Любовь инженера Изотова

      Сын вырос и обожает мать, гордится ею. Таков итог... Воспоминания были неясными и почти насильственными. Как будто человек говорил себе: "Да, да, смотри, вот это так, именно так, знай, помни и не вздумай забыть. Помни, как ты болел, а она за тобой, ухаживала. Помни, как ты радовался рождению сына. Помни, как она помогала в те твои дни, когда ты из утильсырья выбирал и чинил моторы. Вспомни, как вы спали на раскладушке, похожей на железную гармошку, а сын спал рядом в колыбели из чемодана и чихал, как взрослый человек. Как ты бежал к ней с новостями и никогда не боялся огорчить ее неприятностями, потому что она их не боялась. Не дрожала за свое благополучие, не ездила на казенной машине..."
      Предстояло решить вопрос, можно ли жить воспоминаниями. Андрей Николаевич опять закурил и опять поймал на себе взгляд соседа. "Что ему от меня надо?" - подумал Андрей Николаевич, рассматривая остроносые ботинки соседа, узкие ворсистые брюки, лиловатый пиджак из какой-то необыкновенной материи. "Заморская одежда, - решил Терехов. - Товарищ возвращается из заграничной командировки. Но он русский, не иностранец".
      Сосед все-таки, заговорил с Тереховым. Он оказался русским, который давно живет в Америке и приехал на родину в гости на месяц. Он летел к сестре.
      Терехову последнее время приходилось часто встречаться с иностранцами. Он любил принимать делегации на заводе, любил показывать завод, вести тонкую дипломатическую беседу, угощать вином, фруктами, давать ужины. Языков иностранных он как следует не знал, хотя техническую литературу английскую и немецкую - читал. У Терехова было свое понимание дипломатии: главное - показать широту и обаяние.
      Ни египетские нефтяники, ни английские государственные деятели, ни представители американских фирм нефтяного оборудования, однако, не пытались посвятить Терехова в свои душевные переживания. А человек в самолете, глядя на Андрея Николаевича воспаленными глазами, хотел говорить о себе.
      - Больше тридцати лет я не был на родине, - сказал он.
      Он оказался антрепренером. Родину покинул без каких-либо серьезных причин, просто хотел привольной, богатой жизни, хотел путешествовать, летать из страны в страну.
      - Ну, женщины еще, конечно, - сказал он. - Когда-то это много значило. Отец у меня был фабрикант, эксплуатировал рабочих, как говорится, но он никого не эксплуатировал, он был очень добрый. Он недавно умер в Чикаго.
      - А масло все течет, - произнес голос сзади.
      - Не обращайте внимания, - сказал Терехов, - пустяки.
      - В Америке очень много авиационных катастроф, - сообщил сосед любезно.
      Терехов засмеялся.
      - Я вижу, вы смелый человек. Я тоже был смелый... раньше. Так, значит, про отца я вам сказал. А мы были тогда такая молодежь, мы жили искусством, у нас были высокие интересы. Мы были своеобразные люди. Очень своеобразные.
      Он очень напирал на то, что они были своеобразными, ему нравилось слово.
      - В Америке я стал модным антрепренером, другом великих артистов. Они любили меня. За что, вы хотите знать? За то, что я был честным.
      Успех сопутствовал ему, он научился зарабатывать, делать деньги. А тратить он всегда умел. Красивых женщин было тогда гораздо больше, чем теперь, между прочим. Про него говорили, что он "носит корону". Но жизнь это борьба, как утверждал один его старый товарищ, давно отказавшийся от этой борьбы. И вот в ходе этой борьбы мистера Акимова, так звали антрепренера, объявили, сумасшедшим. Двери концертных залов не только Америки - всего мира закрылись перед ним, всех оповестили, что он рехнулся. Великая конкуренция погубила его, он оказался слабее. Его даже упрятали в сумасшедший дом, где сидели настоящие сумасшедшие, которые лаяли и мяукали. Потом его взяли оттуда. Жить стало тяжело. Корона упала с его головы. Между тем жизнь неслась вперед так стремительно, так изощренно технизировалась, что он за нею не поспевал и, что самое главное, жизнь эта перестала ему нравиться.
      - Боже мой, - сказал он Терехову, - люди теперь разучились слушать. Они отвечают уже на первые пять слов, а остальные двадцать пять они не слышат. Что будет дальше? Если бог все-таки существует, как он допустил, что люди перестали думать? Нажатием пальца на кнопку они освобождают себя от необходимости думать. Разве это не ужасно? А ведь мозг ржавеет так же, как ржавеют машины. Если человек перестанет двигаться, он разучится ходить. Если человек перестанет думать, он перестанет быть человеком. Вы понимаете меня?
      Львиная седая голова соседа едва заметно тряслась, выцветшие, некогда ярко-голубые глаза наполнялись слезой. Старость, одиночество были в его глазах.
      - Вы знаете, что такое машина, что такое технология всей жизни насквозь?
      Он так и сказал "технология всей жизни". Он был уверен, что весь мир развивается по этому пути, СССР тоже.
      - Пока этого еще у вас нет, но я предчувствую, что будет. И тогда мир погибнет.
      - Зачем же так мрачно? - пошутил Терехов. - Я другого мнения.
      - Вы слепы, вы ошибаетесь! - живо воскликнул мистер Акимов. - Очень ошибаетесь. Вы младенец, который ничего не боится, потому что ничего не знает. А я очень старый человек, я знаю все, но у меня нет сил. Не могу никого предупредить об опасности, меня не слушают, мне не верят, считают чудаком и юродивым. А-а-а-а! - простонал он и откинулся в кресле.
      Самолет снижался.
      - Вот я и долетел, - сказал он. - Сейчас я увижу свою сестру. У нее муж и дети. Все мое кровное. Боже мой, боже мой, вся моя жизнь - это тоска по родине. Словами выразить нельзя. Музыкой, может быть. А здесь... здесь все говорят по-русски, и это потрясает мое старое сердце. Не судите меня сурово. Прощайте.
      Андрей Николаевич медленно пошел по направлению к аэровокзалу. Это последняя посадка. Следующая - дома. Всегда он дрожал от нетерпения, желая скорее добраться с московскими новостями, впечатлениями, подарками.
      Собственно, это уже почти дом. Погода здесь всегда была такая же, какая ждала его дома. И запахи были схожи. И здесь и там пахло горячей сухой травой, полынью, мятой, нефтью. Здесь всегда можно было встретить знакомых, которые летели в Москву. Здесь он знал буфетчицу и швейцара в ресторане.
      Мистер Акимов скрылся из виду. Печальная судьба промелькнула перед глазами Терехова. Невольно задумаешься над самим собою хоть на мгновение. Но только на мгновение, потому что уже давно пора отряхнуть все посторонние мысли, не относящиеся к делам. Изотов все еще в Куйбышеве, но он вернется на завод, придет к нему. Да, неприятно. Тася была его невестой, они любили Друг друга. Придется встретиться... решать дела реконструкции. В конце концов никто не виноват, что так случилось.
      Что там, на заводе? Он подумал о строительстве новой железнодорожной ветки. Со стороны восточной проходной. Беда с путями сообщения, с погрузкой-разгрузкой. Неправильный это принцип - сперва строить производственную площадку, а потом подъездные пути. Если еще когда-нибудь судьба приведет строить завод, скольких ошибок можно будет избежать! И Терехов, прогуливаясь по открытому степному аэродрому, вдруг ощутил острое юное желание все начать сначала. Хоть еще один раз в жизни. Пустырь, геодезисты, временные, пахнущие краской, неудобные дома вместо обжитых, обставленных квартир, новый гигантский завод, такой, как этот, только еще больше, комбинированные установки, автоматика. Бытовые помещения сделать просторные, светлые, в кафеле, с метлахской плиткой. Огромные подземные резервуары. Рядом чтобы были заводы нефтехимии.
      После Двадцатого съезда наконец-то стали всерьез заниматься производством синтетического каучука, моющих средств, спирта. А искусственные смолы - это золотое дно. Андрей Николаевич часто ловил себя на том, что на любой бытовой предмет смотрит с одной точки зрения: может он быть заменен искусственным материалом или нет? И приходил к убеждению, что все можно заменить. Он вынул из кармана записную книжку. Таких книжечек он купил двадцать штук и вез домой, чтобы подарить товарищам. Обложка была из полиэтилена, яркая, голубая, Терехову очень нравилась.
      Выйдя на площадь перед аэровокзалом, Андрей Николаевич остановился, помахал рукой самолетному спутнику. Старый антрепренер шел, обнявшись с сестрой, тучной женщиной с пышной прической, они поддерживали друг друга и шли медленно, спотыкаясь, а дети, племянники, бежали впереди с криком и смехом, толкали ногами какую-то-бутылку и не обращали на взрослых никакого внимания.
      Мимо Терехова прошли двое мужчин с портфелями, донесся обрывок разговора.
      - ...Собрали собрание - Боголепова прорабатывать. Где Боголепов? Нет Боголепова!..
      Андрей Николаевич засмеялся, а услышав собственный смех, удивился. Господи, сколько лет он не бродил так, засунув руки в карманы, по площади незнакомого города, не шатался вольной птицей, не прислушивался к чужим разговорам, не провожал взглядом случайных прохожих. Он знал, что про него говорили; "Наш директор пошел, понес собственное достоинство". Он смеялся, считал, что ничего плохого нет, что так говорят. А хорошего мало, если разобраться. Тася права. Если бы она была с ним... Ему предлагали ехать за границу, возглавить строительство нефтеперерабатывающего завода - он решительно отказался. Далекие страны не манили его, он и думать не хотел о том, чтобы ехать за рубеж, даже ненадолго. Он был недавно в Англии, писал потом в отчете: "...на заводе мы не заметили дымка даже меньше дымка от папиросы". Завод, завод, завод - вот что он видел в Англии. А с Тасей ему были бы интересны люди. Она смотрела на мир с молодым любопытством, которое не могла скрыть, даже если хотела. Надо быть смелым, признаться себе, что она действительно молода, а он уже не очень молод. Кто-то из приятелей недавно рассказывал, что в Японии есть день старика. Такой праздник, когда веселятся старики, когда старикам разрешается считать себя молодыми. Андрей Николаевич ненадолго разрешил себе считать себя молодым, но следующая остановка самолета - дом, праздник старика окончен.
      Уличная сцена заставила его обернуться и даже остановиться. Он увидел юношу и девушку. Они стояли у невысокой ограды аэродрома и прощались. Мира не существовало, только их прощание. Горя в мире не существовало, только их горе. Девушка держала руки юноши в своих, то прижимала их к губам, то опускала Светловолосую голову на его руки. Девушка не плакала, серые глаза ее были сухими и выражали ту степень горя, при которой невозможны слезы. Лицо юноши было напряженным, страдающим, глаза устремлены в одну точку, губы сжаты. Оба были такими непостижимо молодыми, такими прекрасными... Что заставляло их расставаться? Почему они, они-то? Люди проходили мимо и оборачивались. Обнаженное горе этих двоих вызывало у прохожих зависть. Какие еще чувства могло вызвать это молодое горе? Можно было только завидовать, что юноша и девушка могут стоять так у забора, на виду у всех, что девушка может так смотреть на юношу, так держать его руки, так не замечать и не слышать ничего.
      Андрей Николаевич остановился, пошел, обернулся еще раз. Те двое стояли все так же. Андрей Николаевич сделал еще несколько шагов и в последний раз посмотрел. Юные, стройные, смугло-румяные, они были по-прежнему неподвижны. Им ни до кого не было дела. Они были на этой площади самые счастливые, хотя думали, что они самые несчастные.
      21
      Он ошибся. Его вина, его ошибка. И он справится с нею. Слава богу, что все разломалось сейчас, а не потом.
      Сейчас только нужно время, чтобы шли, уходили дни дальше от того дня. Он справится, - не с изменой Таси, что об этом думать, - надо справиться со своей ошибкой. Тасю он презирал. Он любил не ее, другую женщину. Та, которую он любил, _не могла_ увлечься Тереховым. Та, которую он любил, была ясной, открытой, надежной. Та, которую он любил...
      Он перечитывал короткое письмо: "Прости, если можешь. Я себя не прощаю. Так получилось. Я виновата перед тобою глубоко. Хочу, чтобы ты узнал правду от меня, а не от других. Мне очень тяжело, меньше всего на свете я хотела тебе причинить зло..."
      "Меньше всего на свете я хотела тебе причинить зло..." - читал Алексей и видел ее лицо. Пожалуй, надо было сказать себе правду - он любил, она не любила. Но все-таки она приехала к нему почему-то...
      Алексей все вспоминал: Тася у него на заводе, две-три короткие встречи, которые, наверно, ничего не значили для нее и очень много для него. Потом в Москве она пришла на вокзал, неожиданно и решительно, как все, что делала. Там, на заводе, пообещала: "Я приду вас встречать в Москве". Он ей не поверил. Потом неделя в Москве, только неделя, сосновый лесок, зеленый вереск. Она пришла к нему домой и сразу показалась своей, даже "скандалисты" полюбили ее. Тогда в Москве ему не понравились ее друзья, но он не придал этому значения. Она не познакомила его с отцом, и этому он нашел объяснение. Она была все время немного напряженной, она тогда еще не решилась ни на что, хоть и сказала, что любит. И этому Алексей находил объяснение. А объяснение было одно - она его не любила. Да, так, а если так, чем же она виновата.
      Алексею хотелось застрелить Терехова. Убить, уничтожить. Было невыносимо думать, что где-то ходит, смеется, радуется жизни этот страшноватый грузный человек с опухшим темным лицом. И Тася с ним, в какой роли, на каком положении! Алексей верил в нее, гордился ею. Чем скорее он ее забудет, тем лучше. Но не забудет. Не забывал ни на мгновенье, все перебирал в памяти события, которые еще недавно казались значительными. Теперь они были не нужны, мешали жить. Но уберечься, спрятаться от воспоминаний было невозможно. Алексей видел, как Тася входит к нему в дом. Тетя Надя приглашает ее. Потом она поет "скандалистам". Она улыбается ему.
      Какое милое лицо было у нее тогда! Все рухнуло от ничтожного ветра.
      А он верил, что нашел Тасю на всю жизнь.
      В городе были все те же пахнущие штукатуркой дома, сквер с полотняными портретами передовиков производства.
      В гостинице Клавдия Ивановна вылупила на Алексея свои печальные глаза, заговорила громко и приветливо:
      - А мы уже заждались. Что, думаю, не едет и не едет?..
      Напрасно он был насторожен заранее, нервничал, ожидая понимающих взглядов, сочувствия, любопытства. Ничего не было, все было просто, спокойно, обыкновенно. Может быть, только Казаков был шумнее и оживленнее обычного, а может быть, и это казалось Алексею. О Тасе не было сказано ни слова.
      Опять Алексей стал ездить "замовским" автобусом на завод. Так же по утрам автобус вел кто-нибудь из инженеров, шофер дремал и, просыпаясь, острил: "Ой, падаем!"
      Лидия Сергеевна, как и прежде, давала Алексею пояснения.
      - Вон баженовская "Победа", - говорила она, глядя в окно, - всегда битком набита. А иногда и совсем свою машину отдаст, а сам с нами едет. Поколебавшись, негромко добавила: - Не то что некоторые.
      И как бы в подтверждение ее слов, красуясь, проехала серая директорская машина с голубыми занавесками, слегка покачиваясь на ходу.
      Этого было достаточно, чтобы в автобусе засмеялись.
      Сейчас мимо проехал "тот"... Алексей наклонил голову, занялся своими часами. Он успел увидеть сочувственный и понимающий взгляд Казакова и растерянное лицо Лидии Сергеевны.
      - Как бы нашего директора не забрали от нас. Такой сильный товарищ, почтительно, как будто "сильный товарищ" мог его слышать, произнес главный механик.
      - А что, есть такие слухи? - спросил "академик".
      "Тася, Тася, Тася..."
      - Ну-с, что с тем бензином? - спросил Казакова главный технолог, седой человек в пенсне.
      "Тот бензин" - это была партия высококачественного бензина, которую железная дорога неожиданно отказалась перевозить. Как это случается, что-то где-то не учли, не договорились, не согласовали, и ошибка грозила грандиозным невыполнением плана. Отношения с капризной и своенравной железной дорогой были тяжелыми.
      - Железная дорога посмотрела в свой талмуд и не пропустила бензин. А над железной дорогой только один бог, - сказал Казаков.
      - Н-да, маршрут был согласован. Такая неожиданность! - ответил главный технолог. Он был всегда серьезен, озабочен и немного всеми недоволен.
      - Куда идти, кому жаловаться? - сказал Казаков.
      Главный технолог не имел обыкновения поддерживать шутливый тон, говоря о серьезных вещах.
      - Вопрос вывоза готовой продукции слишком существен для нас, Петр Петрович, - сказал он своим тихим, бесстрастным голосом, - нам этот бензин слишком дорого стоил...
      - Да, уж влетел в копеечку, - согласился Казаков.
      - Не хочется, чтобы завод страдал из-за чужого головотяпства, продолжал главный технолог.
      Казакову также не хотелось, чтобы завод страдал из-за чужого головотяпства.
      - Сегодня будем пробивать это дело.
      Он уважал главного технолога и мирился с тем, что старик был занудой и сухарем. Чтобы увидеть старика улыбающимся, надо было посмотреть на него в окружении семьи: Казаков жил с главным технологом в одном подъезде и наблюдал по воскресеньям идиллические сцены "Дедушка и внуки".
      Казаков спросил у главного технолога, как поживают его очаровательные внучата, два мальчика семи и восьми лет, форменные хулиганы. Старик улыбнулся.
      Автобус остановился у заводоуправления.
      22
      До остановки на ремонт, то есть до начала реконструкции, оставалось двадцать дней. Оборудование из Куйбышева должно было уже прибыть. Его не было.
      Алексей телеграфировал в Куйбышев. Оттуда отвечали: "Отгружено тогда-то". И сообщали номера накладных.
      Он звонил на железную дорогу. Там отвечали; "Не прибыло". Обещали выяснить.
      Он оставался на заводе допоздна. В сумерках, в сиреневом освещении, в особенной тишине, лучше чувствуешь, как работают аппараты.
      Молодой краснощекий механик Митя хотя принадлежал к службе главного механика, к реконструкции каталитического крекинга относился горячо и сочувственно. Он постоянно был на установке. Этот человек вообще чуть ли не жил на заводе.
      Был еще на установке старший оператор, рабочий Малинин. Он тоже охотно оставался вечерами с Алексеем. У Малинина, правда, была ревнивая жена, она не сочувствовала реконструкции. Когда она звонила, Малинин передавал Алексею трубку и просил:
      - Алексей Кондратьевич, скажите ей что-нибудь.
      Алексей выполнял эту странную просьбу, как мог, шутил с ревнивой Калисфенией, сокращенно Калей, рассказывал, что сейчас ее муж делает на установке; и Каля, присмирев, говорила:
      - Ну ладно, всегда вы меня заговорите, я и забуду, зачем звонила.
      А розовощекий Митя говорил Малинину:
      - В принципе, дорогой товарищ, ты глубоко неправ. Ты из нее психопатку воспитываешь. Разве можно строить семью на взаимном недоверии?
      - А у нас не взаимное, у нас только одна сторона на недоверии, а другая на полном доверии, - улыбался рослый Малинин, голубоглазый, с пшеничными кудрями, с леноватой такой усмешечкой. Неторопливый, выдержанный человек, физически очень сильный. Про него говорили "смекалистый".
      На заводе скупо хвалят, такими словами, как "одаренный", "талантливый", не кидаются, и ходил Малинин "смекалистым". Он непрерывно искал и пробовал новое. Пока это были незначительные изменения, которые Малинин предлагал на своей установке. На большее он не замахивался, не хватало знаний. Установку свою Малинин чувствовал, знал насквозь. В ночные вахты, когда начальство спит, он слегка менял режим, смотрел, что получается. Удержаться от этого не мог. Когда Малинину предстояла ночная вахта, Рыжов заранее бесновался: завод не лаборатория, каталитический крекинг не экспериментальная установочка.
      - Ты рабочий или кто? - спрашивал Рыжов. - Может быть, ты член-корреспондент Академии наук?
      Малинин усмехался и обещал вести себя аккуратно.
      - Рабочий, рабочий я, ничего не трону, пускай себе спокойненько гудит.
      - Что это ты называешь "гудит"?
      - Да так, все, - неопределенно отвечал Малинин, не в силах дождаться, когда он останется один и сможет подрегулировать по-своему и _посмотреть_, что из этого получается.
      Рыжов чертыхался и уходил, а Малинин оставался.
      Конечно, Рыжов понимал, что Малинин знает свою установку. Но понимал и то, что этого, кудрявого, рыжеватого, широкоплечего человека сейчас лихорадит, так ему хочется проверить одно свое предположение, даже не одно, а несколько. Всегда не одно, а несколько.
      "Тьфу, наваждение", - говорила со вздохом жена Каля, видя, что Малинин задумался и молчит.
      Для Малинина все изменилось с приездом Алексея. Раньше его предложения вели к отдельным улучшениям, теперь реконструкция покрывала частные усовершенствования. Вбирала их в себя.
      Вначале Малинин удивлялся тому, что Алексей внимательно слушает его. Потом понял: им было одинаково интересно и одинаково необходимо изменять и _пробовать_. Малинину было не лень по десятку раз бегать на этажерки. Потому что изменять и пробовать - это значит бегать. Далеко бегать, высоко подниматься, там открыть, там закрыть, там прикрутить, там просто посмотреть. Другие операторы делали это с неохотой - зачем создавать себе лишнюю работу, лишнее беспокойство. А Малинин с радостью: для него это было самое интересное в жизни. Ради этого он жил, ради этого пошел учиться, решил стать инженером.
      Он был только на первом курсе института, на заочном отделении. Учиться было нетрудно, но-медленно, страшно медленно отчего-то все подвигалось. И было жаль Калю, которая не видела жизни.
      А двадцатипятилетний Митя, механик, поучал:
      - Ты свою Калисфению страшно распустил. Почему ты такую ревность и подозрительность разрешаешь? Даже не знаю, как ты ее теперь призовешь к порядку. А не призовешь, она тебя погубит. С таким характером она тебе расти не даст. Денег она с тебя сильно требует, ты скажи? На наряды.
      - Брось ты, Митя, Каля человек как человек. Что ты на нее взъелся? отвечал Малинин.
      - Я не зря взъелся, у меня могучая интуиция. Ревность - страшная штука, большой тормоз в личной и общественной жизни, - заявил Митя.
      - А ты-то откуда знаешь? - усмехнулся Малинин.
      - Интуиция, - рассмеялся Митя.
      - Ну, друзья, полезем к регенератору, посмотрим, что там сегодня делается, - предложил Алексей.
      - Полезем, - ответил Митя, и все трое, надев ватники, шли в пыль, к раскаленному железу, к самому нутру каталитического крекинга.
      С Митей и Малининым Алексею было легко.
      - А с "пауком" решено твердо? - спросил Алексея Малинин, стыдясь своей настойчивости. Он задавал этот вопрос не первый раз.
      Им давно владела заманчивая идея - регулировать объем катализатора в реакторе на ходу, не останавливая установку. Существующее устройство в реакторе - распределитель - неподвижное. Малинин предлагал сделать вместо него подвижной "паук". Дело это было тяжелое. Главный механик возражал. Но Алексей в предстоящую реконструкцию собирался установить подвижной "паук" Малинина.
      - Решено твердо, - ответил Алексей.
      - А когда вы к нам придете? - спросил Малинин. - Вы не забыли, что вы обещали? Моя мама ждет вас.
      - Как позовешь.
      - Значит, насчет "паука" это твердо? - опять переспросил Малинин, краснея и ненавидя самого себя. - Вы меня, конечно, извините.
      - Слушай, перестань меня пытать, ты все равно поверишь только тогда, когда твой "паук" будет поставлен и начнет работать. Отстань.
      - Верно, - засмеялся Малинин, - извиняюсь.
      Вскоре одна из трех установок каталитического крекинга встала на ремонт. Началась реконструкция.
      Пока шла обычная жизнь, Алексей существовал на заводе, в цехе гостем, теперь он стал центральной фигурой. Он вел реконструкцию, он решал, он принимал всю ответственность на себя. И невольно сразу этому подчинились все, даже Рыжов.
      Было много трудностей, настоящих и мнимых, неувязок, неполадок, из-за которых приходилось трепать нервы и тратить время.
      Из Куйбышева прибыли короба, но без закладных устройств, - может быть, они потерялись, лежали где-нибудь между сотнями ящиков на деловом дворе.
      Слесарь, который монтировал короба, предложил приваривать. Это было надежно, но конструкция становилась неразъемной. Митя-механик предложил закручивать металлический пруток. Митя бегал с этим прутком, лазил в регенератор, объяснял и показывал Алексею, хотя объяснять особенно было нечего - Алексей согласился. Сделали по-Митиному.
      - Мы не работаем, а выходим из положения, - ворчал Рыжов.
      Уже в разгар работ Алексею понравилась в журнале одна картинка - новая конструкция ввода сырья, новый принцип, отлично придуманный. Алексей только кое-что изменил в чертеже и показал новый ввод своим товарищам.
      Митя сразу разобрался, понял и одобрил. Малинин смотрел, долго думал, потом сказал: "Плохо не будет", Баженов посмотрел, ему понравилось. Казакову тоже, Только Рыжов противился бешено. Заладил: "Я против, против, возражаю, запрещаю, у меня чувство". Но руководил реконструкцией Алексей, и ввод сырья сделали По-новому.
      "Паук" Малинина тоже с божьей помощью сделали и установили. Выполнили основные предложения Алексея. Дело тяжело и медленно подвигалось к концу, вернее первой - и главный - его этап.
      Установку начали выводить на режим. Все имевшие отношение к реконструкции были в цехе, ждали, подходили к щиту с контрольно-измерительными приборами. Выводить установку на режим всегда трудно, тревожно, а в данном случае было особенно тревожно.
      Пришел Баженов справиться, как дела. Пока все шло нормально.
      "Слишком хорошо, чтобы быть правдой", - подумал Алексей. Он не доверял этому благополучию. Опять проверил давление в колонне, в реакторе. Все было нормально.
      Внезапно порвалась сварка на трансферной линии. Загорелось. "Так, - с тревогой подумал Алексей, бегом направляясь к месту аварии. - Первая аварийная остановка. Сколько их будет?"
      Их было еще много, гораздо больше, чем можно было предположить. Пять-шесть остановок, одна вслед за другой, на протяжении десяти дней.
      Катализатор, эти драгоценные беленькие шарики, то шел, то не шел в реактор. "Шуршит", - говорили в цехе. "Шуршит", - докладывал Казаков на утренних совещаниях у директора. "Шуршит", - сообщал ежедневно Алексей Баженову.
      Вдруг начался бешеный вынос катализатора. Все вокруг было засыпано белой крупой, катализатор сыпался на головы, на землю вокруг этажерки крекинга. И всему виной был неправильный ввод сырья, та самая картинка, пленившая воображение Алексея. Надо было срочно переделывать по-старому. Рыжов, который говорил: "У меня чувство", оказался прав. У старого нефтяника-сгонщика действительно было шестое чувство, нефтяное. Рыжов бесился, ругал Кресса и Алексея, проклинал реконструкцию. Ввод переделали.
      А драгоценный катализатор, тонна которого дороже тонны сахару, продолжал литься дождем на головы авторов реконструкции и засыпать территорию цеха. Это всем видимое расточительство происходило на заводе, где борьба с потерями нефтепродуктов была одной из главных забот. Митя возглавлял рейдовую комсомольскую бригаду. Комсомольцы ходили и тщательно проверяли каждый насос. Тот же Митя круглыми глазами молча смотрел на снежные сугробики катализатора и не знал, что делать.
      Установку пускали и останавливали. Еще одна остановка произошла из-за того, что перегорел мотор у сырьевого насоса. Это была очередная досадная случайность. Ведь мотор мог перегореть и в другое время, но он перегорел именно сейчас.
      Когда установку наконец пустили и она стала работать, выяснилось, что ничто не изменилось.
      Брала установка то же самое количество сырья, что и раньше, то есть позорно мало. Давала бензина столько же. Катализатор расходовался бешено.
      В цехе говорили о том, что вообще не надо было затевать реконструкцию.
      Алексей ломал голову, искал просчеты. Он был уверен, что упали короба из-за ненадежных Митиных креплений. Но для того чтобы проверить это предположение, нужно было опять остановить установку, а Рыжов категорически воспротивился.
      - На этот раз, - сказал Рыжов, - моей властью мы будем продолжать работать. Довольно мы шли на то, что не получали денег. Сели на зарплате, сели на плане. Теперь попробуем план выполнять как есть. А когда остановимся в нормальном порядке, проверим Митины крепления, а заодно и все остальное.
      Рыжов больше не говорил: "ох, реконструкция", - он страдал из-за этой реконструкции по-настоящему.
      Алексей был расстроен, но он видел пути исправления ошибок. И опять оставался на заводе допоздна. И опять вместе с ним оставались Малинин, механик Митя, появлялся Кресс, неизвестно откуда, словно и не уходил совсем. Приходил Казаков.
      Однажды вечером все собрались в операторной.
      Операторная была знакома, как бывает знакома собственная комната. Ящик с аварийным спиртом, бинтами, ватой. Косо приклеенный на стене плакат: "Отбирай пробу только в рукавицах". Кошка в углу выпила молока, прыгнула на круглый металлический стул, на место дежурного, зевнула, разлеглась.
      - Кошки могут спать... - сказал Митя. - А я сон потерял.
      - Не ворчи, Митя, - засмеялся Алексей.
      - Кошке позавидовал, - сказал Малинин.
      - Позавидуешь тут... - пробормотал Митя. - И кошке и собаке.
      Приборы, круглые, поблескивающие стеклянными поверхностями, по-прежнему не показывали ничего отрадного. "Все-таки торопились с реконструкцией, торопились пустить установку, все сроки, сроки, железные сроки, вот и расхлебываем теперь, - думал Алексей в который раз. - Ломаем головы..."
      Алексей оглянулся на товарищей. Это были верные товарищи, но и они приуныли. Сидели с незажженными папиросами и смотрели на кошку.
      Алексей сказал:
      - Сегодня утром видел такие стихи на щите у дороги. Про кукурузу. "Тем хороша она, что на все она годна - и для супа, и для каш, и особо на фураж".
      Малинин сказал:
      - Люблю кукурузу с маслом.
      Митя сказал:
      - Неужели мои крепления подвели? Уму непостижимо.
      - Что-то мне вас жалко стало. Сидите тут одни ночью, я решил к вам поехать, посидеть с вами, - неожиданно раздался в операторной мягкий, веселый голос Баженова.
      Решили пойти в кабинет к начальнику цеха, там покурить и поговорить.
      Митя сказал: "Сейчас бы чего-нибудь пожевать".
      Малинин принес откуда-то хлеба с маслом, несколько холодных котлет и две бутылки молока, которое ежедневно получали в цехе "на вредность".