Миссис Нилд. сказала:
— Все это знают, Сэм, — и погладила его.
— Спасибо, Колли, — сказал Берроуз. — Мне больно смотреть на такого парня: никаких целей, никаких стремлений, никакой мечты. Это душераздирающе, да ведь?
Я ничего не сказал: я стоял на пороге спальни и ждал, когда они замолчат.
Миссис Нилд сказала мне:
— Войдите туда.
Взявшись за ручку, я открыл дверь спальни.
Там было совершенно темно. В центре комнаты я заметил контуры кровати. На кровати кто-то лежал, опираясь на подушку, и курил сигарету: или не сигарету? В спальне стоял запах сигарного дыма. Кинувшись к выключателю, я включил свет.
На кровати лежал мой отец, покуривая сигару и глядя на меня задумчиво и неодобрительно. Он был в своем халате и пижаме, а рядом с кроватью стояли его шлепанцы, отороченные мехом. Рядом с ними стоял его чемоданчик и лежала одежда, сложенная в аккуратную стопку.
— Закрой дверь, meine Sohn, — сказал он тихо.
Совершенно сбитый с толку, я исполнил его просьбу чисто механически: закрыл за собой дверь, но не настолько быстро, чтобы не услышать, как они там, в гостиной, взвыли от смеха. Какую шутку они играли со мной все это время: эти все их разговоры, торжественные и претенциозные — и все они делали, зная, что Прис здесь нет и не было вообще, что Линкольн ошибся.
— Стыдно, Льюис, — сказал отец, прочитав на моем лице, что творится у меня на душе. — Может, мне надо было выйти и положить конец этой шутке, но все же мне было интересно, что говорил мистер Берроуз: это было не совсем лишено смысла? В некоторых отношениях он — великий человек. Садись. — Он кивнул в сторону стула рядом с кроватью, и я сел.
— Ты не знаешь, где она? — спросил я. — И ты не можешь мне помочь?
— Боюсь, что нет, Льюис.
Значит, даже не стоило вставать и уходить. Вот так далеко я смог добраться: сюда, к этому стулу, возле отцовской кровати, в то время как он сидел и курил.
Дверь распахнулась, и человек с лицом вверх тормашками, мой брат Честер, появился на пороге, весь в мыле от спешки и преисполненный важности.
— Я нашел для нас хорошую комнату, папа, — сообщил он, потом, увидев меня, счастливо улыбнулся: — Так вот ты где, Льюис: а сколько мы намучились, пока искали.
— Несколько раз, — сказал отец, — у меня было искушение сделать мистеру Берроузу замечание, однако такого человека, как он, уже не переделаешь, так зачем же терять время?
Я не мог вынести мысли, что у моего папы начинался обычный приступ философствования: упав на стул и сделав вид, что не слышу его, я стал воспринимать его слова как жужжание мухи. Оцепенев от пережитого разочарования, я представил себе, что бы здесь происходило, если бы со мной не сыграли жестокую шутку, если бы я нашел Прис здесь, в этой комнате, лежащей на кровати.
Она бы спала, может быть, была бы пьяна: я бы поднял ее с постели, заключил в объятия, откинул волосы с глаз, поцеловал в ушко… Я мог представить ее, пробуждающуюся к жизни, когда я разбудил бы ее от короткого пьяного ее сна.
— Ты совсем не слушаешь, — укорил меня отец. И это была правда: я был так далеко от гнетущего разочарования, я ушел в свою мечту о Прис. — Ты продолжаешь гоняться за блуждающими огоньками. — Он смотрел на меня неодобрительно.
В своей мечте о лучшей жизни я снова поцеловал Прис и она открыла глаза. Потом положил ее обратно, сам лег напротив и крепко обнял ее.
— Как поживает Линкольн? — проурчала она мне на ухо. Она не удивилась, увидев меня, для нее не были неожиданностью ни мои объятия, ни поцелуи: фактически она на это никак не среагировала. Но ведь это Прис…
— Замечательно. — Я неуклюже гладил ее волосы, а она лежала на боку, глядя на меня в темноте. Я с трудом мог различить очертания ее тела. — Нет, — признался я, — , ОН сейчас в ужасной форме: у НЕГО депрессивный психоз. А что ты хочешь? Ведь это сделала ты.
— Я спасла ЕГО, — слабо и томно произнесла Прис. — Принеси мне сигарету, пожалуйста.
Я прикурил сигарету и протянул ее Прис. Она курила лежа. Голос отца пробился ко мне:
— Отбрось ты этот идеал, сосредоточенный лишь на самой себе, mein Sohn, она уводит тебя от реальности, как говорил тебе мистер Берроуз, — а это уже серьезно! Это то, что доктор Хорстовски, извини за выражение, назвал бы злом, болезнью, понимаешь?
Словно сквозь туман до меня донесся голос Честера:
— Это шизофрения, папа, как у стольких подростков: миллионы американцев страдают этим недугом, не подозревая об этом, они никогда не попадут в клиники. Я читал статью, где говорилось об этом.
Прис сказала:
— Ты хороший человек, Льюис. Мне жаль тебя, потому что ты в меня влюбился. Ты теряешь свое время, однако, полагаю не придаешь этому значения. Можешь ли ты объяснить, что такое любовь? Такая, как эта?
— Нет, — ответил я.
— И ты даже не пытаешься? — сказала она. — Дверь заперта? Если нет, запри ее, пожалуйста.
— Черт возьми, — печально сказал я. — Я не могу их не впустить: они прямо здесь, чуть ли не у нас на голове. Нам никогда от них не избавиться, никогда мы не будем одни, просто вдвоем — я это знаю. — Однако я пошел, зная то, что я знал, закрыл дверь и запер ее.
Вернувшись обратно к кровати, я застал Прис сидящей на ней: она расстегивала молнию на своей юбке. Потом сняла ее через голову и отбросила прочь, на стул, оставшись раздетой. Сейчас она скидывала туфли.
— Кто же еще сможет научить меня, если не ты, Льюис? — спросила она. — Натяни покровы. — Она начала было снимать с себя белье, но я остановил ее. — Почему нет? — спросила Прис.
— Я схожу с ума, — ответил я. — Я не могу здесь оставаться. Мне надо возвращаться в Буаз и сходить к доктору Хорстовс-ки: это не может продолжаться здесь, в одной комнате с моими родными.
Прис мягко произнесла:
— Мы улетим в Буаз завтра, но не сейчас. — Она стащила покрывало, одеяла и постелила обратно простыню, легла в постель, снова взяла свою сигарету. Она лежала обнаженная, не прикрываясь ничем, просто лежала и курила. — Я так устала, Льюис. Останься со мной этой ночью.
— Я просто не могу, — сказал я.
— Тогда забери меня туда, где ты остановился.
— И этого я тоже не могу сделать — там Линкольн.
— Льюис, — сказала она, — мне просто хочется уснуть: ложись и прикрой нас чем-нибудь. Они нас не станут беспокоить. Не бойся их. Мне жаль, что у Линкольна один из приступов: не вини меня в этом, Льюис: они были у него так или иначе, а я спасла ЕМУ жизнь. Это мое дитя… разве не так?
— Полагаю, что ты можешь так считать, — ответил я.
— Я призвала ЕГО к жизни. Я ЕГО породила. Я очень этим горжусь. И когда я увидела эту мерзопакостную штуку, которую они называли Бутом… у меня было единственное желание — убить его на месте. Стоило мне его увидеть, и я сразу же поняла, для чего он был сделан. Можно, я буду твоей мамой тоже? Хотелось бы мне призвать тебя к жизни, как Линкольна: хотелось бы мне призывать к жизни всевозможных людей… всех. Я даю жизнь, а этой ночью я взяла ее — и это прекрасно, если ты сможешь вынести это. Это отнимает массу сил — взять чью-нибудь жизнь, не думаешь, Льюис?
— Да, — сказал я, снова усаживаясь на кровать рядом с ней. Она протянула руку в темноте и отбросила волосы с моих глаз:
— Ты в моей власти: я могу дать тебе жизнь или отнять ее. Это тебя пугает? Ты знаешь, что это правда.
— Сейчас это меня не пугает, — ответил я. — Когда-то, когда я это осознал, напугало.
— Меня это не пугало никогда, — сказала Прис. — Если бы я боялась, я утратила бы свою силу: разве не так, Льюис? А я должна сохранить ее: кто-то должен ею обладать.
Я ничего не ответил. Дым сигареты окутывал меня волнами, делая больным, заставляя бояться своих отца и брата, которые оба нарочно наблюдали за мной.
— Человеку надо лелеять какие-то иллюзии, — сказал мой отец, со страшной скоростью выпуская клубы дыма, — но это смешно.
Честер кивнул головой.
— Прис, — громко сказал я.
— Послушай-ка, послушай, — возбужденно сказал мой отец, — он зовет ее, он с ней разговаривает!
— Убирайтесь отсюда, — сказал я отцу с Честером, замахав на них руками, однако ничего хорошего из этого не вышло: ни один из них даже не шелохнулся.
— Ты должен понять, Льюис, — сказал отец. — Я тебе сочувствую. Я вижу то, чего не видит мистер Берроуз — благородство твоих исканий.
Сквозь тьму и бормотание их голосов снова различил Прис: она скатала свою одежду в шар и теперь сидела на краю кровати, сжимая его в руках.
— Разве это важно, — спросила она, — что кто-то думает о нас? Мне лично наплевать: я не позволю словам стать до такой степени реальными. Все во внешнем мире злы на нас — Сэм, и Мори, и все остальные. Линкольн не послал бы тебя сюда, если бы это была неправда… разве ты этого не знаешь?
— Прис, — сказал я. — Я знаю, все уладится. У нас будет счастливое будущее.
Она улыбнулась этому: я увидел во тьме блеск ее зубов. Это была улыбка огромной скорби и страдания, и мне всего лишь на миг показалось, что то, что я увидел в симулакре Линкольна, брало начало в ней. Она была здесь, такая явная боль, которую испытывала Прис. Возможно, она заронила ее в свое создание нечаянно; возможно, она даже не подозревала об этом.
— Я люблю тебя, — сказал я Прис.
Она поднялась на ноги, — обнаженная, тоненькая и спокойная, обвила мою голову ладонями и притянула к себе.
— Mein Sohn, — сейчас мой отец обращался к Честеру, — ег schaft in dem Freiheit der Libesnacht. Я хочу сказать, что он спит, мой мальчик, в свободе ночи любви, если ты меня понимаешь.
— Что они скажут в Буаз? — раздраженно спросил Честер. — Я имею в виду — как мы можем вернуться домой с ним — ведь он в таком состоянии?
— Ах, — сделал ему выговор папа, — заткнулся бы ты, Честер: ты не понимаешь глубины его души, тебе не понять, что он чувствует. Это состояние, близкое к психозу, это к тому же возвращение к первоисточнику, от которого мы все отвернулись. Лучше вспомни это, Честер, прежде чем презрительно выпячивать свои губы.
— Ты слышишь их? — спросил я у Прис.
Она стояла передо мной, тело ее изогнулось и прильнуло ко мне, Прис засмеялась, мягко и сочувственно, глядя на меня пристально, без выражения. И все же она была уже полностью готова. Перемена и действительность, события ее жизни, само время — все исчезло для нее в этот миг.
Удивительно — она подняла руку и дотронулась до моей щеки, задев меня кончиками пальцев.
У самой двери миссис Нилд ясно сказала:
— Мы уйдем отсюда, мистер Роузен, и оставляем квартиру в вашем распоряжении.
Откуда-то издали раздалось ворчание Берроуза:
— Эта девица там, внутри — недоразвита. Все ускользает обратно. И вообще — что она там сейчас делает, в этой спальне? Или она это тощее тело… — его голос затих.
Ни Прис, ни я ничего не сказали. Вскоре мы услышали, как захлопнулась входная дверь квартиры.
— Это мило с их стороны, — сказал папа. — Льюис, в конце концов, ты должен быть им благодарен: этот мистер Берроуз — джентльмен, несмотря на то, что говорит, человека надо судить по его поступкам.
— Ты должен быть им обоим благодарен, — пробубнил Честер. Они с папой осуждающе уставились на меня исподлобья, при этом отец жевал свою сигару.
Я обнял Прис. И для меня это было все.
Глава 17
Отец с Честером привезли меня обратно в Буаз, а на следующий день выяснилось, что доктор Хорстовски не может, или не хочет, лечить меня. Тем не менее он дал мне несколько психологических тестов, соответствующих диагнозу. В одном из них, помню, требовалось прослушать запись голосов, бормочущих на расстоянии, причем лишь часть текста — всего лишь несколько фраз, была неразборчивой. Задача заключалась в том, чтобы написать, о чем шла у них речь.
Думаю, Хорстовски поставил диагноз по результатам этого теста потому, что мне казалось, что все эти разговоры велись обо мне. Я в подробностях слышал, как они обрисовывали мои ошибки, мои изъяны, анализировали меня с точки зрения кто я такой и что я такое, диагностировали мое поведение… Я слышал, как они оскорбляли нас с Прис и поносили наши отношения.
Хорстовски просто-напросто сказал:
— Льюис, Льюис, всякий раз, как вы слышали слово «вниз», вам казалось, что говорят «Прис». Казалось, это его угнетает. — А то, что вы принимали за «Льюис», на самом деле было дважды повторенными словами «ну вас»… Он угрюмо посмотрел на меня и сразу же поспешил сбыть меня с рук.
Однако я не остался без попечения представителей этой профессии, так как доктор Хорстовски отфутболил меня к федеральному эксперту Бюро психического контроля Пятой территории Тихоокеанского побережья. Мне приходилось о нем слышать. Звали его доктор Регленд Найси, и его слово было решающим во всех случаях передачи психбольных на попечение правительства. Начиная с 1980 года он самолично отправил тысячи и тысячи психов в клиники Бюро, рассеянные по всей стране: он считался блестящим психиатром и великолепным диагностом, и многие годы среди нас имела хождение шутка, что рано или поздно мы попадем в руки Найси: так говорили все, и определенный процент шутников дождался-таки ее воплощения в жизнь…
— Доктор Найси покажется вам талантливым и симпатичным, — сказал мне Хорстовски по пути в офис Бюро в Буаз.
— Это мило с вашей стороны, что вы позаботились обо мне, — сказал я.
— Я каждый день там появляюсь, и мне так или иначе пришлось бы сегодня поехать туда. Я всего лишь избавляю вас от появления в суде и судебных издержек… как вам известно, Найси в любом случае определяет больных на лечение в психиатрических клиниках, и вам лучше попасть в его руки, чем предстать перед судом, призванным решать, подпадаете ли вы под закон Макхестона или нет…
Я кивнул головой — так оно и было.
— Вы не против всего этого, или все-таки да? — спросил Хорстовски. — Быть помещенным в клинику Бюро — это не клеймо… это происходит ежедневно, ежеминутно — один из девяти человек по статистике заболевает душевным расстройством, делающим его дальнейшее пребывание в привычной среде невозможным… — Он бубнил и бубнил, но я не слушал его. Я уже все это слышал — в бесчисленных сообщениях по телевидению, читал в бесчисленном количестве журнальных статей.
Однако на самом деле я ощущал враждебность по отношению к нему за то, что он сбыл меня с рук долой, отдав на растерзание психиатрической службе, несмотря на то что знал: как только Хорстовски обнаружил у меня признаки психоза, он по закону обязан был передать мое дело дальше. Я был также враждебно настроен против всех остальных, включая двух симулакров: пока мы с доктором ехали по солнечным, таким привычным улицам Буаз из его офиса в Бюро, я чувствовал, что все вокруг — предатели и враги, а мир, окружающий меня — чужд и враждебен.
Все это и еще много чего выявили тесты, которые давал мне доктор Хорстовски. К примеру, в тесте Роршаха, я считал каждое пятно и рисунок полным гудящими, скрежещущими, ощерившимися механизмами, дергающимися в безумном, смертоносном ритме, задуманными с самого начала лишь для того, чтобы искалечить меня. Действительно, по пути в Бюро на прием к доктору Найси, я отчетливо видел шеренгу автомашин, следующих за нами, — несомненно потому, что я приехал обратно в город. Люди в машинах были предупреждены заранее — с момента моего прибытия в аэропорт Буаз.
— Может ли доктор Найси помочь мне? — спросил я у Хорстовски, когда он прижал машину к поребрику возле большого, современного многоэтажного конторского здания с массой окон. Сейчас я начал ощущать острую панику. — Думаю, психиатры Бюро располагают всеми новейшими техническими средствами, которых нет даже у вас, всеми последними…
— Это зависит от того, что вы понимаете под словом «помочь», — сказал Хорстовски, открывая дверцу машины и поманив меня за собой в здание.
И вот я стою здесь, куда столь многие приходили до меня: в диагностическом Бюро психического контроля, сделав первый шаг, быть может, в новую эру своей жизни.
О, как права была Прис, когда говорила о глубоком, неустойчивом надломе во мне, который до добра не доведет… Галлюцинирующий, измочаленный, потерявший надежду… — в конце концов меня заарканили власти, как это произошло и с ней несколько лет назад. Я не видел диагноза, поставленного мне Хорстовски, но знал и без вопросов, что он обнаружил во мне шизофренические реакции… Я тоже ощущал их внутри себя. К чему отрицать очевидное?
Я был счастлив, что помощь, в таком огромном массовом масштабе, была для меня доступна: видит Бог, в таком состоянии я был жалок, близок к самоубийству или к тотальной депрессии, из которой мог бы и не выкарабкаться. И они захватили его на такой ранней стадии — это давало мне явную надежду. Я определенно отдавал себе отчет в том, что нахожусь в ранней стадии кататонического возбуждения, предшествующей любому перманентному комплексу неприспособленности, то есть началу и развитию таких заболеваний, как гебефрения или паранойя, — самое ужасное, что могло бы меня ожидать… У меня болезнь протекала в простой, первоначальной форме, когда она все еще поддавалась лечению.
Мне надо было благодарить своих отца и брата за их своевременные действия.
И все же, несмотря на то, что я все это осознавал, я шел с Хорстовски в офис Бюро, дрожа от ужаса, ни на минуту не прекращая осознавать свою враждебность и враждебность всего, что меня окружало. У меня в одно и то же время и сохранялась способность адекватной самооценки, и не было ее в помине: одна часть меня все знала и понимала, другая же бесилась словно пойманное животное, тоскующее по возвращению в свою среду обитания, в родные места…
В данный момент я мог говорить лишь от имени малюсенькой порции своего сознания, в то время как остаток его шел по своему собственному пути.
Это позволило мне понять причины, по которым закон Макхестона был столь необходим. Личность, действительно пораженная психозом так, как я, НИКОГДА НЕ СТАНЕТ СЧИТАТЬ СЕБЯ БОЛЬНОЙ: она должна быть принудительно направлена на лечение силой закона. Вот что значит — быть психопатом.
Прис, думал я. И с тобой однажды такое происходило: они схватили тебя там, в школе, выбрали тебя и отделили от остальных, а потом взяли на буксир так же, как теперь меня. И умудрились вернуть тебя в твое общество. Получится ли у них это со мной?
И, думал я, стану ли я таким же, как ты, когда закончится лечение? В какую более раннюю, более приспособленную к действительности стадию моей жизни они меня возвратят?
Как я стану тогда к тебе относиться? Буду ли я помнить тебя?
А если буду, буду ли я продолжать заботиться о тебе так, как забочусь сейчас?
Доктор Хорстовски оставил меня в зале ожидания, и почти час я провел там вместе с другими опупевшими больными, пока наконец не пришла медсестра и не вызвала меня. В маленьком кабинете меня представили доктору Найси„Он оказался симпатичным человеком чуть постарше меня, с добрыми карими глазами, тонкими, аккуратно причесанными волосами, с осторожной, предупредительной манерой, с которой я никогда не сталкивался вне пределов ветеринарии. Этот человек сразу же проявил ко мне сочувственный интерес, создающий уверенность в том, что я спокоен и понимаю, зачем я здесь нахожусь.
Я сказал:
— Я здесь, так как у меня больше нет никакого основания, на котором я мог бы сообщать свои желания и эмоции другим людям. — За время ожидания я смог все это прекрасно продумать. — Поэтому у меня нет больше никакой возможности удовлетворения своих нужд в мире реальных людей: вместо этого я должен был обратиться к фантастической, выдуманной жизни.
Откинувшись в своем кресле, доктор Найси задумчиво изучал меня:
— И вам хотелось бы это изменить?
— Я хочу получить удовлетворение, настоящее удовлетворение.
— У вас совсем нет ничего общего с другими людьми?
— Ничего. Моя действительность расположена далеко вне того мира, который знаком остальным. Взять хотя бы вас: для вас это будет вымысел, если я вам расскажу об этом. Я хочу сказать, о ней.
— Кто она?
— Прис, — ответил я.
Он ждал, но я не стал продолжать.
— Доктор Хорстовски вкратце рассказал мне о вас по телефону, — вскоре сказал он. — У вас, несомненно, присутствует динамизм осложнения, которое мы называем типом шизофрении «Магна Матер» — «Великая Мать». Как бы то ни было, по закону я обязан сначала проверить вас по тесту Джеймса Бенджамена с пословицами, после чего — по советскому тесту Выгодского — Лурье с кубиками. — Он кивнул и откуда-то из-за моей спины появилась медсестра со стопкой бумаги, кубиками и карандашом. — А сейчас я дам вам несколько пословиц, а вы должны сказать мне, какой смысл в них заложен. Вы готовы?
— Да, — ответил я.
— Без кота мышам раздолье. Я подумал и ответил:
— В отсутствие власти творится неладное.
Мы продолжали таким образом, и я все делал правильно, пока доктор Найси не добрался до того, что погубило меня, до рокового шестого вопроса:
— Перекати-поле мхом не обрастает.
Я старался, как только мог, но никак мне было не вспомнить значение этой поговорки… Наконец я решил рискнуть:
— Эээ, здесь подразумевается некто, кто всегда активен и никогда не останавливается, чтобы над чем-то задуматься… — Нет, это звучит неправильно, — сделал я еще одну попытку. — Здесь говорится о человеке, который всегда в действии, поддерживает свое духовное и моральное положение и никогда не выйдет в тираж.
Он смотрел на меня внимательнее, и я добавил в качестве пояснения:
— Я имею в виду человека, который деятелен и не теряет времени даром, он идет по жизни вперед.
Доктор Найси сказал:
— Понимаю. — И мне стало ясно, что для целей легального диагноза, я проявил шизофреническое расстройство мышления.
— Что это значит? — спросил я. — Я ответил на вопрос шиворот-навыворот?
— Да, боюсь, что да. Общепринятое значение этой пословицы противоположно вашему ее толкованию: принято считать, что личность, которая…
— Не надо мне говорить, — перебил его я. — Я помню — я действительно ее знал. Личность со склонностью к перемене мест никогда не добьется ничего стоящего.
Доктор Найси кивнул и перешел к следующей пословице. Однако обусловленное законом совпадение произошло: я проявил формальное снижение интеллектуальной деятельности.
После пословиц я сделал попытку классификации кубиков, однако безуспешную. Мы с доктором Найси почувствовали облегчение, когда я от нее отказался и оттолкнул кубики.
— Значит, вот как дела обстоят, — сказал Найси. — Он кивком головы выпроводил сестру и продолжил: — Мы можем перейти к следующему и заполнить формуляры. Какой клинике вы отдадите свое предпочтение? По-моему, лучшая из многих — Лос-Анджелесская: возможно также, что я так считаю потому, что знаком с ней лучше, чем с остальными. Клиника имени Кэзэнина в Канзас-Сити…
— Отошлите меня туда, — с готовностью выпалил я.
— Какая-то особая причина?
— Многие мои близкие друзья вылечились там, — выкрутился я.
Он смотрел на меня, словно подозревая, что причина была более глубокой.
— И у нее хорошая репутация. Почти все мои знакомые, которым действительно удалось избавиться от психического заболевания, лечились в клинике им. Кэзэнина. Не потому, что остальные клиники недостаточно хороши, а потому, что эта — лучшая. Моя тетя Гретхен, которая сейчас находится в «Гарри Стек Салливан клиник» в Сан-Диего: она была первым психически больным человеком, с которым я в своей жизни столкнулся, и, естественно, потом еще со многими, потому что столь значительная часть общества страдает этими заболеваниями, как нам по телевидению каждый день об этом твердят. Был у меня кузен, Лео Рбггис — так он до сих пор где-то в одной из клиник. Мой учитель английского в средней школе, мистер Хаскинс: он скончался в клинике. Пенсионер-итальянец с нашей улицы, Джордж Оливьери: у него были состояния кататонического возбуждения, его тоже замели. Помню своего армейского дружка, Арта Боулза — у него была «шиза», и его отправили в клинику имени Фромма — Райхманна, Рочестер, штат Нью-Йорк. Была такая девушка — Элис Джонсон, мы с ней вместе учились в колледже — сейчас она в клинике имени Сэмюэля Андерсона Третьей зоны в Батон-Руж. И человек, у которого я когда-то работал, Эд Йетс — шизофрения, перешедшая в острую форму паранойи. Уолдо Денджерфилд — еще один мой приятель. Глория Мильштейн, знакомая девушка: она Бог знает где, но болезнь у нее обнаружили, когда она хотела устроиться на работу машинисткой. Специалисты Федерального бюро прибрали ее к рукам… она была маленькая, темненькая, очень хорошенькая, и никто ни о чем даже и не подозревал, пока тест не показал, что у нее отклонения от нормы. И Джон Франклин Манн, торговец подержанными автомобилями, с которым мы были знакомы: тест выявил, что у него шизофрения в стадии распада личности, и его увезли, вероятно, в клинику им. Кэзэнина, так как у него были родственники в Миссури. И еще одна моя знакомая, Мардж Моррисон. Она уже вышла, уверен, что ее лечили в клинике им. Кэзэнина. Все те, кто там лечился, вышли оттуда как новенькие, если не лучше: в этой клинике не просто идут навстречу требованиям закона Макхестона, они действительно излечивают. Или так это мне представляется. Доктор Найси написал в формуляре «Клиника им. Кэзэнина в Канзас-Сити» и я вздохнул с облегчением.
— Да, — пробормотал он, — говорят, в Канзас-Сити неплохо. Президент провел там два месяца, вы знаете.
— Я об этом слышал, — признался я.
Героическая история о приступе душевной болезни у президента в подростковом возрасте, с последующим триумфом на протяжении двадцати лет его жизни, была известна всем и каждому.
— А сейчас, прежде чем мы освободимся, — сказал доктор Найси, — мне хотелось бы немного рассказать вам о типе шизофрении, называемом «Магна Матер».
— Хорошо, — согласился я, — мне бы очень хотелось услышать об этом побольше.
— На самом деле я питаю к данному предмету особый интерес, — пояснил доктор Найси. — Я написал несколько монографий на эту тему. Вам известна теория Андерсона, отождествляющая каждый подтип шизофрении с подтипом религии.
Я кивнул. Точка зрения Андерсона на шизофрению популяризовалась почти в каждому толстом журнале Америки: это была всеобщая мода.
— Первоначальная форма, которую принимает шизофрения — гелиоцентрическая форма, культ Солнца, где оно обожествляется и фактически рассматривается как символ отца пациента. Вы этого не испытывали. Гелиоцентрическая форма — самая примитивная и перекликается с самой ранней из известных религий — культом Солнца, включая великий культ Солнца Римского периода, митраизм, а также ранний персидский культ — культ Мазды.
— Да, — сказал я, кивая головой.
— А сейчас о форме «Магна Матер», которая была обнаружена у вас, — это был всеобъемлющий культ женского начала в Средиземноморье, во времена Микенской цивилизации. Астарта, Кибела, Аттис, после чего, позже — Афина… и, наконец, Дева Мария. Вот что случилось с вами: ваша душа, которая является воплощением вашего подсознания, его архетипом, была спроецирована на окружающий мир, на космос, там была замечена и окружена поклонением.
— Понимаю, — сказал я.
— И это состояние ощущается как опасное, враждебное и невероятно исполненное силы, но все же привлекательное бытие. Воплощение всех противоположностей: оно вмещает в себя абсолют жизни, однако является смертью; всю любовь — однако является холодом; весь интеллект — однако подвержено деструктивному аналитическому стремлению, не творческому по своей сущности, которое тем не менее ощущается как источник творчества в чистом виде. Вот они, противоположности, дремлющие в подсознании, которые доминируют над опытом в целом, присутствующим в сознании. Когда противоположности испытывают напрямую, непосредственно, так, как это происходит с вами, их нельзя ни понять, ни разделаться с ними: в конечном итоге они разрушают ваше «я» и уничтожат его, по той причине, что, как вам известно, являются архетипами и не могут быть ассимилированы вашим «я».
— Понимаю, — сказал я.
— Итак, это сражение — грандиозная борьба сознательной психической деятельности за то, чтобы прийти к пониманию с его собственными коллективными аспектами, с его подсознанием, — и борьба эта обречена на провал. Архетипы подсознания должны испытываться не напрямую, а опосредованно, посредством души, и в мягкой форме, свободной от их биполярных качеств. Чтобы это произошло, вы должны совершенно по-другому относиться к своему подсознанию; при таком же положении дел, как сейчас, вы пассивны и ваше подсознание сильнее вас — это оно принимает решения, а не вы.
— Правильно, — откликнулся я.
— Ваше сознание было обессилено, следовательно, оно более не в состоянии действовать. У него нет власти, кроме той, которую оно черпает из подсознания, а в настоящий момент между ними существует раскол. Поэтому соотношение не может быть стабилизировано с помощью души, — заключил доктор Найси. — У вас относительно слабая форма шизофрении, но тем не менее это все-таки психоз, который необходимо лечить в Федеральной клинике. Мне хотелось бы снова увидеться с вами, когда вы вернетесь обратно из Канзас-Сити: я знаю, что улучшение в вашем состоянии будет феноменальным. — Он улыбнулся мне с искренней теплотой, и я улыбнулся ему в ответ. Он встал, протянул мне руку, и мы обменялись рукопожатием.
Путь в клиннику им. Кэзэнина, Канзас-Сити, был мне открыт.
На формальном допросе при свидетелях доктор Найси представил меня присутствующим, задавшим мне вопрос, существует ли какая-либо причина, препятствующая моей немедленной отправке в Канзас-Сити. Из-за этих сухих формальностей я уже было стал беспокоиться насчет финала моих заключений. Доктор Найси дал мне двадцать четыре часа на завершение моих дел, однако я отклонил его предложение, так как хотел отправиться немедленно. В конце концов мы сошлись на восьми часах. Персонал доктора Найси забронировал мне билет на самолет, а я уехал из Бюро на такси, чтобы вернуться в Онтарио, пока не настанет время отправляться в путешествие на восток.
