о доме, – продолжал Николас, – я говорю о моем доме, который, конечно, также и ваш. Будь он ограничен какими-то определенными четырьмя стенами и крышей, богу известно, я бы затруднился сказать, где он находится. Но не это я имел в виду. Говоря о доме, я говорю о том месте, где, за неимением лучшего, собрались те, кого я люблю; и будь это цыганский шатер или сарай, я все равно называл бы его этим славным именем. Итак, в мой нынешний дом, который, как бы велики ни были ваши опасения, не устрашит вас ни грандиозностью, ни великолепием!

С этими словами Николас взял своего приятеля под руку и, продолжая говорить в том же духе и показывая ему по дороге все, что могло развлечь и заинтересовать его, направился к дому мисс Ла-Криви.

– Кэт, – сказал Николас, входя в комнату, где его сестра сидела одна,вот мой верный друг и преданный спутник; я прошу тебя принять его.

Сначала бедный Смайк робел и смущался, но когда Кэт подошла к нему и ласково, нежным голосом сказала, как хотелось ей увидеть его после рассказов брата и как должна она благодарить его за помощь Николасу во время тяжелых превратностей судьбы, он начал колебаться, заплакать ему или не заплакать, и пришел в еще большее смятение. Однако он ухитрился выговорить прерывающимся голосом, что Николас – единственный его друг и что он готов жизнь отдать, чтобы помочь ему; а Кэт, хотя она и была такой доброй и внимательной, казалось, вовсе не замечала его терзаний и замешательства, так что он почти тотчас же оправился и почувствовал себя дома.

Затем вошла мисс Ла-Криви, и Смайк был представлен также и ей. И мисс Ла-Криви тоже была очень доброй и удивительно много говорила – не со Смайком, потому что это бы его сначала смутило, но с Николасом и его сестрой. Немного спустя она начала изредка обращаться и к Смайку; спрашивала его, может ли он судить о сходстве, и думает ли он, что она, мисс Ла-Криви, похожа на том портрете в углу, и не лучше ли было бы, если бы она изобразила себя на портрете на десять лет моложе, и не думает ли он, что молодые леди и на портрете и в жизни интереснее, чем старые. И много еще она острила и шутила так весело и с таким добродушием, что Смайку она показалась самой любезной леди, какую случалось ему видеть, – любезнее даже, чем миссис Граден из театра мистера Винсента Крамльса, хотя и та была любезной леди и говорила если не больше, то во всяком случае громче, чем мисс Ла-Криви.

Наконец дверь снова отворилась, и вошла леди в трауре, а Николас, нежно поцеловав леди в трауре и назвав мамой, повел ее к стулу, с которого поднялся Смайк, когда она вошла в комнату.

– У вас всегда было доброе сердце и горячее желание помочь тем, кто в том нуждается, дорогая мама, – сказал Николас, – вот почему, я знаю, вы будете расположены к нему.

– Разумеется, дорогой мой Николас, – отвечала миссис Никльби, пристально глядя на своего нового знакомого и кланяясь ему, пожалуй, более величественно, чем того требовали обстоятельства, – разумеется, любой из твоих друзей имеет – и, натурально, так и надлежит быть – все права на радушный прием у меня, и, конечно, я считаю большим удовольствием познакомиться с человеком, в котором ты заинтересован. В этом не может быть никаких сомнений, решительно никаких, ни малейших, – сказала миссис Никльби.Тем не менее я должна сказать, Николас, дорогой мой, как говаривала твоему бедному дорогому папе, когда он приводил джентльменов к обеду, а в доме ничего не было, что если бы твой друг пришел третьего дня – нет, – я имею в виду не третьего дня, пожалуй, мне бы следовало сказать два года назад,мы имели бы возможность принять его лучше.

После таких замечаний миссис Никльби повернулась к дочери и громким шепотом осведомилась, думает ли джентльмен остаться ночевать.

– Потому что в таком случае, Кэт, дорогая моя,сказала миссис Никдьби,я не знаю, где можно уложить его спать, и это сущая правда.

Кэт подошла к матери и без малейших признаков досады или раздражения шепнула ей на ухо несколько слов.

– Ах, Кэт, дорогая моя, – сказала миссис Ннкльби, отодвигаясь, – как ты меня щекочешь! Конечно, я это и без твоих слов понимаю, моя милочка, и я так и сказала – Николасу, и я очень довольна. Ты мне не говорил, Николас, дорогой мой, – добавила миссис Никльби, оглянувщись уже не с такой чопорностью, какую раньше на себя напустила, – как зовут твоего друга.

– Его фамилия Смайк, мама, – ответил Николас.

Эффект этого сообщения отнюдь нельзя было предвидеть; но как только было произнесено, это имя, миссис Никльби упала в кресло и залилась слезами.

– Что случилось? – воскликнул Николас, бросившись поддержать ее.

– Это так похоже на Пайка! – вскричала миссис Никльби. – Совсем как Пайк! О, не разговаривайте со мной – сейчас мне будет лучше!

Проявив всевозможные симптомы медленного удушения во всех его стадиях и выпив чайную ложку воды из полного стакана и расплескав остальное, миссис Никльби почувствовала себя лучше и со слабой улыбкой заметила, что, конечно, она вела себя очень глупо.

– Это у нас семейное, такая слабость, – сказала миссис Никльби, – так что, разумеется, меня нельзя в этом винить. Твоя бабушка, Кэт, была точь-в-точь такая же. Легкое возбуждение, пустячная неожиданность – и она тотчас падала в обморок. Я частенько слыхала, как она рассказывала, будто еще до замужества своего она однажды свернула за угол на Оксфорд-стрит и вдруг налетела на своего собственного парикмахера, который, повидимому, убегал от медведя[67]. От неожиданности она мгновенно упала в обморок. А впрочем, погодите! – добавила миссис Никльби, приостановившись, чтобы подумать. – Позвольте мне припомнить, не ошибаюсь ли я. Парикмахер ли убегал от медведя, или медведь убегал от парикмахера? Право же, я сейчас не могу вспомнить, но знаю, что парикмахер был очень красивый мужчина и настоящий джентльмен по манерам; словом, это не имеет отношения к рассказу.

С этой минуты миссис Никльби, незаметно предавшись воспоминаниям о прошлом, пришла в более приятное расположение духа и, непринужденно меняя темы разговора, принялась рассказывать различные истории, в такой же мере связанные с данным случаем.

– Мистер Смайк родом из Йоркшира, Николас, дорогой мой? – спросила после обеда миссис Никльби, некоторое время не нарушавшая молчания.

– Совершенно верно, мама, – ответил Николас.Вижу, вы не забыли его печальной истории.

– О боже, нет! – воскликнула миссис Никльби. – Ах, действительно, печальная история! Вам не случалось, мистер Смайк, обедать у Гримбля из Гримбль-Холла, где-то в Норт-Райдинге?[68] – осведомилась, обращаясь к нему, добрая леди. – Очень гордый человек сэр Томас Гримбль. У него шесть взрослых очаровательных дочерей и прелестнейший парк в графстве.

– Дорогая мама, – вмешался Николас, – неужели вы полагаете, что жалкий пария из йоркширской школы получает пригласительные билеты от окрестной знати и дворянства?

– Право же, дорогой мой, я не понимаю, что в этом такого из ряда вон выходящего, – сказала миссис Никльби. – Помню, когда я была в школе, я всегда ездила по крайней мере дважды в полугодие к Хоукинсам в Тоунтон-Вэл, а они гораздо богаче, чем Гримбли, и породнились с ними благодаря брачным союзам; итак, ты видишь, что в конце концов это не так уж невероятно.

Разбив с таким триумфом Николаса, миссис Никльби вдруг забыла фамилию Смайка и обнаружила непреодолимую склонность называть его мистером Сламонсом, каковое обстоятельство она приписала поразительному сходству в звучании обоих имен – оба начинались с «С» и вдобавок писались через «м». Но если и могли возникнуть какие-нибудь сомнения касательно этого пункта, то не было никаких сомнений, что Смайк оказался превосходнейшим слушателем, что имело большое значение, способствуя наилучшим отношениям между ними и побудив миссис Никльби высказать высокое мнение о его характере и уменье держать себя.