Дневник чумного года

      Не могу точно сказать, сколько судов там было, но полагаю, что увидел несколько сотен парусов; и я не мог не одобрить их изобретательности: ведь более десяти тысяч людей, связанных с морским делом, могли укрыться здесь от опасности заразы и жить в спокойствии и довольстве.
      Я возвратился домой вполне удовлетворенный своим путешествием и особенно своим новым знакомцем; радовала меня и мысль, что существуют такие прибежища для многих семейств среди всеобщего опустошения. Кроме того, я обнаружил, что, по мере того, как зараза распространялась, корабли, на которых укрывались целые семьи, отплывали все дальше от города, пока, как мне сказали, некоторые просто не вышли в море и не переправились к таким портам и безопасным местам, до каких только смогли добраться.
      Но нельзя сказать, что все, кто обосновался таким образом на воде на борту корабля, полностью оградили себя от заразы: ведь многие умерли и были выброшены за борт - кто в гробах, а кто и просто так, и люди видели, как их тела всплывали потом с приливом ниже по реке.
      Но, полагаю, могу с уверенностью сказать, что на корабли зараза попадала либо потому, что люди перебирались на них слишком поздно, оставаясь на берегу до тех пор, пока кто-нибудь из них не заражался (хотя и сам, быть может, не знал об этом); таким образом, болезнь не приходила на корабль, а кто-то просто приносил ее в себе самом; либо это случалось на тех судах, которые, как сказал бедный лодочник, не успели запастись провизией и вынуждены были часто посылать на берег за всякого рода вещами или разрешать лодкам подплывать к ним с берега; и так незаметно им завозили заразу.
      И здесь не могу не сделать нескольких замечаний о странном характере лондонцев, весьма способствовавшем их бедствиям. Чума началась, как я уже говорил, на другом конце города, а именно - в Лонг-Эйкре, Друри-Лейн и так далее, и приближалась к Сити очень медленно и постепенно. Приближение это почувствовали в декабре, потом в феврале, потом в апреле, и каждый раз это были только отдельные случаи; затем болезнь затихла до мая; и даже на последней неделе мая было отмечено только семнадцать случаев, и все на другом конце города; и вот все это время, даже тогда, когда умирало более трех тысяч в неделю, жители Редриффа, Уоппинга и Рэтклиффа по обе стороны реки и почти вся Саутуэркская сторона все же продолжали держаться твердого убеждения, что их не постигнет испытание или, во всяком случае, пройдет стороной. Некоторые воображали, что их защищают пары вара, дегтя, а также масел, древесной смолы и серы, сопутствующие корабельному ремеслу и торговле. Другие утверждали, что чума достигла наибольшей силы в Вестминстере и приходах Сент-Джайлс, Сент-Эндрюс и прочих, и начнет спадать, прежде чем доберется до них, - и это в какой-то мере было верно. Например:
      С 8 по 15 августа
      Сент-Джайлс-ин-де-Филдс 242
      Крипплгейт 886
      Степни 197
      Сент-Маргерит, Бермондси {208} 24
      Роттерхитт 3
      ---------------------------------------------------
      Общее количество за неделю 4030
      С 15 по 22 августа
      Сент-Джайлс-ин-де-Филдс 175
      Крипплгейт 847
      Степни 273
      Сент-Маргерит, Бермондси 36
      Роттерхитт 2
      ---------------------------------------------------
      Общее количество за неделю 5319
      N. В. - Надо отметить, что цифра, указанная по приходу Степни, в то время относилась к той части прихода, где Степни примыкает к Шордичу (теперь она именуется Спиттлфилдс) и подходит вплотную к Шордичскому церковному кладбищу; а в то время чума как раз начала спадать в Сент-Джайлс-ин-де-Филдс и свирепствовала в Крипплгейте, Бишопсгейте и Шордиче; но и десяти человек в неделю не умирало от нее во всей той части прихода Степни, что включает Лаймхаус, Рэтклиффскую дорогу и то, что теперь именуют приходами Шэдуэлл и Уоппинг, вплоть до Сент-Кэтрин около Тауэра; и так продолжалось до конца августа. Но жители Степни заплатили за это позднее, о чем я еще буду упоминать по ходу рассказа.
      Все это давало основание обитателям Редриффа и Уоппинга, Рэтклиффа и Лаймхауса чувствовать себя в полной безопасности и тешить себя надеждой, что чума уйдет, их не коснувшись, так что они не позаботились переехать в сельские местности или запереться в домах. Да что там - они и не помышляли об отъезде, а, наоборот, приглашали к себе друзей и родных из центра города, и многие действительно нашли убежище в этой части Лондона как в месте безопасном, которое, по их представлениям, Бог минует и не покарает в отличие от остальных приходов.
      Вот почему, когда хворь все же настигла их, они были более растерянны, напуганны, неподготовленны, чем жители других мест; ведь, когда чума стала здесь по-настоящему свирепствовать, то есть в сентябре и октябре, уже нельзя было бежать в сельскую местность - никто не решился бы подпустить к дому незнакомца, не впускали их и в другие города; и, как мне говорили, некоторых из тех, кто ушел в сторону Сарри {209} (это направление не так охранялось и было более лесистым, чем другие окрестности Лондона, особенно около Норвуда {210} и приходов Кэмберуэлл {211}, Далледж {212} и Ласем), были найдены умершими с голоду в лесах и полях, потому что, похоже, никто не решался помочь доведенным до отчаяния беднягам из страха заразиться.
      Результатом таких представлений среди жителей этой части города было в какой-то мере и то, что, как я уже говорил выше, им пришлось искать спасения на кораблях; и там, где это было сделано своевременно и обдуманно, где люди так запаслись провизией, что им не было нужды сходить на берег или подпускать к себе лодки, повторяю, в этих случаях пребывание на кораблях было самым надежным укрытием; но беда заключалась в том, что многие бежали на корабли в панике, не запасшись даже хлебом; кроме того, на кораблях иногда не было команды, чтобы отвести их подальше от берега либо чтобы спустить лодку и отправиться вниз по реке за провизией - туда, где ее можно было без риска купить; такие часто страдали, заражаясь на борту корабля не менее, чем если бы оставались на суше.
      В то время как люди побогаче спасались на кораблях, бедняки забирались на баржи, лихтеры {213}, смэки {214} и рыболовные баркасы; многие, особенно лодочники, жили в лодках; но им приходилось плохо, и прежде всего лодочникам, потому что, спускаясь на берег за провизией, да и чтоб заработать на жизнь, они подхватывали заразу, свирепствующую в их среде с прямо-таки опустошительной силой. Многие лодочники умирали в полном одиночестве в своих лодках - в пути или под мостами - да так и оставались лежать ненайденными, пока трупы не приходили в такое состояние, что к ним опасно было приблизиться.
      Поистине, беды людей, живших в портовой части города, были удручающи и заслуживали всяческого сочувствия. Но увы! В то время собственная безопасность так занимала каждого, что полностью вытесняла способность сочувствовать посторонним: ведь у каждого стояла Смерть за порогом, а у многих она уже посетила их семью, так что люди не знали, что делать и куда податься.
      Повторяю, это лишало людей способности сострадать; самосохранение стало наипервейшим законом. И дети бежали от родителей, когда те чахли под тяжестью болезни; а в других местах, хотя и реже, родители бросали детей; да что там - бывали жуткие случаи, особенно два из них, произошедшие в течение одной недели, когда больные матери в состоянии бреда и умопомешательства убили собственных детей; один такой случай произошел поблизости от моего дома: бедная женщина так и не пришла в себя, чтобы осознать, какой грех она совершила, и понести наказание.
      В этом не было ничего удивительного: ведь опасность близкой смерти убивала все чувства любви и заботы о других. Я говорю в целом, хотя было много примеров нерушимой любви, сострадания и чувства долга - об этом я знаю по рассказам очевидцев, так что не отвечаю за верность подробностей.
      Прежде чем рассказать об одном из таких случаев, позвольте сперва упомянуть о том тяжелейшем положении, в котором в это бедственное время оказались беременные женщины: ведь когда приходил срок рожать и у них начинались схватки, некому было оказать им помощь; большинство повивальных бабок перемерло, особенно те, что ходили за бедняками; а более известные акушеры уехали из города; так что для бедной женщины, не располагавшей большими деньгами, почти невозможно было найти повитуху, те же, которых можно было нанять, оказывались, как правило, неумелыми и невежественными; таким образом, невероятное число женщин оказалось в самом бедственном положении. Некоторые были загублены самонадеянностью и невежеством тех, кто брался им помогать. Несметное число детей было, можно сказать, убито теми же невеждами, оправдывавшими себя тем, что они якобы спасают мать ценой жизни ребенка; а во многих случаях погибали и мать и дитя, особенно если мать уже была больна - тогда никто не решался приблизиться к ней, и она погибала вместе с ребенком. Иногда мать погибала от чумы с наполовину вылезшим из чрева ребенком или с ребенком, соединенным с ней пуповиной. Некоторые умирали во время схваток, так и не разродившись; и случаев таких было столько, что и не сосчитать.
      Кое-что, подтверждающее эти слова, проникло в официальные сводки смертности (хотя я далек от мысли, что там приведены точные данные) под рубриками:
      Умершие при родах
      Выкидыши и мертворожденные
      Умершие в первые дни жизни
      Возьмем недели, когда чума особенно свирепствовала, и сравним их с неделями того же года, но еще до начала мора. Например:
      Умершие Выкидыши Мертво
      при родах рожденные
      С 3 по 10 января 7 1 13
      С 10 " 17 " 8 6 11
      С 17 " 24 " 9 5 15
      С 24 " 31 " 3 2 9
      С 31 января
      по 7 февраля 3 3 8
      С 7 по 14 февраля 6 2 11
      С 14 " 21 " 5 2 13
      С 21 " 28 " 2 2 10
      С 28 февраля
      по 7 марта 5 1 10
      -----------------------------------------------------------
      48 24 100
      С 1 по 8 августа 25 5 11
      С 8 " 15 " 23 6 8
      С 15 " 22 " 28 4 4
      С 22 " 29 " 40 6 10
      С 29 августа
      по 5 сентября 38 2 11
      С 5 по 12 сентября 39 23
      С 12 " 19 " 42 5 17
      С 19 " 26 " 42 6 10
      С 26 сентября
      по 3 октября 14 4 9
      -----------------------------------------------------------
      291 61 80
      Учитывая разницу в этих двух таблицах, надо еще прибавить, что, по мнению тех, кто остался в городе, население его за август-сентябрь уменьшилось более чем на две трети по сравнению с январем-февралем. Короче говоря, обычные цифры смертности по этим трем статьям, как мне говорили и как это было в предшествующие годы, следующие:
      1664 год
      Умершие при родах 189
      Выкидыши и мертворожденные 458 {215}
      -----------------------------------------------
      647
      1665 год
      Умершие при родах 625
      Выкидыши и мертворожденные 617
      -----------------------------------------------
      1242
      Эта разница, как я уже говорил, будет значительно больше, если учесть общее количество людей. Я не утверждаю, что делал какие-либо точные подсчеты людей, проживавших в то время в городе, но по ходу рассказа я еще приведу вполне вероятные цифры. Сейчас же упомянул я об этом, лишь чтобы объяснить, в каком плачевном состоянии находились эти бедные женщины; о них можно было бы сказать словами Библии: "Горе же беременным и питающим сосцами в те дни; ибо великое будет бедствие на земле и гнев на народ сей" {216}.
      Сам я не общался с теми семьями, где такое случалось, но крики несчастных были слышны и на большом расстоянии. Что касается беременных, то нам показали некоторые подсчеты: 291 женщина скончалась от родов за девять недель - более одной трети всех рожениц; обычно за такое же время умирало не более 84. Пусть читатель сам поразмыслит над этим соотношением.
      Несомненно, что те, кто кормили грудью, были в не менее бедственном положении. Наши сводки смертности почти не проливали на это света, но кое-что можно извлечь и из них. Больше, чем обычно, морили младенцев голодом кормилицы, но это еще полбеды. Хуже, когда умирали просто от отсутствия кормилицы: мать и другие члены семьи погибали от чумы, а детей находили рядом с ними умершими просто от голода; по-моему, несколько сот бедных беспомощных младенцев погибло только по этой причине. Другие умирали не с голоду, а были отравлены кормилицами. Да что там, если мать, сама кормившая грудью, заболевала, она отравляла собственное дитя, то есть заражала его через свое молоко даже прежде, чем сама узнавала, что заразна; и ребенок умирал в таких случаях раньше матери. Я не мог не сделать этого предупреждения на случай, если когда-нибудь городу придется вновь пережить такое же страшное бедствие: все беременные, а также кормящие грудью должны покинуть город, если только у них есть хоть какая-нибудь возможность это сделать, потому что их бедствия в случае болезни будут больше, чем у остальных.
      Я мог бы рассказать ужасающие истории о детях, сосущих грудь уже умерших от чумы матерей {217} и кормилиц; об одной матери, живущей в моем приходе, которая, заметив, что ее ребенку нездоровится, послала за аптекарем; мне говорили, что, когда тот пришел, женщина кормила ребенка грудью и на вид была совершенно здорова; но, когда аптекарь подошел поближе, он заметил на ее груди, которую сосал ребенок, признаки болезни. Он был сильно напуган, но, не желая пугать и бедную женщину, попросил передать ему ребенка, когда он распеленал младенца и поднес его к свечке, то нашел признаки болезни и у него; оба, и мать и дитя, умерли, прежде чем аптекарь успел вернуться домой и прислать предохраняющее средство отцу семейства, которому он сказал всю правду об их состоянии; заразил ли ребенок мать или мать ребенка, неизвестно, хотя более вероятно последнее. Рассказывали также историю о ребенке, которого взяли домой от кормилицы, умершей от чумы, нежная мать не отказалась принять его и крепко прижала к груди свое дитя, от чего и заразилась, да так и умерла, прижимая к груди мертвого уже ребенка.
      И самые твердокаменные сердца обливались бы кровью, наблюдая, как часто любящие матери ухаживали за своими детьми и даже умирали, заражаясь от них; сами умирали, а дети, ради которых эти любящие сердца приносили себя в жертву, выздоравливали и спасались {218}.
      Подобный случай был с торговцем в Ист-Смитфилде; {219} у него жена была беременна первым ребенком, и заболела она как раз, когда подоспело ей время рожать. Муж не мог найти ни повивальной бабки принять роды, ни сиделки ухаживать за ней, а двое слуг, которые были в доме, тут же сбежали. Он кидался как полоумный от дома к дому, но помощи нигде найти не мог. И самое большее, чего он добился, - это что сторож, приставленный к одному из запертых домов, пообещал ему прислать к утру сиделку. Бедняга, до смерти огорченный, вернулся домой, помогал, как умел, жене, заменяя повитуху, принял мертвого ребенка; жена же скончалась у него на руках часом позже; он так и сидел до утра с мертвой женой на руках, так и застал его сторож, когда пришел и привел, как обещал, сиделку; они поднялись по лестнице (дверь была либо вовсе не заперта, либо на щеколде) и нашли беднягу с мертвой женой на руках, столь сраженного горем, что он умер через несколько часов без каких-либо признаков болезни, а просто убитый постигшим его несчастьем.
      Слышал я и о таких, которые после смерти своих близких впадали в отупение и глубочайшую печаль; особенно об одном человеке, столь согбенном постигшим его несчастьем, что голова его как бы вросла в плечи до такой степени, что макушка едва возвышалась над плечами; он почти лишился и голоса и рассудка, голова склонилась вниз, к ключицам, и только другой человек мог руками приподнять ее; этот бедняга так и не пришел в себя, а хирел еще около года и наконец умер. Никогда не видали, чтобы он поднял глаза и осмысленно взглянул на что-нибудь.
      Я могу рассказывать подобные истории лишь в общих чертах, так как невозможно было узнать все в подробностях: ведь семьи, о которых идет речь, иногда полностью вымирали. Но подобные картины были столь часты, что представали взгляду и слуху, стоило выйти на улицу, как я уже говорил. Да и нелегко рассказывать много историй, когда они почти ничем друг от друга не отличаются.
      Так как сейчас я рассказываю о времени, когда чума свирепствовала в восточной части города, - о том, как люди долго воображали, что их минует напасть, и как они были напуганы, когда болезнь их настигла (ведь она и правда предстала внезапно, как разбойник с большой дороги), - повторяю, рассказ об этом возвращает меня к тем троим беднягам, которые ушли из Уоппинга куда глаза глядят, - о них я уже упоминал выше; один был - пекарь, другой - починщик корабельных парусов, а третий - плотник. Все трое были из Уоппинга и его окрестностей.
      Я уже говорил, что спокойствие и видимость безопасности в этой части города были таковы, что ее жители, в отличие от других, не помышляли об отъезде, но похвалялись тем, что им опасность не угрожает; и вот многие из Сити и из зараженных пригородов переехали в Уоппинг, Рэтклифф, Лаймхаус, Поплар и другие безопасные места; и очень похоже на то, что именно это способствовало скорейшему приходу сюда чумы. Так что, хотя я и сторонник того, чтобы люди уезжали из таких городов, как Лондон, при первых же признаках надвигающегося испытания, и чтобы все, кто имеет хоть какое-нибудь пристанище, воспользовались им и покинули горел но должен сказать: когда все, кто хочет уехать, уедет, то те, кто в городе, должны твердо оставаться на своих местах, а не перебираться из одного конца города в другой или из одной его части в соседнюю, иначе они будут сеять вокруг несчастье и смерть, перенося чуму из дома в дом в самой своей одежде.
      Не потому ли нам и велели уничтожить всех кошек и собак, что эти домашние животные бегают из дома в дом, с одной улицы на другую и могут разносить на шкурке и шерсти миазмы, или заразные испарения от заболевших? И вот в самом начале мора по совету врачей было опубликовано распоряжение лорд-мэра и магистрата, что все собаки и кошки должны быть немедленно истреблены; и специальные люди были направлены для выполнения этого распоряжения.
      Просто невероятно, если верить их подсчетам, какое огромное количество этих животных было истреблено. Помнится, они называли сорок тысяч собак и в пять раз больше кошек: редкий дом обходился без кошки, а кое-где их было по пять-шесть штук. Всевозможные ухищрения применялись и для того, чтобы уничтожить мышей и крыс, особенно последних: разбрасывали крысиный яд и другие вредоносные вещества, и великое множество крыс действительно уничтожили.
      Я часто размышлял о том, в сколь неподготовленном состоянии оказалось все общество к началу этого бедствия и сколько последовало всякого рода неразберихи из-за отсутствия вовремя принятых мер и приготовлений, равно общественных и личных, а также о том, какое огромное количество людей погибло из тех, что могли бы спастись, будь на то милость Божия, если бы были приняты надлежащие шаги; все это следует учесть грядущим поколениям. Но я еще скажу об этом позднее.
      А сейчас возвращаюсь к тем троим. Эта история в любой своей части содержит поучение, и поведение самих этих людей и некоторых из тех, кто был с ними связан, остается примером для подражания всем бедным людям, в случае если подобные времена повторятся. Думаю, что это - даже если бы не было других причин - достаточное оправдание для рассказа, пусть и не все детали в точности соответствуют в нем действительности.
      О двоих из них говорили, что они братья: один - бывший солдат, а теперь пекарь; другой - бывший моряк, а теперь починщик парусов; третий был плотником.
      И вот однажды Джон, пекарь, говорит брату своему Томасу, починщику парусов:
      - Братец Том, что с нами будет? Чума все сильнее свирепствует и подбирается к этой части города. Что же нам делать?
      - По правде говоря, - сказал Том, - я и сам не знаю, что делать, ведь я понимаю, что, когда чума доберется до Уоппинга, меня выставят из квартиры, которую я снимаю.
      И тут они принялись обсуждать, что их ожидает.
      Джон. Выставят из квартиры, Том! Если так, то я не представляю, кто тебя пустит: ведь люди сейчас так боятся посторонних, что квартиру нигде не снимешь.
      Томас. Видишь ли, те, у кого я квартирую, - хорошие, сердечные люди и очень добры ко мне; но они говорят, что я ежедневно хожу на работу, а это становится опасно. Они поговаривают о том, чтобы запереться в доме и никого к себе не пускать.
      Джон. Что ж, они, конечно, правы, если уж они решили остаться в городе.
      Томас. Ну, я мог бы даже принять решение запереться вместе с ними. Ведь, если не считать этого набора парусов, который заказал мне хозяин и который я уже заканчиваю, у меня, похоже, долго не будет работы. Сейчас торговля совсем захирела, рабочие и слуги везде лишаются мест. Так что, может быть, мне и неплохо было бы запереться вместе с ними, но не уверен, что они согласятся на это.
      Джон. Так что же тогда ты будешь делать, братец? И что делать мне? Ведь я почти в таком же тяжелом положении! Семья, где я квартирую, уехала из города, все, кроме служанки, да и та собирается на следующей неделе запереть дом и уехать, так что меня выгонят на произвол судьбы еще раньше, чем тебя; и я решился уйти из города, не знаю только - куда.
      Томас. Мы оба сваляли дурака, что сразу же не ушли: тогда мы могли отправиться куда угодно. А теперь идти некуда: мы умрем с голоду, если покинем город. Нам не дадут пищи, не дадут даже за деньги, и не пустят в города, а тем более в сельские дома.
      Джон. Да у меня и денег-то почти нету - вот что хуже всего.
      Томас. Ну, в этом отношении мы как-нибудь перебились бы. У меня кое-что отложено, хотя и немного, но, повторяю, по дорогам далеко не уйдешь. Я знаю двух честных парней с нашей улицы, которые также вот хотели уйти из города; но не то около Барнета {220}, не то около Уэтстона им пригрозили, что будут стрелять, если они попытаются двинуться дальше, так что они вернулись и совсем пали духом.
      Джон. Будь я на их месте, я не испугался бы такого огня. Если бы мне отказали в пище за мои же денежки, я забрал бы ее насильно, а так как я уплатил бы за нее, меня нельзя было бы привлечь к ответственности.
      Томас. Ты рассуждаешь как старый солдат, будто ты все еще в Нидерландах, а ведь дело это серьезное. В такое время, как сейчас, люди имеют все основания держаться подальше от тех, за чье состояние здоровья не могут они поручиться; и мы не должны их обирать.
      Джон. Что ты, брат, ты не понял, о чем идет речь, и не понял моих намерений. Я никого не хочу обирать; но если город, который встретится на моем пути, не будет разрешать мне проехать через него по общественной дороге и не будет позволять мне купить провизии на мои же деньги, значит, городу дано право уморить меня голодом, а такого быть не может.
      Томас. Но они же не запрещают тебе убраться восвояси, значит, они не морят тебя голодом.
      Джон. Но тот город, который я уже миновал, подчиняясь тому же правилу, не позволит мне вернуться обратно, так что они таки заморят меня голодом до смерти в конце концов. Кроме того, нет такого закона, чтобы запрещать человеку ехать куда ему угодно.
      Томас. Но придется испытать массу трудностей, препираясь с жителями в каждом городе, какой встретится по дороге; такое путешествие не для бедняка, особенно в наше время.
      Джон. Что ж, брат, тогда наше положение самое скверное: мы не можем ни остаться в городе, ни уйти. Я согласен с прокаженными из Самарии: "Если останемся здесь, наверняка умрем" {221}. Я имею в виду наше с тобой положение - без собственного дома и без наемного жилья. По теперешним временам не поспишь на улице - это все равно, что прямо забираться в погребальную телегу. Поэтому я и говорю: если мы останемся здесь, то наверняка умрем, а если уйдем, то нам не останется ничего другого, как умереть. Но я все же решил уходить.
      Томас. Ну, допустим, ты уйдешь. Куда ты направишься и что станешь делать? Я бы охотно ушел вместе с тобою, если б было куда. Но у нас нет ни знакомых, ни друзей. Здесь мы родились, здесь и умрем.
      Джон. Послушай, Том, все королевство ведь тоже моя родина, как и этот город. Утверждать, что я не должен уходить из города, где я родился, если он заражен чумой, все равно, что сказать, будто я не должен выходить из собственного дома, если в нем начался пожар. Я рожден в Англии и имею право жить в ней.
      Томас. Но ты же знаешь, что, согласно английским законам, каждый бродяга может быть арестован и отправлен в место своего законного проживания.
      Джон. Почему меня должны принять за бродягу? Я просто хочу путешествовать и имею на это законные основания.
      Томас. На каких это законных основаниях будешь ты путешествовать, точнее, передвигаться пешком? Их красивыми словами с толку не собьешь.
      Джон. А разве уходить, спасая собственную жизнь, - не законное основание? И разве они не понимают, что это правда? Не могут они сказать, что мы что-то скрываем.
      Томас. Ну, допустим, они нас пропустят, куда мы пойдем?
      Джон. Да куда угодно, лишь бы спасти свою жизнь. У нас будет время подумать, когда мы выйдем из этого города. Если только я выберусь из этого жуткого места, мне все равно, куда идти.
      Томас. Мы доведены до крайности. Не знаю, на что и решиться.
      Джон. Что ж, Том, подумай еще немного.
      Это было в середине июля; и хотя чума бушевала в западной и северной частях города, однако в Уоппинге, как я уже говорил, в Редриффе, Рэтклиффе, Лаймхаусе и Попларе, короче, в Детфорде и Гринвиче и по обеим сторонам реки от Эрмитажа и вплоть до самого Блэкуэлла было совершенно спокойно; никто еще не умер от чумы во всем приходе Степни, никто - на южной стороне Уайтчеплской дороги, ни в одном из приходов; а ведь как раз тогда недельная сводка подскочила до 1006 человек.
      Братья встретились вновь только через две недели, и положение к этому времени несколько изменилось. Смертность достигла 2785 человек в неделю и продолжала расти, хотя обе стороны реки в нижней ее части не были заражены. Но к тому времени, когда Томас пришел к своему брату Джону, пекарю, несколько человек уже умерло в Редриффе и пять-шесть - на Рэтклиффской дороге. Томас был напуган и уже принял решение, так как его совершенно определенно предупредили, что через неделю ему придется покинуть комнату, которую он снимал. Его брат Джон находился в не менее бедственном положении, потому что у него вовсе не было жилья - он с трудом умолил хозяина, у которого работал пекарем, разрешить ему ночевать в сарайчике рядом с пекарней, где он спал на соломе, подложив под себя, несколько мешков из-под сухарей и покрываясь такими же мешками.
      Теперь они порешили (видя, что работа кончается, а новых заработков не предвидится), что лучше уйти подальше от этой страшной заразы; и, будучи рачительными хозяевами, намеревались жить на те сбережения, которые у них имелись, а когда все деньги выйдут, зарабатывать на жизнь любой работой, какая подвернется, - и будь что будет.
      Пока они размышляли, как им наилучшим способом осуществить свое намерение, обнаружился еще один человек, хороший знакомый моряка, который, узнав об их планах, захотел присоединиться к ним; и вот они стали готовиться к отъезду.
      Оказалось, что сбережения у них не равные; но так как бывший моряк, самый богатый из них, был хромым и не мог рассчитывать много заработать в деревне, он согласился, что все их деньги пойдут в общую кассу, с условием, что и в дальнейшем все, что каждый из них заработает - не важно, больше или меньше других, - будет также добавляться к общим деньгам.
      Они решили как можно меньше нагружать себя багажом, так как собирались поначалу идти пешком и отойти сразу подальше, так чтобы поскорее оказаться в безопасных местах. И сколько же раз они совещались, прежде чем договориться о маршруте! Даже в утро отбытия они не пришли еще к окончательному решению.
      Наконец моряк сделал решающее замечание.
      - Во-первых, - сказал он, - погода стоит жаркая, поэтому я за то, чтоб идти на север, дабы солнце не палило в лицо и не било в глаза да чтобы поменьше страдать от жары и духоты; и потом, мне говорили, что вредно перегреваться, когда, вполне возможно, зараза витает в самом воздухе. Во-вторых, - продолжал он, - я за то, чтобы мы шли навстречу ветру, то есть чтобы ветер не надувал воздух города нам в спину, когда мы двинемся в путь.
      Эти две предосторожности были одобрены, их решили учесть, если только ветер будет не с юга, когда они двинутся на север.
      Потом высказался Джон, пекарь, который раньше был солдатом.
      - Прежде всего, - сказал он, - так как нам не удастся найти крова, будет трудновато ночевать прямо на земле под открытым небом. Хоть сейчас и теплая погода, однако ночью может быть сыро, а у нас есть особые основания заботиться о здоровье в такое время. И поэтому, братец Том, раз ты шьешь паруса, то мог бы с легкостью смастерить нам маленькую палатку, я буду разбивать ее на ночь, а потом собирать - и кукиш всем гостиницам Англии. Если у нас будет хорошая палатка, мы прекрасно устроимся.
      Плотник не согласился с этим: да он готов хоть каждый вечер делать им домик с одним только топориком и молотком без каких-либо других инструментов, и это будет ничуть не хуже палатки.
      Солдат и плотник некоторое время обсуждали этот вопрос, но в конце концов солдат остановился на палатке. Единственное неудобство заключалось в том, что ее надо было нести, и это сильно утяжеляло поклажу, а жара стояла страшная; но солдату нежданно-негаданно выпало везение, и это сразу упростило дело; у хозяина, на которого он работал, - тот занимался не только торговлей парусами, но и канатами, - имелась старая полудохлая кляча, проку от которой уже не было; и, желая помочь парням, он отдал им лошадь, чтобы она несла их поклажу; а кроме того, за небольшую работу, отнявшую всего три дня, которую Джон сделал для него напоследок перед отбытием, он отдал ему старый потертый парус от брам-стеньги {222}, вполне пригодный для хорошей палатки. Солдат показал, как ее раскроить, и вскоре под его руководством сделали палатку и снабдили ее необходимыми жердями и планками; теперь все было готово к путешествию, а именно: три человека, одна лошадь, одна палатка и одно ружье, так как солдат отказался ехать невооруженным - теперь он уже больше не пекарь, а военный, сказал он.