Доктор Бладмани

Он заткнул пальцами уши, чтобы не слышать звуки вокруг. Казалось, эти звуки — как ни абсурдно — рождаются где-то под ногами, и рвутся вверх. Он едва не рассмеялся.

Джим Фергюсон, когда началась бомбардировка, как раз только что спустился в подвал, в ремонтную мастерскую. Взглянув на Хоппи Харрингтона в тот момент, когда из УКВ-приемника послышалось объявление воздушной тревоги и завыли сирены, он поразился выражению его лица. На худом заостренном лице калеки он вдруг с удивлением заметил какую-то хищную улыбку, будто он мгновенно понял значение услышанного сигнала, и это наполнило Хоппи радостью, радостью самой жизни. На мгновение он словно осветился изнутри, сбросил все, что мешало ему или удерживало у самой поверхности земли, сбросил невидимые оковы, которые не давали ему нормально существовать. Глаза его вдруг загорелись, губы чуть приоткрылись, словно он собирался высунуть язык и подразнить Фергюсона.

— Ах ты грязный маленький урод! — в сердцах выругался Фергюсон.

Тут калека, что было мочи, завопил:

— Это конец! — Выражение его лица больше не было таким, как еще мгновение назад. Возможно, он даже не расслышал, что сказал Фергюсон. Казалось, он полностью ушел в себя. Парнишку била дрожь, а его манипуляторы, как хлысты беспорядочно плясали рассекая воздух.

— Послушай, — сказал Фергюсон. — Мы сейчас гораздо ниже уровня земли. — Тут он схватил за рукав метнувшегося мимо него телемастера Боба Рубенстейна. — А ну стой, придурок, где стоишь! Сейчас я поднимусь наверх и приведу сюда тех, кто остался. А ты пока расчисть-ка тут побольше места, чтобы им было, где расположиться. — Он отпустил ремонтника и бросился к выходу.

Придерживаясь за перила, и перепрыгивая через две ступеньки, Фергюсон бросился, было, вверх по лестнице, но тут что-то случилось с его ногами. Нижняя часть тела отвалилась, он опрокинулся назад и покатился обратно вниз, а на него обрушились целые тонны белой штукатурки. Голова ударилась о бетонный пол подвала. И тут только он понял, что в здание попали, что нет больше ни здания, ни людей в нем. Ему тоже приходит конец — его разрубило на две половинки, так что теперь шансы выжить есть только у Хоппи и Боба Рубенстейна, да и то вряд ли.

Он хотел что-то сказать, но не смог.

По-прежнему сидящий за рабочим столом Хоппи почувствовал взрыв и увидел, как дверной проем заполняется обломками потолка, деревянных ступенек, а среди всего этого виднелись какие-то красные ошметки. Если это были куски тела Фергюсона, значит, он мертв. Здание содрогалось и гудело, как будто повсюду захлопывались двери. Мы погребены, понял Хоппи. Лампа под потолком погасла, и больше он ничего не видел. Воцарилась кромешная тьма. Боб Рубенстейн в ужасе верещал.

Калека осторожно двинул кресло вперед, во тьму подвала, нащупывая путь манипуляторами. Он протискивал кресло между полками с запчастями, картонными коробками с телевизорами. Он старался забиться как можно глубже, оказаться в самом дальнем конце подвала, как можно дальше от входа. На голову ему так ничего и не упало. Фергюсон был прав. Здесь, в подвальном помещении было относительно безопасно. Те, кто оставался наверху, теперь превратились в куски мяса, перемешанные с белой пылью, в которую превратилось здание. Они же с Бобом пока были целы и невредимы.

«Просто со временем вышла незадача, — подумал он. Не успели они объявить тревогу, как все и началось; и продолжается до сих пор. Он чувствовал, что там. На поверхности, свирепствует ветер. Теперь ничто не мешало его порывам, поскольку все, что могло ему воспрепятствовать, лежало в руинах. Нескоро еще можно будет попытаться выбраться наружу — ведь там радиация, — сообразил Хоппи. Как раз эту ошибку и совершили японцы, они высыпали наружу сразу после взрыва и очень радовались.

И сколько же, интересно, я здесь протяну? — подумал Хоппи. — Месяц? Но здесь нет воды. Разве что какая-нибудь труба лопнет. А через некоторое время начнет кончаться и воздух, если только не будет понемногу просачиваться сквозь завал». И все же надеяться на это было лучше, чем пытаться выбраться наружу. «Нет, снаружи мне делать нечего, — наконец заключил он. — Лучше здесь пересижу, я ведь не такой идиот, как другие».

Теперь звуки вообще исчезли, не было слышно ни взрывов, ни стука падающих в темноте предметов: запчастей, не удержавшихся на полках и стеллажах. Мертвая тишина. Не было слышно и Боба Рубенстейна. Спички. Он выудил из кармана коробок, зажег спичку и увидел, что полностью завален обрушившимся штабелем картонных коробок с телевизорами. Теперь он был совершенно один, в своем собственном замкнутом пространстве.

«Боже ты мой! — восторженно подумал он. — Как же мне повезло, ведь это местечко словно специально для меня создано! Никуда отсюда не двинусь, ведь я вполне могу пробыть здесь много дней, и все равно останусь в живых. Я просто знаю, что мне судьбой предназначено выжить. А Фергюсону, напротив, было предначертано погибнуть сразу. Такова, видно, воля Божья. Бог знает, что делает. Он постоянно наблюдает за нами, это несомненно. Все происходящее — это великая чистка мира. В нем нужно освободить место, новое жизненное пространство для людей, например для меня».

Хоппи погасил спичку, и вокруг него вновь сомкнулась тьма. Но теперь она его больше не пугала. Сидя в своем кресле, он думал: «Вот он, мой шанс, его специально мне предоставили. Когда я выберусь отсюда, я стану совершенно другим человеком. Такая судьба была уготована мне с самого начала, задолго до того, как я появился на свет. Теперь мне все понятно, понятно, почему я так отличаюсь от остальных. Я понимаю, в чем причина.

Интересно, сколько же времени прошло? — наконец задумался Хоппи. Его все больше охватывало нетерпение. — Около часа, наверное? Тут он понял, что просто не может больше ждать. То есть, конечно, ждать нужно, но так хотелось бы, чтобы все закончилось поскорее. Он прислушался. Пытаясь уловить звуки присутствия людей там, наверху, шум работы спасательных армейских команд, начинающих разбирать завалы в поисках уцелевших, но ничего не услышал. Видимо, работы еще не начались.

«Надеюсь, это ненадолго, — размышлял Хоппи. — Ведь так много предстоит сделать. Меня ждет колоссальная работа.

Когда я выберусь отсюда, я должен буду сразу начать организовывать людей, поскольку именно в этом они и будут нуждаться больше всего: в организации и руководстве, поскольку первое время все будут просто бесцельно слоняться без дела. Наверное, стоит начать планировать дальнейшие действия прямо сейчас».

И в окружающей темноте Хоппи принялся строить планы. Идеи приходили в голову одна за другой; он не терял времени попусту, не сидел без дела просто потому, что вынужден был оставаться в неподвижности. Его голова буквально пухла от самых что ни на есть оригинальных идей и решений. Ждать было просто невтерпеж — ему больше всего на свете хотелось посмотреть, как они сработают, будучи воплощены в жизнь. В основном, идеи касались проблем выживания. Отныне никто больше не будет в зависимости от остального общества, основой будущей жизни станут небольшие общины и отдельные личности, совсем, как описывала в своих книгах Эйн Рэнд. Настанет конец традиционному социальному конформизму, массовому сознанию и разному промышленному барахлу. Больше не будет никакого заводского хлама, вроде трехмерных телевизоров в картонных коробках, которыми он сейчас окружен со всех сторон.

Его сердце бешено колотилось от возбуждения и нетерпения, ожидание становилось невыносимым — казалось, что он торчит здесь, в подвале, целый миллион лет. А они до сих пор так его и не нашли, хотя и вели активные поиски. Он это знал точно, чувствовал, какая напряженная там наверху идет работа, и спасение все ближе и ближе.

— Ну, скорее же! — громко воскликнул он, взмахнув манипуляторами. Их кончики с глухим звуком царапнули по окружающим его картонным коробкам. В нетерпении он принялся неистово колотить по ним. Темнота наполнилась беспорядочной барабанной дробью, как будто в подвале находится множество живых существ, целое людское гнездо, а не один Хоппи Харрингтон.

Слушавшая у себя в доме в графстве Уэст-Марино классическую музыку Бонни вдруг поняла, что стереопроигрыватель в гостиной замолчал. Она вышла из спальни, обтирая перепачканные краской руки и прикидывая, не тот же ли это самый тюбик, что и раньше, «дал течь», как выразился давеча Джордж..

Бросив взгляд в окно, она вдруг заметила с южной стороны на фоне неба толстый столб дыма, очень густого и бурого, похожий на ствол какого-то гигантского дерева. Она удивленно уставилась на него, и тут окно буквально взорвалось. Стекла разлетелись на тысячи мелких осколков, ее отбросило назад, она рухнула спиной на пол и проехалась по устилающему его битому стеклу. Все предметы в доме дребезжали, падали и бились вдребезги, будто дом вдруг начал раскачиваться из стороны в сторону.

Конечно же, это разлом Сан-Андреас, сразу пришло ей в голову. Ужасное землетрясение, примерно такое же, как восемьдесят лет назад; все, что мы создали… все обратилось в прах. Она покатилась по полу и врезалась в заднюю стену дома, только теперь эта стена практически стала полом, а пол задрался вверх, и теперь на нее сыпались и с грохотом разбивались лампы, столы и стулья. Было просто удивительно, насколько хрупкими оказались все эти вещи. Она просто представить себе не могла, как это вещи, верно служившие ей долгие годы могут ломаться с такой легкостью. Только стена, на которой она теперь лежала, по-прежнему оставалась целой и невредимой.

«Мой дом, — подумала она. — Его больше нет. Все, что у меня было, что-то для меня значило. О, какая несправедливость!»

У Бонни страшно болела голова, дыхание давалось с большим трудом. Он попыталась привести себя в порядок и тут заметила, что руки ее покрытые белой пылью от обвалившейся штукатурки — дрожат. Запястье оказалось в крови, хотя она и не помнила, как порезалась. Бедная моя головушка! — мысленно застонала Бонни. Она потерла лоб, и с головы посыпался какой-то мусор. Теперь — она так и не поняла, как это получилось — пол снова был полом, а стена — стеной. Все встало на свои места. Только вот вся домашняя обстановка по-прежнему оставалось грудой обломков. «Не дом, а настоящий мусорный бак, — подумала Бонни. — Чтобы все привести в порядок потребуются недели, нет, месяцы. Впрочем, скорее всего нам это вообще никогда не удастся. Это конец нашей жизни, нашего счастья».

Поднявшись и отшвырнув ногой в сторону обломки стула, она, с трудом пробираясь через кучи мусора, направилась к выходу. В воздухе было полно пыли, заставляющей ежеминутно надсадно кашлять, и она буквально ненавидела ее. Все было усыпано битым стеклом, ее чудесных окон с зеркальными стеклами больше не было. Оставались лишь зияющие квадратные дыры с торчащими кое-где обломками стекол. Некоторые из них выпадали и сейчас. Наконец, она добралась до двери на улицу. Дверь здорово перекосило. Бонни навалилась на нее всем телом, и с трудом сумела приоткрыть настолько, чтобы протиснуться наружу. Неуверенно ступая , она отошла на несколько ярдов от дома и огляделась, стараясь понять, что случилось.

Голова болела все сильнее. «Уж не ослепла ли я? — подумала Бонни. Ей с трудом удавалось держать глаза открытыми. — Видела я какой-то свет, или нет?» Она смутно припоминала, что какая-то вспышка была — вроде как сработал затвор фотоаппарата, причем настолько быстро, что зрительные нервы не успели среагировать вспышки, как таковой, она толком не видела. Тем не менее, глазам было больно — она чувствовала, что они повреждены. Впрочем, у нее болело все тело, но это было и неудивительно. Но вот земля. Она не видела никакой трещины. И дом стоял, как прежде, лишь окна были выбиты, да внутри все перебито и переломано. Осталась только пустая оболочка, без какого-либо содержимого.

Бонни медленно двинулась вперед, думая, — «Нужно попробовать найти помощь. Мне требуется медицинская помощь». Тут она споткнулась, чуть не упала, подняла голову и снова увидела на юге огромный столб бурого дыма. «Может, это Сан-Франциско горит? — спросила она себя.

Да, похоже, так оно и есть. Это настоящее бедствие. Значит, пострадал не только Уэст-Марино, но и весь огромный город. И сейчас помощь требуется не только горстке сельских жителей, но и нескольким миллионам обитателей мегаполиса. Наверное, там погибли многие тысячи людей. Вероятно, район будет объявлен зоной национального бедствия, прибудут специалисты Красного Креста и армия. Этот день мы запомним навсегда». Тут она заплакала, закрыла лицо руками, и продолжала идти, уже не выбирая дороги — ей было все равно. Она оплакивала не себя, и не разрушенный дом, нет, она оплакивала раскинувшийся к югу отсюда город. Она оплакивала и его, и всех живущих в нем людей, и их ужасную судьбу.

«Я никогда больше не увижу его, — вдруг осенило Бонни. — Нет больше Сан-Франциско. Сегодня ему пришел конец». И так, рыдая, она продолжала идти в сторону городка. С равнины внизу уже доносились голоса. Теперь можно было ориентироваться по ним.

Возле нее остановилась машина. Дверца распахнулась, водитель вышел и протянул ей руку. Бонни не знала его, не знала даже местный он житель, или человек просто проезжал мимо. Тем не менее, она прильнула к нему.

— Ну, ну… — попытался утешить ее незнакомец, прижимая к себе.

Всхлипывая, она прижалась к нему всем телом, медленно опустилась на сидение и потянула мужчину на себя.

Через некоторое время она снова пришла в себя и обнаружила, что опять идет по дороге, только на сей раз по обеим сторонам дороги высились узловатые старые дубы, которые она всегда так любила. Небо над головой было серым и мрачным, тяжелые тучи медленно плыли на север. Должно быть, это дорога на Вэлли-Рэнч. Решила она. Ноги болели и, остановившись, она поняла, что идет босиком. Видимо, где-то по дороге она потеряла кроссовки.

На ней по-прежнему были перепачканные краской джинсы, в которых она была когда случилось землетрясение, когда замолчал проигрыватель. Впрочем, а землетрясение ли это было? Тот человек в машине, перепуганный и невразумительно булькающий как младенец, говорил что-то другое, но говорил настолько невнятно, был в такой панике, что она ничего не поняла.

«Хочу домой, — сказала она себе. — Хочу снова оказаться дома, и хочу получить обратно свои кроссовки. Наверняка их забрал тот тип. Держу пари, что они остались в его машине. И больше я их никогда не увижу».

Она поплелась дальше, то и дело морщась от боли. Больше всего ей хотелось встретить кого-нибудь. Время от времени она поднимала голову и смотрела на небо, с каждым шагом чувствуя себя все более и более одинокой.

Глава 6

Отъехав немного на своем «Фольксвагене», Эндрю Гилл оглянулся и в последний раз увидел женщину в заляпанных краской джинсах и свитере, с которой только что расстался. Он несколько мгновений смотрел, как она, босая, плетется по дороге, но тут дорога свернула в сторону и он потерял незнакомку из виду. Он не знал как ее зовут, но ему показалось, что еще никогда в жизни он не встречал такой красивой женщины, с этими ее рыжими волосами и маленькими изящными ножками. А ведь они, ошеломленно сообразил он, только что занимались любовью на сидении его машины.

Ему казалось, что он видит какой-то сон, эта женщина и ужасные все сметающие взрывы на юге, от которых небо стало серым. Он понимал, что это какая-то война, или, по меньшей мере, следствие какого-то ужасного несчастного случая, которых до сих пор не знали ни мир, ни он сам.

В это утро он отправился из своего дома в Петалуме в Уэст-Марино, чтобы доставить в магазинчик в Пойнт-Рейс-Стейшн партию импортных английских, вересковых трубок. Вообще-то он торговал дорогими спиртными напитками — в особенности винами — и табачными изделиями, всем необходимым для серьезных курильщиков, включая маленькие никелированные приспособления для чистки трубок и трамбовки табака. И сейчас его сверлила одна мысль: как там его магазин, затронули ли взрывы район Петалумы.

«Наверное, лучше бы мне вернуться, и посмотреть как там дела, — сказал он себе, а потом снова вспомнил невысокую рыжеволосую женщину в джинсах, которую то ли он затащил в машину, то ли она сама затащила его туда — сейчас он уж не был уверен, как именно все произошло — и вдруг сообразил, что, наверное, следовало бы вернуться и посмотреть, все ли с ней в порядке. Скорее всего, она живет где-то поблизости. Но как ее найти? Ему уже хотелось снова увидеть ее, до сих пор ему еще никогда не приходилось иметь дело с такими красивыми женщинами. „Интересно, она отдалась мне от потрясения? — подумал он. — Да и вообще, может, она в тот момент была не в себе? Делала ли она такое когда-нибудь раньше… а самое главное, сделает ли она такое снова?“

Тем не менее, он продолжал гнать вперед, лежащие на руле руки совершенно онемели. Он страшно устал. «Наверняка будут еще бомбы или взрывы, — подумал он. — Одна попала в район Залива, но будут и другие. В небе над головой он заметил серию вспышек, а через некоторое время где-то раздался грохот, машина подпрыгнула и клюнула носом. Должно быть, это снова взрывы, решил он. Возможно, это наши ПВО. Но все равно, часть наверняка угодит в цель…»

Кроме того, не следовало забывать и о радиации.

Ползущие по небу темные облака того, что было, как он знал, смертоносной радиоактивной пылью, уходили на север и, вроде бы, были достаточно высоко, чтобы не угрожать всему живому на земле, его собственной жизни, деревьям и кустам, растущим вдоль дороги. «А может мы начнем чахнуть, и через несколько дней умрем, — подумал он. — Может, это всего лишь вопрос времени. Имеет ли смысл искать убежища? Не стоит ли рвануть на север, попытаться вырваться отсюда? С другой стороны, ведь и облака плывут на север. Нет, лучше уж я останусь, — сказал он себе, — и попытаюсь найти укрытие где-нибудь здесь, в окрестностях. По-моему, я где-то читал, что это довольно безопасное место: ветры обычно минуют Уэст-Марино и уносятся вглубь материка в сторону Сакраменто».

До сих пор на дороге не встретилось ни души. Только та девушка — единственная, кого он видел с момента большого взрыва и осознания того, что он означает. Ни машин. Ни пешеходов. Ничего, скоро они начнут выбираться из своих укрытий, прикинул он. Тысячами. И тут же гибнуть. Потянутся беженцы. Надо быть готовым к тому, что им потребуется помощь. Но все, что у него было, это старенький «Фольксваген», груженный трубками, банками табака и калифорнийским вином, произведенным на небольших местных винокурнях. Но у него не было ни медикаментов, ни опыта оказания первой помощи. Да и вообще, ему уже пятьдесят, у него больное сердце, какая-то пароксизмальная тахикардия. Удивительно даже, что занимаясь любовью с той девицей он не заработал сердечный приступ.

«Как там моя жена и дети, — подумал он. — Может, они уже мертвы. Нет, все-таки надо было вернуться в Петалуму. Позвонить? Нет, абсурд. Телефоны наверняка не работают». Однако, он продолжал гнать машину вперед, хотя и совершенно не представлял, куда едет, и зачем. Не представляя, подвергается ли он опасности, и какой, закончилось вражеское нападение, или это только начало. «Да ведь я могу погибнуть в любую секунду, — наконец осознал он.

Но в своем родном «Фольксвагене», купленном шесть лет назад, он пока чувствовал себя в безопасности. Машина ничуть не пострадала, была по-прежнему крепка и надежна, в то время как остальной мир — он это чувствовал — все окружающее претерпело радикальную, ужасную метаморфозу.

Ему даже не хотелось смотреть по сторонам.

«А что, если Барбара и ребятишки погибли? — спросил он себя. Как ни странно, но при этой мысли ему вдруг стало легче дышать. — Впереди новая жизнь, предвестницей которой стала встреча с той девушкой. Отныне все будет иначе, табак и вина станут на вес золота. Скорее всего, сейчас у меня в машине целое состояние. Больше никогда не придется возвращаться в Петалуму; теперь я могу просто исчезнуть, и Барбаре ни за что меня не найти». От этих мыслей настроение у него поднялось, стало веселее.

Но ведь это означает — Боже ты мой! — что ему придется проститься с магазином, а даже сама мысль об этом приводила его в ужас, лишь усиливающийся ощущением опасности и одиночеством. «Нет, не могу я его бросить, — наконец решил он. Магазин был результатом двадцатилетней работы по созданию постоянной клиентуры, изучению потребностей покупателей и умения удовлетворять их запросы.

«С другой стороны, — думал он, — возможно, эти люди уже мертвы, как и моя семья. Я должен смириться с этим: все изменилось, не только то, на что мне наплевать».

Сбавив скорость, он принялся размышлять над тем, как события могут развиваться дальше, но чем больше думал, тем к более неутешительным выводам приходил. «Нет, вряд ли кто из нас выживет, — наконец вынужден был заключить он. — Скорее всего, все мы облучены, так что приключение с той девушкой, скорее всего, последнее примечательное событие в моей жизни, да и в ее тоже — она, наверняка, тоже обречена.

Господи, — в отчаянии подумал он. — А ведь во всем этом виноват какой-нибудь дуб из Пентагона. Нас должны были предупредить за два или за три часа, а вместо этого у нас оказалось всего пять минут. А то и меньше!»

Теперь он уже не испытывал ненависти к врагу. Единственное, что он чувствовал, так это стыд, испытывал ощущение, что его предали. Эти военные чинуши в Вашингтоне, скорее всего, и в ус не дуют в своих бетонных бункерах, как Адольф Гитлер в конце войны. А нас оставили умирать. От этой мысли ему стало не по себе, она была сама по себе ужасна.

Внезапно он заметил, что на сидении возле него лежит пара стареньких стоптанных кроссовок. Это той девушки. Он вздохнул, внезапно почувствовав, как наваливается усталость. Сувенир на память, мрачно подумал он.

Но потом его вдруг охватило возбуждение. «Никакой это не сувенир, это же знак! Знак, что я должен остаться здесь, в Уэст-Марино, и начать все сначала. Если я останусь здесь, то рано или поздно снова встречусь с ней. Это точно, я уверен. Именно поэтому она и оставила кроссовки, она заранее предвидела, что я начну новую жизнь здесь, что после всего происшедшего я не захочу — не смогу — уехать. К черту магазин. К черту жену и детей, оставшихся в Петалуме».

И дальше он ехал уже весело насвистывая от охватившего его чувства радости и облегчения

Теперь у Бруно Блутгельда больше не оставалось сомнений; он увидел непрерывный поток машин, направляющийся в одну сторону — на север, в направлении шоссе, ведущего прочь из города. Беркли превратился в сито, из всех ячеек которого сочились люди, выбирающиеся из своих убежищ, люди из Окленда, Сан-Леандро и Сан-Хосе. Все они теперь шагали по улицам, все только в одном направлении. «Это не я, — сказал себе доктор Блутгельд, стоя на тротуаре и видя, что не может перейти улицу, на другой стороне которой была припаркована его машина. И все же, — понял он, — пусть даже это означает конец всему, пусть города и люди и у них, и у нас уничтожены, я несу ответственность за это.

Все же в какой-то мере именно я виноват в происшедшем.

Я должен как-то исправить положение, — сказал он себе. Он стиснул руки, на лбу от напряжения вздулись вены. — Все должно стать как прежде, понял он. Я должен повернуть события вспять.

А случилось вот что, — решил Бруно. — Они заканчивали свои приготовления, намереваясь раз и навсегда покончить со мной, но недооценили моих экстраординарных возможностей, таящихся где-то на подсознательном уровне. Я лишь отчасти могу контролировать их, они проявляются в основном на надличностном уровне, который Юнг назвал бы коллективным бессознательным. Они не приняли в расчет практически безграничную мощь моей реактивной психической энергии, и теперь она обрушилась на них, в ответ на их приготовления. Я этого не желал, выброс этой энергии стал результатом психического закона реакции на раздражитель, однако я все равно не могу сложить с себя моральной ответственности за это, поскольку именно я, «Я» с большой буквы, мое эго, подавило мою личность. И теперь, когда реакция проявилась, я должен бороться с этим. Мое подсознание и так натворило дел, и ущерб даже слишком велик.

Впрочем, нет, в чисто физическом смысле, в плане действия и противодействия, не слишком велик. Тут в дело вступил закон сохранения энергии, равное соотношение; его коллективное бессознательное прореагировало соразмерно вреду, который собирались причинить мне другие. Однако теперь настало время компенсировать нанесенный ущерб. Это должно стать следующим шагом по логике вещей. Процесс разрушения исчерпал себя… или еще нет? — Блутгельд вдруг засомневался, и даже пришел в некоторое замешательство. Интересно, его метабиологическая защитная система, завершила реактивный процесс, или он будет продолжаться?

Бруно задумчиво хмыкнул, пытаясь предугадать, что будет дальше. Небо, было затянуто пылью, частичками столь легкими, что они могли долгое время висеть в воздухе. Чего же ожидать в дальнейшем, что еще таится в этой психической утробе? В духовной утробе, внутри меня, стоящего тут и размышляющего, что будет дальше. Интересно, знают ли все эти люди в машинах, эти бледные от страха мужчины и женщины — знают ли они кто я ? Известно ли им, что именно я и есть средоточие, центр всего этого катаклизма? Он некоторое время наблюдал за текущим мимо него потоком людей, и, в конце концов, пришел к выводу, что они знают о нем, знают о том, что причиной всего случившегося является именно он, но просто боятся попытаться причинить ему хоть какой-нибудь вред. Они хорошо усвоили урок.

Подняв руку, он крикнул им:

— Не бойтесь, больше ничего не случится. Обещаю!

Поняли они, поверили ему? Блутгельд ощущал их направленные на него мысли, их панику, их боль, а также их ненависть к нему, проявления которой сдерживались лишь воспоминанием об ужасной демонстрации его могущества. «Я-то знаю, какие чувства вы испытываете, — подумал, а, может — Бруно и сам бы не мог сказать точно — произнес вслух он. — Да, вы получили тяжелый жестокий урок. Впрочем, как и я сам. Мне следует лучше следить за собой; в будущем мне следует относиться к своей мощи с большей осторожностью, с большим почтением к дарованным мне силам.

«Куда же мне теперь податься? — спросил он себя. Подальше отсюда, с тем, чтобы все это постепенно затихло само собой? Это можно было бы сделать ради них; идея в принципе неплохая — гуманное, человечное, справедливое решение.

А могу я уехать? — задал он себе вопрос. — Разумеется, поскольку задействованные здесь силы были, по меньшей мере, до известной степени доступными. Теперь, когда ему известно об их существовании, он может воспользоваться ими снова. И то, что они натворили, явилось попросту следствием его неведения. Возможно, посредством интенсивного психоанализа он узнал бы о них и раньше, и тогда всех этих потрясений можно бы было избежать. Но теперь поздно сожалеть об этом. — Блутгельд повернулся и пошел в обратную сторону. — Я легко могу пройти сквозь этот поток машин и покинуть этот район, — уверил он себя. Чтобы доказать это, Бруно шагнул с тротуара прямо в плотную вереницу машин. Другие люди поступали так же — другие пешеходы, многие из которых тащили на себе разный домашний скарб, книги, лампы, даже птичьи клетки и кошек. Он сделал им знак, чтобы они следовали за ним, поскольку именно его воля позволит им всем преодолеть преграду.

Движение почти замерло. Можно было бы подумать, будто причиной тому поток машин, выворачивающих из боковой улицы, но так казалось лишь на первый взгляд. Он-то знал истинную причину — его желание перейти улицу. Прямо перед ним между двумя автомобилями вдруг образовался приличный зазор, и доктор Блутгельд перевел остальных на противоположную сторону.

«Куда же я отправлюсь? — спросил он себя, не обращая больше внимания на искренне благодарящих его людей, которые наперебой пытались сказать, как они ему обязаны. — В сельскую местность, подальше от города? Я слишком опасен для города, — осознал он. — Нужно отъехать миль на пятьдесят или шестьдесят на восток, возможно, даже добраться до гор, до какого-нибудь уединенного места. Или, можно бы было двинуться в Уэст-Марино. Там живет Бонни. Я мог бы пожить с ней и с Джорджем. Вроде бы это достаточно далеко отсюда, а если нет, я могу поехать дальше. Короче говоря. Я должен убраться как можно дальше от всех этих людей, которые не заслуживают дальнейшего наказания. Если нужно, я буду продолжать переезжать до конца дней своих. И никогда не стану подолгу задерживаться на одном месте.

Вот только, — вдруг понял он, — мне никогда не добраться до Уэст-Марино на машине. Все эти машины больше стоят, чем едут — уж слишком велики пробки. А мост Ричардсона наверняка рухнул. Придется идти пешком. Это займет несколько дней, но я все равно рано или поздно дойду. Сначала нужно добраться до Блэк-Пойнт-Роуд, потом до Вальехо, а дальше по проселочной дороге. Впрочем, там кругом поля, и я всегда запросто смогу срезать угол.

В любом случае, это искупление того, что я натворил. Это станет добровольным паломничеством, средством исцеления души».

Блутгельд двинулся дальше, по пути разглядывая разрушенный город. Только теперь он его разглядывал, прикидывая, как восстановить разрушенное, как вернуть город, если это возможно, в первоначальное состояние. Дойдя до рухнувшего здания, он остановился и произнес: «Пусть это здание восстанет!». Увидев раненых, воскликнул: «Да будут эти несчастные признаны невиновными, и прощены!». Каждый раз при этом он рукой делал придуманный им незадолго до этого особый жест рукой. Этот жест должен был свидетельствовать о его решимости понимать, что вещи вроде этих больше никогда не повторятся. «Возможно, они усвоили урок навсегда, — думал он. — И теперь, наконец, оставят меня в покое».

Но тут ему пришло в голову еще кое-что. Возможно, они изберут диаметрально противоположный образ действий. Выбравшись из развалин своих домов, они, вполне возможно, воспылают к нему еще большей ненавистью, и желанием уничтожить его. Это, со временем может лишь усилить, а не рассеять их враждебность.

Подумав об их возможной мести, он даже испугался. «Может, мне лучше вообще сбежать куда-нибудь, — размышлял Бруно. Оставлю себе этот псевдоним, мистер Три, или в целях лучшей конспирации, возьму какой-нибудь другой. Сейчас они еще побаиваются меня, но, скорее всего, это ненадолго».