Рут чудом спаслась в Дахау. Единственная из большой семьи кенигсбергских евреев. Повенчали нас уже в Палестине – можно сказать, за пять минут до рождения нашего первенца. Потом война за освобождение. Мой боевой опыт пригодился. Вот только с артиллерией у нас было туговато. Посмотрел бы ты, какие фокусы мы придумывали вместо орудий. Рут уже не воевала. Она нянчила младенца. У нас три сына. Хорошие ребята. А у тебя?
– Женился я поздновато. Окончил Институт внешней торговли. Меня оставили в аспирантуре. Банальная история – женился на своей студентке. У нас одна дочь. Ей скоро восемнадцать.
– Эх, знал бы я раньше!
– Что, могли бы породниться?
– Я – за милую душу. Не в этом дело. Были у меня разные там – как тебе объяснить? – комплексы.
– Комплексы?
– Ты ведь знаешь, недавно наши ребята в воздушном бою сбили четыре советских истребителя. Сбивали и раньше. Но в советских самолетах были арабские летчики. А тут – русские. Один из наших самолетов пилотировал мой первенец. Конечно, я горжусь им. Но иногда меня одолевала горькая мысль: а что, если советский летчик – Гошкин сын? Знал бы я, что у тебя нет сыновей, как-то было бы спокойнее.
– Значит, думал? Не забыл?
– Иди ты… У меня даже проблемы в семье из-за тебя.
– Проблемы?
– Понимаешь, по памяти я написал маслом твой портрет. У меня ведь даже не было твоей фотографии. Портрет по всем правилам социалистического реализма. Бравый старший лейтенант при всем параде.
– Так ты все-таки не бросил рисовать?
– Не бросил. Правда, сейчас не совсем социалистический реализм. Портрет висит дома в моем кабинете. После всех подлостей, которые твоя партия и правительство делают Израилю, – ты уж не обижайся на меня, Игорек, – мои ребята не очень жалуют все советское.
– Чудак ты, Исачок, с чего бы мне обижаться? Ты ведь еще не забыл нашу систему? Думаем одно, говорим другое, делаем третье. У нас даже ходит сейчас анекдот. Цитируют Маяковского: "Мы говорим Ленин -подразумеваем партия, мы говорим партия – подразумеваем Ленин". Вот так пятьдесят восемь лет мы говорим одно, а подразумеваем другое. У меня тоже проблемы в семье. В прошлом году мы жили в Канаде. Вдруг Люда заявила, что не хочет возвращаться в Москву. Девчонка толковая, но трудная. Дед в ней души не чает. А больше пяти минут их нельзя оставлять вместе. Политические противники.
– Ну, а твои симпатии на чьей стороне?
– Трудно мне. Все прогнило. Все фальшь. Надо было остановиться на февральской революции. Но ведь это моя родина. У меня нет другой. Так что, сыновья требуют снять портрет?
– Да. Или замазать советскую военную форму. Не хотят советской экспансии.
– Во всем мире не хотят. Ладно, к черту политику. Тошно от нее.
– Слушай, Игорек, мы сейчас в нескольких минутах лета от Тель-Авива. Махнули ко мне? Салон открывается через неделю. Я распоряжусь. Все, что тебе предстоит сделать, сделают без тебя. Махнули, а? Ты даже не представляешь себе, как обрадуется Рут.
– Чокнулся ты, Исак. У меня ведь советский паспорт.
– Ну и что?
– А виза? Ты представляешь себе, что произойдет, когда в моем паспорте обнаружат израильскую визу?
– Никаких виз. Я все устрою. Твой паспорт останется девственным. Полетели, Игорек.
…Включили электричество. Официант зажег свечу в цветном стеклянном колпаке. Они и не заметили, как подкрались сумерки…
Игорь смотрел на огонь свечи, преломлявшийся в резьбе дивного орнамента.
– Господин губернатор, сорок один миллион не вызывает ни малейших возражений. Очень логичная сумма. Несколько меньше цены американской электростанции и на миллион больше предлагаемой нам цены. Я имею в виду честно заработанный вами один миллион долларов. Что касается меня, я не могу сообщить вам номер моего несуществующего счета.
– О, мистер Иванов, это не проблема! Я с удовольствием сообщу вам номер счета, на котором у вас ровно миллион американских долларов.
– Спасибо, но мне лично деньги не нужны. Я ведь живу при коммунизме. Вы, вероятно, забыли, что при этой общественной формации не существует денег. Итак, сорок один миллион?
– Мистер Иванов, не могу не признаться, что ваш отказ от денег поразил меня до глубины души. Только грезить можно о таком сотруднике, как вы. Но мои коллеги по парламенту штата и люди, через руки которых сделка пройдет в Дели, увы, пока не отказываются от денег. Возможно, потому, что они еще не живут при коммунизме.
Через несколько дней в Дели в торжественной обстановке был подписан договор на поставку Индии советской электростанции стоимостью в сорок три миллиона долларов. Советский Союз получил на пять миллионов долларов больше, чем надеялся получить. Из пяти миллионов Игорю досталась премия – трехмесячная зарплата, что оказалось совсем нелишним и при коммунизме. Строгий выговор в ЦК не имел денежного выражения. А может быть, не следовало отказаться от счета в швейцарском банке?..
…– Нет, Исачок, это исключено. Мы просто надрались.
– Надрались? Три бутылки на двоих за столько часов?
– Моя норма – четыреста граммов.
– Я и вовсе не пью. Полетели, Игорек!
– Нет, это невозможно. Я на коротком поводке с парфорсом.
– Что это такое – парфорс?
– Металлический ошейник с колючками.
Исак заказал кофе с коньяком. Откуда-то из глубины у Игоря подступали слезы. Не пьяные слезы. Люда не хотела уезжать из Канады. Отец будет говорить о лаптях. Завтра или послезавтра соотечественники единодушно осудят сбежавшего артиста. В лагере под Симферополем обучат еще нескольких арабов, как захватывать пассажирские самолеты и убивать израильских детей. А у торгового представителя великой державы нет нескольких долларов, чтобы заплатить плотникам за стенд для великой державы. На коротком поводке с парфорсом…
– Не сейчас, но я еще приеду к тебе в гости. Что-то изменится. Должно измениться, если на Запад бегут такие люди и если в стране есть Куликовы. Я верю в это. Я еще приеду к тебе, Исачок.
1978 г.
ГОЛОВНАЯ БОЛЬ
– Не спорьте со мной и не убеждайте меня. Слава Богу, как говорится, мне уже семьдесят третий год, а в этом возрасте не меняют своих убеждений. И хоть эти сукины сыны все развалили и уничтожили – я, как был, так и остаюсь коммунистом. Поэтому, как нам известно, я не верю в Бога и во всякие прочие басни. А об этом случае я рассказываю вам… ну, просто потому, что он все время точит мое сознание.
Вы ведь были знакомы с моей покойной женой? Нет, нет. Эта, слава Богу, как говорится, жива. Я имел в виду первую, Постойте. Вы ведь в Израиле, кажется, меньше двадцати лет? Ах, так Вы знали о моей связи со студенткой, с моей нынешней женой? Забавно. В ту пору это не оглашалось. Не все моральные нормы строителей коммунизма соблюдались даже наиболее ортодоксальными коммунистами. Видите ли, восемнадцатилетняя студентка вообразила, что на свете нет мужчины лучше ее профессора. А профессору уже пятьдесят. И у него жена и сын. Только через год после смерти жены она осталась у меня, и мы официально оформили наш брак. Сейчас, когда ей уже сорок, разница в возрасте не так заметна, как в ту пору.
Сыну, как вы знаете, – заметьте, единственному сыну, я дал разрешение на выезд в Израиль. Вы помните, чего это стоило в те годы? У меня были серьезнейшие неприятности по партийной линии и по служебной. Я получил строгий выговор с предупреждением – первое и единственное взыскание за все годы пребывания в партии. Я очень болезненно воспринял этот строгий выговор. Меня даже хотели снять с заведования кафедрой. Не стану скромничать, но где им было найти подобного мне специалиста в области французской литературы? Да, мне понятна ваша улыбка. Вы считаете, что я хотел избавиться от сына, который старше моей будущей жены. Так знайте: ничего подобного в моих намерениях не было. И представьте себе, мне было не так просто дать сыну разрешение на отъезд. Со всех точек зрения.
Сын женился уже в Израиле. У меня появился внук. Впервые я увидел его во время моего первого приезда в Израиль. Внуку в ту пору минуло девять лет. Собственно говоря, только тогда проявилась дедовская любовь, не сравнимая ни с какой другой. Не сочтите меня субъективным, но внук у меня действительно необыкновенный. Да, да! И не надо улыбаться. Девятилетний человек изучал меня как объект. Вообще, меня поразило, как быстро взрослеют дети в Израиле, поразила их самостоятельность не только в действиях, но, главное – в суждениях. И должен вам сказать, я возвращался домой, гордый тем, что сумел завоевать любовь внука.
Между нами завязалась переписка. Каждое письмо я многократно перечитывал и хранил как святыню. Его неправильный русский язык с вкраплениями ивритских слов, которые я понимал в контексте, вызывал у меня прилив еще никогда ранее не изведанной нежности. Вот когда вы станете дедом, до вас дойдет смысл моих слов. Вы спрашиваете, почему я не переехал в Израиль? Тому есть несколько причин. Конечно, я ощущал, можно сказать, неодолимую потребность общения с внуком. Но ведь жена моя не еврейка. Да, я знаю, что многие привозят нееврейских жен и мужей. Но моя жена не скрывает, как бы это сказать, неприязни к евреям и даже к еврейскому государству. Я уже, увы, немолод. Оставить жену я не могу решиться. К тому же, в Израиле, кроме должности деда, у меня нет никаких перспектив.
Через четыре года после первого посещения Израиля внук пригласил меня на "бар-мицву", на свое совершеннолетие. Конечно, это абсурд – совершеннолетие в тринадцать лет, хотя, как я уже заметил, дети в Израиле быстро созревают интеллектуально и даже приобретают самостоятельность, как мне кажется, быстрее необходимою. Не могу сказать, что так же быстро они приобретают знания. Но речь не об этом. Поскольку "бар-мицва" – акт религиозный, я не был в восторге от этой идеи. Кроме того, к тому времени рухнула система, и я из человека вполне состоятельного превратился, можно сказать, в нищего.
Я почувствовал себя униженным, получив билет на полет в оба конца. Пилюля была подслащена внуком, написавшим, что билет куплен на его деньги. Но откуда у него такие деньги в тринадцать лет? Мне оставалось только сделать вид, что я поверил. Уж очень настойчиво звал меня внук на это торжество. Сын и невестка встретили меня сердечно. О внуке и говорить нечего. Как он вырос и изменился! Действительно, зрелый мужчина. Даже пушок пробился на верхней губе.
Вместе с сыном я поехал осмотреть ресторан, в котором должна была состояться "бар-мицва". Вернее, не ресторан, а специальный зал для всяких торжеств. Вы-то привыкли к таким залам. А меня эта роскошь просто ошеломила. Тем более, я представил себе, как среди этого великолепия будет выглядеть мой внук. Для меня все это было весьма необычным. Я ведь никогда не видел "бар-мицвы".
Утром в день торжества мы поехали к Стене плача, как вы ее называете, к Западной стене разрушенного Храма. В прошлый приезд я избегал всего, что связано с религиозными предрассудками. Так что здесь я был впервые.
Не могу объяснить вам причины, но, когда мы по лестнице спустились на площадь перед Стеной, какая-то непонятная торжественность вселились в меня, хотя ничего из ряда вон выходящего я здесь не увидел. Вы ведь согласитесь со мной, что площадь со Стеной плача не является шедевром архитектуры. А сама Стена для меня ничем не отличалась, от стены, скажем, Кремля или Петропавловской крепости. Поэтому я был даже как-то смущен охватившим меня чувством.
Не посчитайте меня старым упрямцем, но, верный своему мировоззрению, я изо всех сил сопротивлялся этому непонятному состоянию, чуждому моему воспитанию, моему образу жизни и вообще всему моему существу.
И надо же, именно в этот момент внук спросил меня, приготовил ли я записку. "Какую записку?" – спросил я. "Записку с просьбой к Всевышнему, которую всовывают в щель между камнями Стены.. Возможно, под влиянием внутреннего сопротивления неожиданному и непонятному ощущению, появившемуся у меня при виде Стены, я ответил внуку, вероятно, несколько более высокомерно, чем следовало бы: мол, я никогда ни у кого ничего не просил, тем более у какого-то несуществующего Всевышнего. Сын и внук ничего не сказали, но в их молчании я услышал явное неодобрение.
Мы приехали домой и уже начали готовиться к поездке в зал, где должна состояться "бар-мицва". И тут у меня внезапно разболелась голова. Должен заметить, что я никогда раньше не испытывал головной боли. Невестка дала мне какую-то обезболивающую таблетку. Но боль не только не прекратилась, а, наоборот, усилилась. Через несколько минут она стала просто невыносимой. Бывала у меня зубная боль. Был страшный приступ аппендицита, и меня прооперировали, уже когда нагноившийся отросток был готов лопнуть. Был у меня тяжелый перелом костей голени. Я умел безропотно переносить любую боль. Но тут я хотел, чтобы смерть скорее избавила меня от этой муки. Вызвали скорую помощь. Не обнаружив никакой логической причины боли, врач сделал мне укол – не то какое-то сильное обезболивающее, не то наркотик. Никакого эффекта.
Мы уже опаздывали на "бар-мицву". Снят зал. Заказан праздничный ужин. Приглашены гости. А я лежу пластом, и даже попытка шевельнуть пальцем усиливает и без того непереносимую боль. Пригласили медицинскую сестру, которая осталась со мной дома.
"Бар-мицва" состоялась без моего участия. А ведь именно для этого я приехал в Израиль.
Ни сын, ни внук никак не прокомментировали происшедшего. Они только, как мне показалось, многозначительно переглянулись. Дело в том, что боль, слава Богу, как говорится, прекратилась так же внезапно, как началась, но только после их возвращения домой.
И вот уже в течение двух лет, как и до этого случая, я ни разу не испытывал головной боли.
Не улыбайтесь. Мое мировоззрение не изменилось ни на йоту. Я был и остаюсь атеистом. Но понимаете… Что это за головная боль? Почему она началась сразу после поездки к Стене плача и моего несколько высокомерного заявления? Заметьте, не боль в животе, причину которой врач мог бы распознать. Не боль, скажем, в груди. Могли бы предположить, допустим, инфаркт или какую-нибудь другую сердечную катастрофу. Нет, боль, которой нет никакого логичного объяснения. Почему не помогли обезболивающие средства? Почему это боль так же внезапно прекратилась после "бар-мицвы"?
Я знаю только одно: для меня не могло быть большего лишения (я умышленно ухожу от неприемлемого для меня в данном случае термина – наказания), чем лишения меня возможности быть на торжестве моего дорогого внука, ради которого я приехал в Израиль.
1995г.
РАСПЛАТА
Телеграмму вручили Ярону во время ужина. Для солдат телеграмма – явление необычное. Но и Ярон отличался от всех остальных во взводе. Самый старый – ему уже двадцать два года, обладатель первой степени по физике, да еще из Гарвардского университета, и вообще не израильтянин, а американец.
Солдаты с интересом смотрели, как Ярон достает из конверта бланк. Возможно, это от его подружки, и перед отбоем появится занятная тема для беседы? Должны ведь происходить какие-нибудь события, способные скрасить тяжелую армейскую рутину. Но сдвинутые брови Ярона и недоуменно полуоткрытый рот сразу же лишили солдат надежды на развлечение.
Ярон медленно сложил бланк, спрятал его в карман и, не проронив и слова, покинул столовую.
Звезды щедро украсили небо. Далеко внизу, в прибрежном кибуце лаяли собаки. В нескольких километрах к югу от их базы место, где восемнадцать лет назад погиб отец. Он командовал ротой в этом полку. Ярон здесь не случайно.
Он нащупал в кармане телеграмму. Он не мог понять, что произошло. "Йоси подох устрою дела возвращаюсь Израиль мама". Мама не могла написать "Йоси подох". Мама, вероятно, любит своего Джозефа. Возможно, не так, как Джозеф любит ее, но любит. Без этого они не могли бы прожить в согласии шестнадцать лет. Текст телеграммы не мог быть таким, если бы Джозеф действительно умер. "Подох"! Немыслимо, чтобы мама написала такое. Но кто, кроме нее, называет Джозефа "Йоси"? Кому еще известно это имя?
Ярон не любил Джозефа. Но терпел. Что это? Ревность, эдипов комплекс и прочие психоаналитические штучки? Но ведь и Далия не любила Джозефа и в отличие от него не терпела отчима. Когда мама вышла замуж за Джозефа, Далия уже была четырехлетним разумным человеком. У нее-то не было эдипова комплекса. И не воспоминания об отце, погибшем за два года до этого, были причиной неприятия Джозефа. Его почему-то недолюбливали все дети, которые приходили к Ярору и к Далии, хотя Джозеф всегда был добродушный, приветливый, ровный и изо всех сил старался быть приятным. Ярон не мог вспомнить случая, чтобы Джозеф повысил голос даже тогда, когда Далия или он заслуживали наказания.
Еще днем сломался хамсин, и, хотя был всего лишь октябрь, здесь, на высотах, ощущалась прохлада. А может быть, Ярона передернуло от воспоминания о постоянном беспричинном страхе, который ему, ребенку, внушал Джозеф? Этот страх подстегивал его в школе. Ему неприятно было сознавать, что он существует на деньги отчима.
Недюжинные способности в математике и физике, умноженные на желание побыстрее вырваться из капкана опеки, привели семнадцатилетнего Ярона в Гарвард на престижную университетскую стипендию. Он не брал у отчима ни гроша. Более того, подрабатывая репетиторством, он помог Далии поступить и учиться в Южно-Калифорнийском университете.
Ярону пророчили блестящую научную карьеру. Он не отвергал ее. Но решил прийти к ней путем необычным для американского юноши.
Он никогда не забывал, что родился в Израиле, и будущее связывал со страной, которую всегда ощущал своей. В прошлом году он вернулся в Израиль, сразу же пошел в армию, категорически отказался от службы, связанной с его специальностью, потому что в полку, и котором служил и погиб его отец, нужны не физики, не математики, а воины. После армии он продолжит учение в университете, вероятнее всего – в Тель-авивском. Хорошо бы убедить Далию вернуться в свою страну. Он знал, что мама недоступна его убеждениям из-за Джозефа, который, всегда горячо поддерживая Израиль, почему-то ни разу не поехал туда даже туристом.
И вдруг "…устрою дела возвращаюсь Израиль мама"
Безответные вопросы, такие же многочисленные, как эти звезды, продырявившие черный бархат неба, вихрились в отяжелевшей голове Ярона. Он знал историю их женитьбы. Возможно, не все детали. В памяти его осталось то, что услышал шестилетний ребенок. Потом, словно в детской книжечке, уже существующий контур надо было только закрасить цветными карандашами.
Два года после гибели мужа Мирьям находилась в сомнамбулическом состоянии. Она была лишь частицей мира, в котором жили ее дети. За рамками существования детей зияла черная пустота. Родные опасались за ее рассудок, хотя внешне она вела себя вполне благоразумно. Тетка, сестра Мирьям, несколько раз приглашала ее приехать в Лос-Анжелес. Не могло быть и речи о том, чтобы оставить маленькую Далию с бабушкой, а взять ее с собой Мирьям не решалась. Они полетели в Лос-Анжелес, когда Далии исполнилось четыре года.
Ярон вспомнил, как на него низвергнулась лавина новых впечатлений. Перелет в Нью-Йорк. Потом – из Нью-Йорка в Лос-Анжелес. Встреча с ватагой троюродных братьев и сестер. Отсутствие общего языка и общность интересов. Новый, непривычно огромный мир. Даже океан отличался от такого знакомого моря, хотя и там и здесь вода в одинаковой мере была ограничена горизонтом. И Диснейленд, который заворожил его и при следующих посещениях оставался таким же чудом, как и тогда, увиденный впервые. Они прилетели в Лос-Анжелес незадолго до Йом-Кипур. Только в семье Ярон узнал, что наступил этот день. Дома, в Израиле, он чувствовал его приближение повсюду. А когда наступал Йом-Кипур, еще на вчера оживленных улицах замирало движение транспорта и мостовые переходили в полное владение детей на велосипедах, роликах, педальных автомобилях, детей даже таких маленьких, как Далия.
Мирьям ушла в синагогу. В Израиле она тоже посещала синагогу только раз в году, в Йом-Кипур. Даже после гибели мужа она не стала молиться чаще. Вопросы веры никогда не занимали ее. В день замужества, восемь лет назад, впервые за двадцать два года своей жизни она соблюла ритуал иудейской веры. Потом была "брит-мила" Ярона. Но Мирьям как-то не осознала, что "брит-мила" – это символ веры.
Синагога в Лос-Анжелесе не была похожа на израильские синагоги. Нет, не архитектура. Богослужение шло на английском языке и почему-то больше походило на театральное представление, чем па молитву. Женщины в бриллиантах и жемчугах сидели рядом с мужчинами. Почти у всех мужчин головы не покрыты. Даже лысина раввина отражала свет канделябра, напоминая ореол вокруг лика христианского святого. Поэтому так отличался от других мужчина, сидевший рядом с Мирьям. На его начавшей седеть голове была красивая вязаная кипа. Может быть, именно эта кипа в чужой отталкивающей обстановке непривычной синагоги оказалась проводником, по которому внезапно прошел ток симпатии к незнакомому мужчине.
В течение двух лет, прошедших после гибели мужа, Мирьям вообще не замечала мужчин. Тем более невероятным оказалось то, что пожилой человек привлек ее внимание. От остальных в синагоге его отличало еще то, что он был единственным, кто серьезно относился к богослужению в этой ярмарке тщеславия. Он не разговаривал с окружающими, не реагировал на шутки и анекдоты, сыпавшиеся вокруг. Он молился, внимательно вчитываясь в текст и перелистывая страницы молитвенника.
Когда закончилось богослужение, и посетители стали расходиться, пожимая друг другу руки, он тоже, почтительно поклонившись, протянул Мирьям свою длинную холеную кисть. В поклоне, в рукопожатии, во взгляде ощущалась такая деликатность, такая утонченность, что, когда он представился – Джозеф Кляйн, – всегда настороженная Мирьям, с озлоблением воспринимавшая любую попытку ухаживания, сейчас улыбнулась и назвала свое имя. Джозеф заметил, что у нее не американский акцент. Мирьям объяснила, что она израильтянка, что она в гостях. Кстати, его английский тоже отличается от привычного для ее уха. Да, действительно, он эмигрант из Европы. В Америке он уже двадцать два года, но не может отделаться от немецкого акцента, и, поскольку ему уже сорок девять лет, он, по-видимому, уйдет в лучший мир с этим акцентом.
Оказалось, что в отличие от большинства, забывших о том, что в Судный день нельзя пользоваться транспортом, он пришел в синагогу пешком, хотя до его дома около трех километров. Выяснилось, что им по пути, – Мирьям жила недалеко от синагоги, – и она не отказалась от того, чтобы Джозеф проводил ее.
Он расспрашивал об Израиле. В его вопросах ощущалась любовь к этой стране, что немедленно нашло отклик в сердце Мирьям. Он выразил ей искреннее соболезнование, узнав, что два года назад в бою погиб ее муж.
Удивительно, но Мирьям не возразила, когда, прощаясь у входа в дом, он попросил разрешения навестить ее в ближайшее время.
Ближайшим временем оказался следующий вечер. Семья тети собралась за праздничным столом. Огромный букет красных роз, естественная утонченность, а главное – скупо рассказанная трагедия его жизни снискали ему симпатию всей семьи. Впрочем, не всей. Дети почему-то предпочли оставить стол и вернуться к играм, хотя обычно с интересом прислушивались к беседам взрослых.
Джозеф сперва неохотно отвечал на вопросы, но, потом, словно прорвало плотину, загораживавшую русло повествования, коротко, но очень эмоционально рассказал о себе. Родился он в 1923 году в Кобленце. Это был, можно сказать, еврейский город, один из красивейших в Германии. Счастливое детство в состоятельной семье. Красивый дом на берегу Мозеля, в полукилометре от впадения реки в Рейн. Но день его пятнадцатилетия ознаменовался еврейским погромом.
Родители, которые даже после этого отказались покинуть любимую Германию, погибли в Треблинке вместе со всей многочисленной семьей. Он чудом уцелел, пройдя семь кругов ада. Вероятно, потому, что, работая на военных заводах, проявил себя хорошим механиком. После войны он вернулся в Кобленц. Он и здесь оказался нужным. Но не мог оставаться в родном городе, где все будило в нем болезненные воспоминания. И вообще в Германии ему нечего было делать. Вся Европа огромное еврейское кладбище. Он хотел уехать в Израиль, но его пугало то, что у власти там социалисты. Может быть, это звучит смешно, его отец всегда твердил, что социалисты приведут Германию к гибели. Социалисты, национал-социалисты… Подальше от этого.
В пятидесятом году он приехал в Америку. Вот уже двадцать два года он тут. Преуспел. Его образ мышления и руки механика оказались нужными и доходными. Нет, у него не было семьи. Может быть, это симптомы травмированной психики, но после всего пережитого он боялся будущего и не хотел больше терять близких. А может быть, Всемогущий сделал так, чтобы он оставался свободным до вчерашнего вечера. И ведь как знаменательно! Судный день! Именно в этот день на небесах решаются наши судьбы. Мирьям почему-то густо покраснела при этих словах.
Тетка и ее муж буквально влюбились в Джозефа, Он стал желанным гостем в их доме. Мирьям тоже неудержимо тянуло к нему. Необыкновенный мужчина! А много ли она видела мужчин на своем веку? С будущим мужем она познакомилась во время службы в армии, когда ей едва исполнилось девятнадцать лет. Он был у нее первым и единственным. Два года горечи и пустоты. И вдруг здесь, в чужом для нее мире, встреча с человеком, таким необычным не только для израильской девушки, но даже для ее повидавших мир родственников. Правда, разница в возрасте. Но постепенно Мирьям перестала замечать эту разницу. Вот только Ярон и Далия никак не приближались к нему, хотя Джозеф окутывал детей своей добротой.
Через полтора месяца после приезда Мирьям стала собираться домой. Джозеф отговаривал ее, предлагая немедленно пожениться. Мирьям объяснила, что не может совершить такой важный поступок, не познакомив Джозефа с мамой. Дела не позволяли Джозефу даже на несколько дней покинуть Калифорнию. В конце концов, тетка настояла на приезде сестры.
Джозеф был еще более очаровательным и утонченным, чем обычно. Но, в отличие от сестры и шурина, мама не раскрыла Джозефу своих объятий. Впрочем, она не стала возражать против женитьбы, только благословение ее было холодноватым. "Не я выхожу замуж, – сказала она, – а ты. Тебе и решать".
Свадьбу отпраздновали скромно. Джозеф все же сумел освободиться от дел, и они провели медовый месяц на Гаваях. Вскоре они поселились в Санта-Барбаре, в красивом доме с ухоженным субтропическим садом, с захватывающим дыхание видом на океан. А дальше пошли будни. Джозеф оказался образцовым семьянином. Его устраивала система двух детей, и он не собирался обзавестись собственным ребенком. За шестнадцать лет у них не было серьезных разногласий. Только с поездками в Израиль никак не ладилось. Ну, просто необъяснимые невезения. Всегда в последнюю минуту оказывалось, что дела не позволяют Джозефу отлучиться, и Мирьям летела одна или с детьми.
Правда, через год после женитьбы, когда Египет и Сирия напали на Израиль, Джозеф хотел поехать воевать. Но Израиль не был заинтересован в добровольцах.
Вопреки опасениям бабушки, Йоси, как называла его Мирьям, оказался идеальным мужем, и не его вина, что он не стал таким же отцом.
И вдруг "Йоси подох…".
В пятницу, получив отпуск, Ярон приехал к бабушке в Нетанию. Бабушка говорила с Мирьям по телефону. Мирьям отказалась что-нибудь объяснить. Подробно расскажет обо всем, возвратившись в Израиль.
Из писем дочери мать знала, что зять тяжело болен. Она позвонила сестре. Но кроме причитаний и раскаяния по поводу того, что они повинны в знакомстве племянницы с этой мерзостью, сестра почти ничего не сообщила.
Еще бабушка узнала, что после смерти Джозефа осталось огромное наследство, но Мирьям отказывается прикасаться к проклятым, как она выразилась, деньгам. Все родственники и друзья посоветовали ей не быть дурой и не отказываться от наследства. И еще Ярон узнал, что Далия тоже вернется в Израиль после окончания семестра.
Мирьям приехала в начале декабря. В свои сорок шесть лет она еще была красивой женщиной. Но несвойственный ей налет жестокости преобразил лицо, покорявшее всех своей добротой. Вместе с бабушкой и старшим дядей Ярон встретил ее в аэропорту.
До самой Нетании она почти не проронила ни слова. Бесконечные вопросы мамы и брата оставались без ответа. Ярон не спрашивал. Он знал, что мама сама расскажет, когда сочтет нужным. А потом уже молчали они, подавленные рассказом Мирьям.
Летом у Джозефа обнаружили рак прямой кишки. Его прооперировали. Больше, чем от болей, Джозеф страдал от противоестественного отверстия в животе, через которое он оправлялся. В начале августа он уже не мог подняться с постели из-за невыносимых болей в позвоночнике. Врачи диагностировали патологические переломы позвонков, пораженных метастазами рака.
То ли ему сказали, то ли он сам узнал, что дни его сочтены. Однажды ночью, когда боли слегка успокоились после большой дозы морфина, Джозеф сказал, что не хочет уходить из жизни безымянным. Никакой он не Джозеф Кляйн. Он Вернер фон Лаукен, аристократ, родившийся в 1923 году в родовом поместье в Восточной Пруссии.
Яркая фигура в гитлерюгенд, он получил отличное военное воспитание. В1940 году его приняли в национал-социалистическую партию. Непросто семнадцатилетнему юноше попасть в партию. Но как было не принять отважного добровольца, с триумфом прошедшего всю Голландию, Бельгию и Францию? Вернер фон Лаукен стал офицером СС.
Это именно он возглавил акции уничтожения евреев Украины летом и осенью 1941 года. Это именно он организовывал фабрики смерти в Майданеке, Освенциме и Треблинке. Не было ни единого лагеря уничтожения, к которому не имел бы отношения штурмбанфюрер Вернер фон Лаукен. Шутка ли штурмбанфюрер в двадцать два года! Много ли подобных было в Третьем райхе?
После войны он попал в лапы к американцам. Даже видя благосклонное отношение к себе, он не открыл им своего имени. Он стал квалифицированным механиком.
