Vis Vitalis

Держа насыщенную продуктом ткань на вытянутой руке, он быстро опустил ее в эмалированный сосуд странной формы, стал сжимать и выкручивать. Аркадий с изумлением узнал детский ночной горшок. Зафыркала, полилась серая жидкость, распространяя дурманящий запах в сочетании с вонью грязной половой тряпки. - Не заставил бы... - мелькнуло у Аркадия. - Извини, Львович, не угощаю, ты теперь мозговой центр. - Дима, выжав тряпку до немыслимого предела, вернул ее на место, и, бережно держа горшок двумя руками, безоглядно припал к нему. Свечка трепетала, тени метались, обстановка была самая романтическая. - Вопрос в том, - утолив жажду, Дима многозначительно посмотрел на Аркадия, - как непрерывный процесс организовать. Не ползать же сюда каждый час, сам знаешь дорогу. - Дима, вы что, ребенок, а фитиль? - Аркадий наклонился и, преодолевая брезгливость, пощупал ткань - годится. - Пробовали, Львович, потери, стенка впитывает. Аркадий задумался, но ненадолго: - Обработай снаружи парафином. Только сначала выстирай ткань, что вы грязь сосете! Дима с молчаливым изумлением смотрел на Аркадия. Конечно! Фитиль, но непроницаемый, как трубопровод! - А не растворится? - В холодном спирте парафин не растворяется, надолго хватит. И, не удержавшись, добавил: - Вы бы завязали с этим делом, ведь погибель. - Конечно, погибель, - согласился Софокл, - но, может, кончится?..
      Они как рабы у своего горшка, подумал Аркадий, - добровольные рабы.
      - Может выпьешь теперь? - Дима предлагал, но не настаивал. Аркадий, преодолев тошноту, покачал головой. - Спешу. Свечку расплавишь - и вот так... - он показал, - протянешь жгут в горшок. Ну, все. Он с трудом разогнулся, глянул на часы - всего-то десять минут прошло, еще успею. Даже лучше опоздать: свет погасят, тогда и проберусь на свободное местечко. 13 Ужасная беда, думал он, впервые преодолев отвращение. Он всегда сторонился этих людей, называя тем страшным именем, которое придумал англичанин, фантаст, предвосхитивший и подземные коридоры, и странные сгорбленные фигуры... Морлоки - вот! он вспомнил - морлоки и элои, две половинки теряющего разум человечества. "Все бесполезно, все, все.." - он не замечал, что бормочет, его мучило отсутствие воздуха и боль в груди, которую он стал замечать с весны. Ничего, рассосется. Он панически боялся медиков, в особенности медицинских дам - садистки, такое наговорят, что иди и вешайся. Больше всего он боялся попасть им в лапы - бессильный, жалкий, смешной, грязный, противный... Схватят, закрючат, подчинят себе, будешь заглядывать им в глаза, искать спасения, радоваться обманам - "вы у нас еще молодцом..." Нет, я сам, сам. Страшно потерять волю и разум, тогда его снова схватят и будут держать вдали от дома, в чистенькой тюрьме. Он поднялся и стоит в темном душном шкафу, прислушивается к звукам. Открывает - и в туалете, рядом с залом. Этот туалет был особенный теплый, с туманными окнами, полутемный, тихий... Иногда - один, он долго стоял здесь, держа руки под сушилкой. Тихо посвистывал моторчик, пальцы постепенно теплели, сначала становилась горячей кожа, потом глубже... Он выгонял мороз, который годами въедался в тело, он был счастлив от этой теплой тишины, сумрака, покоя... Никто не может его испугать, выгнать, здесь все занимались одним и тем же, и на миг становились равны. Стукнула дверь, вошел некто, сделал свои дела и поспешил к выходу. Аркадий подождал, пока затихли шаги, одернул пиджачок, пригладил пятерней остатки волос, и вышел. 14 В зале и перед ним толпы не было - несколько случайных людей с этажа, привлеченных объявлением, стайка аппетитных лаборанточек, которым хотелось поглазеть на молодых людей, странных - не пристают, только и знают, что о своих пробирках -"ты прилила или не прилила?" "Ну, прилила, прилила!.." Но понемногу стали собираться заинтересованные - болельщики той и другой идеи, молодые тщеславцы, мечтающие о большой науке, средних лет неудачники, интересующиеся больше расстановкой сил, карьеристы, старающиеся пробраться поближе к авторитетам или начальству, азартные люди, для которых главное, кто кого... многочисленные командировочные из глухих уголков, полюбоваться на знаменитостей, которых обещали, и другие разные люди. Широко распахнулись двери - до этого все протискивались в узкую щель, а тут даже несколько театрально, обеими створками сразу вбежали двое, покатили красную дорожку... Было или нет, не столь уж важно, главное, что ощущение дорожки было, и если не бежали, а забегали, заглядывали в глаза - тоже какая разница, важно, что шел между ними высокий худощавый брюнет с лихими усами времен кавалерийских атак, академик девяти академий и почетный член многих международных обществ. Глеб оторвался от окружающих, взошел на возвышение, тут же к нему подсела милая женщина, Оленька, вести протокол. 15 Прокатилась волна оживления - в зал вошел Штейн, с ним пять или шесть приближенных лиц. Тут не было бегущих с коврами, все значительно пристойней, хотя заглядывание в глаза тоже было. Теперь Марк увидел своего нового кумира со стороны. Худощавый, как Глеб, но невысокий. Зато с могучей челюстью и выдающимся носом. По правую его руку шел очень длинный юноша с маленькой головкой из которой торчал большой грубо вытесанный нос, по бокам свисали мясистые багровые уши, мутноватые глазки смотрели поверх всех в никуда. Это был первый ученик Штейна Лева Иванов. Несмотря на непривлекательную внешность, Лева был веселым и остроумным, юмор его носил отпечаток научного творчества с легким туалетным душком. С другой стороны шел второй гений, Максим Глебов, сын знаменитого физика, толстый парниша с круглым веселым лицом и совершенно лысой головой. Максим восхищал полной раскованностью. Обычно он садился в первый ряд и приводил в ужас докладчиков громкими замечаниями: обладая феноменальной памятью, он давал справки по ходу дела, просили его или нет, к тому же моментально находил ошибки в расчетах и тут же объявлял о них всему залу. Друзья считали его ребенком, остальные тихо ненавидели и боялись. Максим уселся рядом со Штейном и принялся рассказывать анекдоты, радостно хохоча, в то время как все остальные были несколько напряжены, предчувствуя острую борьбу. Тут же были две дамы - Фаина, черная лебедь, и вторая, Альбина, белая лебедь, высокая худощавая женщина лет сорока, умна, зла и "увы, славянофилка", со вздохом говорил о ней Штейн; не сочувствуя взглядам Альбины, он все равно любил ее. Штейн всегда любил своих, эта черта не раз выручала его, и подводила тоже... Альбина всю жизнь имела дело с евреями - и дружила, и любила, и компании водила, но стоило завести разговор о судьбах России, а это любят не только русские, но и живущие здесь евреи - тоже почему-то болеют - как только разговор заводил в эти дебри, Альбина преображалась: не то, чтобы ругала других, но так старательно превозносила неистощимые запасы генетического материала в сибирских просторах, что сам напрашивался вывод о непоколебимости нации. Это было бы даже приятно слышать, если б не подавалось так напористо, с горячечной гордостью, что уязвляло тех, кто не имел столь мощных запасов, слаб телом и невынослив к климату Севера. Она и в прорубь сигать была среди первых, это называлось - моржеваться, а женщин, любящих ледяную воду окрестили "моржихами". Приметы времени... Но что это я! Максим сучит ногами и брызжет анекдотами, его не слушают, все ждут - где Шульц?
      16 Как ни высматривали, он появился незаметно, легко скользнул по проходу, и вот уже в высоком кресле. Они со Штейном ревниво следили, кто ближе сел, кто дальше: Штейн на первом ряду - и Шульц впереди, только в противоположном углу, и в зале возникает нечто вроде этого пресловутого биополя, которого, конечно, и в помине нет. Они, как полюса магнита, противоборствовали и дополняли друг друга. Сторонники Шульца тут же начали перетекать в его сторону, но приблизиться не смели - маэстро не любил толпу, заглядывания в глаза, анекдоты, хохот и всю атмосферу, в которой возникает слово "мы". Не такие уж плохие "мы", может, даже хорошие, но все-таки сборище, а он был одинокий волк, сухой, жилистый, злой... Но было в нем и что-то змеиное - как удивительно он возникал и исчезал, выразительно безмолвствовал, поражал противников одним словом, как мгновенным укусом... Если же оставить в стороне романтические бредни, а также предрассудки, суеверия, мистику и прочую чепуху, то был он - худ, высок, с огромным носом, торчавшим как клюв у грача. Он верил, что все в живом мире подчинено причудливым волнообразным движениям, и что бы ни случилось, всегда подтверждало его точку зрения. Куда он ни бросал свой острый взгляд, везде замечал колеблющиеся туда-сюда тени - в мышцах и костях, в мутной воде и прозрачной, в крови и моче... и даже на далеких звездах. А распространяет эти волны некая сила, расположенная в глубоком космосе: она беспрекословно дирижирует нашей жизнью. Всю жизнь он терпел ругательства и насмешки, и даже угрозы сыпались в его адрес со всех сторон - и со стороны тех, кто считал, что земная природа не нуждается в посторонних силах и развивается сама по себе, и со стороны тех, кто считал кощунством не упоминать на каждой странице самые необходимые науке имена, и, наконец, от тех, кто непоколебимо был уверен, что нос этого зазнайки слишком длинен, и его следует укоротить до размеров обычного славянского носа. Настали лучшие времена - все его мелкие противники рассеялись, склочные блюстители чистоты учения оказались не у дел, а он, увлеченный своими мыслями, не заметил ни торжественного корчевания резонатора, ни изгнания Льва и обратного воцарения Глеба. Перед ним оказался достойный соперник. Пока Шульц боролся со всем светом за свои колебания и космический разум, Штейн преуспел на почве физики, и вот, уже знаменит и прославлен, бросается завоевывать новую область, туда, где живое граничит с неживым. И здесь наталкивается на Шульца, который всю жизнь на этом пограничном посту и не выносит вмешательства в вопросы жизни и смерти. Он кое-как терпел Глеба с его болтовней и частыми исчезновениями, но этого Штейна никак не может вынести. Штейн же с порога во всеуслышание заявляет, что любимые Шульцевы колебания не что иное, как ахинея, выдумки, галлюцинации, а, может, даже подделка. Все в жизни происходит не так, он утверждает - совсем не через колебания, никому не нужные, а путем медленных постепенных перестроек и редких революций и взрывов, а если и колеблется, то иногда, и вполне уважая земные правила. - Никакого дурацкого космического вмешательства, я, - говорит, - не потерплю, все это басни и сон разума среди бела дня. И они сцепились, основательно, страстно, надолго, по правилам честной борьбы, без подножек и ударов ниже пояса, каждый волоча за собой шлейф сторонников и поклонниц. 17 Они кивнули друг другу, не друзья, но и не враги: Штейн благосклонно, с оттенком превосходства - по всем меркам велик, Шульц - с долей иронии, и тоже, разумеется, превосходством - знаем мы ваших академиков... Но в целом получилось довольно доброжелательное приветствие, что было трудно понять мелюзге, кишевшей у них под ногами; там разыгрывались кровопускания, в тесноте и духоте шла рукопашная без жалости и сомнений. Встал красавец Глеб, чтобы возглавить действо. Он виртуозно открывал собрания и семинары, давал "путевку в жизнь" людям и книгам, и с годами оказался единственным диспетчером во всех пограничных областях и смежных науках. Физики считали его выдающимся биологом, а биологи не сомневались в его гениальности как физика, и так продолжалось много-много лет; теории развеивались, идеи и книги устаревали, те, кто были впереди, давно оставили беговую дорожку... а предисловия-то всегда нужны, и верны, если всего в них в меру это Глеб умел, и потому не старел и не выходил из моды. То, что он говорил, описать словами также трудно, как натюрморт Пикассо. О жизни и смерти шла речь, об основном вопросе, и в первых же словах он упомянул известную притчу о зеркале, которое разбили злые силы, и теперь каждый кусочек из разлетевшихся по всему свету, отражает крошечную часть истины, то есть, неправду, и мы, сумасшедшие дети, в сердце которых только осколки и обломки, должны собрать воедино всю поверхность отражения и явить, наконец, миру его нетреснутый двойник. И тут же подчеркнул, как много делает, чтобы его Институт, дежурящий на передовых рубежах, указывал свет другим. Вопрос жизни велик, задача воссоздания нетленного образа огромна, места хватит всем, и он. Глеб, всех поддержит, возглавит и отредактирует. Марк слушал с противоречивыми чувствами: было много волнующего в тех образах, которые создал коварный вельможа, умеющий затронуть самые нежные струны в самых чувствительных душах. И тут же рядом ясные намеки на простые и некрасивые обстоятельства, низменные страсти... Виртуоз умел играть на всех струнах сразу, одним намекал на высокие истины, другим раздавал простые и понятные обещания. Наконец, Глеб умолк, широким жестом пригласил Штейна, тот вышел вперед и начал речь. Детали этого выступления не так уж интересны нам. Речь шла о недавно обнаруженном в некоторых растворах явлении: молекулы, отделенные друг от друга расстояниями, которые, если сохранить масштаб, можно сравнить только с межзвездными, будто договорившись, действовали синхронно, как девицы на сеансе аэробики. Явление сразу вызвало спор между основными течениями. Штейн, считавший, что все в природе происходит под действием внутренних причин, сначала был озадачен. Этим моментально воспользовался ядовитый и острый Шульц. Ловкий жонглер, он во всем находил проявление внешней силы, питающей жизнь. "Vis Vitalis Extravertalis!" - он воскликнул на своем лженаучном языке, что означает: "Жизненная Сила - вне нас!" Как змей, просунув голову в прореху в укреплениях противника, он ужалил в уязвимое место - ему все ясно, пляски эти совершаются под мелодию космических сфер. Шульцу всегда нравились то и дело возникающие скандальные явления: то где-то в чулане найдут пришельца, то обнаружится баба, в темноте угадывающая цвет, то мысли читают на расстоянии, то золото ищут деревянной клюкой, то ключи гнут в чужих карманах, то будущее предсказывают на растворимом кофе... Он умел так перемешать факты, запутать самое простое дело, незаметно переставить местами причины и следствия, что Штейн долго трясет мудрой головой, прежде чем опомнится, развеет шелуху, побьет могучей челюстью инопланетян и, вздохнув спокойно, возвратится к истинной науке. Немного времени пройдет - снова прореха, опять влезает Шульц, все повторяется. - Пусть они бесятся по ту сторону, - говорил Штейн, - а в науку не пущу, это мое. По ту сторону лежал весь мир, и его безумству не было предела. Снова лезут с полстергейтами, домовыми, чертями, колдунами... "Не допущу..." - багровеет от досады Штейн, а Шульц тут как тут со своим ядовитым жалом. 18 Марк тут же ухватил суть дела и был возмущен происками коварного Шульца. Какие еще мелодии, откуда космос, разве мало неприятностей от простых земных причин? Конечно, ему ближе вера во внутренние силы, и он, волнуясь, следит за Штейном. Тот неуклонно гнет свое, не принимая ничего на веру, держась фактов, докапываясь до корней. Под тяжестью его доказательств падают увитые завитушками башни, роскошные сады увядают и сохнут на корню. Он слыл разрушителем архитектурных излишеств и бесполезных красот, бесчувственно стирал с лица земли все, построенное на пустой вере и глупой надежде. И вот, расправившись с беспочвенными иллюзиями, ошибками, как с годовалыми детьми, он оставляет две возможности: да или нет? Свет или тьма? Внутренние причины или внешние?.. Он так ловко повел дело, что все остальное с этих двух высот казалось теперь смешным заблуждением. А эти, одинаково сильные, ясно очерченные фигуры, обе под покрывалом одна вот-вот окажется белоснежной девой-истиной, другая... как ловко скрывавшийся вампир, понявший, что разоблачен, взлает, взвоет, откроет черномордый лик, взмахнет перепончатым крылом - и ну улепетывать в темноту! И там его догонит свет истины, ударит, испепелит... И снова он возникнет, смеясь, прикрыв лицо, прокрадется... и снова, снова... 19 Аркадий, сидевший в последнем ряду за колонной, внимал гласу с кафедры как трубе архангела, возвещающей наступление новой жизни. Он многое не понимал, но сами слова и дух отважного поиска волновали, и подчеркивали, что его направление не зряшное, что он не пустой человек, профукал свое время, а просто один из многих, кому не повезло. Везение входит в условия игры - она жестока, это вам не детские побрякушки! "Какое кому дело до моей судьбы, сделал или не сделал - вот что важно." И он гордился, что всю жизнь примыкал к теплому боку такого сильного и красивого существа, слушал его дыхание... Наука! Он позабыл о своей горечи, сомнениях, захваченный стройным течением мысли. 20 Шульц сразу увидел, что в этой стене нет прорех, и перестал интересоваться. "Опять копошение под фонарем, потому что там светло. Я предлагаю им новое величественное здание, другой взгляд - дальше, шире, а они по-прежнему крохоборствуют..." Он всегда уходил от света, ведь что можно найти под случайно поставленным фонарем? Но что найдешь, если совсем темно?.. Меры блюсти он не умел, и не хотел - ему не нужно было света, он видел внутренним взглядом, и стремительно ускользал туда, где не было никого. "Истина там, где я". 21 Лева Иванов не волновался, он заранее знал - чудес не бывает, есть закон, и нечего подрывать его мелкими кознями. Рано или поздно все подчинится закону... или окажется за чертой. "Иногда бывает, но это не тот случай". Он всегда был убежден - случай не тот, и почти никогда не ошибался. В тех редких случаях, когда за пределами закона что-то просвечивало, он вздыхал, и говорил - "Ну, еще разик..." - и, поднатужившись, втискивал явление в старые меха - вводил поправки, он был гением по части поправок. Нужный человек, чуждый революциям и перестройкам, его поправки постепенно, без рывков и потрясений расширяли область возможного. В конце концов, появлялся смельчак и дебошир, который, топча гору поправок коваными сапогами, устремлялся в новые земли. 22 Максим заскучал - тут и комар носа не подточит. Его мозг требовал противоречий, парадоксов и загадок, опираясь на них, он воспарял. Он отличал новое от старого не путем тупого исключения, а сразу чутьем. Здесь новым и не пахло. "Шульц безумец, если вылезет возражать. Истина припечатана, чудес не требуется. Шефуля гений, но с ним бывает скучно - он забивает последний гвоздь и уходит, захлопнув дверь. Или тоже уходи, или вешайся на том гвозде. Зато Левка радостно вздохнет - его стихия, а мне здесь делать нечего..." Максим не раз и сам подрывал основы, но чтобы утвердить получше, а Шульц, негодяй, готов все взорвать ради своей веры... 23 - В церковь бы тебя, проповедником... - подумал Штейн, взглянув свысока на остроклювый профиль Шульца. Он уверенно вел дело к простому и понятному концу. - Это тебе не физика, застегнутая на все пуговицы, - думал Шульц, не глядя в сторону Штейна, - это природа, жизнь, в ней свой язык... 24 А дальше сидели разные люди - кто сочувствовал слабому, значит, Шульцу, кто поддался обаянию авторитета, они, не вникая в суть, поддерживали Штейна... Многие пришли поглазеть на схватку, как ходят смотреть бой петухов в далеких странах. А некоторые со злорадством ждали, когда же схватятся два знатных еврея, будут ради истины квасить друг другу носатые морды. Те, кто предпочитает простые и понятные чувства, легко находят друг друга. Люди, движимые сложными чувствами, пусть благородными, объединяются неохотно; часто, сами того не замечая, придирчиво ищут только различий, а не общего. Общее им сразу ясно, и неинтересно, различия гораздо важней - значит, я ни на кого не похож, сам по себе... Я не говорю об учениках, верных друзьях, на них хватило бы пальцев одной руки. 25 Как это было непохоже на тот худосочный келейный романтизм, которым напитался Марк с детства. Совсем не о том говорили ему книги, деревья и кусты в темных аллеях у моря... И на тот романтический героизм, которым было насыщено его общение с опальным гением Мартином - тоже не похоже... Он чувствовал, что вырвался из узкого укромного уголка с его теплом, спокойствием, и ограниченностью тоже, на широкое неуютное пространство, где бурлят страсти, кипят идеи, переменчивый ветер сдувает оболочки, пиджачки и тюбетейки, сталкивает людей в их неприглядной наготе... Не будем, однако, преувеличивать тень сомнения и страха, которая мелькнула перед ним она тут же растворилась в восторге: ведь он стал свидетелем сражения истинной науки с фантомом. И скоро станет участником бурной научной жизни. 26 Штейн зачеркнул последний нуль, химеры исчезли, туман рассеялся. Зажегся верхний свет, докладчик переходит к выводам. Места для чуда нет, кивать на космос нет необходимости. - Вот причины! - он говорит, указывая на доску, где два уравнения с одним обреченным на стриптиз иксом. - Эти, на первый взгляд безумства, обоснованы. "Vis Vitalis Intravertalis"! - что на языке истинной науки означает - Жизненная Сила в нас! 27 Шульц всегда за науку, но другую, что подтверждает его теорию. Обыденность вывода ему претит. Опять мышиная возня! - Какую ошибку опытов вы имели в виду? - он спрашивает елейным голоском. - Десять процентов, - спокойно отвечает Штейн, - точней здесь быть не может. - Не десять, а один! - торжествует Шульц. Если один, то все напрасно, причина снова ускользнет в темноту, и туда же, радостно потирая руки, устремится этот смутьян. Штейн ему долго, вежливо, нудно - не может быть... а сам думает -"знаю твой процент! измеряешь пальцем, склеиваешь слюной, кривые проводишь от руки... Неумеха, мазила!.." А Шульц ему в ответ: - Ничего не доказали! Не видите нового, не ждете неожиданностей от природы... Штейн, действительно, чудес не ждет, но о точности знает больше Шульца. - Химера! - он говорит, еле сдерживаясь. - Процент! Никто не сможет в этой мутной луже словить процент. - Я смог, - ответствует Шульц. - Я это сто лет наблюдаю, заметил раньше всех на земле. Поди, проверь циркача, потратишь годы. - Нет причин звать космические силы, - негодует Штейн, - а ваша точность, коллега, всем известна! 28 И тут раздается громкий ленивый голос: - Процент дела не изменит, вот если б десятую... Максим, попав в свою стихию, проснулся и живо вычислил, что Шульц ни в коем разе не пройдет, даже со своим мифическим процентом. - Надо подумать... - цедит Шульц. Десятая его не устроит, он храбр, но не безумен. Штейн довольно жмет плечами, разводит руками - "ну, вот, о чем тут говорить..." Сторонники его в восторге. Шульц молчит. Что он может им сказать, ведь не заявишь - какая ерунда, ну, десять, ну, десятая... Истину не постигнешь числом, а только чувством, и верой! А число я вам всегда найду. Но это нельзя, нельзя говорить - они чужие, талмудисты и начетчики, иной веры, с иной планеты... И чтобы остаться в общей сфере притяжения, не выдать своего инородства, сохранить видимость общего языка - он промолчал; потом, когда дали слово, пробормотал что-то невразумительное, обещал предоставить доказательства в четверг, на той неделе... встал и странными шагами, будто не чувствуя своего тела, добрался до выхода, и исчез. 29 - Я позволю себе несколько слов, - скромно молвил Штейн и сошел с возвышения поближе к своим, в модном мышиного цвета пиджаке, с бордовым галстуком. Без листков и подсказок он начал свободный разговор. Чтобы разрядить атмосферу раздражения и задора, он привел несколько анекдотов, распространенных в Академии, далее перешел к воспоминаниям о деде, отце, и многих культурных людях, которых знал - одни качали его на коленях, другие кормили с ложечки, с третьими он играл в шахматы... Все слушали, разинув рот. Это было похоже на вызывание мертвых душ; без всяких тарелочек он обходился, и сам в этот момент смотрелся как симпатичный дух из прошлого. Что знал о своем деде Аркадий? Какой-то кулак, погиб при переселении. А Марк? Сохранилась фотография - плотный мужчина с нагловатыми глазами, щегольскими усиками - приказчик, лавочник... Из всех только Максим что-то знал, но молодость стыдится воспоминаний.
      Штейн плавно перешел к науке. Он говорил о жизни и смерти, о Жизненной Силе, которая внутри нас, о лжетеоретиках внешнего источника... Ему претили мошенники и мерзавцы, гнездящиеся в щелях между истинным знанием и тьмой невежества; живя в пограничном положении, они воровски питаются частичками света, схватив, тут же укрываются в темноте, действуют без фактов и доказательств, живут слухами и сплетнями, используют невежество и страх людей перед неясным будущим, страх же порождает чудовищ ночи и прочую мерзость... - Но есть среди них искренние люди, можно сказать, верующие. Вот Шульц. Он любит тьму заблуждений, плесень магии. Что поделаешь, такой человек. Но я - за свет, за ясность, стройность очертаний это истинная наука, она там, где я! 30 - Истинно, говорю вам, она там, где я... - бормотал уязвленный, но не разбитый Шульц, возвращаясь к себе на этаж. Он шел не тем узким коридором, которым пробирался Марк, огибая Евгения, кратер, но и не тем широким и безлюдным, который знал Штейн - он шел домашним, устланным домоткаными половичками и ковриками теплым ходом, кругом цвели растения в горшочках и баночках из-под горчицы - дары многочисленных поклонниц, а со стен светили ему портреты великих непричесанных людей отечества - безумцев, фанатиков, впередсмотрящих... - Он не разбит, - покачал головой Штейн, - отступая, он уходит в следующий плохо освещенный угол, и так всегда. 31 Аркадий уходил домой, оставив позади свет, уют, тепло разговора там остались свои, а он был чужой, неприкаянный, отставший от своего стада на полста лет. Он шел напрямик через пустой вестибюль наплевать на Руфину, и на все, все, все. Он видел блестящее сражение, и радовался победе разума над схоластической придумкой. Но чертовски устал... Что делать? Отказаться от бессонных ночей, от попыток пискнуть что-то свое, прежде чем исчезнуть?.. Он еще сильней почувствовал свое одиночество. И Марк вдруг почувствовал, что устал. Эти несколько дней навалились на него, разом изменив всю жизнь. Неплохо бы выспаться, а завтра... Завтра же начну!
      К Н И Г А В Т О Р А Я
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      Глава первая
      1 Шла зима - туго, переваливаясь со дня на день. Аркадий и Марк мерзли в своих хоромах, кутались, отлеживались, навалив на себя тряпье. Аркадия та баба не подвела, подкинула картошечки, и они, поливая клубни ясным маслицем, с какой-нибудь роскошью вприкуску, селедочной икрой или морской капусткой, пировали. Светил им голубым и синим экран, постоянно во что-то играли, угадывали слова, пели, читали речи, сменялись сановники, переворачивались власти... а эти все о своем - откуда, к примеру, взялось самое модное поле?.. что такое ум и как его понять?.. или как представить себе прошлое и будущее в удивительном многомерном пространстве, в котором ползешь по одной из плоскостей, надеясь выкарабкаться к свету, а попадаешь наоборот?.. И, наконец, разгорячившись, о главном - что же такое эта чудная и таинственная Vis Vitalis, кто ее, такую сякую производит, какие-такие атомы и молекулы, где она прячется, негодница, пусть ответит! Молчишь?!.. Потом, устав, заводили по привычке о судьбах страны, что катимся, мол, в пропасть, и без малейшего сомнения признавали - катимся... Счастливые времена, словно купол непроницаемый над ними, или благословение? Иначе как объяснить ту сладость, обстоятельность, неторопливость, разнообразие суждений и бесстрашие выводов, с которыми решались мировые проблемы, не отходя от чугунка с дымящимися клубнями. Марк пока радовался всему - пустая комната в Институте, на подоконниках рухлядь, выуженная из оврагов, подвалов, свалок и мусоропроводов, плюс мелкие кражи каждый день. Чуть стихнет суета дня, он выходит на охоту, встречает таких же, знакомится... Он был весел и полон надежд. Однако, вскоре стало ясно, что не избежать хождений с протянутой рукой: свалки хороши, но надо и что-то свеженькое заиметь. - Идите, идите, - ободрил его Штейн, - вам будут только рады. Многие хотят избавиться, а выбрасывать морока. И с людьми познакомитесь. Сходите к Шульцу, поучительное зрелище. И Марк к нему первому пошел - интересно, да и недалеко. 2 Всего-то два с половиной коридора, три лестницы, минут двадцать нормальной ходьбы. И сразу попадаешь на место, не то, что к другим идти - закоулки, тупики, коммунальные вонючие квартиры, огромные общие кухни с десятками замусоленных газовых плит с табличками над ними, посредине сдвинуты столы, на них грудами пальто, шубы, плащи, пиджаки, к ножкам жмутся ботинки и ботики, сапоги и туфли, по углам разбросаны шарфы и варежки... Двери, двери, везде гомон, рев, звяканье металла о дешевый фаянс - везде жрут, панически жрут и веселятся. Выбежит порой из ревущей смрадной дыры мужичок, видно, провинциал, прибыл на защиту или поучиться, ошалело покрутит головой, схватит пальтишко и бежать. Но не тут-то было, за ним вылетает девка в чем-то блестящем с большими пробелами, поймает, обхватит, обмусолит всего, уведет обратно... Или попадаешь на площадь, пересечение трех коридоров, и вдруг навстречу множество детей на самокатах и трехколесных велосипедах, мчатся по скользкому линолеуму, визжат, падают... Или инвалиды навстречу, сплошными колясочными рядами, не протолкнешься, пенсионеры афганского призыва - пальба, мат... Завязнешь с головой, забудешь, куда шел, очумеешь от непонимания, и, завидев креслице в углу, уютный свет-торшер, столик с журналами, приползешь, сядешь, положив голову на грудь... Очнешься глухой ночью, коридор пуст, где ты, что с тобой было, куда теперь? Даст Бог, к утру найдешь. А к Шульцу идти было просто, он вокруг себя пошлости не терпел - и Марк пошел. Многие, правда, говорили - не ходи, заговорит, обманет, заворожит... Другие, напротив, советовали - не враг, а свой, понимаешь?.. - и противно так, многозначительно поднимали брови. Третьи только о пользе дела: Шульц любит искренность, увлеченность, слабых ободряет, обязательно что-то подскажет, и поможет. - И что вам сказал Шульц? - спросил юношу вечером Аркадий. - Он ведь, кажется, еврей? 3 - При чем здесь это, мы говорили о науке, - сухо ответил Марк. Не хватало еще, чтобы они, как два провинциальных жида, выясняли, из каких они там местечек, не рядом ли жили, или что-нибудь еще, сугубо специфическое. Тут Марк споткнулся, потому что специфического не знал. Конечно, они только о науке, цель у них одна; тем и прекрасно это занятие, что цель одна... если задача, конечно, доведена до полной ясности, до уничтожающего личные примеси белого каления формулы и закона. Вблизи он был еще выше, и не такой молодой, каким смотрелся на расстоянии, сухощавость оказалась не гибкой, чувствовалась окостенелость хрящей, выпирали пропитанные солями сочленения, с большим сопротивлением гнулась поясница. Пригласил сесть, отошел от стола, глянул через плечо, во взгляде вдруг обожгла заинтересованность.