Математика любви

– Мать Долорес захворала мочекаменной болезнью, – пояснила Арраж, – поэтому она уехала в Сантандер, чтобы ухаживать за ней и присмотреть за девочками. А это Пилар.

Новенькая девушка была одета в платье из белого муслина, волосы ее были заплетены в детские косички, а в руках она держала куклу. Но все это было лишь притворством, равно как и стеклянные побрякушки и пышные кружева, благодаря которым их потасканные тела все еще казались молодыми. Я знал, что Мерседес не взяла бы девушку к себе, если бы ей не исполнилось еще двенадцати.

– Иззага наверху с мэром.

– А Ирагарта? Арраж ответила:

– Она умерла, и ребенок вместе с ней. Каждую субботу я ставлю свечку перед образом Девы Марии, в честь которой ее назвали.

Я молча пожал ей руку и немедленно достал пинту коньяка, которую купил в гостинице «Сан-Кристобаль», причем купил за такую цену, что, не знай я Мойюа по прежним дням, то непременно бы решил, что ему пришлось заплатить таможенную пошлину на французской границе. Мы уселись на диван, и я успел вторично наполнить наши бокалы, когда явился сначала один клиент, а потом и второй. Мерседес слегка наклонила голову, и Арраж и Пилар упорхнули.

Мерседес поднесла бокал к лицу и вдохнула аромат коньяка.

– Я так и думала, что мы с вами еще увидимся. Я слыхала, что Санта-Агуеда нуждается в деньгах. Моя тетка говорит, что с матерью Августиной никто не может сравниться, когда речь заходит о том, чтобы выжать из людей деньги на благотворительность.

– Так ты знала обо всем… – сказал я.

Она кивнула. Рука, которой я обнимал ее за плечи, свидетельствовала, что она сохранила тепло и приятную для глаз округлость форм. А под благовониями скрывалось пусть не слишком чистое, зато спокойное и уютное тело и добрая душа. Я вспомнил вечер, когда она обиняком сообщила мне, что ребенок Каталины мог умереть. При мысли о том, как должна была страдать Каталина, получив подобное известие, я с трудом поднялся из-за стола, не будучи более в состоянии поддерживать разговор, и нетвердой походкой удалился в свою комнату. Потом, много позже, Мерседес поднялась ко мне, чем поразила меня до глубины души. Она не стала разыгрывать роковую женщину, в чем, кстати говоря, была большой искусницей, а просто обняла меня и лежала рядом, пока я не погрузился в беспокойный и тяжелый сон. Ушла она только утром.

Мерседес сделала маленький глоток.

– Итак, что же заставило вас вернуться – ребенок или сестра Андони?

– Главным образом ребенок. Я должен удостовериться, что с ней все в порядке. Но я не мог, приехав сюда, не повидаться с Каталиной, сестрой Андони. Я хотел бы убедиться, что и у нее все хорошо.

Спустя мгновение она спросила:

– Вы ведь… не собираетесь искать встречи с ней или что-нибудь в этом роде, не так ли? У них жесткие правила, если помните. Тем более что она принесла все обеты.

– Нет… я не стану ничего требовать от нее. Я знаю, что она дала невозвратные обеты. У меня… Со мной приехала кузина, двоюродная сестра, она и увидится с ней от моего имени. А потом, если только Каталина не воспротивится этому, мы поедем в Бильбао. Я хочу лишь… – Я взглянул на Мерседес, и она в ответ вопросительно приподняла бровь. – В самом деле, мне более ничего не нужно. Ничего не изменится, только у меня станет спокойнее на душе, да и Каталина будет знать, что я забочусь о ее дочери.

Она не ответила, только провела кончиками пальцев по моему бедру. Мне пришло в голову, что из всех женщин, которых я знал, она была единственной, у кого я не боялся вызвать отвращение.

– Я и не подозревала, что у вас есть кузина. Может быть, проведете со мной час или два? В память о старых временах? Готова держать пари, что теперь вы с одной ногой умеете доставить женщине больше удовольствия, чем раньше с двумя. Я же вижу, что у вас была обширная практика.

– Я очень устал, – ответил я, взяв ее за руку прежде, чем она успела сделать еще что-то, и поцеловал. Но улыбка, которую я ей подарил, была натянутой, поскольку мысли мои были заняты тем, что раньше даже не приходило мне в голову. Я с изумлением понял, что могу искать у Каталины не только спокойствия ума и души. – Мы попали в шторм, а день сегодня выдался очень длинным и тяжелым.

Внезапно в памяти моей всплыло воспоминание о том, как я держал Люси в своих объятиях, как она прятала лицо у меня на груди, как ее сердце билось в унисон с моим. Я вспомнил запах соли и краски, которыми пропитались ее волосы, как ее мелкие белые зубки яростно впились в ладонь, когда она сдерживалась, чтобы не закричать.

Мерседес, естественно, сразу же догадалась, что я пытался скрыть от нее, но, и это вполне объяснимо, сделала неверные выводы.

– Только не говорите мне, что откажетесь подняться наверх, – заявила она. – В память о добрых старых временах?

Возвращаясь в гостиницу по темным улицам, я понял, что более не могу обманывать себя относительно тех чувств, которые столь недвусмысленно выразило мое тело. Однако подобные эмоции не имели выхода, удовлетворить их у меня не было ни малейшей возможности. Добиваться чего-либо подобного от Люси было… невозможно, и именно эта мрачная перспектива едва не толкнула меня искать утешения в объятиях Мерседес. Я чуть не поддался искушению. Невероятно, но тем, что этого не случилось, я обязан прежде всего мэру, который, спускаясь нетвердыми шагами по лестнице и уныло жалуясь на фригидность и экстравагантность своей супруги, внезапно пробудил во мне сильнейшее отвращение к подобному времяпрепровождению. Каким бы мимолетным ни было это отвращение, оно все же охладило мой пыл настолько, что усталость взяла свое. А когда желание утихло, в памяти у меня прозвучали слова Люси. Они пришли издалека, из давних времен, но голос ее звучал чисто и звонко.

Я могу доверять и вам… в том, что вы скажете мне правду.

Мне пришло в голову, что это имя очень ей идет, потому как она бросала яркий свет на все, о чем говорила, и, вероятно, именно с ее помощью я впервые ясно увидел путь, который мне предстояло пройти.

Размышляя об этом, я почти не обращал внимания на то, куда иду, поскольку знал город достаточно хорошо, чтобы ноги сами несли меня. Но вдруг, подняв голову, я обнаружил, что, очевидно, память все-таки сыграла со мной злую шутку, поскольку от дома Мерседес я добрел до монастыря Сан-Тельмо, давшего приют монахиням.

Когда я впервые оказался в Сан-Себастьяне, то после первого дня очень редко приходил на площадь, чтобы бросить взгляд на суровые каменные стены и всегда запертую, обшитую железными полосами дверь и вновь задуматься о том, правильным ли было мое решение. Сейчас, в темноте, монастырские стены показались мне ничуть не ниже стен, цитаделей, которые мне довелось штурмовать, и бесконечно длинными. Они тянулись и тянулись вдоль одной стороны узенькой, извилистой улочки, упираясь в огромный скальный массив, на вершине которого расположился форт. Но каким-то непостижимым образом те же самые стены выглядели странно хрупкими, даже иллюзорными, в колеблющемся свете уличных фонарей, освещавших только углы, как если бы малейшее дыхание ветерка было способно развеять их в пыль и явить постороннему взгляду жизнь внутри их пределов.

Спит ли сейчас Каталина? Или же молится в одиночестве в своей келье, или стоит на коленях в тускло освещенной часовне, воздух которой насыщен благовониями? Я мог только гадать об этом. Что я знал о ней? Я даже не мог представить, о чем она сейчас думает. Вспоминает ли хотя бы иногда обо мне? Она наверняка думает о своем ребенке. Выносить ребенка девять месяцев, в муках произвести его на свет, а потом отдать в чужие руки… Я понимал лишь, что не знаю и не могу знать того, что она чувствует. Это было выше моих сил, мне не хватало для этого воображения. Но все равно Каталина оставалась моей любимой: были времена, когда я точно знал, что означает каждое движение ее губ или улыбка в ее глазах. Я так долго и молча жаждал ее, страдал и мучился столько лет, и вот теперь вернулся… Зачем и для чего?

Я повернулся и с трудом пошел прочь. Когда наконец, хромая от боли в ноге, я доковылял по боковой улице до гостиницы, то, повинуясь внезапному порыву, поднял голову. Окно Люси было темным, ставни и жалюзи распахнуты, и мне показалось, что сквозь стеклянное ограждение балкона я вижу ее, сидящую у окна и глядящую вниз на улицу.

Сегодня просто замечательная погода, и лихорадка ушла. Хирург чрезвычайно доволен моими успехами; новый разрез заживает дольше, зато потом мне будет с ним намного удобнее. Он говорит, что нет ничего, что неспособна была бы излечить прогулка и дружеская пирушка.

Я должен сделать это. Я не могу до бесконечности прятаться от всех.

Повиснув на костылях, я с великим трудом тащу на себе собственный мертвый груз. Моя здоровая нога быстро устает, а ампутированная ступня подпрыгивает и спотыкается, ощущая каждый шаг, каждый камень, и дикая боль в ноге оплакивает мою потерю.

Мимо пробегают двое мальчишек. Они смеются, в руках у них ворованные яблоки. Один из них задевает меня, я спотыкаюсь и падаю на раненое колено. Мне кажется, что моя едва зажившая плоть вспыхивает жутким пламенем боли. У меня перехватывает дыхание, я не могу протянуть руку и поднять второй костыль, и вдруг один из мальчишек смеется и пинком отшвыривает его еще дальше от меня.

На помощь мне приходит какая-то женщина. Она достаточно сильна, чтобы поднять меня на ноги.

– Вам нужно выпить, точно говорю, ведь я держу кафе. После прогулки загляните ко мне на рюмочку коньяку. Я люблю солдат и знаю, как угодить им, потому что мой мальчик был убит под Бородино.

Я иду дальше, потому что не могу вернуться, хотя мои руки, обессилевшие вследствие долгого бездействия, растерты почти до бесчувствия рукоятками костылей, а под мышками у меня вздулись волдырями мозоли. Дует холодный ветер, но я взмок от пота. Мне потребовалось целых десять минут, чтобы дойти до конца улицы, и дальше идти мне некуда.

Когда я не сплю, то могу думать о Каталине. Иногда она даже является мне во снах, прогоняя кошмары, которых я так страшусь. Но когда я выхожу на улицу, то не могу взять ее с собой, потому что должен следить за каждым своим шагом. У меня нет сил сопротивляться, а улица полна опасностей: бегущие мальчишки и пьяные мужчины, собаки, которые бросаются на людей, и ручные тележки, которые проталкиваются сквозь толпу. Здесь неровные камни под ногами и скользкая грязь, здесь на каждом шагу попадаются благородные дамы, которые вздыхают над моей солдатской формой и моим изуродованным телом. Сопровождающие дам мужчины просто очарованы жалостью, которая светится в их голубых глазах, и тем нестрашным ужасом, от которого кривятся их пухленькие алые губки.

Для них я всего лишь достойный жалости субъект. Для них я всего лишь калека.

II

Вопрос о том, как мне увидеться с Каталиной и поговорить с ней, дабы не причинить ей боли и не поставить ее в неловкое положение, занимал меня с той самой поры, как я только покинул Керси. Но только увидев прошлой ночью Люси, сидящую у окна, я вдруг осознал, какую тяжкую и неудобную ношу я – пусть даже по ее настоянию – намереваюсь взвалить на ее плечи.

Утром мы встретились в кафе, и если даже она и спала не больше меня, то не призналась в этом. Но она явно оживилась, и у нее заблестели глаза при виде чашек с густым сладким шоколадом и корзиночкой с булочками и печеньем, которые обычно составляют испанский завтрак. Однако я не мог не обратить внимания на то, что ела она так же, как всегда, то есть почти ничего. Подобное поведение было мне знакомо, и я не приветствовал его. В течение некоторого времени за столом царило молчание, никто не нарушал тишины, и, когда она заговорила, я, хотя при этом и смотрел на нее, вздрогнул.

– Итак, что вы хотите, чтобы я сделала?

– Думаю, я должен написать ей, если вы будете так добры, что согласитесь это письмо доставить. И, если это возможно – опять же, если захотите, – вы можете передать мне ответ.

Она сделала вид, что целиком сосредоточилась на том, чтобы долить себе в чашку еще немного горячего шоколада, и я мог только строить догадки, о чем она думает. Я добавил:

– Но вы должны сказать, если вам не хочется принимать в этом участия. Я понимаю, что это… непростая задача.

– Разумеется, я хочу сделать это, – с готовностью откликнулась она, допивая шоколад и ставя чашку на стол. – И никому не скажу ни слова о письме, только ей. Так мы уменьшим опасность того, что меня попросят отдать его настоятельнице. – Она положила салфетку на стол и встала. – Я бы хотела осмотреть город, так что давайте встретимся, скажем, в полдень? К тому времени пребывание на улице станет невыносимым.

Она улыбнулась, прихватила альбом и шляпку и ушла, не говоря более ни слова. А мне оставалось только гадать, чем была вызвана подобная немногословность – то ли врожденным тактом, который говорил, что меня следует оставить одного, дабы я мог приступить к выполнению стоящей передо мной задачи, то ли скрытым отвращением к тому, что ей предстояло сделать.

Собственная задача не вызывала у меня неприязни или иных негативных чувств, но и приятной назвать ее было нельзя. Я с трудом поднялся по лестнице в свою комнату и уселся за стол у окна. Я писал по-испански, но стремление облегчить Каталине прочтение письма, в свою очередь, усложнило для меня его написание. Я проклинал шуршание метел снаружи и грохот бочек внутри, которые мешали связно мыслить, при этом ничуть не облегчая мои молчаливые, но от этого не менее гнетущие воспоминания. Я исписал несколько страниц, повествуя о своей скорби и потере, но потом разорвал их, потому что разве не за тем я приехал в Испанию, чтобы только лишь обеспечить Идое надлежащий уход? Я полагал своей обязанностью рассказать Каталине о том, что намереваюсь предпринять, но для этого вполне хватило бы нескольких строк, поскольку я опасался, что ненужные подробности доставят моей любимой лишние треволнения.

Но сидя у окна и вслушиваясь в звуки и запахи Сан-Себастьяна, вливавшиеся в раскрытое окно, я вдруг поразился тому, как мог обманывать себя или, точнее, как отказывался признать, что возвращение сюда вновь пробудит к жизни все те чувства, которые, как я наивно полагал, давно умерли во мне. То, что я до сих пор люблю Каталину, для меня не подлежало сомнению, оставалось своеобразным догматом веры, но теперь, когда я оказался так близко от нее, когда мне предстояло облечь свои намерения в слова, я вдруг растерялся. Я никак не мог взять в толк, как мне удалось проделать такой путь в столь расстроенных чувствах, и неверно оценивал причины, которые побудили меня в него отправиться. Такое впечатление, что я начал военную кампанию, не имея в своем распоряжении ничего, кроме простейших директив. Разумеется, моя забота о ребенке, хотя и вполне реальная, все-таки являла собой второстепенный мотив и задачу, для решения которой не требовалось особенных сил и умений. Какой же силой, в таком случае, обладали эти запечатанные приказы, тайные и неведомые, что я даже не подозревал об их существовании, и в то же время столь значимые, что только сейчас они открылись мне?

Или все-таки Мерседес оказалась права? Неужели, не признаваясь в этом самому себе, я втайне питал надежду на то, что мне удастся воссоединиться с Каталиной вопреки церковным обетам, которые она принесла? Или я искал у нее прощения, и если да, то за что? И как быть с тем, что случилось во время шторма? Я опустил взгляд на бумагу, лежавшую передо мной на столе. Вскоре эти листы будут держать ее маленькие смуглые руки. Отчаяние и смятение, охватившие меня при этой мысли, в сравнении с теми простыми желаниями, которые я питал ранее, придавали словам, которые я мог бы написать, несвойственное мне лицемерие и скрытый смысл.

В конце концов страх причинить Люси незаслуженные неудобства, равно как и чрезвычайная трудность задачи остаться верным своей любви и быть честным с самим собой побудили меня швырнуть все в печь и написать лишь несколько строчек, не допускавших двойного толкования.

Mi corazon![52]

Мой друг мисс Дурвард согласилась доставить тебе это письмо. Ты можешь быть с ней откровенна, если захочешь. Я ей полностью доверяю.

Умоляю простить меня за то, что нарушаю спокойствие, в котором, как я надеюсь, ты ныне пребываешь. Но когда я услышал, что тем, кто попечительствует сейчас Идое, требуются денежные средства, то почувствовал себя обязанным приехать в Испанию, чтобы лично убедиться в ее благополучии.

Наверное, ты не знаешь, что после войны, – так скоро, как только смог – я вернулся в Бера. Тамошний священник рассказал мне о том, что ты удалилась в монастырь Сан-Тельмо, как и о том, что ты была беременна. Получив эти известия, я приехал в Сан-Себастьян и провел здесь много месяцев, но не стремился сообщить тебе, что нахожусь здесь, равно как и не искал Идою. Любовь моя, сможешь ли ты простить меня? И правильно ли я поступил, сделал ли то, что должен был сделать? С тех пор мне не дает покоя мысль, что ты могла бы желать узнать, что я, по крайней мере, старался найти тебя. Но твое спокойствие было для меня превыше всего, и, зная о том, какую судьбу ты избрала для себя, я не рискнул пробудить в тебе печали и сомнения, которые, как я надеялся, остались в прошлом. Когда стало известно, что я унаследовал поместье в Англии, я был принужден вернуться туда, но ничто не могло стереть память о тебе из моего сердца.

Любимая, я не настолько эгоистичен и себялюбив, чтобы полагать, будто занимаю в твоем сердце прежнее – и в такой же мере печальное – место. Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня? Молю тебя и от всего сердца надеюсь на это, поскольку прошу твоего согласия на мою поездку в Санта-Агуеду. Я должен увидеть Идою, должен знать, что с ней все в порядке, поскольку она – все, что осталось у меня после тебя в этом мире. Но если по какой-либо причине ты не хочешь, чтобы я ехал туда, тебе достаточно сказать мне об этом.

Каталина, прошедшие годы не остудили мою любовь к тебе. Все, о чем я прошу, – это знать, что ты счастлива. Ты не можешь завоевать мое сердце, поскольку оно и так безраздельно принадлежит тебе.

Стивен

Я поднял голову и увидел, что солнце стоит в зените и на улице царит настоящее пекло. Изумился я и тому, что результатом моих мучений и усилий стало столь лаконичное послание. И хотя я опустил многое, все-таки, перечитывая свое письмо, чувствовал, что все эти слова сохранились между написанных строк.

Я снова принялся читать то, что написал, когда раздался стук в дверь. Это была Люси. Шляпка сидела у нее на голове слегка набекрень, а лицо разрумянилось и даже загорело от солнца.

– Я вам не помешаю?

– Нет, – отозвался я, вставая из-за стола, – я только что закончил. Как вам понравился Сан-Себастьян?

– Очаровательный городок, хотя я удивлена таким количеством как новых, так и разрушенных домов. Мне казалось, он отстраивался заново.

Я запечатал письмо.

– После того как мы изгнали отсюда французов, город был почти полностью уничтожен. Я писал вам о Бадахосе, так что вы вполне можете представить, что здесь творилось.

Она кивнула и помолчала, думая о чем-то своем. Потом взглянула на меня и сказала:

– Пожалуй, нам пора идти.

Я не двинулся с места, потому что, отвернувшись от письменного стола и направившись к двери, я должен был перейти Рубикон. Столь важным и значительным, во всяком случае, представился мне этот обыденный, в общем-то, шаг.

– Или вы предпочитаете подождать какое-то время? – спросила она.

– Нет. Это всего лишь… вполне естественное волнение.

Она подошла и заглянула мне в глаза.

– Разумеется.

Но оттого, что я выразил свои опасения вслух, они ослабели. Я взял со стола письмо.

– Привратница в монастыре поймет, о ком речь, если вы назовете Каталину сестрой Андони. – Люси взяла у меня письмо. – Сможете ли вы отдать его Каталине в собственные руки? Она говорит по-английски. По крайней мере, раньше говорила. Объясните ей цель своего прихода, остальное она найдет в письме. И еще я написал, что вы мой друг, которому я полностью доверяю.

Она положила письмо в ридикюль и сказала, не поднимая глаз:

– Я понимаю. Благодарю вас.

Мы шли по узеньким улицам, вдоль которых теснились столь высокие дома, что создавалось впечатление, будто мы идем по дну ущелья, и она с интересом оглядывалась по сторонам. А вокруг царила суматоха. Мужчины и женщины несли дрова для печей и еду, а по мостовой степенно вышагивали мулы, нагруженные тяжелыми корзинами с рыбой и зерном. Люси рассматривала высокие окна со ставнями, готовыми в любой момент закрыться в случае жары или бури, вглядывалась в полумрак лавок, торгующих хлебом, гончарными и скобяными изделиями, гравюрами и эстампами, тканями, статуэтками святых, вином.

– Почему-то войну представить легче, когда идешь по улице, а не стоишь в чистом поле, – внезапно заметила она. – Может быть, это оттого, что города – тоже дело рук человеческих. Вы были здесь? Во время осады, я имею в виду?

– Нет, здесь стояла дивизия Грэхема. Мы были в Бера.

– Я никогда не забуду того, что вы написали о Бадахосе. – Она заколебалась. – Или, скорее, того, о чем вы не написали, но что я живо себе представила.

– В самом деле? Или я должен надеяться, что ваше воображение оказалось бессильным?

– Быть гражданским лицом – женщиной, ребенком – в таком месте… Всегда следует помнить, что все мы тоже участвуем в войне, пусть по-своему. Никто не может чувствовать себя в безопасности. И слишком часто нам некуда бежать от нее.

– Понимаю, – отозвался я. – То, что мне довелось повидать…

Но даже ради Люси я бы не рискнул облечь свои воспоминания в слова. Пройдя еще несколько ярдов, мы оказались на широкой площади, где и располагался монастырь Сан-Тельмо. Люси замерла, прижав к груди ридикюль.

Я слишком хорошо знал это место. Камни мостовой будили в моей душе многочисленные воспоминания, так что я даже не подумал о том, какое впечатление должны произвести на нее мрачные высокие стены и тяжелая дверь женского монастыря. Внезапно перед глазами у меня отчетливо встало видение – Люси, сидящая у окна прошлой ночью. Что это было? Мысли о предстоящей миссии не давали ей уснуть? Или шторм повлиял на ее желание помочь мне связаться с Каталиной?

– Вы не должны этого делать, – сказал я. – Я не могу просить вас об этом.

– А вы и не просили, – отрезала она. – Я сама вызвалась. Мои воспоминания о том, что случилось во время шторма, придали ее словам смысл, которого она в них не вкладывала, и, охваченный противоречивыми чувствами, я взял ее под руку, намереваясь развернуться и уйти.

– Нет, я отправлю письмо почтой. У меня нет никакого права…

Она отказалась последовать за мной.

– Да, вы не имеете никаких прав на меня. Но я намерена помочь вам, если вы только дадите мне такую возможность. Стивен, давайте встретимся с вами, – она посмотрела на угол площади, – вон в той кофейне.

Именно там, чего она, естественно, не знала и знать не могла, я впервые встретил Мерседес. Она сжала мою руку.

– Прошу вас, не волнуйтесь, если я несколько задержусь. Я ведь должна буду сделать так, чтобы меня поняли и удовлетворили мою просьбу. Но может пройти еще какое-то время, прежде чем она освободится, чтобы поговорить со мной.

Внезапно я понял, откуда она черпает силу духа и мужество, необходимые для выполнения этой задачи. Но это понимание отнюдь не вызвало во мне удивления: я слишком хорошо знал ее. Или, точнее, я осознал умом те чувства, которые давно уже зрели в моем сердце.

Я молча пожал ей руку. Она ответила мне тем же, но тут же отняла руку, подошла к тяжелой двери и позвонила в колокольчик.

Эхо его робко донеслось из-за высоких стен, и прошло несколько томительных минут, прежде в двери отворилось окошечко. Люси сказала несколько слов, выслушала ответ, заговорила снова. Потом в большой двери открылась узенькая дверца. Я успел заметить зелень, беленные известкой каменные стены и черную сутану. Потом Люси перешагнула порог, и дверь закрылась за ней.

Итак, мне ничего не оставалось, кроме как ждать ее возвращения. Несмотря на все старания сохранять спокойствие, я не мог не думать о том, что происходит сейчас в стенах монастыря, и сердце мое сжималось от страха, порожденного неуверенностью. Я вошел в кофейню. В ней тоже ничего не изменилось. После яркого света снаружи мне показалось, что внутри царит полумрак. Посыпанный песком пол скрипел у меня под ногами. Я заказал бокал бренди, уселся за обшарпанный столик у окна и принялся ждать.

Что подумает Каталина? Навестить ее пришла незнакомая англичанка, на полузабытом языке говорящая о ее прошлом, которое причинило ей такую боль и которое она наверняка предпочла забыть и сохранить в тайне. Не подумает ли она… Господи Иисусе! Даже Каталина вполне может решить, что Люси – моя любовница. Если бы это было правдой, я при всем желании не смог бы нанести ей более тяжкого оскорбления. Но даже при том, что все обстояло совсем не так, Люси слишком легко могла стать жертвой насмешек и презрения.

– Сеньор? – обратилась ко мне девушка, обслуживающая клиентов. Избегая смотреть ей в глаза, я распорядился принести еще бренди.

Правда заключалась в том, что я не мог знать, о чем подумает Каталина. Столько долгих лет мне чудился ее голос, пусть даже она не произносила ни слова, я видел слезы в ее глазах, пусть даже не мог разобрать черт ее лица, но даже и это было лишь сладкими образами, которые я носил в своем сердце. Когда-то я мог представить, что она здесь, рядом со мной, что я слышу ее негромкий глубокий голос, но теперь я ощущал лишь ее незримое присутствие, поскольку милый образ потускнел и стерся от времени.

Я знал, что Люси будет говорить очень осторожно, подбирая слова, вглядываясь в лицо Каталины и ища признаки того, что она ее понимает. Я представил себе ее тоненькую, напряженную фигурку, глядящую на мою любовь, на то, как свет падает на ее лицо, как глаза ее светятся печалью или счастьем. Вот это я мог представить себе вполне отчетливо. Но лица Каталины вообразить не мог, как ни старался. Она явилась ко мне словно бы во сне: я знал, что это она, но не видел ее.

Заплачет ли она или, наоборот, придет в ярость оттого, что я так долго пробыл совсем рядом с ней? Останется ли равнодушной? Нет, Боже милостивый, только не это! Для этого мы слишком сильно любили друг друга. И у нас родился ребенок.

«Быть женщиной – в таком месте… Всегда следует помнить о том, что все мы тоже участвуем в войне, пусть и по-своему. Никто не может чувствовать себя в безопасности. И слишком часто нам некуда бежать от нее». Так сказала Люси. И вдруг сердце мое сжалось от страха, потому что я понял – или решил, что понял, – что она имеет в виду. Каталина искала покоя, убежища от мира и его войн. Но где-то, в Бера или по дороге сюда, в сожженный и разрушенный Сан-Себастьян, не успевший оправиться от ужасов войны, которая прокатилась через него всего несколько недель назад, она, как и многие другие женщины, могла подвергнуться насилию солдат или негодяев, которые всегда идут вслед за армией. Ведь какой-нибудь мужчина мог… О Боже!.. Я своими глазами наблюдал слишком много подобных сцен.

С мыслью о том, что над ней могли надругаться, я с трудом поднялся из-за стола и заковылял к выходу. А потом, когда меня стошнило в сточную канаву, вдруг подумал, что Идоя может быть вовсе не моим ребенком. Быть может, она стала не плодом любви, а семенем насилия, результатом боли, ужаса и позора Каталины. «Если так, – думал я, прижавшись лбом к стене кофейни, – тогда для всех было бы лучше, если бы Идоя умерла».

Наверное, мне нужно было оставить все как есть, потому что, приехав сюда, я подверг опасности чувства, которые поддерживали меня столь долго.

Я не помнил, сколько времени простоял вот так, прижавшись лбом к стене. Кто-то тронул меня за плечо, я резко развернулся и рука моя потянулась к поясу, где когда-то лежал в кобуре пистолет. Деревянный протез угодил в щель между камнями, и культю пронзила такая резкая боль, что я не выдержал и громко вскрикнул.

– Сеньор, вам плохо? – спросила девушка из кофейни.

Я позволил ей увести себя внутрь, напоить кофе и принести стакан воды, поскольку пить бренди у меня более не было желания, даже для того, чтобы притупить боль в ампутированной ноге. Но мысли оставались столь горькими и болезненными, что, увидев, как отворяется дверь монастыря и Люси выходит на улицу, я страстно возжелал, чтобы мы более никогда не возвращались к этой теме.

Когда она подошла ко мне настолько близко, что я смог разобрать выражение ее лица, то увидел, что она улыбается, хотя глаза у нее покраснели и были полны слез.

Я поднялся и подошел к ней.

– Вы видели ее?

– Да, – ответила она, – я виделась с ней. Я вернулась бы быстрее, но она захотела написать вам.

Она порылась в ридикюле, достала альбом, смущенно улыбнулась и наконец нашла письмо.

Оно было сложено, а не запечатано, и спустя мгновение я понял, что письмо написано на страницах, вырванных из альбома Люси.

– У нас не было бумаги, поскольку мы сидели в монастырском саду, а она не… она не захотела отправляться на поиски.

– Как она повела себя? – нетерпеливо принялся расспрашивать я. – Она… она поняла, в чем цель вашего прихода? Я боялся…

– Разумеется, она поняла, – ответила Люси. – А теперь, полагаю, мне лучше уйти, чтобы вы без помехи прочли письмо.

Я ждал известий от Каталины долгие годы, но мысли мои все еще пребывали в беспорядке, и я понял, что не смогу прочитать письмо здесь, в непосредственной близости от монастыря, посреди городского шума, суеты и воспоминаний об огне, пожаре и пролитой крови. По моей просьбе Люси пошла со мной. Мы вышли через портовые ворота, удаляясь от причалов туда, где океанские волны набегают на песчаные пляжи Монте-Ургулла. Мы отошли на некоторое расстояние от городка в направлении Монте-Игуельдо, где в море виднелись две покрытые зеленым мохом скалы, держащие, как две гигантские руки, в пальцах островок Санта-Клара.