Математика любви

– Все так говорят. Во всяком случае, художник имел хорошие рекомендации.

– Я не удивлена. Но очень любопытно видеть, что мерилом подобного творчества служит точность воспроизведения некоторых аспектов выражения лица того, кто послужил натурой – например эти ваши изогнутые брови, – а не внутренних черт, скажем так.

– Внутренних черт? – переспросил я, но в это мгновение появилась миссис Прескотт, чтобы проводить женщин наверх, волнение которой выдавала лишь криво сидящая шляпка.

Миссис Барклай поднялась с кресла.

– Люси?

Мисс Дурвард вздрогнула и, не проронив более ни слова, отвернулась от портрета и поспешила вслед за сестрой.

К тому времени, когда они вернулись, пламя разгорелось и в камине весело потрескивал огонь. Все расселись вокруг него. Нам подали чай и легкие закуски, которые мой повар ухитрился приготовить за те десять минут, что были в его распоряжении.

Увидев, что гости устроились вполне удобно, я опустился в кресло и почувствовал в кармане сложенное письмо.

– Сколько вы сможете погостить у меня? – поинтересовался я, и мисс Дурвард, которая почесывала Титусу брюхо, подняла голову и, прищурившись, бросила на меня острый взгляд.

– Мы намеревались добраться нынче вечером до Бишопе Стротфорд, – ответил Барклай.

– Вы должны пробыть у меня хотя бы день или два! – заявил я. – Или даже дольше, если сможете. Это самое меньшее, что я могу предложить вам после того, как воспользовался вашим гостеприимством в Брюсселе.

– Видите ли… – начала миссис Барклай. – Это очень любезно с вашей стороны, майор. Джордж, а ты что скажешь? Я очень устала после столь долгого путешествия, но мне не терпится увидеть Тома.

– Конечно, как пожелаешь, дорогая, но ты должна беречь себя. Если Фэрхерст так любезен, что предлагает нам свое гостеприимство, то мы должны им воспользоваться. По крайней мере, на денек-другой.

– Решено, мы остаемся! – воскликнула мисс Дурвард и, как освобожденная пружина, вскочила с кресла. Титус с упреком взглянул на нее. Я позвонил в колокольчик.

Я с радостью отметил, что мои слуги не растерялись, как неминуемо случилось бы годом ранее, узнав, что в течение некоторого неопределенного периода мы будем развлекать гостей, среди которых две леди – одна в весьма деликатном положении – и служанка. После этого, питая вполне обоснованные надежды на то, что нам будет подан такой ужин, за который мне не будет стыдно, и убедившись, что Барклай занялся багажом и размещением в спальнях, я мог со спокойной совестью удовлетворить просьбу мисс Дурвард и прогуляться с ней по окрестностям.

– Мои владения не слишком обширны, – предостерег я ее, когда мы вышли в сад, засаженный кустами. – Собственно, мое поместье нельзя даже сравнивать с Холкхэмом или Одли Энд. Кроме того, территория не слишком ухожена. Моего кузена больше интересовал покрой одежды, чем принадлежащие ему сады, а я не могу заставить своих людей подстригать лужайки, когда им следует работать в поле.

– Что, разве ваши военные инстинкты не требуют, чтобы каждая травинка сверкала и стояла по стойке смирно? – поинтересовалась она, оглядываясь по сторонам.

Я рассмеялся.

– Нет, если за это я должен буду заплатить из своего кармана и если только мои глаза подмечают некоторый беспорядок.

– Вот как!

Она более ничего не добавила, а моя голова настолько была занята известиями, полученными из Испании, что я не нашелся, как поддержать разговор. Кроме того, мне надо было решить, как поступить с письмом, которое, поспешно сложенное, по-прежнему жгло мне карман. Я писал так свободно и откровенно, ибо знал, что между тем, как я напишу его, и тем, что она прочтет его, лежат долгие дни и не менее долгие мили расстояний. Теперь я лишился этого преимущества, и самым простым выходом – вероятно, единственным, на который я мог бы отважиться, – было просто молчать и ничего не говорить, подождать, пока они не уедут, а потом отправить письмо почтой в Манчестер.

Я принял это решение, но тут мисс Дурвард откашлялась и сказала:

– Я бы заговорила об этом раньше, если бы мы остались вдвоем, но… мы были на людях. Должна признаться, вы оказали мне честь и я тронута вашим письмом.

– Я полагал, что вы будете шокированы…

Она остановилась и, схватив меня за руку, рассерженно топнула ногой.

– Стивен! Выслушайте меня! Мы ведь друзья, не правда ли? – Я кивнул в знак согласия. – Друзья всегда говорят друг другу правду. Если мир способен меня шокировать, то я смиряюсь с необходимостью быть шокированной. И вы не должны оберегать меня от этого. Но ничего в вашем письме не шокировало меня.

Ровным счетом ничего! Единственное… В общем, мне трудно выразить словами свои чувства, поэтому скажу лишь, что понимаю вас. И уважаю за то, что вы сделали.

– Благодарю вас, – только и сумел выдавить я. Мы возобновили прогулку. Пройдя несколько шагов, я продолжил: – Должен признаться, я не ожидал – до тех пор, пока не начал писать, – что испытаю такое облегчение оттого, что изложил свои чувства на бумаге.

– Вы закончили свой рассказ на том, что оставили Испанию вместе с армией. Вы никогда не думали о том, чтобы вернуться и разыскать Каталину?

Я заколебался.

– Простите меня, – быстро сказала она, – мне не следовало спрашивать.

– Нет, нет. Просто я только что получил известие… – Я нащупал письмо в кармане. – Я писал вам… Как раз, когда вы приехали. Вот письмо. Пожалуйста, прочтите его.

– Сейчас?

– Да… Если хотите, конечно. В нем вы найдете все необходимые объяснения. Но оно не закончено. Я не успел дописать его.

– Разумеется, – ответила она и протянула руку. Наши пальцы соприкоснулись, когда она брала письмо у меня из рук.

А я отошел в сторону и устремил взор на небосклон, где облака цвета слоновой кости отливали розовыми, золотистыми и бирюзовыми оттенками. Мне все-таки хотелось проложить некоторое мысленное расстояние – если уж не во времени или пространстве – между последней частью моей истории и тем, что она наконец прочтет ее.

Только когда пара воробьев, копошившихся в пыли неподалеку оттого места, где я опустился на каменный бордюр канавы, проложенной, чтобы скотина не забредала в сады, испуганно вспорхнула, я понял, что ко мне приближается мисс Дурвард.

– Итак, вы не едете в Испанию. – Вот все, что она мне сказала. Я покачал головой, будучи не в состоянии выговорить ни слова из страха, что неординарность ситуации, которую я обрисовал в письме, может пробудить в ней чувство отвращения, которое до настоящего времени ей удавалось скрывать. Она присела рядом со мной.

– Я не стану говорить, что не предложила бы заехать в Керси, если бы знала все. Но вам нужно отправляться в Испанию. И чем скорее, тем лучше.

Меня до глубины души поразила ее горячность.

– Таков был мой первый порыв, вы угадали. Но… но ни за что на свете я не смог бы причинить Каталине беспокойство.

– Да, я вполне понимаю ваши чувства. Но Идоя… Стивен… майор, мне немного известно о таких местах. Моей матери как-то пришлось иметь дело с приютом в Рочдэйле. Они нужны, этого нельзя отрицать. Но Идоя не может быть счастлива там. Мы уедем завтра же утром.

– Я никогда не осмелился бы просить вас об этом. Кроме того, в этом нет никакой необходимости. Я совершенно уверен, что смогу сделать все необходимое, не выезжая отсюда.

Она не стала прямо отвечать мне, а лишь заметила:

– Если вы не хотите столь поспешно менять свои планы, хорошо, мы останемся здесь до послезавтра, как вы любезно предложили нам. Но послезавтра с рассветом мы отправимся в путь.

– Я должен быть вам благодарен, – сказал я. – И я действительно благодарю вас… Но, мне кажется, вы не понимаете… Я приму необходимые меры, чтобы быть уверенным, что с Идоей все в порядке, но не могу нарушить спокойствие Каталины.

Она глубоко вздохнула и помолчала несколько мгновений. Но потом вновь заговорила:

– Разве Каталина не хотела бы знать, что вы позаботились о благополучии ее ребенка? Она ведь тоже живет под властью римской католической церкви. Скорее всего, она не станет подвергать сомнению ее постулаты и правила, как это можете сделать вы. То есть, конечно, если захотите.

На мгновение я поразился тому, как просто и ясно она все изложила. Но потом сообразил, что она никак не может знать, что при мысли о путешествии в Испанию, где я окажусь так близко от Каталины, я ощутил прилив радости, хотя и прекрасно сознавал, что она беспочвенна. И еще меня охватывал ужас оттого, что я могу потревожить любовь, ставшую основой моей жизни. В свете этих двух соображений я, конечно, не мог отмахнуться и забыть о своем долге перед дочерью, но он значил для меня намного меньше.

Мисс Дурвард пошевелилась, поправляя подол платья, измявшийся, когда она опускалась на каменный бордюр. Потом сказала:

– Простите меня. Кому как не мне лучше всех должно быть известно, что вы не из тех, кому требуется объяснять, в чем состоит его долг. Вы должны понять, что только мысль о ребенке, вашем ребенке…

Голос у нее сорвался. Я молчал. А потом безо всякого удивления вдруг понял, что думаю о Томе, о том, как он потерялся, и о том, как его топтали люди и кони, когда он упал. Вспоминал я и мисс Дурвард, которая внезапно опустилась в кресло в небольшой гостиной и заплакала оттого, что не могла справиться с охватившим ее страхом, страхом из-за ребенка, который даже не был ее собственным.

– Вы правы, – произнес я наконец, – я должен отправиться в Бильбао, и так скоро, как только смогу. Но я бы хотел, чтобы вы задержались здесь подольше. Мне так давно хотелось, чтобы вы – все вы – увидели Керси. И мне неприятна одна только мысль о том, что в глазах вашей сестры я могу предстать негостеприимным хозяином… Да, вам решительно необходимо погостить у меня подольше. Все равно это ничего не изменит.

– Если не считать вас самого. Я бы с радостью задержалась здесь подольше, но как я могу требовать, даже просить, чтобы вы оставались с нами только ради того, чтобы сделать приятное мне и Хетти? Это правда, я с удовольствием погостила бы у вас в Керси, чтобы все здесь увидеть. Но в данном случае мы уезжаем послезавтра.

– Вы очень добры.

Еще некоторое время мы сидели рядом на каменном бордюре, глядя на закат. В кои-то веки у нее не было в руках альбома, и, казалось, вниманием ее безраздельно завладел простирающийся перед нами пейзаж. Над нашими головами медленно проплывали облака, откуда-то издалека прилетела цапля, чудом избежавшая ружей местных рыболовов, и резко взмахнула крыльями, опускаясь в осоке, росшей по берегу ручья. Почему-то я ничуть не удивился, когда мисс Дурвард заговорила снова:

– Благодарю вас за то, что рассказали мне окончание этой истории.

– Мне следовало сначала дождаться вашего ответа на свое последнее письмо, но мне было просто необходимо рассказать вам о том, что случилось.

– Мое письмо, без сомнения, лежит в мешке с почтовой корреспонденцией в трюме дуврского пакетбота. – Она вновь умолкла, но спустя несколько мгновений повернулась ко мне: – Нет, я не стану ждать, пока бумага и чернила сообщат вам мой ответ, когда я буду уже на безопасном расстоянии. Мой ответ гласит, что если вы когда-нибудь пожелаете отыскать Каталину в надежде добиться от нее чего угодно, то… то я сделаю все, что смогу, чтобы помочь вам. А сейчас… – Она улыбнулась неловко и вымученно. Должно быть, это была первая улыбка, которая когда-либо озаряла ее лицо. – До сегодняшнего дня я, пожалуй, раскаивалась бы в своем предложении помочь, сделай я его кому-либо ранее. Но сейчас вы намереваетесь найти своего ребенка…

– Да. У меня есть перед ней долг. И… – Я заговорил, колеблясь, несколько смущенный, поскольку только что принял решение. – Думаю, в свете вышесказанного, может быть, лучше, если Каталина… как вы говорите, она может захотеть узнать, что я принимаю участие в судьбе ее, нашей, дочери. Да, возможно, будет лучше, если она узнает об этом.

– На ее месте я бы несомненно захотела узнать это, – заявила мисс Дурвард. – Но сможете ли вы поговорить с ней?

– Думаю, нет. Мне придется прибегнуть к услугам посредника. Если бы я не опасался, что устав ордена запрещает ей получать письма, то я написал бы ей. В конце концов, я хочу, чтобы она обо всем узнала именно от меня, и до того, как я отправлюсь в Санта-Агуеду.

Она согласно кивнула, но в сумеречном свете я не смог разобрать выражение ее лица. Вечерний шелест листьев и пение птиц затихали, как если бы заход солнца приглушил звуки, движения и мою способность видеть. Мисс Дурвард сидела неподвижно, но отнюдь не потому, подозревал я, что в душе у нее воцарились покой и умиротворение.

– Быть может, вы озябли? – поинтересовался я. – Надеюсь, ваше платье не промокло от росы.

Она поднялась на ноги.

– Ни в малейшей степени. Но, вероятно, мне следует вернуться к Хетти и Джорджу. По крайней мере, мне не придется убеждать Хетти в необходимости уехать как можно скорее, поскольку ей не терпится увидеть Тома.

Я попытался встать с бордюра.

– Как относится Том к своему приемному отцу?

Едва я открыл рот, как устыдился того, что не спросил об этом раньше.

– О, он достаточно хорошо относится к Джорджу, – откликнулась мисс Дурвард и наклонилась, чтобы помочь мне. – Собственно говоря, он почти не помнит своего отца. Он приближается к тому возрасту, когда понадобится мужчина, чтобы познакомить его с мужской частью мира, в которую Хетти не имеет доступа. Но он привык, что мать безраздельно принадлежит ему. А ребенку в таком возрасте нелегко понять и смириться с тем, что меняются основы его мира.

– Да, понимаю, – сказал я, и мы зашагали в обратную сторону, к Холлу.

Я ощущал ее руку, тонкую, но крепкую, в своей, как это уже неоднократно бывало раньше. И, чувствуя ее поддержку, я высказал вслух мысль, которая раньше никогда не приходила мне в голову: – Да, шестилетний ребенок понимает так мало.

Мне казалось, что между мной и Тео не существовало ни временных, ни пространственных границ. Воздух был чист и прозрачен, но при этом полон всего, чего я никогда не видела до сих пор и о чем даже не подозревала, что оно может существовать. Тео опустил чашку на блюдце.

– Хочешь проявить пленку?

– Да, – сразу же согласилась я, и только когда мы прошли полпути до фотолаборатории, добавила: – Если только это не затруднит вас. И если я вам не надоела.

Он уже поднял руку, чтобы толкнуть дверь, но резко остановился.

– Анна, не смей так думать. Ты никогда мне не надоешь. Слышишь? Никогда!

Внезапно я рассмеялась. Я ничего не могла с собой поделать и никак не могла остановиться, хотя смех походил скорее на плач. А потом засмеялся и он. Кстати, очень хорошо, что он стоял рядом со мной все время, пока я проявляла пленку, потому что в противном случае я бы не сумела сделать все правильно и наверняка загубила бы ее. А когда я опустила шланг в бачок и несколько раз покрутила выступающую рукоятку, пока вода не начала переливаться через край, вытерла руки насухо и повернулась к нему лицом, то сказала лишь:

– Дайте мне, пожалуйста, сигарету.

И это он вспомнил, что нужно посмотреть на часы, прежде чем мы направились к двери.

Не успела дверь фотолаборатории захлопнуться за нами, как он сразу же закурил, глубоко затягиваясь и резко выдыхая дым. Мы уселись рядом на бревно, и, похоже, пока пленка не проявится, говорить нам особенно было не о чем. Свою вторую сигарету Тео выкурил уже медленнее, а когда я заметила, что облако, плывущее на небе в нашу сторону, похоже на ведьму на помеле, он сказал:

– Или на дракона, если посмотреть внимательно.

– Или на лебедя. Смотрите, он расправляет крылья, словно собирается опуститься на землю.

Мы следили за лебедем, пока он не начал распадаться, как будто там, наверху, ветер дул намного сильнее, чем внизу. Легкий ветерок шелестел листвой, но, казалось, не касался наших тел, а мы сидели, прислонившись спинами к нагретой солнцем стене, и молчали. Потом полчаса истекли, и мы вернулись в фотолабораторию.

Когда я снимала крышку с бачка, сердце у меня в груди колотилось так сильно, что можно было подумать, будто это моя самая первая пленка. Тео осторожно смотал ее со спирали. Его пальцы намокли, и вода стекала по внутренней стороне запястья, когда он поднес пленку к свету.

С того места, где я стояла, мне было плохо видно, поэтому я подошла к нему поближе. Длинный хвост снимков, сделанных в Лавенхэме, разматываясь, свесился почти до самого пола, но он успел вовремя подхватить его за края. При этом я оказалась у него между руками, а грудь его почти прижалась к моей спине. Я слышала его дыхание.

– Ну, что скажешь?

– Я… Не знаю, что сказать, – ответила я после долгой паузы.

– Да. Согласен. Это трудно. Все кадры видны, с экспозицией и выдержкой вроде все в порядке, но на них все равно нужно посмотреть под увеличителем или, в крайнем случае, в проекторе. Ну что, может, поедим, пока пленка сохнет?

Он откупорил бутылку красного вина и приготовил острый соус. Были еще цыплята, специи, крем и черный хлеб, который мы макали в соус. Все было чертовски вкусно, только мне казалось, что внутри у меня совсем не осталось места для еды. Окна наверху по-прежнему оставались раскрытыми настежь, и в них вливался теплый воздух. В нем ощущался необычный запах мест, которые грелись на солнце в течение долгих часов, мягкий и приятный запах, похожий на аромат свежеиспеченного хлеба, который один способен был утолить аппетит. Тео снова наполнил наши стаканы и сказал:

– Пойдем взглянем на твою пленку? Еще остались реактивы, которые я смешивал вчера, так что, если хочешь, можно отпечатать пару снимков.

Возвращение в темноту фотолаборатории было похоже на возвращение домой – так, как я всегда мечтала о возвращении домой. Я чувствовала, что именно здесь наше место, безопасное и не совсем тихое, потому что мы говорили о разных вещах, о картинах, фотографиях и о том, что делаем. Но в то же время здесь было тихо, потому что не происходило ничего лишнего, мы оба занимались одним и тем же делом и были равны, поскольку, хотя ему было известно больше о том, что нужно делать, я знала больше о том, чего хотела.

Собственно говоря, кадров, которые получились, было немного. Снимок, который я сделала в саду паба и на котором Тео смотрел на меня, получился нечетким. Но на том, который вышел вполне прилично, был виден угол ратуши Гилдхолл и столб в виде фигуры святой. Фигура выглядела грубой и обветренной. Черты лица святой почти стерлись, как будто вода с неба падала на нее непрерывным потоком с той самой минуты, как кто-то вырезал их из дерева, потрескавшегося, сглаженного на локтях и крошащегося вокруг ступней.

– Как вы думаете, скульптор сделал ее похожей на того, кого знал? – спросила я. – На жену, сестру или еще кого-нибудь?

– Очень может быть, – ответил Тео. – Криспин должен знать.

– Жаль, что лица уже не разобрать.

– В округе осталось совсем мало фигур, лица которых сохранились. Их разбили пуритане.

– Логично было бы ожидать, что они уничтожат фигуры целиком.

– Может быть, они спешили. Спешили изменить и переделать мир. Они считали, что без лиц фигуры святых утратят свою силу, поэтому и ограничились этим.

Я оставила фотографию в промывке.

– Можно сделать еще один кадр?

– Конечно.

Вообще-то я хотела напечатать только один кадр – тот, который отщелкала последним. Лица не было, лишь руки Тео, сжимающие чашку с кофе. Только руки и смазанная рубашка, светло-серая с белым на заднем фоне. В сгибах его пальцев четко пролегли тени, кожа казалась почти прозрачной, но все равно руки выглядели сильными и надежными на фоне белого фарфора. Ободок чашки врезался в подушечку указательного пальца. Он, этот краешек, тоже был острым. И внезапно я почувствовала, как чашка со всем своим весом и теплом угнездилась в его пальцах, не касаясь ладоней, которые так ласково обнимали ее. Свет падал на его руки, видны были суставы, а сами пальцы казались шевронами на белом фарфоре. На противоположной стороне, поверх ободка, были заметны только кончики его больших пальцев. Мизинцы сплелись и спрятались внизу, в тени чашки.

Этот кадр я отпечатала сама. Тео сидел на высоком табурете в красном свете безопасной лампы и не вмешивался, наблюдая за тем, как я всматривалась в изображение, обрезала его и наводила резкость. Как всегда, я обнаружила, что затаила дыхание во время экспозиции, так что, когда увеличитель щелкнул, выключаясь, я с шумом выдохнула. Тео расслышал этот звук сквозь шум вентилятора и негромко рассмеялся горловым смехом. Он даже не встал с места, чтобы взглянуть на отпечаток в проявителе. Просто сидел на табуретке, пока я не опустила фотографию в закрепитель.

Когда я протискивалась мимо него к выключателю, Тео привстал и положил руку мне на плечо. Она была горячей и едва не обожгла мне кожу. Я замерла, но он молчал. Потом он убрал руку и сказал:

– Отличная работа.

Я нащупала выключатель и включила свет. Фотография оказалась совсем не такой, какой я хотела ее увидеть.

– Надо было обрезать вот здесь, – заметила я, проводя в воздухе черту над закрепителем. – Приглушить фон, чтобы он не был таким ярким и бросающимся в глаза, потом обрезать рукава, чтобы остались видны только ваши руки и чашка, и сделать так, чтобы запястья выглядели мягче, слегка расплываясь.

Он кивнул, но ничего не сказал. Спустя несколько секунд я вернулась к увеличителю, сделала перефокусировку и новую тестовую полоску – четко и аккуратно, так, как он меня учил. Когда я перешла на мокрую сторону с экспонированной бумагой в руках и опустила ее в проявитель, то снова взглянула на него. Он смотрел на меня, и внезапно я поняла, о чем он думает.

Минула целая вечность, прежде чем он хрипло сказал:

– Положи ее в фиксаж.

Я так и сделала. Потом принялась раскачивать ванночку одним пальцем, глядя на нее, а не на него. Но, разумеется, на фотографии тоже был он. Я опустила ее в закрепитель, потом в промывку, и стояла и смотрела на ванночку, не шевелясь. Спина горела, жар поднимался все выше, расходясь по всему телу, и я испугалась, что сердце у меня не выдержит.

– Иди ко мне…

Я повернулась к нему. Внизу живота у меня что-то перевернулось, и когда я сделала шаг, мне показалось, что я переступаю через какой-то порог. Я подошла к Тео. Он положил одну руку мне на талию, другую – между лопаток. Я подняла руки и притянула его к себе так, что мои пальцы сплелись у него на затылке. Я спрятала лицо у него на груди, чувствуя, как его кожа обжигает мне щеки сквозь тонкую ткань рубашки.

Мне казалось, что мы стояли так очень долго, и нам больше ничего не было нужно, просто стоять вот так, обнявшись. Он бережно зарылся лицом в мои волосы, и еще раз, и еще. Потом отстранился, руки его соскользнули мне на бедра и бессильно упали, как если бы он пытался оттолкнуть меня.

Я взглянула на него.

– Прости меня, Анна.

– За что?

– За то, что я только что сделал.

Мне стало интересно, почему люди говорят «прости», когда совсем не чувствуют себя виноватыми. Я казалась себе опытной и много повидавшей, типа «мне виднее». Не думала, что и Тео такой. Или, быть может, он просто играет со мной.

Я искоса взглянула на него.

– А я не чувствую себя виноватой.

Он явно растерялся. Я слегка оттопырила нижнюю губу, чтобы она стала полной и мягкой, склонила голову набок, бросила на него еще один взгляд и направилась к двери.

– Идете?

Тео пошел за мной наверх, почти по пятам, и я чувствовала, что он не сводит с меня глаз. Когда мы вошли в гостиную, я остановилась, обернулась и молча посмотрела на него, так как первый шаг должен был сделать он.

Естественно, он его сделал. Мужчины всегда сдаются первыми. Я улыбнулась, глядя на него снизу вверх. Его руки, слегка подрагивая, опустились мне на плечи, и большие пальцы скользнули под бретельки моего топа. Но тут он остановился.

– Нет, Анна. Не надо.

– Что не надо?

– Не… ты ведь не такая. Не такая, чего я хочу больше всего. В комнате сгущались тени. Мне стало плохо, лучше было бы держаться от него подальше. Я с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться: слезы уже подступили к глазам, в горле застрял комок.

– Вы разве не хотите меня?

– Ох, моя милая Анна…

Он все еще был очень далеко. А потом вдруг оказался совсем рядом.

После этого все решилось само собой. Он поцеловал меня долгим, но очень нежным поцелуем, так что я ощущала ритм его дыхания. Потом мы взялись за руки и пошли в спальню.

Он через голову стянул рубашку и снял брюки. Под ними ничего не оказалось, и я не могла оторвать от него взгляд, потому что кожа его отливала тусклым блеском благородного золота, под которой перекатывались мускулы. Там и сям виднелись впадинки, изгибы и шрамы, но каким-то непонятным образом из-за них она казалась теплее и более живой, что ли. Потом он подошел ко мне, присел на корточки – я сидела на краю кровати – и, потянув вниз, снял у меня с плеч сначала бретельки топа, а потом и бюстгальтера.

– Да, – прошептал он, словно давая согласие сохранить тайну. Он наклонил голову и поцеловал меня в одну грудь, лаская рукой другую.

Когда он поднял голову, лицо его горело, казалось каким-то смазанным и растерянным, поэтому я обхватила его обеими руками и поцеловала. Он обнял меня. Его ладони обжигали мне спину. Я отпустила его, сняла шорты, топик и расстегнула бюстгальтер. Потом легла на кровать и подвинулась так, что голова оказалась на подушке. Он последовал за мной, наклонился и поцеловал меня между ног так же, как целовал в губы, ласково и нежно. Это ощущение было совершенно непохоже на прикосновение рук – ни моих собственных, ни чьих-либо еще, – оно вообще было ни на что не похоже, потому что было добрым и отчаянно сладостным. Я запустила пальцы ему в волосы и почувствовала, как он движется по мне, находя одно за другим самые сокровенные места и целуя их.

Ощущая на себе прикосновение его губ и языка, я вдруг сама захотела поцеловать его.

– Тео?

Он приподнял голову. Я скрестила руки у него на затылке и потянула к себе.

Странно было ощущать на его губах собственную сладкую влагу Поначалу я не была уверена, что мне нравится пробовать на вкус саму себя, но потом как-то отстраненно подумала, что это ведь он нашел меня и дал мне же, так что все должно быть нормально, даже более чем нормально. Просто прекрасно, что он сумел сделать это.

Восторг и удивление заставили меня опуститься ниже. Я поцеловала его соски, они были круглыми и твердыми, а во впадине посередине груди росла дорожка волос, сладких и одновременно соленых на вкус. Я ненадолго задержалась здесь, словно потерявшись в необъятной широте его груди, а потом двинулась дальше. Лицо мое скользнуло с обрыва его ребер на живот, ровный и пахнущий солнцем. Где-то в глубине его бился пульс, который я ощущала щекой. Я пощекотала ему пупок языком и опустилась ниже, потому что впервые в жизни мне действительно захотелось этого. А вовсе не потому, что это был самый быстрый способ покончить с процессом.

«Самая мягкая и самая нежная кожа в мире», – подумала я, и она казалась мне еще мягче и еще слаще оттого, что я ощущала нарастающее под ней возбуждение. Когда я на миг подняла глаза, то увидела, что Тео не настаивает, он просто лежит с закрытыми глазами. И только потому, как он запустил пальцы в мои волосы, я могла догадаться о том, что он чувствует.

Потом, когда он сильнее сжал мои волосы, я отпустила его и поднялась повыше, устроившись между его бедер. Мы снова целовались, крепко прижавшись друг к другу, чувствуя только язык, губы, грудь и живот друг друга, и это было восхитительно. Руки его гладили изгибы и выпуклости моего тела, снова и снова, как будто он хотел навсегда запомнить их. Потом он запустил пальцы во влажную теплоту у меня между ногами и гладил и ласкал меня, пока я не застонала от наслаждения. Я скатилась с него и перевернулась на спину, глядя ему в глаза, так что он вынужден был лечь на бок, положив руку мне на живот.

Он спросил:

– Анна, ты уверена?

Я кивнула, затаив дыхание, потому что хотела его так сильно, что готова была разрыдаться. Он лег на меня сверху. Мне было нетяжело, наоборот, приятно, и он раздвинул мои ноги коленями, нащупывая дорогу в меня, нежный, твердый и ласковый. А потом он вдруг остановился, так резко и внезапно, словно перед ним захлопнулась дверь, и за ней я чувствовала его всего целиком, напрягшегося в усилии сдержаться. Он даже заскрипел зубами, а потом, стиснув их, прошептал снова:

– Анна, ты уверена?

У меня уже не было сил и времени кивнуть ему. Я просто обхватила его руками и подтолкнула его, так что он вошел в меня, вошел глубоко и до конца.

На миг этого показалось достаточно. Мы лежали, не шевелясь, совершенно неподвижно.

Но потом мне вдруг стало мало этого, я захотела большего. Я захотела всего. Мне захотелось, чтобы он окончательно и полностью нашел меня. И мы брали и отдавали, брали и отдавали, и больше уже ни о чем не думали. Наши тела знали и делали все вместо нас, все сильнее и быстрее. Моя спина начала выгибаться, разум и мое тело поглотили его и сомкнулись вокруг него.

Кругом царила сплошная темнота, как под водой. Потом я снова ощутила Тео. Он запрокинул голову, освобождаясь от напряжения, а потом с силой вошел в меня в последний раз.

Я проснулась от запаха Тео. Он чувствовался сильнее, чем раньше, хотя и оставался таким же, соленым, сладким и с привкусом дыма в том месте, где я уткнулась носом ему в ключицу. Его рука обнимала меня, и я решила, что он спит.

В спальне было темно и тихо. Я почти ничего не различала вокруг, только чувствовала, что лежу под одеялом. Должно быть, Тео укрыл меня, пока я спала. За окном, где-то совсем неподалеку, ухнул и захохотал филин. Я лежала на сгибе руки Тео, положив голову ему на плечо, устроившись, как в гамаке, слушая наше негромкое дыхание.

Мне понадобилось в туалет. Я высвободилась из его объятий и встала.

– Все в порядке? – сонно пробормотал Тео.