Любовь инженера Изотова

      - Я за тебя, Алексей Кондратьевич, тоже выпью, - продолжал Баженов. Мы с тобой давно знакомы. Хочу пожелать тебе: не сиди в Москве, в институте. Там тебе простору мало. Ты не кабинетный человек, тебе пошире поле деятельности надо. Бери себе опять завод хороший...
      - А на самом деле, Леша, что ты дальше делать собираешься? - спросил Казаков. - Какие планы у тебя?
      - Да предлагают мне главным инженером на хороший завод...
      - Так чего ты думаешь?
      - Я не думаю, я отказался.
      - Значит, не хочешь свой кабинет иметь? Значит, опять в чужой приемной сидеть будешь на диване с шоферами и ждать?
      - Опять буду, - весело ответил Алексей.
      Терехов сдержанно попрощался и ушел. Он был здесь лишний, его подчиненные подчеркнуто чествовали инженера Изотова. Что-то он проиграл-во всей этой истории с Изотовым, он чувствовал, но что - не понимал и не хотел понимать. Он был из тех людей, которые отметают неприятное.
      Казаков, его старый приятель, перестал с ним встречаться вне завода и играть в преферанс тоже из-за этого Изотова. Хорошо, что сегодняшняя неприятная встреча была не встречей, а прощанием.
      Малинин украдкой посмотрел на часы и поднялся. Алексей громко спросил через стол:
      - Удираешь?
      Малинин приложил палец к губам.
      - Не хочу портить компанию, Алексей Кондратьевич, пойду до дому. У меня ведь экзамены скоро.
      - Мы с тобой сдали экзамен.
      - Давай, давай не дури, - вмешался Рыжов, - заучишься. А когда жизнью пользоваться будешь?
      - Смотря в чем видеть пользованье. Кому баба дороже всего, кому рюмочка с бутылочкой. Кто просто так погулять любит, на солнышке полежать брюхом вверх.
      - Что вы его слушаете? - закричал Митя. - Все врет, он к своей Кале драгоценной торопится.
      - Счастливый человек, если к драгоценной торопится, - сказал Баженов. Ты, Митя, еще мал, вырастешь - поймешь.
      - А вот, Алексей Кондратьевич, ты холостой, Лидия Сергеевна у нас холостая, взяли бы да поженились. А мы бы на свадьбе погуляли, - сказал Рыжов.
      - У нас бы тогда остались, по месту жительства одного из супругов, вставил Малинин.
      Все закричали; "Правильно!", а Скамейкин сказал; "Горько".
      Лидия Сергеевна нахмурилась, посмотрела на Алексея милыми глазами, притененными рыженькими ресницами, и сказала:
      - Нет, друзья, Алексею Кондратьевичу другая нужна, не я. Выпьем за нее.
      - Спасибо, Лидия Сергеевна, - негромко сказал Алексей, - наверно, стоит пожалеть, что это не вы.
      Сидели еще долго, взрослые, много поработавшие люди, слегка охмелевшие, объединенные радостью свершенного дела.
      29
      Неожиданно позвонил Терехов и сказал, что ждет Тасю на улице Горького. Тася думала, что он приедет не раньше чем через месяц. По его голосу она поняла, что он весел, чем-то приятно возбужден. В его голосе было ликование, относившееся к самому себе; радость, относившаяся к Тасе, и подъем, опьяненность, которые обычно были связаны с его служебными делами. Какой-нибудь успех или заманчивое предложение плюс коньяк, Москва, гостиница, свобода.
      По разговору Тасе показалось, что Терехов был не один. Вероятно, мужская компания, у него было много друзей в Москве.
      Не считая того летнего пикника, Тася всегда встречалась с друзьями Терехова, когда они были без жен и о женах и детях в ее присутствии не говорили, как будто их не существовало. Тася не обращала внимания на это, ее это не задевало. "Наплевать". "Наплевать, наплевать", - шептала она, причесываясь перед зеркалом.
      Она знала, что изменила себе, но глушила это сознание, как глушат боль наркотиками. Главное - не думать. Сейчас, например, надо было одеться и причесаться получше. Терехов любил, чтобы она хорошо выглядела, он обращал на эти вещи внимание. Он и сам пытался следить за модой. У него не было для этого времени, он явно не поспевал, его пиджаки и брюки были длиннее и шире, чем то диктовали журналы мод, но он смотрел с интересом на франтовато одетых мужчин и спрашивал: "Это что, такая мода? Это что, стиляга?"
      Тася была дома одна, отца неделю назад увезли в больницу.
      Она позвонила в справочное больницы, ей ответили, как отвечали все дни, что состояние отца прежнее. Это значило, что ему по-прежнему плохо.
      - Все будет хорошо, - прошептала Тася, повесив трубку. Чем ей было хуже, тем меньше она верила, что будет хорошо, тем чаще произносила она эти слова.
      Когда Терехова не было в Москве, ей начинало казаться, что она больше никогда не увидит его. Она почти не сомневалась, что все кончено. "Все кончено", - говорила она себе с отчаянием. Потом успокаивала себя, уговаривала: "Он приедет". Часто она думала: "Надо кончать. Я должна уйти, порвать".
      Если бы она могла, если бы хватило силы ей, ей-самой, ведь она считала себя сильной, решительной. Почему сейчас она не могла? "Он приедет, он очень занят, он скоро приедет", - успокаивала она себя. Он приезжал теперь реже, чем раньше.
      Была весна, самое счастливое время.
      Андрей Николаевич ждал ее возле Центрального телеграфа с каким-то низеньким рыжеволосым человеком. Они оживленно и, очевидно, шутливо разговаривали и не заметили приближения Таси. А она остановилась в нескольких шагах от них, чтобы посмотреть на любимое лицо, твердое, смуглое, насмешливо-подвижное, притененное кепкой. Андрей Николаевич повернулся, почувствовав на себе взгляд, сделал энергичный шаг к ней, обнял, поцеловал, не стесняясь товарища, потом познакомил:
      - Тасенька, это главный инженер одного завода, Герман Иванович.
      Андрей Николаевич держался непринужденно и просто, словно они сегодня утром расстались. Ни о чем не спросил, только подбадривающе пожал ее руку, мол, и ты держись так же, все нормально, все прекрасно, не робей, свои люди, все будет хорошо. Но она не попадала в лад, смущалась и молчала.
      - Герман Иванович не простой главный инженер. Я тебе потом расскажу, Тасенька, чем он знаменит. Он знаменит славой Герострата, - шутливо говорил Терехов, и она напряженно улыбалась. Она не любила этого шутливого тона, чувствовала, что шутливостью Терехов бронируется от чего-то. Тася сразу увидела, что сегодня он решительно настроен на роль крупного директора, сановито-добродушного.
      Его товарищ продолжал разговор:
      - Куда годится, директор сидит у телефона. На мелочи разменивается. Рабочий день у директора должен быть три часа, а остальное время он должен сидеть взаперти, читать новинки, книжечки читать, и чтобы никто, боже упаси, ему не мешал.
      - А люди? А о людях кто думать будет? - Терехов опять сжал локоть Таси.
      - Не наша это задача - строить домики. К тебе не идут на прием восемьдесят - девяносто человек...
      - Идут.
      - И очень плохо. К моему директору тоже идут. Вот почему директор не в состоянии заниматься технологией. Восьми часов не хватает, надо восемнадцать, потому что директор и главный инженер стараются взять на себя всю ношу. А это и неправильно. Я был в Америке до войны, там на один завод пригласили крупнейшего специалиста на должность главного инженера. Этот мистер приходил на завод два раза в неделю. Ему дали домик, садик с розами и за то, что он сидит у себя, нюхает розы, ему положили приличное жалованье, и только в сложных случаях обращаются за советом. При этом на заводе осваивают новую технику, новые процессы...
      - Эх ты, низкопоклонник, - шутливо сказал Андрей Николаевич и погрозил пальцем, - ты это у меня брось! Правда, Тасенька?
      Тасенька проговорила что-то невнятное.
      - Что же мы стоим, товарищи, идемте, нас ждут.
      Тася вопросительно посмотрела на Терехова.
      - Недалеко, рядышком, вон в том большом доме. Там несколько старых друзей собрались, боевые ребята, тебе понравятся. У нас, понимаешь, нечто вроде юбилея. Мы решили собраться частным порядком. А квартира эта, Терехов рассмеялся, - эта, понимаешь, квартира нашего зампредседателя совнархоза. Он теперь, бедняга, у нас живет, а квартира пустует временно, конечно.
      Угадывалось едва заметное злорадство в этом сочувствии. Тася пристально исподлобья посмотрела на Терехова. Он понял ее взгляд и ответил с вызовом, прикрытым все той же шутливостью:
      - Я всегда презирал людей, которые цепляются за московские комнаты, сидят здесь, бумаги перебирают, бумаги пишут, и никаким, понимаешь, дьяволом их отсюда не вытолкнешь. А жизни на просторе боятся. Химики, называется!
      В большой комнате со следами заброшенности, с распахнутыми окнами, не уничтожившими зимнего нежилого запаха, за столом сидело четверо мужчин. Они шумно и нетерпеливо приветствовали вошедших: "Наконец-то!", "Где вы пропадали?", "Налить всем штрафную!" Здесь пили и веселились мужчины.
      Литровая банка с черной икрой стояла в центре стола, на блюде горой лежала привезенная издалека медово-коричневая вобла, бутылки коньяка, водка, сухое вино. Ножи и вилки были положены на подносе навалом, как в столовых самообслуживания.
      После недлинной церемонии знакомства, когда Тася особенно почувствовала неуместность своего прихода сюда, Терехов сказал:
      - Тасенька, пробуй воблу и икру, ты такой никогда не ела, это Вячеслав Игнатьевич с Эмбы привез.
      Вячеслав Игнатьевич, сухощавый человек с бледным добрым лицом, на котором выделялись брови-щетки, ловкими маленькими руками стал выкладывать черную икру из банки на тарелку Тасе.
      - Уж ты молчи, - сказал Вячеслав Игнатьевич, - ты молчи.
      - Все вы хороши, - сказал очень толстый человек. Он, видимо, изнемогал от жары, хотя в квартире было прохладно. Толстяк сидел без пиджака и все оглядывался на Тасю, как будто никак не мог решить, надо ему надевать пиджак или можно не надевать.
      Все за столом казались смущенными, кроме рыжеволосого Германа Ивановича, который пришел вместе с Тасей и Тереховым. Герман Иванович прохаживался вокруг стола, потирал веснушчатые руки и крякал, показывая, что он намерен плотно закусить.
      - Я знаете откуда недавно прибыл? - обратился он к Тасе. - Есть такое место - порт Тикси, Париж Арктики. Вот когда поживешь в этом Париже, начинаешь ценить все другие места, в особенности Москву. Да, знаете, Тася... Тася...
      - Таисия Ивановна.
      - Дай человеку закусить, - сказал Андрей Николаевич. - Тасенька, не слушай его, болтуна.
      - Д-да-а, - вздохнул Вячеслав Игнатьевич и пошевелил бровями-щетками, а все ж таки мой климат зверский, как хотите.
      - Ты все плачешься, все плачешься, - сказал толстяк, - тебе хуже всех.
      - Нет, тебе хуже, - язвительно сказал Вячеслав Игнатьевич и вздернул брови-щетки.
      - У меня точно так же, - закричал толстяк. - Только ты всегда любимчик был в главке, придешь, начинаешь плакать: ах я бедный, ах я отдаленный. А я такой же бедный и такой же отдаленный.
      - Ты куркуль, вот ты кто, - сказал Вячеслав Игнатьевич.
      Польщенный, как будто ему сказали комплимент, толстяк захохотал. Нахохотавшись, спросил:
      - Почему это я куркуль, дорогие товарищи? Интересно знать, а?
      Вячеслав Игнатьевич сказал, обращаясь ко всем:
      - От он прижимистый. У него и главный механик такой. У него главный механик лопаты на чердаке спрятал и забыл... спрятал и забыл...
      Толстяк, довольный, хохотал.
      - Конечно, нам приходится прятать да припасать, не то что тебе... Ты поноешь в обкоме, тебе и дадут. Ты такой - одень меня, укрой меня, а усну я сам. А я, товарищи, в таких же условиях нахожусь, только меня никто не жалеет...
      - Ты мне скажи, у тебя трава растет? - с каким-то особенным выражением лица проникновенно спросил Вячеслав Игнатьевич.
      - Ну, растет, - ответил толстяк, глядя на окружающих так, как будто этот ответ был неслыханно остроумным, и повторил: - Ну, растет.
      - Вот то-то, что у тебя трава растет, а у меня не растет, - с печальным торжеством объявил Вячеслав Игнатьевич и рассмеялся, что так ловко посрамил товарища. На самом деле, какое могло быть сравнение, когда в его местах всю траву выжигает, а у толстяка поля и луга вокруг цветут.
      Они еще некоторое время препирались - "у тебя трава растет, а у меня не растет" - под дружный смех присутствующих.
      - Ты любимчик в главке!
      - А ты куркуль, ох куркуль, ты мне какие трубы послал, когда я тебя попросил?
      Толстяк победоносно оглядел стол.
      - А что же вы думаете, дорогие товарищи, что я хуже себе оставлю, а лучше соседу пошлю, что я такой глупый, по-вашему? Что я идиот? На кого ни доведись...
      - Тебя за прижимистость небось с ярославского-то завода и сняли! Нанеся противнику такой удар, Вячеслав Игнатьевич принялся усиленно потчевать Тасю икрой.
      - Его не снимали, а культурно передвинули, - сказал Андрей Николаевич.
      Все смеялись, и Тася смеялась, два директора продолжали переругиваться. Герман Иванович принял участие в этом споре, высказавшись в том смысле, что теперь плохо и тому и другому: "совнархоз не главк", "от совнархоза лопаты на чердаке не спрячешь".
      Терехов смеялся своим обаятельным мальчишеским смехом, но в споре участия не принимал. Те двое от всего сердца ругали друг друга и хохотали.
      Раздался звонок, вошел еще гость, в украинской расшитой рубашке и высоких сапогах, бритоголовый, с дубленым морщинистым лицом, сказал "мое почтение" и остановился в дверях.
      - Садись, садись с нами, Дмитрич, - пригласил его толстяк, - выпей, расскажи, что видел.
      - Ну, я все обошел, - сообщил вновь пришедший и сел возле толстого директора. - Все как есть.
      - Ну и какое твое впечатление? - спросил Терехов и шепнул Тасе: - Это его рабочий-ремонтник, - Терехов кивнул на толстого директора, - он его привез как передовика. Вообще старый хороший рабочий.
      - Я так скажу, Никанор Ильич, не лучше нашего. Я все обошел. И как же они чистят трубы? Как при царе Иване. Колпаки сымают руками, теплообменники сымают руками.
      - Да ну? - Довольный, толстяк покатился со смеху.
      - Он на подмосковный завод ездил, по обмену опытом, - негромко пояснил Тасе Терехов.
      - Не верите! В этом-то деле я петрю. - Рабочий постучал себя по лбу. Вальцовка, правда, у них электрическая.
      - Ну и что? - спросил его директор.
      - Фасону много, а так-то хуже нашего.
      - Чем же?
      - Ключи сами делают. Откуют шестигранник, приварят ручку - вот тебе и ключ.
      - Да бу-удет тебе...
      - Не верите! Видимости очень много. У нас так не особо форсисто, но порядку больше. Верно, Никанор Ильич.
      - Вот лесть неприкрытая, - засмеялся Терехов, - а, Дмитрич?
      - Не лесть, - с достоинством отозвался Дмитрич, - ничего подобного, Андрей Николаевич. Мне ребята московские говорят: иди выруби прокладку; а я говорю: а я кувалду твою взял бы и закинул. Инструмент - первое дело.
      - Митричу штрафную, - сказал его директор.
      Дмитрич выпил, закусил парниковым розовым помидором.
      - Мы с Митричем скоро тридцать лет вместе на заводах на разных работаем, где только не побывали... Он вот знает, какой я директор...
      - Упрямый бамбук! - сказал Вячеслав Игнатьевич, светясь простодушной наигранной улыбкой. - Вот какой ты директор, я знаю, спросите меня.
      Ему хотелось продолжать игру. Все дружно засмеялись.
      - Но резервы мощности они вскрывают, это надо отдать, - сказал Дмитрич, все продолжая о подмосковном крекинг-заводе, - и автоматикой занимаются, это от них не отымешь.
      - У нас сейчас очень много талых вод, - задумчиво сказал толстый директор, обращаясь ко всем и ни к кому.
      - Такой сегодня год, уж Урал - ручей, воробей перейдет, а на одиннадцать метров поднималась вода, - поддержал разговор Дмитрич.
      Терехов шепнул Тасе:
      - Не скучай.
      Но она не скучала. Андрей Николаевич был рядом с нею, она не могла скучать, не имела права. А до остальных ей нет дела.
      Андрей Николаевич спросил у нее:
      - Что новенького в театрах столицы?
      - Когда я жил в Сибири, то там приезжающие артисты обязательно считают своим долгом петь про священный Байкал, - сказал Никанор Ильич, толстый директор.
      - А в Башкирию когда приезжают, исполняют танец с саблями, это уж обязательно, это для Башкирии главный номер, - засмеялся Герман Иванович.
      - Я должен быть рядом, - шепнул ей на ухо Терехов, - я люблю тебя.
      Тася залилась краской, оглянулась, не слышал ли кто, но за столом шумели и смеялись.
      - Ох, интересно у нас там жизнь протекала! - Дмитрич вспоминал строительство завода в Орске.
      - ...Есть инженер-проектировщик, а есть инженер-копировщик.
      - Флаг висит - душа на месте, - сказал Дмитрич, наливая себе стопку водки. Он и его директор пили водку, остальные - вино и коньяк.
      - Кто он? - спросила Тася у Терехова, показывая на улыбавшегося курчавого человека.
      - Русаков; директор одного института на Урале.
      - А тот? - Тася показала глазами на молчаливого гостя.
      - А-а, - Терехов засмеялся, - тоже директор одного завода. Знаменит тем, что в любых условиях, в любое время дня и, разумеется, ночи может спать. Может сидя спать, может стоя спать, такой вот парень. Я уверен, что он и сейчас больше спят, нежели бодрствует. Беляев, ты спишь?
      Беляев посмотрел на Терехова сонными глазами и спросил неожиданно:
      - Споем?
      - У него потрясающий голос, - шепнул Терехов.
      И началось пение. Беляев высоким сильным голосом пел арии из опер, и все сходились на мнении, что он родился оперным певцом. Дмитрич тоже оказался певцом, действительно прекрасным, пел русские народные песни. У него был небольшой голос, и была в нем неправильность, голос как будто надтреснутый, по-стариковски дребезжащий, но пел Дмитрич приятно, особенно, по-своему, пел с убеждением, что песней все можно высказать: и любовь, и веселье, и тоску.
      Однако Беляев со своим серьезным классическим репертуаром оттирал Дмитрича на задний план. Песни Дмитрича трогали только толстого директора и Тасю. Ей казалось, что такого задушевного пения она никогда не слышала.
      Терехов был в восторге от Беляева и восклицал:
      - Ну как поет! Ну как поет, подлец! За такое пение...
      Не придумав, что можно сделать за такое пение, он махнул мясистой рукой:
      - Спой еще, друг, просим, просим!
      Все просили, и Беляев продолжал петь арии. Потом стали петь хором, и тоже пели очень долго.
      - Убежим, - шепнул Тасе Терехов, потом просительно добавил: - Немного погодя.
      Было видно, что ему не хочется уходить от компании. А "убежим" было просто шутливым словом, которое они часто употребляли раньше, когда оно так много значило.
      Стали вставать из-за стола, звонить по телефону, и начался тот беспорядок, который бывает, когда гости уже сыты и пьяны, но расходиться не хотят. Кто-то бренчал на рояле "Подмосковные вечера", кто-то отстукивал сиротливо одним пальцем пьяного "чижика-пыжика". Зашумела вода в ванной, как будто там стали мыться, два директора опять заспорили, но уже им было лень спорить, и они замолчали. Дмитрич похрапывал на диване.
      "Директор одного института" Русаков упорно дозванивался кому-то по телефону, уговаривал приехать и улыбался телефонной трубке так же ласково и одобрительно, как только что улыбался Тасе.
      - Как я живу без тебя, не понимаю, - произнес негромко Терехов, и впервые Тася вдруг остро ощутила пустоту этих слов, овеянных коньячным дыханием.
      - Тасенька, что с тобой сегодня? - спросил Андрей Николаевич, и его разгоряченное лицо вдруг стало очень грустным. - Всегда ты улыбаешься, а сегодня... Что с тобой сегодня? Знаешь, когда я думаю о тебе, прежде всего вспоминаю твою улыбку, потом глаза... потом все. Но главное - твою улыбку. Немедленно улыбнись.
      Тася знала, что для Терехова она существует выдуманная, легкая, с золотым характером, веселая. "Ты золотая. У тебя золотые волосы и золотой характер". Молодая, безответная. Выдуманная была еще моложе, еще глупее.
      "Никогда ничего не попросит, не потребует, не скажет", - восхищался Андрей Николаевич, и она ничего не просила, не требовала и не говорила.
      "Спасибо тебе за то, что ты все понимаешь и молчишь", - говорил ей иногда Андрей Николаевич, и слова эти трогали Тасю.
      Она любила Андрея Николаевича и хотела только одного - быть с ним рядом. Она призывала на его голову несчастья, чтобы разделить их с ним и облегчить их ему. Мечтала, чтобы его сняли с его грандиозного завода и послали куда-нибудь далеко, в самую глушь, на рядовую работу. Может быть, думала Тася, его жена не захочет поехать с ним, дорожа квартирой, благополучием. Она мечтала о бараке без электрического света, о снежных заносах, о бездорожье. Пусть бы не было еды, крыши над головой, денег, только жить вместе, заботиться о нем, выносить его плохое настроение, помогать ему во всем... Ничего не будет, она понимала. Ничего не может быть.
      - Спой твою песенку, - попросил Андрей Николаевич, - тогда я увижу, что ничего не случилось и ты еще любишь меня хоть немножко.
      Тася покачала головой.
      - Прошу тебя, Тасенька, здесь все нефтяники, им очень понравится твоя песенка.
      - Нет, нет.
      Тася измученно улыбнулась: "Я тебе одному потом спою!" Песенка была веселая, в ней были такие слова: "Не страшны, не страшны нам пожары, а страшна паника при пожарах". В слове "паника" ударение было на последнем слоге.
      Тася вдруг совершенно отчетливо ощутила, что все кончено. Подумала об этом с глубоким отчаянием, но спокойно, потому что это было ее решение, выстраданное и окончательное.
      Русаков продолжал звонить по телефону. Он держал перед собой раскрытую растрепанную записную книжку.
      Терехов посмеивался, прислушиваясь к его переговорам. Доносились слова: "Возьмите такси, девочки, это близко". Он звал каких-то женщин приехать.
      Вскоре раздался звонок. Русаков бросился встречать гостей. Его переговоры увенчались успехом. Из прихожей доносились смеющиеся женские голоса.
      Держа двух женщин под руки, Русаков вернулся в столовую. Тася ожидала, что войдут вульгарные, крикливые, накрашенные женщины с папиросами в зубах. Но вошли две молоденькие женщины, одна с университетским значком на строгом черном платье. Русаков представил их коротко - Люка и Зоя. Люка была брюнетка с темно-синими волосами, заплетенными в тугие косы, у нее был ярко выраженный азиатский тип лица. Она оглядела присутствующих и села на стул прямо, сложив смуглые руки на коленях. Ей могло быть и тридцать и двадцать лет. Вторая, Зоя, была рослая красавица с пышными, высоко причесанными пепельными волосами, с огромными серо-зелеными глазами на нежном, безупречно красивом лице. Сев на стул, она закинула ногу на ногу у нее были длинные худые ноги - и лениво проговорила:
      - Я голодная.
      Русаков засуетился, предлагая закуски. Андрей Николаевич протянул Зое банку с остатками икры. Зоя плотно поела и выпила, потом сказала:
      - Хочу курить.
      Андрей Николаевич вытащил портсигар.
      Зоя сперва посмотрела на Терехова, потом на раскрытый портсигар, качнула пушистыми волосами и обратилась к Русакову:
      - Принесите мое пальто.
      - Слушаюсь, Зоечка.
      Он принес большое каракулевое пальто, Зоя вынула из кармана сигареты.
      - Муж приучил меня курить только эти. Другие не могу.
      Русаков очень суетился вокруг Зои, но она явно обратила благосклонное внимание на Терехова. К нему протягивала руку с погасшей сигаретой, ему два раза напомнила о своем муже, находящемся сейчас на Севере, ему предложила с нею выпить. Терехов налил себе рюмку сухого вина, сказал:
      - За красивых женщин.
      Тася с изумлением смотрела на Терехова. Как он будет вести себя дальше?
      Терехов чокнулся с Зоей, сказал: "У нас пьют до дна". Она ответила: "У нас тоже". До дна пила и вторая гостья, Люка.
      Андрей Николаевич налил себе вторую рюмку, дотронулся до Тасиной руки: "А теперь за тебя, за самую красивую".
      Директор-толстяк с Дмитричем ушли до прихода женщин. Вячеслав Игнатьевич тоже откланялся. Гость с голосом оперного певца спал в спальне отсутствующих хозяев квартиры.
      Герман Иванович подсел к Люке. Они оживленно и тепло, как старые друзья, стали говорить о магазинах. "Любовь к магазинам сближает", - с грустной иронией подумала Тася.
      Зоя расспрашивала Андрея Николаевича о заводе, о том, есть ли поблизости река.
      - Нефтеперерабатывающий завод не может без реки, - отвечал Андрей Николаевич, и в его голосе звучали знакомые Тасе нотки восхищения, когда он говорил о своем заводе. Эту черту Тася особенно любила в Терехове. Какими бы громкими словами ни говорил Андрей Николаевич о заводе или о химической промышленности, его пафос был всегда искренен.
      Зоя внимательно и серьезно слушала, что говорил ей Андрей Николаевич, слегка покачивая ногой в узкой туфле. Она производила впечатление немного ленивой, неповоротливой и даже мечтательной женщины. Она то отдавала короткие капризные команды: "хочу курить", "откройте форточку", "быстренько попить", то разговаривала дремотным, ленивым голосом, сидела развалясь, размагниченная, и только по случайным, быстрым, настороженным взглядам, которые она исподтишка бросала на Тасю, было ясно, что она вполне мобилизована, а все это небрежное и ленивое лишь манера держать себя, кокетство.
      - Сколько вам лет? - спросил Терехов.
      - Двадцать два, - ответила Зоя, - я в семнадцать лет вышла замуж.
      - Черт возьми, - с восторгом сказал Русанов.
      - Ну хорошо, - сказал Андрей Николаевич тоном, каким продолжают начатый разговор, - ну хорошо, а скажите-ка мне, что у нас завтра за день?
      - Не знаю, - ответила Зоя.
      - Завтра что? Завтра воскресенье, никто не работает, - продолжал Андрей Николаевич.
      - Разве завтра воскресенье? Я даже не знала. - Голос Зои был ленивым и сонным.
      - Теперь вы знаете.
      - Теперь знаю, ну и что?
      - У меня предложение, - весело объявил Андрей Николаевич, - давайте завтра, в этом составе, в Химки.
      У Андрея Николаевича было веселое лицо, его веселые глаза смотрели на нее, на Зою, на всех. Он веселился.
      - А что нам мешает? - спросил Терехов. - Тасенька, твое мнение.
      - В Химки, - протянула Зоя.
      - Я из вас самый молодой, - сказал Андрей Николаевич, налил себе рюмку вина и выпил за красоту, ради которой мужчины совершали и будут совершать безумства.
      - Надо вызвать такси, - сказал Русаков.
      - Придется, - согласился Андрей Николаевич. - А может быть, пешком? Когда я был мальчиком-градусником, я мог ходить сорок километров в день и не уставал. А теперь из-за машины разучился ходить. Толстеть начал.
      - Что такое мальчик-градусник? - осведомилась Зоя.
      - Ну, это длинный рассказ, - он подавил зевоту. - Хронически не высыпаюсь. А если я высплюсь, я очень добрый и хороший человек.
      Тасе показалось, что эту фразу он уже когда-то говорил.
      - Тасенька, ты на меня сердишься? - прошептал ей на ухо Терехов. - Ты ревнуешь меня к ней? - он презрительно кивнул в сторону Зои.
      - Нет, нет, нет, - прошептала Тася. - Не сержусь, не ревную.
      - Ты же у меня умница, - проговорил Терехов. У Таси было такое лицо, Андрею Николаевичу стало жаль ее. - Ну что ты, ну что ты, - с беспокойством повторял он, глядя в ее лицо.
      - Ничего, ничего нет.
      - Ну и прекрасно, - с облегчением произнес Андрей Николаевич. - Что там с такси? - спросил он Русакова. - Будет, не будет? Вот Москва, честное слово, все здесь сложно.
      - Уж и Москва ему не нравится, - лениво проговорила Зоя.
      Тася вышла в прихожую, сняла с вешалки пальто, открыла массивную входную дверь, медленно спустилась по лестнице, вышла на улицу Горького.
      "Ну вот, - сказала она себе, - теперь конец".
      - Тася! - услышала она над собой голос Андрея Николаевича. Он догнал ее. - Что ж ты убежала, как маленькая. Я тебя ищу, ищу.
      В его голосе были и тревога, и жалость, и нежность.
      - Неужели ты не понимаешь, - медленно проговорила Тася. - Я не убежала. Я совсем ушла.
      - Если я виноват...
      - Ты не виноват, - тихо, с трудом сказала она.
      - Вот вы где, вот вы где спрятались, - послышались голоса.
      "Больше не могу, не хочу, все", - подумала Тася и быстро пошла вперед. Она оглянулась только один раз, последний. Увидела его растерянное, любимое ею лицо, кепка в руке. Рядом с ним огромная Зоя в огромном пальто.
      30
      Дома ждали, что Алексей вернется с женой. Готовились и радовались. Но он вернулся один.
      Лена все поняла сразу, спросила: "Это конец?" - и постаралась занять Алексея домашними делами. Она говорила, что мать болеет и не лечится, что ей необходимо бросить курить. Рассказывала об очередных неприятностях отца. Еще с детства Алексей помнил эти "папины неприятности", которые грозили ему судом. Сейчас тоже дела шли к суду. Домой Кондратию Ильичу звонил прокурор, и он подолгу разговаривал с ним по телефону. Вешал трубку и кротко сообщал: "Кажется, до суда не дойдет". Иногда говорил наоборот: "Ладно, ладно, на суде разберемся". Это было поистине поразительное спокойствие, выработанное многолетней практикой.
      И здоровье тети Нади было неважным. И еще оказалось, что ей нужно зимнее пальто. "Посмотри, в чем она ходит".
      Алексей понимал: Лена действовала как хирург, который, дотрагиваясь иглой, пробует омертвевшие ткани. Где обнаружится чувствительность, там живое. Она искала, где живое, и искала правильно.
      - Мать необходимо отправить в санаторий, хотя бы насильно, - говорила Лена со своей обычной категоричностью.
      Черты старости проступили в родителях за последнее время резко, но уйти на пенсию они не соглашались. В их жизни не было ничего, кроме работы. И эта мысль тоже почему-то была Алексею укором.
      Как-то он сказал:
      - Я бы очень хотел, чтобы вы оба ушли на пенсию.
      - На пенсию - ни за что, - улыбнулся отец.
      - Я сдохну без работы, - сказала Вера Алексеевна и закурила.
      Вера Алексеевна страдала из-за сына. Он заслуживал счастья. Кто, как не он? Он слишком хорош, благороден, надо быть немного похуже, с горечью думала Вера Алексеевна. Она ничего не говорила ему, а все говорила Лене и плакала, и у нее чаще обычного болело сердце.
      "Скандалисты" не сразу заметили, что Тася исчезла из жизни Алексея, а когда поняли, бросились помогать. Тетя Клава и Горик подарили Алексею воспоминания. Маруся уговаривала его начать посещать вместе с нею публичные лекции в городском лектории.