Черный цветок

Ольга Денисова
Черный цветок

Балуй. Монетка

      Есеня Жмурёнок по прозвищу Балуй, веселый шестнадцатилетний парень, возвращался с базара в компании друзей, предвкушая приятное времяпровождение за кружкой пива. Он был темноволосым, вихрастым, среднего роста и не столько симпатичным на лицо, сколько обаятельным. Одежда его не отличалась оригинальностью — полотняная подпоясанная рубаха и широкие штаны, низ которых подметал деревянную мостовую базара. Очевидно, обуви он не носил. Вел он себя, как обычно, довольно развязно, чем вызывал восхищение товарищей и косые взгляды порядочных людей, наводнивших базар. Ему нравились собственные шутки — свистнуть в ухо солидному толстому дядьке, чтобы тот смешно подпрыгнул от неожиданности, или кинуть репейник в горделиво выгнутую спину какой-нибудь почтенной матроны, так чтобы она этого не заметила, или запрыгнуть на тележку с товаром, которую, отдуваясь, тащил за собой чей-нибудь работник, и прокатиться несколько метров, пока тот не заметит его и не начнет ругаться неприличными словами. Запас его шалостей не истощался никогда, впрочем, злобными они не были — Есеня не обижал слабых, а если и искал повода подраться, то только с теми, кто явно превосходил его по росту: этим он лишний раз доказывал окружающим свое бесстрашие и гордый нрав.
      Настроение у него было отличным — не так часто ему отламывалось столько медяков сразу, чтобы он мог не только выпить сам, но угостить товарищей. Лавочник Жидята, несмотря на свое прозвище, в этот раз оказался щедрым — так ему понравился кинжал, который отец Есени выковал по его заказу.
      — Жидята должен отдать тебе один золотой и четыре серебряника, — строго напутствовал его отец, зная о том, как безалаберно Есеня относится к деньгам, — если даст меньше — нож не отдавай, я сам к нему пойду. Если сверху добавит медяков — оставь себе, так и быть.
      Есеня слушал его, вызывающе позевывая. Конечно, он и не думал медяки отдавать отцу, даже если бы тот потребовал — соврал бы, что Жидята их не дал. Сказали — золотой и четыре серебряника, что еще надо? Жидята же отсыпал десяток медяков сверху, и долго восхищенно рассматривал кинжал, наклоняя лезвие под разными углами к свету. Еще бы! Ведь этот булат варил сам благородный Мудрослов! Есеня, правда, считал, что в рецепте есть некоторые изъяны, но кто бы стал его слушать? Он пару раз заикался отцу о своих идеях на этот счет, но отец только топал ногами и орал что-то про свиные рыла и калашный ряд.
      Не то чтобы Есеня ненавидел отца. Может быть, в глубине души он его даже любил, но так глубоко, что никогда не вспоминал об этом. В детстве он как-то мирился с его существованием, став же постарше, с трудом стал выносить крутой отцовский нрав и его постоянное желание заставить Есеню себя уважать. И чем больше отец прилагал к этому усилий, тем сильней Есеня старался выразить ему презрение. Хотя, несомненно, отец его был человеком уважаемым, и всякий в городе знал, где живет кузнец Жмур. Но Есеня плевал на всех, он имел собственное мнение по любому вопросу, и этого отец тоже никак не мог ему простить.
      Единственное, что Есеня хотел бы унаследовать от отца — это рост и телосложение. Но как назло родился он похожим на мать — худенькую, субтильную шатенку маленького роста. От матери же достались ему и глаза — цвета темного янтаря с зелеными прожилками. Конечно, ни худеньким, ни субтильным Есеня не был, и на рост не жаловался, но до отца недотягивал целой головы.
      Ребята проталкивались сквозь толпу на базаре, посматривая по сторонам и принюхиваясь к ароматам копченой рыбы, горячих пирогов и жареного мяса. И хотя Есеня был голоден всегда, тратить деньги на еду считал серьезной ошибкой — дома худо-бедно накормят, а вот пива точно не нальют. Впрочем, не так уж худо его кормили: если бы он чаще появлялся дома, а не старался убежать оттуда при первой же возможности, то, наверное, давно бы растолстел. Среди простых людей едва ли нашлась бы семья богаче кузнеца Жмура.
      — Ой, лишенько-о-о-о! — раздался вой почти у самого уха, — ой, детушки мои, детушки-и-и-и! Ой, украли, украли, все украли!
      Маленькая худенькая горшечница с жидкими белыми кудряшками под смешным чепцом, наверняка приехавшая из деревни только чтобы продать свой нехитрый товар, заламывала руки и показывала всем вокруг обрезанный ремешок — все, что осталось от кошелька. Она уже свернула свой лоток — несколько горшочков стояло на маленькой тележке рядом с ней. Базар ей посочувствовал — со всяким же может случиться.
      — Житья от воров не стало!
      — Последнее заберут и не поморщатся!
      — Сволочи, нигде прохода нет!
      — Что ж ты, мать, за деньгами не смотришь?
      Люди трогали руками свои кошельки, надеясь удостовериться, что их сия чаша миновала, вздыхали с облегчением и старались отойти подальше от рыдающей горшечницы.
      — Все, все до медяшечки последней! Целый месяц работы! Чем я буду детушек теперь кормить! Мало того, что я вдова горемычная, и за мужика и за бабу в семье, так ведь еще надо же!
      Люди сочувствовали. Горшечница опустилась на колени и зарыдала без слов — громко, надрывно, хватаясь руками за свои жидкие волосы и царапая лицо.
      — Пошли, — дернул Есеню за руку Звяга, — чего глазеть-то?
      Есеня вырвал руку и ничего не ответил.
      — Да что ж ты так убиваешься-то! — горшечницу за плечи обняла какая-то женщина, — еще посуды сделаешь и продашь, не помирать же теперь!
      — Целый месяц! Целый месяц, — захлебывалась та, — завтра за молоко надо деньги отдавать, шестеро детей у меня! Шестеро, и все есть просят! И мужика нету-у-у…
      Есеня ненавидел воров, и это было единственным, в чем его мнение совпадало с отцовским. Пожалел ли он несчастную вдову? Наверное. Он знал, что стоят горшки дешево, а делать их не очень-то легко, их сосед напротив был гончаром, и частенько жаловался на это. Смотреть, как она валяется в пыли и рыдает, не стоило, надо было уйти, и поскорее. Вот уже и жалостливая женщина поднялась и поспешила скрыться в толпе, а Есеня, как дурак, таращил на горшечницу глаза и чесал в затылке.
      — Слышь, мать… — наконец решился он, — ты это… кончай.
      Он присел перед ней на корточки и легко подтолкнул в плечо. Иногда — впрочем, очень редко — на него находило желание быть хорошим.
      — Как же мне… как же мне… — всхлипнула она.
      — Да прекрати реветь, сказал! — рявкнул Есеня и снял кошелек с шеи, — смотреть же тошно!
      — А мне не тошно? Мне не тошно? — вскинула горшечница зареванное лицо.
      — На, возьми. Корми своих детушек, — Есеня протянул ей золотой, — на месяц, может и не хватит, но как-нибудь протянешь, а?
      Ее лицо на миг окаменело, и приоткрылся рот. Она робко протянула грязную, дрожащую руку и вцепилась в монету мертвой хваткой.
      — Детонька… — прошептала она, — детонька… Как же мне тебя благодарить-то?
      — Да брось ты! — фыркнул Есеня, поднялся и кивнул ребятам, — пошли отсюда! Нашла тоже детоньку!
      Он был доволен собой, и видел, что ребята, хоть и не одобряют его, но смотрят-то с восхищением и завистью! Подумаешь — золотой! Отец не бедный человек, нож за три дня сделал, и еще сделает. Конечно, в месяц он едва ли зарабатывал больше трех золотых, но ведь зарабатывал без всяких проблем! И, между прочим, Есеня тоже хлеб ел не даром — отцовская кузня осточертела ему хуже горькой редьки.
      Горшечница молча и быстро поднялась и потащила свою тележку прочь, положив монету за щеку — оттуда-то точно не украдут! Ребята же выбрались, наконец, из толпы, в которой и поговорить-то толком не было возможности, и направились в город.
      — Ну че, Балуй? Небось, боишься домой идти? — насмешливо посмотрел на Есеню Сухан, когда тот попытался повернуть в сторону кабака. Сам Сухан был маменькиным сынком — розовощеким, с большими глазами и длиннющими ресницами, немного ниже ростом, чем Есеня. Но во всем брал пример с товарищей, чем заслужил их снисхождение.
      — Чего это я боюсь-то? — Есеня пожал плечами.
      — Ну те батька и всыплет за золотой! — кивнул Звяга.
      — Че, в первый раз, что ли? — хмыкнул Есеня и повернул к дому, — подумаешь!
      В их троице главным, несомненно, следовало считать Звягу. И хотя Есеня казался со стороны заводилой, на самом деле Звяга просто не выпячивал себя вперед. Он был старше Есени почти на год, и в жизни разбирался гораздо лучше.
      Конечно, домой идти вовсе не хотелось. Никакой вины за собой Есеня не чувствовал, но отцу ведь этого не объяснишь. Но раз кто-то считает, что он боится отцовского гнева, то кабак придется отложить.
      — Ты чокнутый, — Звяга сплюнул на пыльную мостовую, — какого рожна ты ей золотой-то отдал? Щас бы уже в кабаке сидели, а теперь дождешься тебя, как же!
      — Не твое дело. Захотел и отдал, — ответил Есеня, — а вообще, можете и подождать — у вас-то, небось, своих денег сегодня нету.
      — Подождем, подождем, не боись. Я вот нарочно у ворот встану, послушаю, как ты у батьки будешь прощения просить.
      — Когда это я у него прощения просил? — Есеня вскинул голову.
      — А что, никогда не просил?
      — Никогда! — Есеня презрительно скривился.
      — Ври больше! — расхохотался Сухан.
      Есеня обиделся и пошел быстрее. Он на самом деле никогда не просил у отца ни прощения, ни пощады, когда тот драл его всем, что попадалось под руку — зачем доставлять ему удовольствие? Еще лет в десять он понял, что отца его молчание выводит из себя, и получал от этого злорадное, извращенное наслаждение, отлично зная, что жалобным криком мог бы и смягчить суровое родительское сердце.
      Пока друзья смотрели ему в спину, Есеня шел быстро, гордо расправив крепкие мальчишеские плечи, но как только калитка за ним захлопнулась, решительности у него немного поубавилось. Да из-за золотого отец взбесится так, что, чего доброго, и вовсе его убьет.
      — Ну, — услышал он голос отца из конюшни, — чего ты там встал? Давай быстро, я тебя давно жду!
      Услышал, наверное, как хлопнула калитка… Ничего не поделаешь, Есеня почувствовал, как дрогнули колени, и зашел в конюшню. Отец чистил Серка — собирался куда-то ехать, не иначе.
      — Ну? — снова поторопил отец.
      Есеня не спеша снял с шеи кошелек и вытряхнул на ладонь четыре серебряника — медяки он давно припрятал поглубже. Отец похлопал коня по шее, постучал скребком по стене, отложил его на полку и вышел из денника, вытирая руки об штаны. Есеня молча протянул ему деньги, стараясь, чтобы лицо выражало исключительно презрение к происходящему, а не волнение или страх.
      — Эй, а где золотой? — вполне миролюбиво спросил отец.
      — Потерял, — Есеня пожал плечами.
      Пару секунд отец хлопал глазами, не вполне осознав, что ему только что ответил сын, потом лицо его вытянулось от обиды и удивления, он не удержался и растеряно спросил:
      — Как это «потерял»?
      — Очень просто. Потерял и все, — Есеня презрительно скривился.
      — Ты что говоришь? Ты… оставь свои дурацкие шутки! Быстро давай сюда деньги! — лицо отца перестало быть удивленным, и постепенно наливалось кровью.
      — Да говорю же — потерял, нету у меня больше ничего, — хмыкнул Есеня как можно более равнодушно.
      — Ты соображаешь? Ты сам понимаешь, что делаешь? Где золотой, я тебя спрашиваю? Куда ты мог истратить такие деньги?
      — Говорю же — потерял.
      Отец сгреб воротник Есени своей могучей пятерней, прижал его к стене и зашипел прямо в лицо, брызгая слюной и вытаращив покрасневшие глаза:
      — Ах ты змееныш! Мало того, что ты лентяй и неумеха, мало того, что ты родителей ни во что не ставишь, ты еще деньги у меня воровать будешь?
      Есеня решил промолчать.
      — Ты представляешь, сколько это денег? Ты понимаешь, что нам две недели придется жить впроголодь? Твоей матери и твоим сестрам! Я бьюсь с утра до ночи, а ты будешь гулять где-то целыми днями, а потом таскать у меня деньги? Так что ли? Мать каждый медяк бережет, выгадывает, как отложить хоть немного на будущее, а ты мне говоришь, что потерял золотой?
      С этим Есеня не мог не согласиться — они оба, и отец, и мать, были помешаны на деньгах, и успели отложить на будущее столько, что не стоило и беспокоится: десяток накопленных золотых он считал сказочным богатством. Рука отца между тем потянулась к стене, где висели вожжи, и Есеня презрительно сощурил глаза — он ничего другого и не ожидал.
      — Убью щенка паршивого! — отец толкнул его на пол — силищу он имел необыкновенную, Есеня же, хоть и был крепким пареньком, но с отцом сравниться не мог. Поэтому растянулся посреди конюшни и поспешил отползти и забраться в угол, пока отец наматывал вожжи на руку.
      Поначалу он еще отбивался руками от узких, тяжелых ремней, но быстро спрятал голову в коленях и обхватил руками ребра — отец всегда бил так, словно хотел вышибить из него дух, и не особенно заботился о том, куда попадает. Серко, услышав свист вожжей, забился в деннике и жалобно заржал — ему было страшно. Есене тоже. Страшно и очень больно. Он стискивал зубы и сжимался в комок все тесней. Это просто надо пережить, перетерпеть… Серко стучался об стены денника так упорно, и ржал так надрывно, словно это его хлестали вожжами, а не Есеню.
      На шум скоро прибежала мама, и, как всегда, не посмела приблизиться — когда-то, когда Есеня был еще маленьким, отец оттолкнул ее в сторону, и она сломала ключицу. Теперь она сама боялась попасть мужу под горячую руку.
      — Жмур, не надо так, не надо! — кричала мама, — Ты глаз ему выхлестнешь! Ты убьешь ребенка!
      — Убью, точно убью когда-нибудь, — приговаривал отец.
      — Пожалуйста, Жмур, перестань! Хватит, я прошу тебя, хватит!
      — Мало! Сколько не бью — все мало! Сволочь. Паршивец.
      Есеня закусил губу — лучше бы мама не приходила, отец от ее слов злился только сильней, и сильнее бил, и терпеть это стало почти невозможно. Отцу бы уже надоело, если бы не ее уговоры. На этот раз он, похоже, вообще никогда не остановится. Впрочем, так Есене казалось всегда.
      — Жмур, хватит! — мама расплакалась, — я умоляю, не надо больше, Жмур!
      — Я его научу, поганца!
      Предательские слезы комом встали в горле — Есеня больше не мог терпеть. Он выдохнул и задержал дыхание, чтобы не вскрикнуть, но не мог не вздрагивать от каждого удара, все тесней прижимаясь к стене. Его затошнило, и поплыла голова, когда отец отбросил вожжи в сторону и, оттолкнув маму, вышел вон, шепча под нос ругательства.
      — Есенюшка, — мама склонилась над ним и осторожно тронула его за плечо пальцем. От ее легкого прикосновения по телу пробежала дрожь, — сынок, ты живой?
      — Живой, живой… — проворчал Есеня, с трудом освободив закушенную губу.
      — Сыночка, что ж ты опять наделал-то?
      — Ничего. Золотой потерял, — Есеня не решался поднять голову и очень хотел перестать дрожать.
      — Как? — тупо спросила мама и убрала руку.
      — А вот так, — от злости ему захотелось рассмеяться — деньги она, похоже, жалела сильней, чем сына.
      — Как же так… Целый золотой?
      — Не, половинку тока, — Есеня усмехнулся и пошевелился — ух, как это было больно!
      Отец прошелся по двору туда-обратно — его тяжелые шаги и ругательства слышались и в конюшне. Видно, что-то пришло ему в голову, потому что он быстро вернулся, отпихнул в сторону мать и ухватил Есеню за шиворот. Признаться, Есеня испугался чуть не до слез — вдруг отцу захочется всыпать ему еще немного? Но отец поднял его на ноги и потащил во двор, к калитке.
      — Убирайся с глаз моих! Ищи деньги где хочешь! И пока не найдешь, не смей возвращаться!
      Он распахнул калитку и швырнул Есеню вперед, к ногам Сухана и Звяги, которые и вправду никуда не ушли — то ли подслушивали, то ли надеялись на пиво. Есеня проехался носом по твердой пыльной дороге, а оба товарища дружно расхохотались. Да, что и говорить — выход получился блистательный. Калитка захлопнулась, Есеня вдохнул пыль, с трудом поднял голову и хохотнул, надеясь встать на ноги так, чтобы ребята не заметили, как ему больно шевелиться. Надо сказать, удалось ему это блестяще. Он залез в потайной карман, своими руками пришитый к штанам, негнущимися дрожащими пальцами вынул звонкие монетки и подкинул их на ладони.
      — Ну че? По пиву? — улыбнулся он, довольный собой, — надеюсь, вы ждали меня не слишком долго?
      — Ну ты даешь, Балуй! — Сухан хлопнул его по плечу, так что Есеня скривился, — я думал — все, отлеживаться будешь до утра, и никакого пива нам не светит.
      — Ерунда! — презрительно ответил Есеня, — И похуже бывало. Пошли отсюда, а ну как батя передумает меня отпускать.
      — Отпускать? — рассмеялся Звяга, — мне показалось, тебя вышвырнули из дома!
      — Ну да. А какая разница? — спросил Есеня и захохотал, глядя на непонимающую рожу Звяги.
 
      В кабаке сидели долго, обычно Есеня успевал найти себе приключение до наступления темноты. А любил он подраться и потискать пухлых девок. Сегодня же драться ему что-то не хотелось, а девки шарахались от его окровавленной рубахи и распухших посиневших пальцев. Нет, конечно, вечер зря не прошел — сама по себе возможность сидеть за кружками пива так долго и гордо демонстрировать остатки мелочи, зажатой в кулаке, уже чего-то стоила. За их столом сидели взрослые мужики сомнительной наружности, которые достаточно выпили для того, чтобы не пренебрегать обществом мальчишек.
      — И вот представь себе, — говорил Есене один из них — заросший кучерявой бородой и пыльными густыми волосами, — представь. Забирают Тугожира в тюрьму. Не за что почти, со стражником он подрался у ворот, тот с него хотел денег взять за проход. Так вот, забирают его в тюрьму, через десять дней он выходит, и что бы ты думал? Если это Тугожир, то я — Благородный Огнезар! Он какой-то стал… ну, помешанный вроде. Работать, говорит, буду! За всю жизнь и дня не работал, с вольными людьми с двенадцати лет якшался, и тут — на тебе! Веселый раньше был, а теперь — серьезный такой. Нанялся в подмастерья к плотникам, бревна распускать. Я его спрашиваю: что с тобой там сделали, Тугожир? Он отвечает: тебе этого не понять, я счастливым человеком стал. Женюсь, говорит, деток заведу.
      Есеня откровенно скучал. Всем известно, что преступников выпускают из тюрьмы ущербными, дядька просто не местный и никогда об этом не слышал. Или не встречался с такими… ущербными. Все их разговоры про счастье — чушь и вранье. Никто никогда не видел, как они улыбаются, а тем более — смеются. Мало кто знал, что происходит за стенами тюрьмы на самом деле, и чего только об этом не рассказывали. А ущербных в городе было навалом, например, сосед Есени, гончар. С ними люди общаться не любили, испытывая к ущербным нечто вроде смеси жалости и отвращения, как к калекам. Ни один отец не отдал бы дочь замуж за ущербного, и невест они себе искали далеко от города.
      — Слышь, мужик, — Есеня не знал, как избавиться от навязчивого рассказчика, — мне отлить надо. Погоди немного, а?
      — Нет, это ты погоди. Дай рассказать!
      — Серьезно надо, — Есеня поднялся, — да я вернусь!
      — Ну, давай быстро — туда и обратно!
      Есеня выскользнул во двор — погода испортилась, накрапывал мелкий дождь, и на улице почти стемнело. Он был достаточно пьян, чтобы не думать о том, куда пойдет ночевать — домой он, очевидно, не собирался. Дождь немного его отрезвил — не спать же на улице? Есеня обошел кабак сбоку и хотел пристроиться к забору, как вдруг из сумерек навстречу ему шагнул человек. Он был одет в широкий черный плащ с опущенным на лицо капюшоном.
      — Стой, — шепотом велел он и взял Есеню за плечо — сегодня все сговорились хватать его за плечи.
      — Тебе че надо? — Есеня смерил незнакомца взглядом.
      — Помоги мне, парень. Возьми вот это, — незнакомец одним движением снял что-то с шеи, на секунду откинув капюшон, и протянул Есене руку. В сумерках мелькнули светлые, чуть вьющиеся волосы, блестящие залысины и костистый нос на широком плоском лице.
      — Зачем оно мне?
      — Возьми. Только не продавай. Дня через три я его у тебя заберу, три золотых заплачу, если сохранишь. Ты и за золотой его не продашь.
      Есеня протянул руку и посмотрел: это был медальон, довольно заурядный, серебряный, в форме сердечка с двумя махонькими камушками на обеих створках: с одной стороны красным, а с другой — зеленым. Может, память о чем-то? Но зачем тогда отдавать его кому-то на хранение?
      — А есть у тебя три золотых? — недоверчиво спросил он, и тут же понял, что спросил напрасно — перед ним явно стоял благородный господин. Незнакомец посмотрел на Есеню так уничижительно, так свысока, что мурашки пробежали по телу, — где тебя искать?
      Есеня и сам не понял, почему сразу ответил:
      — Спроси кузнеца Жмура. Я его сын.
      — Возьми задаток, — губы благородного изогнулись в подобии улыбки, — если продашь — найду и убью, понял?
      Он полез в карман, выудил оттуда монету и, подкинув ее ногтем большого пальца, уронил к босым ногам Есени. Жест был презрительным, даже оскорбительным, и в ответ Есеня хотел швырнуть медальон незнакомцу в лицо, но не успел — тот шагнул в темноту так же неожиданно, как и появился оттуда. Есеня от удивления потряс головой, постоял немного и двинулся следом — ничего волшебного в появлении и исчезновении благородного не оказалось, в заборе зияла широкая дыра, прикрытая снаружи тенью толстого дуба. Он выглянул на улицу, и увидел, как человек в плаще бежит вперед, путаясь в его полах, а из-за угла на красивых, тонконогих конях выезжают трое благородных.
      — Это он! — сказал один из них, остальные молча кивнули и пришпорили лошадей.
      — Остановись, Избор! — крикнул тот, что ехал впереди, — остановись, или мне придется применить силу!
      Есеня не сомневался, что конные догонят своего товарища, но ему все равно очень хотелось посмотреть, что будет дальше. Человек в плаще добежал до поворота, конные свернули за ним, через несколько секунд оттуда раздался звон клинков. И только когда все стихло, Есеня, так и не удовлетворив до конца своего любопытства, вернулся во двор. Было бы глупо не поискать монетки, которую ему под ноги кинул благородный господин — один серебряник мог бы сейчас очень пригодиться. Есеня пошарил руками в траве, без труда нащупал монетку, поднес к глазам, и, не очень им доверяя, попробовал ее на зуб. Незнакомец кинул ему золотой!
      — Ничего себе! — пробормотал он. Такого задатка он не ожидал. Кто их знает, этих благородных, может, у них других денег и не бывает?
      Мелькнула мысль вернуть монетку отцу, но он тут же отбросил ее как неправильную — тогда отец решит, что он и вправду украл у него деньги, а потом испугался и захотел все исправить. Нет, если бы Есеня и вздумал воровать у отца, то уж сдаваться так легко не стал бы точно. Значит, этот вариант отпадает. Он прикинул, сколько пива можно выпить на один золотой — цифра получилась внушительная, а считал он всегда хорошо. Да весь город можно угостить!
      Есеня сел на землю и задумался, разглядывая золотой, поблескивающий в руке. Интересно, на что еще его можно потратить? Ну, наесться от пуза. Жареной гусятиной. И еще… еще купить леденчиков. Девчонок угощать. О! Ножик можно купить! Не такой, конечно, как он сегодня отдал Жидяте, тот был булатным, с камнями на рукояти. Камней на рукояти Есене не требовалось, но булат с ними по цене сравниться не мог. А обычный ножик он себе и сам мог выковать — даром что ли в кузнице с малолетства торчал?
      Сколько Есеня не размышлял, больше чем полсеребряника истратить с пользой не получалось, разве что действительно устроить разгул и напоить половину города. Совершенно неожиданно выяснилось, что деньги ему вовсе не нужны. То, чего ему по-настоящему хотелось, за деньги купить было нельзя. А хотелось ему жить так, чтобы его никто не трогал. Есеня и сам толком не мог объяснить, чего он хочет. Ходить по кабакам? Ну, весело, конечно. Но, например, сегодня уже надоело. И мужик этот бородатый к нему привязался, хоть назад не возвращайся! Зато он точно знал, чего не хочет: жить, как отец. Работать с утра до ночи и подсчитывать деньги — и то, и другое вызывало у Есени только отвращение.
      Однажды отец велел ему наделать дужек для ведер — не ахти, какая сложная работа, если прутья уже вытянуты. Но даже это Есене делать было противно. Чтобы не скучать, он сначала долго размышлял о том, для чего ведрам дужки, почему их надо делать обязательно железными, и почему именно полукруглыми, ведь руке же неудобно? Вместо того, чтобы работать молотком, он вычерчивал на земляном полу разные формы дужек, убеждаясь в том, что рано или поздно их форма, таки, превратится в полукруг, если не сделать ее верхнюю часть жестче. Потом он вспомнил, что ведра носят чаще на коромысле, чем в руках, и это в корне изменило его точку зрения на проблему: нужны разные дужки! Одни — для рук, другие — для коромысел. Есеня изрисовал весь пол, и когда отец пришел взглянуть на его работу, с гордостью продемонстрировал ему рисунок самой совершенной дужки для ведра, которое удобно носить в руках и можно легко цеплять за коромысло.
      Отец не оценил, врезал Есене по затылку и сказал, чтобы тот занимался делом, а не выдумывал ерунду. После этого Есеня понял, что выдумывать ерунду — самое интересное на свете занятие. Еще ему нравилось смотреть на звезды — подолгу, целыми ночами. Не для того, чтобы любоваться, нет! Он хотел понять, почему они движутся так, а не иначе. С солнцем все было просто, с луной — гораздо сложней, а звезды и вовсе делали, что хотели. Однажды ясной зимней ночью Есеня чуть не замерз — заснул, сидя в сугробе и глядя в небо. Батя выдрал его, не дожидаясь пока он отогреется.
      К шестнадцати годам Есеня неплохо разбирался в качестве и выплавке стали — гораздо лучше отца, потому что тот слушал лишь благородного Мудрослова, и никогда ни на шаг не отступал от его рецептов. Выплавляли булат только в его присутствии, и по его команде ставили тигель в горн, по команде вынимали, по команде охлаждали — Есеня давно понял, чего Мудрослов добивается и как, но и тут отец Есене не доверял, наоборот, его почему-то раздражали попытки сына внести усовершенствования в этот процесс. Отца сильней волновало умение Есени делать что-то руками, а тут он явно подкачал — за что бы Есеня не брался, все выходило у него кособоким.
      Поэтому больше всего на свете Есеня ненавидел кузницу, и больше всего любил убегать из дома. На пару ночей — побродить вокруг города, посмотреть на звезды, подумать о том — о сем. И ни за какие деньги нельзя было купить возможности никогда не возвращаться домой.
      Лучше бы незнакомец дал ему серебряник. Золотой и разменять-то будет трудно. Есеня уныло посмотрел на медальон, болтающийся на цепочке — продать за пару серебряников, что ли? Благородный обещал найти и убить, ну да выкрутиться всегда можно.
      Дождь насквозь промочил рубаху, с волос текло за шиворот, спина перестала гореть и теперь ныла, пальцы плохо гнулись, и Есеня совсем приуныл. Зачем незнакомец дал ему этот золотой? Только душу растравил. На улице стемнело окончательно, и Есеня подумал, что пора возвращаться к ребятам. У него оставалось еще четыре монетки, хватило бы всем по пиву и назавтра на хлеб.
      Но как только он поднялся на ноги, у ворот раздался топот копыт, и не меньше полутора десятков стражников, с факелами и криками, въехали во двор. Бояться Есене было нечего, но ему почему-то совсем не хотелось, чтобы на него смотрели косыми взглядами или хватали за руки, расспрашивая, что он тут делает. Однако ему стало любопытно, что стражникам понадобилось в кабаке так поздно, и он осторожно подкрался к окну.
      Они что-то искали, и искали настолько упорно, что всех, кто сидел за столами, раздевали донага и перетряхивали одежду. Сверху вытащили голую девку с ее престарелым кавалером, и подняли на ноги вусмерть пьяных приезжих бандитской наружности. Когда обыск ничего не дал, они перевернули вверх дном весь кабак, перебив массу посуды.
      — Кто еще был тут сегодня вечером, и успел уйти? — спросил старший из стражников у хозяина. Тот и так трясся, как мокрая мышь, а тут и вовсе начал заикаться.
      — Ва-ва-возняк был… Еще двое дь-дь-деревенских, я их не знаю… Но они давно ушли, днем. Жмуренок куда-то делся, весь вечер тут торчал, и пиво не допил — вон его кружка стоит. А больше… в-в-вроде, все еще тут…
      И тут до Есени дошло: они ищут медальон! Не так сложно было сложить два и два. Незнакомец скидывает ворованную вещицу первому встречному, через пять минут его вяжут, медальона не находят — куда он мог его деть? Только спрятать или отдать кому. Есеня поспешил оторваться от окна и пробрался к дырке в заборе. И вовремя — стражники, ругаясь, выпроводили всех присутствующих за ворота и принялись за поиски во дворе. Смотреть на их бесполезное занятие Есене стало скучно, и он быстренько догнал ребят, направляющихся к дому.
      — Ты где был? — спросил Звяга.
      — Стражников видал? — Сухан был полон впечатлений и намеревался ими поделиться.
      — Видал, как они у вас в заднице чего-то выискивали, — хохотнул Есеня.
      — Сволочь. Сам, небось, на дворе прятался?
      — Ага, — Есеня расплылся в довольной улыбке, — чего-то мне приключений хочется. А то просидели, как придурки, весь вечер.
      — Какие приключения, ночь уже. Домой пора, спать хочется, — Звяга посмотрел по сторонам.
      — Ну и иди спать, тебя никто не держит. А мы с Суханом к белошвейкам пойдем. Я тут узнал кое-что.
      — Что? — хором спросили оба товарища.
      — У них с чердака можно в спальню спуститься, ночью чердак не запирают. Они там белье сушат, поэтому открыто и окно, и дверь.
      — Ага, — скептически посмотрел на него Звяга, — а как ты на чердак-то влезешь?
      — Я-то влезу, не боись!
      В швейной мастерской работали молодые девицы — не только городские, от которых проку было маловато, а в основном деревенские. Иногда одна белошвейка кормила пяток своих братьев и сестер, принося в дом больше, чем отец семейства. В деревне жили бедно, гораздо хуже, чем в городе. Поэтому и замуж они не торопились. Правила в мастерской действовали строгие — после заката выходить на улицу девушкам запрещали, чтоб не гуляли по ночам, а потом не спали за работой. Впрочем, белошвейки свободой нравов не многим отличались от продажных девок, только денег за любовь не требовали. Охраняла их старая ведьма по имени Жура. Говорят, в молодости звали ее Журава, но, глядя на нее, трудно было в это поверить. Это она придумала запирать мастерскую снаружи, а на окна вешала тонкую нить, чтобы утром проверять — открывали их девушки или нет.