Под сенью виноградных лоз

      В мощных сорняках, подступивших к самому дому, валялись какие-то сломанные механические детали, старые автомобильные покрышки, разнообразный мусор. Перед крыльцом если и оставались следы цветочных грядок, когда-то разбитых ею и обложенных камушками, их не было видно за сорняками.
      На первый взгляд виноградник выглядел не лучше – одичавшие виноградные джунгли. Вглядевшись пристальнее, Келли заметила места, где ветки подрезали, чтобы создать иллюзию правильных рядов.
      Она выключила двигатель, внимательно разглядывая стоявший возле крыльца зелено-белый «Бьюик»; металл автомобиля ярко блестел на солнце. Машина эта была удивительно неуместна здесь, в этом заросшем травой дворе, перед запущенным домом – такая вся чистенькая, блестящая, свежеокрашенная и отполированная.
      Но так было испокон веков – ее отец чрезвычайно заботился о машине. Как и его всегда чистое накрахмаленное белье, машина должна была быть без единого пятнышка. Содержать машину в чистоте было ее обязанностью. Хуже всего был старый синий «Шевроле», на котором отец ездил, когда она стала старшеклассницей, – на синей поверхности хорошо видны были каждая пылинка и каждое пятнышко грязи. Келли помнились часы, которые она проводила, усердно драя машину, спеша уничтожить мокрые разводы, пока грязь не запеклась под горячим солнцем.
 
      Усталая почти до изнеможения, она влезла на бампер и потянулась вверх, чтобы протереть замшевой тряпкой крышу. Трикотажная майка ее взмокла на груди. Она облепила ее, подчеркивая детскую пухлость торса. Прямые волосы ее были стянуты в конский хвост эластичной лентой, но несколько выбившихся прядей тоже были мокрыми от пота и прилипли к лицу и шее, очки съехали на кончик носа.
      Затянутая сеткой дверь хлопнула, и звук этот на секунду заставил ее похолодеть – все в ней словно сжалось. Утренний зной и усталость были позабыты, и она торопливо принялась протирать быстро сохнущие лужицы воды на капоте, то и дело украдкой косясь на дверь.
      Морщась от яркого света, отец остановился на верхней ступеньке крыльца и вскинул руку, загораживаясь от солнца. Мучнистая бледность лица ясно говорила о том, что накануне вечером он перебрал виски. В руке у него был стакан, наполовину заполненный светло-бурой жидкостью. Она знала, что пьет он не чай со льдом, – он опять пил виски.
      – Еще не вымыла машину? – раздраженно осведомился он.
      – Уже заканчиваю.
      Она спрыгнула на землю, чувствуя себя при этом так, словно двор усеяли вдруг яичные скорлупки.
      – Погляди только! – Сойдя с крыльца, он ткнул пальцем в капот. – Все в разводах! Какого черта, не видишь ты, что ли? Так я куплю тебе новые очки, чтоб видела!
      – Прости! – Она торопливо провела куском замши по месту, которое он указал.
      – Ты только и делаешь, что извиняешься! – съязвил он. – Попросил о простой услуге: вымыть мне машину. Но для такой жирной лентяйки, как ты, и это целая проблема.
      – Я все сделаю как надо, – пообещала она.
      – Это ты верно сказала, черт тебя побери! Потому что я буду здесь стоять и следить, пока ты все не сделаешь как надо, слышишь ты или нет? Может быть, ты не только слепа, но и туговата на ухо?
      – Слышу. – Она съежилась под градом оскорблений, слезы щипали глаза.
      – Так-то оно лучше, – угрожающе процедил он и тут же опять вспылил: – Ради Бога, не считай ворон! Ты же оставляешь следы от пальцев и захватала мне весь металл! Ну-ка сотри! – приказал он, и она со всех ног кинулась выполнять, что он велел. – Не поеду же я в город на такой грязнущей машине! Что подумают люди?
      Она застыла от негодования.
      – Что подумают? А ты не беспокоился о том, что могут они подумать, когда на четвереньках выползал из бара вчера вечером? Или раньше, на празднике Четвертого июля, когда распевал во все горло «Боже, храни Америку», размахивая в такт бутылкой, как самый последний пропойца…
      Тут она вскрикнула, ибо тыльной стороной руки он двинул ее по щеке.
      – Не учи меня жить, девчонка! – Он ударил ее еще раз. Сильнее.
      Потеряв равновесие от последнего удара, она упала на капот машины, стукнувшись бедром о переднее крыло так, что даже спина заныла. Увидев, что он опять надвигается на нее, она бросила в лицо ему влажную тряпку – инстинктивный жест, когда пытаешься защититься хоть каким-то оружием.
      Это на минуту остановило его. Пока, чертыхаясь, он стряхивал с себя увесистую тряпку, она быстро отскочила в сторону, подальше от его карающей руки. Но о стакане с виски в этой руке она не подумала. Он швырнул в нее стакан. Она увернулась, но недостаточно ловко, и стакан угодил ей прямо в лоб.
      Ужас ее оказался сильнее, чем боль, и она бросилась бежать, надеясь укрыться в винограднике, не обращая внимания ни на крики, ни на жгучую саднящую боль в бедре и от удара по лицу. Слыша топот позади и понимая, что он преследует ее, она нырнула под прикрытие виноградных лоз и стала пробираться под кустами, пригнувшись к земле, с каждым вздохом тихонько постанывая. Но она не замедлила бег, пока не уперлась в изгородь.
      За изгородью были заросли толокнянки с пурпурно-красными ветвями. Она пролезла под проволоку и оттуда – в заросли. Только тут, ощутив себя в безопасности, она остановилась, задыхаясь, обливаясь потом, с бешено колотящимся где-то в горле сердцем. Бедро болело, голова раскалывалась. Она опасливо коснулась лица. Скула уже начала припухать, а на лбу была шишка размером с небольшое гусиное яйцо. Но кожа на лице была цела. Ей повезло. Повезло. При этой мысли она заплакала тихо и горестно.
      – Вылезай, слышишь! – неожиданно гаркнул отец, и она застыла в новом приступе страха. – Оторви свою задницу от земли и пойди домой машину!
      Проходили секунды, а она все не двигалась, не покидала укрытия.
      – Никчемное ты создание, вот что! – снова гаркнул он. – Жирная лентяйка и неряха, и больше ничего? Неудивительно, что мама умерла. Не выдержала, когда убедилась, что дочь ее просто кусок жира и бестолочь. Умерла, потому что ее с души воротило глядеть на тебя, ты, неряха несчастная!
      Она зажала уши, чтобы не слышать эти исполненные ненависти слова. Слова, ранившие сильнее, чем его кулаки.
 
      Отзвук этих слов все еще раздавался в ее ушах, когда Келли медленно вылезла из машины и оглянулась, недоумевая, что она тут делает. Ей следовало бы лучше позаботиться о ночлеге, прежде чем туристы забронируют все номера. Но она знала, зачем она здесь – чтобы встретиться с последними из теней прошлого. Ей надо было это сделать. Слишком долго она избегала их, пытаясь забыть их существование.
      По твердой каменистой почве трудно было идти на каблуках, но осторожно, стараясь не оступиться, она пробралась к переднему крыльцу. Так же осторожно, стараясь не наступать на прогнившие ступени, она поднялась на крыльцо и дернула дверь. Замок был по-прежнему неисправен. Когда она толкнула дверь, замок поддался.
      Войдя, Келли постояла в душной гостиной, где ее охватили знакомые запахи пролитого виски, невыветрившаяся вонь от какой-то засохшей кислятины и невыброшенных окурков. Яркие послеполуденные лучи безуспешно пытались пробиться через грязные оконные стекла и осветить комнату, но ухитрялись создать в ней лишь тусклый сумрак. Журнальный столик возле отцовского кресла был еле виден за грязными стаканами и до краев переполненной пепельницей рядом с фотографией матери в рамочке. На полу возле кресла валялась пустая бутылка из-под виски. Возможно, под креслом лежала не одна такая бутылка.
      Она глянула на диван, на котором умерла мать. Его прикрывало все то же старое индейское одеяло, полоски на одеяле выцвели и были сальными от грязи. Взгляд Келли случайно упал на тряпичный с кистями ковер на полу. Мгновенно в памяти возникла картина: она, катающаяся по этому ковру вместе с отцом, и как она невольно взвизгивает, когда пальцы отца щекочут ее, а сам он при этом хохочет так же заразительно, как и она.
      Воспоминание это ее сильно озадачило. До сей поры она как-то не связывала понятие «смех» с понятиями детства, отца и этого дома.
      Все еще хмурясь, она пошла на кухню. Раковина была полна грязных тарелок, как и рабочий столик возле нее. Растрескавшийся и пожелтевший от времени линолеум отклеился и обнажил потертые доски. Но плита была все та же – плита с духовкой, некогда распространявшей соблазнительнейшие ароматы – ароматы пирогов, печенья и коронных маминых сластей – вкуснейших шоколадных пряников.
      Еще одна остановка. Ее комната. А потом она уйдет.
      Со времени ее отъезда здесь все оставалось нетронутым. Толстая пелена пыли покрывала каждый предмет в комнате – дешевый комод соснового дерева, который она сама покрасила в белый цвет, железную кровать с цветастым одеялом, старенькое радио на прикроватной тумбочке. Келли включила радио. Оттуда раздались звуки музыки и треск атмосферных помех. Келли улыбнулась, удивленная, что радио еще работает, и выключила его.
      Прислоненная к ее подушке на кровати лежала ее кукла Бэбс. Когда Келли взяла ее в руки, кукла заплакала: «Уа-а-уа-а!» Келли вытерла с ее лица слой пыли, наклонила куклу так, чтобы она открыла глаза, потом тронула подол голубого платья, сшитого для нее матерью на руках.
      Бэбс была главным подарком Санта-Клауса в день, когда Келли исполнилось семь лет. В том году на Рождество у них была елка. Отец принес ее в дом в Сочельник, и весь вечер они втроем – отец, мама и Келли – низали бусы из кукурузных зерен, клеили мучным клейстером бумажные цепи и украшали елку звездами, леденцами и снежинками, не забыв и об огромной звезде из фольги на верхушке. Когда отец стащил несколько кукурузин и съел их, мама рассмеялась и шлепнула его по руке. Отец подмигнул Келли и поделился с ней зернышками. А наутро под елкой Келли увидела Бэбс.
      Келли прижалась щекой к пыльным белокурым волосам и зажмурилась, смущённая неожиданно нахлынувшими воспоминаниями. Она покачивалась из стороны в сторону, рассеянно баюкая куклу, когда внезапно услышала, как во двор въехала машина.
      «Полиция!» – подумала она, и может быть, с ордером на обыск, чтобы обнаружить новые улики против отца. Быстро пройдя обратно в гостиную, она приподняла выцветшую на солнце штору как раз вовремя, чтобы увидеть, как из джипа вылезает Сэм Ратледж. На мгновение она застыла от страха, подумав, сколько нового он сможет узнать теперь о ее корнях и какое впечатление у него сложиться о ней.
      Но беспокоиться об этом было поздно. Он уже шел к двери. Она опередила его и распахнула перед ним дверь, все еще стоя с куклой в руках. Быстрым движением он смахнул с головы побитую всеми ветрами шляпу и запнулся на пороге.
      – У меня было предчувствие, что я застану вас здесь. – Карие глаза его испытующе и с нежностью глядели на Келли.
      – Мне хотелось побывать здесь.
      Она смущенно сжала в руках куклу, взволнованная его присутствием, но не желавшая выказать это волнение.
      Он кивнул, согласившись с таким объяснением.
      – Я только что говорил с Оливером Зелински. Он сообщил мне, что вы виделись с отцом.
      На секунду она вновь перенеслась в тесную каморку для свиданий с арестованными, вновь очутилась через стол от отца.
      – Он ненавидит Кэтрин. Наверное, до этого дня я и не догадывалась, как сильно он ее ненавидит.
      – Знаю. – Приблизившись, он тронул нейлоновые пряди волос у куклы. – Наверное, это ваша кукла.
      – Я не смогла забрать ее, когда уезжала. В чемодане места не было. – Она посторонилась, словно приглашая его войти. С появлением в ней Сэма гостиная сразу же стала казаться тесной. Она старалась не опускать глаз, через силу глядя прямо ему в лицо.
      – Вы не спросили, почему я соврала насчет того, кто я и откуда.
      Он быстро окинул взглядом комнату, прежде чем обратить глаза к ней.
      – Думаю, я понял, почему.
      – Дом не всегда выглядел так, как сейчас. Когда мама была жива, она вечно в нем все чистила и драила, то краску подновляла, то из лоскутьев делала шторы или чехлы. После ее смерти я тоже пыталась, но…
      – Сколько вам было, когда она умерла?
      – Восемь лет. Тут я говорила правду, – сказала она и отвернулась. – И печь она любила тоже. В доме тогда так вкусно пахло. – Машинально Келли ухватила куклу поудобнее и, держа ее в обеих руках, оглядела комнату, видя ее не такой, какой она была на самом деле, а какой представлялась ей в воспоминаниях. – Помню, мама все ходила от окна к окну, дожидаясь, когда отец вернется. Иногда она и мне разрешала не ложиться, ждать его вместе с ней, и я притаскивала сюда на диван подушку и одеяло и ждала. Когда он въезжал во двор, она поскорее отсылала меня в мою комнату, убеждая, что лучше мне оставаться там, «потому что папа себя плохо чувствует».
      Сэм слушал скорее ее голос, чем слова. Голос этот казался ему чем-то вроде нешумного ручья – поверхность гладкая, а в глубине – подводные течения и водовороты, и ручей такой затягивает – не выбраться. Как затягивали ее сейчас воспоминания прошлых лет. И выглядела она при этом такой маленькой и одинокой – стоит тут одна с куклой в обнимку…
      – Он и тогда выпивал, – рассказывала она. – Хотя не так много, как сейчас, и, наверное, не так часто. В раннем детстве я не понимала, что подразумевала мама, когда говорит, что он плохо себя чувствует. Я лишь знала, что не люблю, когда он приходит и от него так странно пахнет, а лицо раскраснелось, и говорит непонятно – то ласковый такой, нежный, а через минуту вдруг сердитый. Мама пыталась уговорить его бросить пить. Сколько раз она его просила, умоляла, и он обещал ей бросить. Какое-то время держался, а потом опять пускался в загул.
      Ответных слов его она не ждала, и Сэм не произносил их – лишь смотрел, как она рассеянно прошла к дивану, провела рукой по диванной спинке. Какая-то часть его внутреннего «я» желала увести Келли отсюда – из этой грязной душной комнаты, но он понимал, что пребывание здесь ей необходимо.
      Подняв голову. Келли уставилась в пространство.
      – Иногда мы с мамой шли встречать его после работы, особенно часто – в дни получки. Наверное, она поступала так, чтобы ему труднее было завернуть в бар в конце дня и выпить там с друзьями. Ведь у него один стаканчик всегда вел за собой другой. Не раз и не два он ругался на чем свет стоит за то, что она не доверяет ему, шпионит, глаз с него не спускает. – Сделав паузу, она оторвалась от своего созерцания пустоты и перевела взгляд на него. – Он работал тогда у Ратледжей.
      Сэм понял, каких слов она ждет от него, и сказал:
      – Вот откуда вам известно, как пройти на винный завод.
      – Да.
      Взгляд ее по-прежнему был устремлен на него. Ему нравился темно-зеленый цвет ее глаз, этот глубокий, сочный оттенок свежей хвои. Но он не знал, как быть с тем, что прячут в себе ее глаза. Сейчас он был сердит на родителей, на Кэтрин за то, что раньше его не подпускали близко, что таились от него. Если б не эта отчужденность, он, может быть, лучше понимал Келли и то, что происходит у нее в душе.
      – Потом, когда я подросла, она стала отправлять меня с наказом, чтобы привела его прямо домой, – неспешно вспоминала Келли. – Наверное, она подумала, что с маленькой дочкой он вряд ли заглянет в бар. Было так весело – встречать его одной, ехать у него на закорках, когда он шел к машине, болтать с ним всю дорогу домой. – Она замолкла, лоб ее на секунду озадаченно наморщился. – Но иной раз выполнить задачу мне не удавалось, и тогда мы заворачивали с ним в пивную – там было шумно и дым стоял столбом, и на моих глазах он превращался в совсем незнакомого мне человека.
      Он наблюдал, как она мрачнела от воспоминаний. Потом она опомнилась, с легкой улыбкой подняла голову.
      – Мне нравилось имение Ратледж. Винодельня, прохладные погреба – все это увлекало меня. Тайком я пробиралась туда, бродила там, всюду лазила. – Взгляд ее нежно скользнул по его лицу. – Несколько раз я и вас там видела.
      – Правда? – Ему было известно, что Дауэрти некогда работал на заводе, но он мало что знал о нем тогда. Как и о его семье. – Я даже не уверен, что знал о существовании у него дочери.
      – Вот и хорошо. – Она положила куклу на диван. В жесте этом не было небрежности, скорее рассеянность. – Я рада, что вы меня не помните. Я была тогда порядочная уродка. Большая пухлая девочка с длинными жидкими волосами и в очках. – Она помолчала, разглядывая его, потом покачала головой и тихонько засмеялась. «Над собой смеется», – догадался Сэм. – Зачем только я рассказываю вам все это?
      – Затем, может быть, что пришло время вам этим поделиться. – Он стоял, уперев руку в бедро и сунув палец другой руки в задний карман защитных брюк, спокойно смотрел на нее; весь его облик был исполнен мужества, уверенности в себе и силы.
      – Наверное, я не должна этого вам рассказывать.
      – А по-моему, должны.
      Он не шутил. И в глазах его не было жалости – лишь желание выслушать, разделить с ней ее прошлое. До сих пор никто никогда не хотел делить с ней это, особенно эпизоды столь неприятные. Она была выбита из колеи, чувства ее находились в растрепанном состоянии. Надо не терять самообладания, иначе можно пораниться.
      – Говорите, говорите, Келли, – настойчиво повторял Сэм, сам удивляясь мягкости своего тона.
      – Больше рассказывать почти что нечего.
      Она поспешно подошла к журнальному столику и собрала с него грязные стаканы движениями столь заученными, что Сэм сразу же понял, какое бессчетное число раз приходилось ей убирать за отцом, привычный ритуал, дававший выход беспокойству и бурлившим в ней чувствам.
      – Со смертью мамы он стал пить сильнее. Некому стало останавливать его. Я пробовала. Караулила, когда он кончит работу. Ждала его, металась от окна к окну, боялась телефонных звонков. Каждую бутылку, что я находила в доме, я выбрасывала. Я делала все как мать. Но все было не то.
      Она отнесла стаканы на кухню, и Сэм пошел туда следом за ней, стараясь не обращать внимания на легкое покачивание ее бедер. Старания эти увенчались успехом лишь отчасти. Раковина была переполнена грязными тарелками. Она остановилась со стаканами в руках в секундном замешательстве, не зная, куда их поставить. Наконец она примостила их на рабочий столик, со звоном сдвинув уже стоявшие там стаканы.
      Отвернувшись от него, она направилась к окну и выглянула наружу.
      – У него всегда находилась причина выпить, – пробормотала она, и Сэм отметил про себя, что она ни разу не сказала «отец» или «папа», Дауэрти был для нее только «он». – То он пил, потому что мама умерла. То пил, потому что ему грустно. То потому, что ему весело. Когда было жарко, он пил, чтобы проветриться. Когда было холодно – чтобы согреться. Денег у нас не водилось – он все пропивал. А когда он бывал особенно навеселе – он любил показать силу и крушил все вокруг.
      – Он бил вас, – сказал Сэм, бросив на нее острый взгляд.
      Она пожала плечами в намеренно неопределенном жесте.
      – Случалось. Но чаще мне удавалось ускользнуть и до настоящих побоев дело не доходило.
      Однако Сэм заметил, как погладила она руку, словно та все еще ныла, словно вернулась вдруг прошлая боль. Губы его плотно сжались. Она не должна видеть его гнев.
      – Но когда он потом приходил в себя, он очень мучился совестью. Умолял меня его простить, не чувствовать к нему ненависти. Обещал, что это не повторится, что он бросит пить. Словно живешь с двумя различными людьми. Трезвый, он вспоминал о своих отцовских обязанностях. Сделала ли я уроки? Почему я так задержалась в школе? Не слишком ли много времени я провожу с этим мальчишкой Зелински? А когда он был пьян, то опасно было попадаться ему на глаза. Если только он не приводил в дом какую-нибудь женщину. Но тогда я и сама не хотела его видеть. – Келли устремила глаза в потолок, сдерживая дрожь отвращения. – Стены в доме такие тонкие.
      Она не хотела рассказывать о звуках, которые слышала тогда – тяжелое дыхание, стоны, скрип пружин, непристойности, которыми они обменивались шепотом. Еще долгое время спустя секс был ей мерзок и отвратителен.
      – Однажды он и вправду продержался без выпивки целых шесть месяцев и двенадцать дней. – Келли пыталась говорить об этом легко, но горло сдавливала судорога. – «Теперь все будет иначе, ты увидишь», – все твердил он. Он давал обещания, и я верила ему. Мне хотелось ему верить. Хотелось, чтобы все было иначе. – Она слышала, что голос ее звучит сдавленно, но ничего не могла с этим поделать, не могла изобразить безмятежность. – Я все думала, что, если он меня и вправду любит, он бросит пить. Но он пил. И продолжал бить меня. И я его ненавидела. Ненавидела.
      Голос Келли дрожал от боли и гнева. Она любила отца, но он не платил ей любовью. Такое Сэм был способен понять. Келли была не единственной, чьи чувства оказались невостребованными. Он понимал, каково это – быть нелюбимым, нежеланным, плакать ночью, звать и не дозваться того, кого зовешь.
      Келли как-то позабыла, что Сэм все еще находится в кухне, и вспомнила об этом, лишь когда почувствовала на плече ласковую тяжесть его руки. Почему он коснулся ее именно сейчас? Сейчас, когда она чувствует себя такой слабой, такой уязвимой?
      Она круто повернулась к нему.
      – Что вы здесь делаете? – строго спросила она странно хриплым голосом. – Зачем вы приехали?
      Легко, очень легко, самыми кончиками пальцев он провел по ее щеке, очертив ее контур.
      – Потому, что я не хотел, чтобы вы оставались здесь одна.
      Всей душой она желала верить тому, что видела своими глазами, но древний инстинкт самосохранения возмутился в ней, и она уклонилась от его прикосновения. Ладони его переместились ей на плечи и тепло сжали их.
      – Вы же не хотели остаться в одиночестве, правда?
      – Никто не хочет оставаться в одиночестве, – сказала она. – Хотя он, может, и хотел, при условии, что с ним будет бутылка.
      – Не думай о нем, Келли. – Прикосновение его стало настойчивее, он притянул ее к себе, обвил ее руками, обнял. – Думай обо мне. – Рот его коснулся ее лба, уголка глаза, щеки. – Будь здесь. – На своих губах она чувствовала тепло его дыхания. – И сейчас. – Он опять коснулся губами ее губ. – Думай обо мне.
      Сострадание. Келли не знала, что поцелуй мужчины может заключать в себе сострадание. В нем была не только ласка, не только нежность, губы его несли тепло, успокоение, в то время как руки, гладя, снимали напряжение, тревогу, снимали боль. Губы его блуждали по лицу Келли, но это не было призывом, это было пониманием.
      Как легко, как невероятно легко стало думать о нем и только о нем! Он облекал ее своим теплом и своей силой, соединившимися воедино. Она нуждалась в этом, нуждалась давно и отчаянно. Теперь, прислонившись к нему, она почувствовала облегчение и, прошептав его имя, отвернула голову, чтобы остановить эти ищущие губы.
      Ощутив вдруг мягкую податливость ее тела, Сэм с трудом поборол в себе ответный импульс. Он говорил себе, что ищет она сейчас не страсти, но успокоения, но руки его все равно продолжали гладить ее тело, прижимать его к груди, к бедрам, давая ей понять, что значит настоящая нежность. А рот его все равно искал ласки ее сочных губ.
      И все его благие намерения улетучились от ее ответного порыва, когда руки ее притянули поближе его голову, а губы властно потребовали новых поцелуев, еще и еще, все больше, все крепче. Он хотел чувствовать ее. Нестерпимое желание, страсть.
      Пальцы его почувствовали, как трепещет жилка у нее на шее. Склонившись, он ощутил, как гладок шелк на ее блузке и на обтянутых шелком пуговках. Он расстегнул эти пуговки, и руки его, скользнув внутрь и распахнув блузку, нащупали новую шелковую преграду. Увидев мельком краешек розового, отороченного кружевом лифчика, он даже улыбнулся.
      Опять приникнув ртом к ее губам, он почувствовал ее вздох, когда его руки, гладя прозрачную ткань, вдруг нащупали твердую пластинку корсета. Он ласкал пальцами нежные вершины ее маленьких грудей и чувствовал, как твердеют ее соски, как прогибается ее тело, стремясь к завершению дразнящей ласки.
      Сэм оторвался от нее, желая увидеть ее лицо, выражение ее глаз. Медленно взгляд его блуждал по ее лицу. Глаза ее потемнели и затуманились, в них таилась страсть. Он перевел взгляд ниже, на ее груди, на соски, натягивающие ткань. Он жаждал ощутить их твердость не только глазами, но и ртом.
      Держа на руке ее изогнувшееся тело, он наклонился и дотронулся губами до соска и почувствовал, как пальцы ее стиснули его плечо. Дыхание стало прерывистым.
      С еле слышным стоном он сжал губы вокруг затянутого в шелк соска и вдохнул в себя горячий свежий запах ее тела.
      Ее руки обхватили его лицо, и он почувствовал, как она прижимается губами к его рту. Остатки самообладания быстро улетучивались; чем больше она раскрывалась перед ним, чем чувственнее был ее отклик, тем глубже он погружался в пучину. Его руки блуждали по телу Келли, они касались, мяли, гладили, жаждали охватить ее всю целиком, чувствуя ее ответную дрожь.
      Внезапно рот ее оторвался от его губ, руки, обнимавшие его, напряглись, она дышала тяжело, неровно.
      – О Господи, нет! Не здесь!
      Невнятные слова протеста были похожи на рыдания. Сэм замер.
      – Да, – тихо согласился он. – Не здесь. Не сейчас. Широко распахнутые глаза Келли были устремлены на него, настороженные, неуверенные и все еще затуманенные желанием, которое они пробудили друг в друге. На лифчике Сэм заметил влажный след, оставленный его губами, под ним четко обрисовывался сосок.
      – Все равно это будет, – сказал он. – Мы оба хотим этого. И ты знаешь это не хуже меня.
      Стоя напротив него, Келли хотела ответить, но спазм в горле от волнения лишал ее дара речи.
      Она желала его, не только ради объятий, не только ради нескольких страстных поцелуев и не только ради утешения, умиротворения, которое он нес ей. Она желала очутиться с ним в постели. Она желала его так, как никогда не желала ни одного мужчину. При виде его уверенных рук, широкой груди, крепкого крупного тела она моментально начинала воображать, каково это – трогать его и ощущать на себе его прикосновения, слиться с ним в постели в мучительной близости.
      Это сумасшествие, наваждение. Мир ее рушится, карьера под угрозой, на созданный ею самой образ упала тень прошлого, образ ее осквернен отцом и родством ее с ним. Вот что должно занимать ее мысли. А вовсе не Сэм.
      – Ты ведь не собираешься ночевать здесь, правда?
      Услышав этот вопрос, Келли подняла голову и прерывисто вздохнула, отводя назад выбившиеся из пучка пряди.
      – Нет.
      – Тогда давай выбираться отсюда.
      Он протянул ей руку, предлагая идти.
      – Тебе здесь нечего больше делать.
      После секундного колебания она подала руку и с волнением ощутила тепло его пожатия. Сэм вывел ее на крыльцо. Она забыла, какое это удовольствие – просто держать кого-то за руку. Дойдя до ее машины, где держаться за руки было уже незачем, Келли почти пожалела об этом. Она не хотела, чтобы близость Сэма так действовала на нее, но не могла противиться этому с первого же момента их знакомства.
      После сумрака и затхлости дома косые солнечные лучи слепили, а воздух опьянял свежестью. Келли глядела на Сэма, держа руку козырьком, чтобы защитить глаза от солнца. За спиной его сверкал солнечный диск, и мужественные черты Сэма сливались в темноватое пятно.
      Небесная высь была голубой-голубой, без единого облачка. Виноградники кругом казались бескрайними, а почва под ними – древней, как сама Земля, а горы – тихими, безмолвными. На какое-то мгновение она ощутила его частью природы, всех ее первооснов – мужчина, рожденный этим знойным солнцем, морскими туманами, зубчатыми горами вокруг.
      – Сколько ты еще пробудешь здесь? – низкий голос его прервал зачарованную тишину.
      – Да сколько захочу.
      – Я считал, тебе скоро придется уезжать, – он озадаченно сдвинул брови.
      – Официально я в отпуске, – Келли пыталась скрыть свою боль и обиду.
      – В каком смысле «официально»?
      – В том смысле, что на днях юристы компании, наверное, вступят в переговоры с моим агентом относительно выплаты мне неустойки за разрыв контракта.
      – Почему? – Голос его был резким, требовательным. – Чем ты провинилась?
      – Я совершила непростительный грех, став героем журналистской сенсации худшего толка. Моя фамилия связывается теперь с убийством.
      Она сказала это очень легко, как бы невзначай, но обида и горечь прорывались в ее тоне.
      – Но ты не имеешь к этому никакого отношения! Нельзя винить тебя в том, что сделал твой отец!
      Келли глядела на него, думая, что никогда никто до сего времени не переживал за нее, как Сэм. Почему-то это приносило облегчение.
      – Речь не о том, что он сделал. Просто скандал этот рикошетом отзывается и на мне. – Она понимала это, как понимала и всю несправедливость подобной практики. – В глазах публики я дочь человека, обвиняемого в убийстве. Это неизбежно скажется на отношении ко мне, а телевидение не может допустить, чтобы малейшая тень упала на ведущую популярнейшей программы. Репутация подобных персонажей должна быть безукоризненной.
      – Это забудется. – Сказано это было с грубоватой серьезностью, тронувшей Келли.
      – Со временем, – согласилась она, – но время это придет не скоро. Пока что даже не ясно, когда начнется процесс. А это значит, что настоящая сенсация еще впереди. Процесс обещает быть нелегким. Он не собирается признавать себя виновным. Клянется, что не он убийца.
      – И ты ему веришь?
      Сэм не верил. Она чувствовала это по его голосу.
      Отвернувшись, она стала смотреть на заросли виноградника, вспомнила, как когда-то ездила на плечах отца по дорожке между кустами.
      – Не то чтобы верю, – мягко сказала она. – Скорее не хочу поверить, что он мог убить.
      – Понимаю.
      И тут она едва не потеряла присутствия духа. Внезапно она ощутила необъяснимую усталость – усталость бороться за то, чтобы выжить и вырваться, чтобы сбросить с себя оковы прошлого. Глаза щипало от слез, но она не сдастся, не заплачет. Слабость она ненавидела.
      – Где ты будешь ночевать? – Вопрос Сэма отвлек ее от слез, в чем она так нуждалась.
      – Где-нибудь в мотеле переночую. Может быть, в Напа или в Валлехо.
      – Там они тебя отыщут. – Он говорил о журналистах.
      – Вероятно.
      – Ты этого хочешь?