Vis Vitalis

.. Неисправим автор, неисправим в своей несерьезности и легковесности!.. А в дверях стоял помолодевший и посвежевший Шульц, за ним толпа кудлатых молодых людей, кто с гитарой, кто с принадлежностями ученого - колпаком, зонтиком, чернильницей... Даже глобус откуда-то сперли, тащили на плечах огромный, старинный, окованный серебренным меридианом; он медленно вращался от толчков, проплывали океаны и континенты, и наш северный огромный зверь - с крошечной головкой, распластался на полмира, уткнувшись слепым взглядом в Аляску, повернувшись к Европе толстой задницей... Сверкали смелые глаза, мелькали кудри, слышались колючие споры, кому первому вслед за мэтром, кому вторым... - Есть такая линия! - громогласно провозгласил Шульц, здоровенький, отчищенный от паутины и копоти средневековья. - Нечего стлаться под пришельца, у нас свой путь! Не будем ждать милостей от чужих, сами полетим! Марк был глубоко потрясен воскресением Шульца, которого недавно видел в полном маразме. Он вспомнил первую встречу, настороживший его взгляд индейца... "Еще раз обманулся! Бандитская рожа... Боливар не вынесет... Ханжа, пройдоха, прохвост..." И был, конечно, неправ, упрощая сложную натуру алхимика и мистика, ничуть не изменившего своим воззрениям, но вступившего на тропу прямого действия. Оттолкнув нескольких приспешников Ипполита, мальчики вынесли Шульца на помост. - Мы оседлаем Институт, вот наша ракета. Ипполит, протянув к Шульцу когтистые пальцы, начал выделывать фигурные пассы и выкрикивать непристойности. Колдовство могло обернуться серьезными неприятностями, но Шульц был готов к сопротивлению. Он вытащил из штанин небольшую штучку с голубиную головку величиной и рьяно закрутил ее на веревочке длиной метр или полтора. Игрушка с жужжанием описывала круги, некоторые уже заметили вокруг высокого чела Шульца неясное свечение... Раздался вскрик, стон и звук падения тела: Ипполит покачнулся и шмякнулся оземь. Кто-то якобы видел, как штучка саданула директора по виску, но большинство с пеной у рта доказывало, что все дело в истинном поле, которое источал Шульц, пытаясь выправить неверное поле Ипполита. Горбатого могила исправит... Подбежали медики, которых в Институте было великое множество, осмотрели директора, удостоверили ненасильственную смерть от неожиданного разрыва сердца и оттащили за кафедру, так, что только тощие ноги слегка будоражили общую картину. И вот уже все жадно внимают новому вождю. Шульц вещает: - Мы полетим к свободе, к свету... Нужно сделать две вещи, очень простых - вставить мотор, туда, где он и был раньше, и откопать тело корабля, чтобы при подъеме не было сотрясений в городе. Мало ли, вдруг кто-то захочет остаться... - Никто, никто! - толпа вскричала хором. Но в этом вопле недоставало нескольких голосов, в том числе слабого голоса Марка, который никуда лететь не собирался. - Никаких пришельцев! Искажение идеи! Мы - недостающие частички мирового разума! Тем временем к Марку подскочили молодые клевреты, стали хлопать по спине, совать в рот папироски, подносить к ноздрям зажигалки... Потащили на помост в числе еще нескольких, усадили в президиум. Шульц не забыл никого, кто с уважением слушал его басни - решил возвысить. - Случай опять подшутил надо мной - теперь я в почете. Он сидел скованный и несчастный. И вдруг просветлел, улыбнулся "Аркадия бы сюда с его зубоскальством, он бы сумел прилить к этому сиропу каплю веселящего дегтя!.." Так вот откуда эти отсеки, переборки, сталь да медь - ракета! Секретный прибор, забытый после очередного разоружения, со снятыми двигателями и зарядами, освоенный кучкой бездельников, удовлетворяющих свой интерес за государственный счет. Теремок оказался лошадиным черепом. Понемногу все прокричались, и разошлись, почти успокоившись - какая разница, куда лететь, только бы оставаться на месте.
      6 Среди общей суматохи Марку стало вдруг ясно - "твоя суета была от страха!". Боялся пропустить свой поезд, остаться вдали от тех, кто делает соль солью, просидеть всю жизнь в кювете, на обочине, копошиться, жить как все - серо, скучно... Страшился не догнать, не влиться в ряды, не внести свой вклад - сгинуть, профукать жизнь!.. И в конце концов, несмотря на все усилия, выпал из последнего вагона, в котором катил к горизонту. Теперь он спокойно наблюдал, как удаляется от него прямоугольник, проекция поезда на бесконечность. - Вы ведь жаждали за все ответить, - насмешливо сказал ему Аркадий, - теперь ты сам себе корабль, действуй, выбирай путь. В шестнадцать Марк где-то вычитал, что человек, как корабль, выбирает путь в "бурном море жизни". Он поежился от сусальной позолоты. "Впрочем, все искренно было!" Он вспомнил свой восторг перед общей картиной, которую разворачивал Мартин. - Просто я оказался недостоин: слабый, сомневающийся, а главное погрязший в себе, приверженный к неясностям - я не такой, каким хотел себя видеть. Я вынужден вас всех разочаровать - мать, Мартина... даже этого Шульца, даже его! - Ну-у... - покачал бы головой Аркадий, - не слишком ли рьяно выгребаешь, парень, теперь в другую сторону?..
      Глава вторая
      1 Скоро новый директор напомнил о себе. Марк в те дни заканчивал дела, писал отчеты, просматривал старые тетради. Уходить, так без хвостов... На пути к директору его дважды останавливали, проверяли пропуск. Со всех сторон раздавался грохот, ворчание механизмов устанавливали двигатель, проверяли прочность старого корпуса. Шульц встретил его - острый, колючий, тощий, в глазах обычное безумие: - Летим? - Куда? - Как? - Шульц поднял брови, он уже отвык от возражений. - Я ухожу. Шульц помолчал, сжимая и разжимая костлявые пальцы, потом сдержанно сказал: - Я вас не держу. Но мы учтем... - Где я слышал это "мы учтем"?.. - думал Марк, возвращаясь домой, на этот раз насовсем - процедура изъятия заняла полчаса. 2 Что делать, как жить? Третьего вопроса не было, он всегда знал, что виноват сам. Вечерами выходил, шел к реке. Там на розовом и желтоватом снегу расхаживали вороны и галки, в сотый раз просматривая борозды, которые просвечивали сквозь тонкий зернистый покров. Снег незаметно и быстро испарялся, не успевая таять, проступала голая земля, вся из холмов и морщин, за морщины цеплялись дома. Проступившие из-под снега ритмы успокаивали Марка, но, возвращаясь к себе, он снова чувствовал растерянность и пустоту иллюзия устойчивой действительности исчезла, открылась голая правда невесомости. "Вот и летишь наяву..." - он мрачно посмеивался над собой, наследство Аркадия, - мечтал, а оказалось страшно. Проснуться-то некуда!" Оторван от всех, он с каждым днем становился все чувствительней к малейшим дуновениям - к ветру, дождю, полету листьев, взглядам зверей, колыханию занавесок, вечернему буйному небу... Он стал открыт, болезненно слаб, незащищен, не готов к жизни: старую оболочку, пусть тяжелую и жесткую, но надежную, кто-то безжалостно содрал с него, а новой не было, и вот он колеблется, дрожит, резонирует на каждый звук, шепот, видит и слышит то, что всегда пропускал мимо ушей и глаз... И совсем не хочет, чтобы все было так - обнажено и страшно, мечтает спрятаться, но больше не может обманывать себя. Он механически делает какие-то дела, чтобы выжить, прокормиться, а в остальное время прячется среди пустых стен, лежит, не замечая времени. Раньше пять минут без дела - он бесился, изнывал от тоски, стучал в раздражении ногами, кусал ногти, ломал пальцы... - теперь он замирает на часы: ему достаточно шорохов за окном, игры пятен на занавеске, постукивания об стекло веток вымахавшей на высоту березы... Постепенно страха в нем становилось все меньше, словно умер, а впереди оказалось новое пространство, в котором он все тот же - и другой: не знает, сохранил ли жизнь. Если следовать философу, то не сохранил, поскольку устал мыслить, но вообще-то живой. - Где же теперь все? - Аркадий, учивший меня смеяться над собой, Штейн, ясный и полный жизни, Мартин, с его желчностью и трагической серьезностью... мать - с прямолинейностью и напором... отец - с жаждой покоя и равновесия?.. Они - это и есть я. 3 В один из пропащих дней он наклонился и поднял с пола свою рукопись - просто так. Он ни на что в тот вечер не надеялся. Стал читать, дошел до обрыва - и вдруг увидел продолжение: постоянные разговоры с самим собой словно утрамбовали небольшую площадку, место за последней точкой; на бумаге стало прочно и надежно. И он населил эту плоскость словами. Дошел до новой пустоты, и остановился... Шагая вокруг стола и думая вслух, он в течение часа продвинулся еще на пару сантиметров вглубь незаселенного пространства, и даже примерно знал, что должно быть дальше. И с этим знанием спокойно ушел, уверенный, что как только вернется, продвинется снова. За время молчания мысль и речь срослись в нем... С длинной седоватой бородой и запавшими глазами, он пугал прохожих, если внезапно выворачивался из-за угла. Он вернулся и, действительно, дописал еще несколько строк, и дошел до момента, когда дыхания не хватило; мысль прервалась, исчезли верные ему слова. Он написал еще пару предложений по инерции, а потом яростно вычеркивал, злясь на свою невыдержанность. Ему стало спокойно, как не было давно. Он стоял перед окном на своем высоком этаже, в полутьме различая силуэт огромного здания, темные пятна окон, среди них его окно. Захотелось еще раз побывать там, просто потянуло. Он вышел, пересек поле, без труда нашел щель в изгороди, проскользнул внутрь, через окошко проник в подвал и порадовался знакомой тишине, задумчивым каплям, падавшим на жесть, потрескиванию свай - все по-старому. Может, это сооружение не что иное, как вывернутая в пространство его душа, со всеми своими закоулками, подземельями, друзьями и врагами?.. Здесь своими путями шагал Аркадий, здесь у меня началось с Фаиной. И вот душа собралась в рай, взмывает к свету. Все мое прошлое куда-то улетает?.. Странная идея... Не обыграть ли, как бред одного из персонажей?.. Мысль остановила его, он тут же повернул обратно, чуть ли не бегом вернулся домой, сел за стол... Не получилось - неискренне, к тому же с претензиями! Смотреть на себя со стороны, как на полудохлую бабочку на булавке?.. Зато желание проникнуть туда, где осталось прошлое, покинуло его навсегда. Он чувствовал, что висит между небом и землей: уже не машина для парения, в которой не оказалось нужного горючего, как предсказывали ему забулдыги-теоретики, но и расхлябанный приблизительный взгляд на вещи еще пугал его. - И все-таки кое-чего я достиг: заглянул в память и увидел там смешную мозаику - части пейзажа, старые вещи, несколько зверей, десяток лиц, обрывки разговоров... Словно проник в чужую мастерскую и разглядываю отдельные предметы, из которых хозяин составлял натюрморт, а потом, закончив работу, расставил их по своим местам... Иными словами, обнаружил в себе тот строительный материал, из которого сам, но другой - тайный, почти неизвестный самому себе, леплю, создаю понятные картины, перевожу смутное бормотание на простой язык. Эти внутренние вехи, или отметины, или символы, неважно, как назвать, извлеченные из времени и потерявшие зависимость от него... помогали Марку вытягивать цепочки воспоминаний, восстанавливать непрерывность жизни. Благодаря этому ряду насыщенных, напряженных слов и картин, он ощущал себя всегда одним и тем же, хотя разительно менялся во времени - от беспомощного малыша до угрюмого неловкого подростка, и дальше... И все это был он, изначально почти все содержащий в себе. Особая область пространства... или этот... портрет, над которым столько бился Аркадий?.. Ему казалось, что внешние события всего лишь выявляют, вытягивают, как луч света из мрака, знакомые черты, любимые лица, вещи, слова... он вспоминает то, что давно знал. - За возможность двигаться во времени и выбирать, я платил потерей многообразия. Но все бы спокойно, все бы ничего - ведь что такое многообразие несбывшихся жизней, или попросту - небытия?.. - если б я постоянно не ловил в себе какие-то намеки, не видел тени... Несбывшееся напоминает о себе, оно каким-то образом существует во мне! Мне почему-то дана возможность пройти по многим мыслимым и немыслимым закоулкам и дорожкам, заглянуть во все тупики... Я вижу, как Возможность становилась Действительностью - теряя при этом цвет, вкус, и многое еще, что обещало в будущем. Но в себе... Я свободен, все могу себе представить. И выдумать! 4 Иногда проснувшись, еще не понимая, в каком он времени, он гадал то ли из соседней комнаты выйдет мать, сдвинув очки на лоб, неодобрительно посмотрит - еще валяешься?.. или я у Фаины, а она на кухне, готовит завтрак... или шебуршится за стеной Аркадий, обхаживает непокладистого японца?.. И не успев еще понять, на каком он свете, он притягивается к тем простым словам, которые не относятся ни к прошлому ни к настоящему, а ко всему его времени сразу, всегда с ним... За ними идут картины... Вот забор, он отделяет площадку перед домом от надвигающейся стройки... Потом было много заборов, одни защищали его, другие загораживали белый свет, но во всех было что-то от первого... Широкая липа в углу сада, он сидел на ветке и ждал отца; потом столько было разных деревьев, но начало цепи здесь, у первого... Дорога, плотно утрамбованная пыль, дача за городом... Он идет впереди, за ним родители; он знает, они говорят о нем, следят, чтоб не косолапил, и он аккуратно и красиво поднимает ступни, так ходил один артист, он играл разведчика... Тепло, муравьи спешат в маленькие норки, на которые он старается не наступать... Потом были разные дороги, но не было уже такого всеобъемлющего тепла, чувства безопасности, покоя... И того света - щель зрачка безмятежно расширена, вещи без сопротивления вплывают в глаз, становятся изображением. - Может, отсюда пошла наука? - мне было интересно, как все, что снаружи, становится моим - тайна перехода вещей в ощущения, символы, слова: ночь, улица, фонарь, аптека... дорога, дерево, забор... Потом я разложил символы на атомы, надеясь приблизиться к сущности, много узнал о деталях... и надолго лишился самих ощущений. Много лет жизнь казалась ему болотом, над которым бродят светила. Не ползать в темноте, а вскарабкаться туда, где сущность земных обманок!.. И вместо того, чтобы жить, постепенно поднимаясь, он стремился подняться, не живя - разбежаться огромными скачками, и полететь, как это иногда случалось в счастливых снах. Но наяву чаще выходило, как в дурных, тревожных - бежишь от преследователей, вяло отталкиваясь ватными ногами, в кармане пистолет, который в последний момент оказывается картонным... Марк все же заставлял его стрелять, а врага падать, и просыпался - усталый, потный, с победой, которая больше походила на поражение. 5 Иногда он чувствовал угрызения совести из-за того, что слишком уж вольно обращается с историей своей жизни, и чужой тоже. "Не так!" он восклицал, читая какой-нибудь кусок о себе... А потом, задумавшись, спрашивал - "а как же на самом деле было?.." Он мучительно пытался "восстановить истину", но чем больше углублялся, тем меньше надежды оставалось. В конце концов герой стал казаться ему настолько непохожим на него, превратился в "действующее" лицо... или бездействующее?.. в персонаж, что угрызения исчезли. Но он был вынужден признаться себе, что мало понял, и создает в сущности другую историю - сочиняет ее, подчиняясь неясным побуждениям. Среди них были такие, которые он назвал "энергетическими" - словно какой-то бес толкал его под руку, заставлял ерничать, насмешничать, чуть ли не кривляться перед зеркалом, злить воображаемого читателя, ошеломить или пугать... В конце концов, вычеркнув все это, он оставлял две-три строки, зато выражающие истинные его чувства - грызущего нетерпения, горечи, злости, разочарования, иронии над собой, обломков тщеславия... Среди других побуждений он выделял те, которые считал главными - они поддерживали его решительность, устойчивость, ясность суждений, немногословие, стремление к простоте и краткости выражения. Это были чувства равновесия и меры, которые прилагались к делу непонятным образом - как если б он измерял длину без линейки, да наощупь, да в темноте... Иногда, вытягивая на бумагу слова, он чувствовал, словно за ними тянется линия, или слышится звук... где-то повышается, потом сходит на нет, и это конец фразы или рассказа. Он узнавал в своих решениях как и что писать, те самые голосочки, которые ему смолоду бубнили на ухо, но не радовался - ведь теперь он целиком зависел от прихотей этих тайных советчиков. А зависеть он не хотел ни от кого, даже от самого себя!.. Он сильно постарел, борода клочьями, и женщина, которая продавала им картошку, как-то приняла его со спины за Аркадия, испуганно охнула и перекрестилась. 6 Потрясения в Институте и вокруг него не прошли даром - выстроилась очередь на местное кладбище, начались странные смерти почти без видимых причин. И отъезды, конечно, отъезды! Люди, приросшие к своим стульям и пробиркам, вдруг поднимались, исчезали из виду. Некоторые утверждали, что действует окаянная Ипполитова сила, по-прежнему рассеянная в пространстве, другие приписывали несчастья банальной радиации, а, может, права была бабенка, соседка Марка, она говорила - "расшевелились старички..." Умер главный теоретик Борис, закусывал печеньем и подавился. Может, оклемался бы, если б не Марат - верный ученик так усердно колотил учителя по шее, что повредил дыхательный центр. Аспиранта, плачущего, скрутили и увезли, осудили условно за неосторожность и приговорили к работам у институтского двигателя. Ужасной смертью умер старина Дудильщиков. Пришел как-то ночью проверить сейф, отпер, а запереть не смог. Чтобы разобраться в технике, толстяк втиснулся на нижнюю полку, пощупать механизм изнутри, а замок возьми да и сработай! Дверь своим весом оттеснила начальника в глубину, и захлопнулась. Больше месяца искали его, подозревали покушение со стороны очередных экстремистов, потом решили разобраться в документах, распилили сейф лазером и обнаружили останки. Погибла Фаина. Она в конце концов решила последовать за Штейном, приходила к Марку, уговаривала ехать, но, увидев, что тот совершенно невменяем, хлопнула дверью. Дома собрала все ценности, пачки денег, села, закурила... и от усталости уснула. Шустрый огонек воспламенил сухую бумагу, запылали зелененькие купюры... Марк, узнав, ужаснулся, но на похороны не пошел. Завывали трубы, покачиваясь, плыл гроб... а он вспоминал, какая она была - грубая в сущности девка, зато полная жизни соблазнительница, и специалист какой!.. Альбине больше повезло. Как-то в научном споре досталось ей тушкой кролика по щеке - таковы уж наши нравы... Потрясенная, она уединилась и набросала трактат о генетических запасах нации, в котором утверждала все полностью наоборот, и, будучи человеком твердых убеждений, перешла от выводов к действию: за два дня собралась и отбыла за тридевять земель в объятия к Штейну. Наконец, с самого дна ракеты извлекли двух полумертвых алкашей, заглянули в цистерну, и ахнули - пуста! - И лучше, - сказал Шульц, - отбросим балласт, и скатертью нам дорога!
      7 Марку в конце концов понравилось сидеть дома, думать о чем-то сугубо личном, сопоставлять события, факты... К своему удивлению, он не распадался, не погибал, не стал идиотом, как предсказывал себе - он жил. Проедал запасы Аркадия, ходил собирать грибы, и не думал о том, как будет кормиться дальше. Заходил далеко в лес, где не было ни железа, ни любимого его иприта, ни даже соляной кислоты с красивыми дымами, а только пусто, глухо, и он - фигурка в морщине земли, мучительно чувствующий свою жизнь муравей. Никчемность, которая грозила ему пальцем столько лет, стала даже умилять - "пусть... Разложусь до молекул, исчезну - пусть..." Но при этом с радостью сознавал, что все-таки живой.
      Глава третья
      1 Времена менялись - то, что казалось мечтой или просто выдумкой, начало осуществляться. Перед народом на экране появился человек, который при помощи силы воли медленно поднимался ввысь: ноги его отрывались от земли, и он зависал, как ракета, еще не решившая, плюхнуться ли ей на задницу или исчезнуть в небесах. Неслыханное совпадение оказалось обыденным явлением! И вообще... вот-вот с ветерком прокатимся в лучшее царство-государство, ученые не дремлют, только вот отскребут от ржавчины старое корыто, и в путь на долгие года... А Марк? Чего же он теперь скукожился, отворачивается, да в кусты? Разве всю жизнь не стремился преодолеть косную силу тяжести, то есть, обыденность среды, серость реальности? Не мечтал стать легким, то есть, свободным, подняться в высшие сферы, где уже собрались лучшие мужи всех времен и народов, ждут его не дождутся?... Так нет, его, видите ли, раздражает и возмущает опошление великих истин!.. О многом они с Аркадием беседовали, с великой смелостью и проницательностью, но этого не ожидали: чтобы ржавое прогнившее чудище, огромный домина с окнами, чуланами, виварием, лавчонками, и даже лабораториями - ввысь?.. Не дай Бог придумать такое, не то, чтобы написать... скажут, сатира на современное общество!.. Оно забавное, это современное. Раньше говорили, нельзя ходить нагишом, наложить кучу в лифте, заниматься любовью принародно... Считалось, культура состоит из запретов, ограждающих от зверя. А теперь говорят, если очень хочется, то можно. Тем более, в искусстве - если в жизни можно, то почему, спрашивается, в кино нельзя?.. Впрочем, о чем это я... Моему герою такие глупости безразличны, он сыт по горло разговорами на самые общие темы, сидит себе у окна, а за стеклом развертывается действо поважней - осень. В овраг давно ничего не вывозили, земля успокоилась, тонкая, но густая поросль работа Аркадия! - скрепила земляные глыбы. В квартире старика поселились чужие люди. Марк, поднимаясь к себе, всякий раз останавливался - уже не гудят от напора воды трубы, не скрипит в бешенстве счетчик, накручивая километры, не пахнет из-под двери жареной ливерной колбаской вперемешку с ипритом или каким-нибудь благоуханным эфиром, коварным врагом дыхания... Тихо за дверью, только иногда всплакнет ребенок, требующий ухода, и снова никакой жизни. 2 В здании остались одни отъявленные мистики, они готовили корабль к отлету. Здравомыслящая же часть населения, которая, к удивлению Марка, оказалась довольно многочисленной, постепенно исчезала. Трезвые умы шепотом сплетничали, что все эти выдумки - суета для отвода глаз и привлечения средств: на деле здание давно продано иностранной фирме под вертеп районного масштаба. Но сплетники недооценивали Шульца. - Мы все его недооценили... сказал бы Аркадий с постоянной своей ухмылкой. 3 Иногда мы просим, молим судьбу - пихни нас, пожалуйста, пусть не очень грубо, но - давай!.. Вот и прогремел гром, перед Марком открылась неизвестность, из-за угла грозит случай, нож к горлу приставил выбор... - Подождите, - он говорил им, - дайте разобраться. Обязательно напишу! Но как, как писать, если ничего не понятно! - Правду пиши! - он говорил себе сначала. Но скоро уже не знал, какая правда ему нужна о том, что происходит в мире помимо него, или о том, что происходит с ним, помимо мира?.. Он все чаще уставал от рассуждений, которые, топчась на месте, истребляли друг друга; тогда выходил из дома, садился в автобус, ехал все равно куда, смотрел в окно, видел осень, слякоть, листья, разные жилища, свет в окнах... Автобус покачивало, с неба сочилась тоска, и он думал, глядя на равнину, что жизнь почему-то стала беспросветна и ничтожна. - Разве не должна быть удивительной, особенной? Разве я не все делал для этого?.. Как-то он вспомнил - мать говорила, с горькой иронией: - Лиза, это ты? И это все, на что ты способна?.. Тебе достался Дар, и что ты сделала с ним?.. Смотри, - она говорила сыну, - с самого начала смотри, чтобы с тобой такого не случилось!.. Он возвращался домой усталый, ел холодным, что у него было, запивал водой из-под крана - видел бы Аркадий! - потом кидался на кровать и тут же засыпал, и сны его были насыщены беспокойством и страхом. 4 Однажды он увидел Мартина и Аркадия, выпивающих за круглым столом, который стоял в первой, проходной комнате в квартире его детства кривоватый, но прочный, с завитушками у основания единственной массивной ноги. Марк, маленький мальчик, сидел на теплом паркете за свисающей почти до пола скатертью... и одновременно, взрослый человек, откуда-то со стороны наблюдал за этими двумя, своими учителями. - Ехать... не ехать... - вяло говорил старенький Мартин, с седыми клочьями, окаймлявшими потную плешь. Марк знал, что он молодой и собирается в Германию, куда его пригласил сам Фишер. - Что ты... как можно отказаться... - также вяло возразил Аркадий, тоже старый, с отвисшей нижней губой, морщинистой и сизой, какой у него никогда не было. К тому же он курил, не затягиваясь, окутан клубящимися облаками дыма; так когда-то пробовал курить Марк. Не научился: он слишком живо представлял себе едкий дым в гортани, беспросветный мрак в бронхах, розовых трубочках, становящихся сизыми от гари... А может сыграло свою роль видение коптильной печи, на даче, где они жили еще с отцом - коптят курицу с молитвенно сложенными лапками, дым мелкими барашками исчезает в продолговатом разрезе, во влажной темноте... - У меня предчувствие, что не вернусь, - ноющим голосом жаловался Мартин, - погрязну среди немцев, конурки эти вылизанные, общество потребления... их мать... И язык учить не хочу, грубый в сущности язык! - Плюнь на язык, - поморщился Аркадий, прихлебывая спирт-"рояль" с ржавым осадком. "Перцовку дуют", догадался Марк. - У нас собственная гордость. Ведь в сущности на чем они стоят - мечтают сегодня жрать лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня. Оттого и катятся в пропасть. - Недоучка я! - грустно признался Мартин, - боюсь, распознают, выкинут. - Что ты теряешь, поучись у немчуры и беги назад. Отворилась дверь и вошла мать Марка, такая, какой он помнил ее в свои первые разумные годы - молодая, худощавая, с блестящими карими глазами. Ни Мартина, ни Аркадия она знать не могла. Надо, чтобы узнала, решил он, и сделал какое-то внутреннее усилие: мать тут же узнала обоих, покачала головой и вместо приветствия пропела низким голосом своей любимой артистки Фаины: - Ну и надыми-и-ли... А где мальчик? Марк тут же приказал себе исчезнуть из-под стола, теперь он висел в углу, как паук в паутине, слушая разговоры двух корифеев. 5 В следующий раз он увидел себя в школе, в новом здании, куда их только что перевели - много новых мальчиков, только двое знакомых, и те далеко, в огромном послевоенном классе на полсотни детей. Тут же у стен стояли родители с охапками детской одежды, сами в расстегнутых зимних пальто, шубах... Мелькали лица, испуганные, оживленные... некоторые уже привыкли и бегали по проходам, кривляясь и ставя друг другу подножки. А он с ужасом хотел домой, чтобы ничего этого не было. В такие минуты у него наступало оглушение: он не слышал звуки и чувствовал под ложечкой пустоту. Волнами от первых рядов начали стихать, садиться, и Марк увидел высокую женщину с длинным лицом цвета сырого теста, высокими выпуклыми дугами бровей, в маленькой ажурной шляпке, выдававшей старую деву. Анна Юрьевна, первая его учительница, фигура монументальная и вызывающая жалость, через несколько лет сошедшая с ума и навсегда исчезнувшая с его горизонта. - У вас есть глаз, ничего не пропустите... если смотрите, конечно... - как-то сказал ему Мартин, - рисовать пробовали?.. - Что вы, я не способен, - с полным убеждением ответил Марк, вспомнив детский кошмар: урок рисования, помидор на столе, ставший камнем преткновения. - Какая дура заставила малышей изображать натуру! - с досадой сказал Мартин, узнав про помидор, ставший камнем, - это же верное убийство!
      Марк пожал плечами, он не считал милейшую Юрьевну дурой, и не понял, при чем тут убийство. Не способен, так не способен. И забыл про этот разговор надолго, может, под впечатлением другого: Мартин в тот вечер впервые рассказал о своем открытии. Потом история звучала еще раз десять, и каждый раз немного по-другому. Тогда он удивлялся этому, а теперь понял - Мартин сам не знал, что было важно в тот момент, вспоминал то одно, то другое обстоятельство, сопутствующее событию, в то время как оно само оставалось за семью печатями. - А я так смогу - увидеть нечто, чего до меня не было? - он спрашивал себя, возвращаясь ночью с кафедры, поминутно засыпая на ходу, задевая кусты и ограды, вздрагивая от прикосновений влажных от ночной росы листьев... а, может, от дождя?.. Он не знал, прошел ли днем дождь - с утра не был на улице, в окна не смотрел. У него было свое окошко, и он глазел в него, не отрываясь; как некоторые часами наблюдают суету муравьев, так он наблюдал за играми атомов и молекул. Он соглашался с философом, что звездное небо над ним тоже чудо... но далекое, а Мартин был рядом, и его чудеса происходили в каждой капельке влаги. 6 - Так уж устроено, кто-то хоть раз в жизни да увидит, а другой никогда - ни зги! Причем, среди этих, несчастных, обделенных, много умных; они очень тонко судят - по аналогии, так что кого угодно, даже самого себя, введут в заблуждение. Таланты! Умы! А встань перед ними НОВОЕ, и тупик! - говорил, разгуливая по комнате, Мартин, - это же просто беда-а, если не с чем сравнить... - Мартин смеялся над всеми, но в сущности был недоволен собой. Гений семенил коротенькими ножками - в уродливом пиджаке с огромными ватными плечами, в широченных брюках, не достигавших щиколоток, в толстых шерстяных носках сомнительной свежести... Его ступни, огромные, широкие, поражали Марка. В этом человечке все было крупным - руки, ноги, голова, объемистая, как бочка, грудь... Всегда рядом с ним первый ученик, рыжий крестьянский сын, лет сорока, с неправильно сросшейся кистью, косящими в разные стороны глазами, косноязычен, прилежен, предан... Он относился к Марку с трогательной заботой, как к младшему брату, а тот воспринимал как должное, как отсвет Мартиновой заботы. Теперь Марк вспоминал то, что годами не замечал, погружен только в Дело. - Оказывается, я был не один, меня окружали люди. Меня даже любили, помогали ... За что?.. - Он чувствовал свою вину перед многими. Что я могу теперь сделать для них?.. Разве что вспомнить - написать?
      - Вот мои пипетки... - его звали Петр, да, Петр... - берите, сколько нужно, только мойте, ради Бога, мойте, от этого все зависит!.. Промыв концентрированной кислотой, потом водой - десяток раз из-под крана, столько же дистиллированной, подержав эти трубочки над паром, он спокойно вздыхал, с радостью замечая, как тверды стали подушечки пальцев, обожженные кислотами. И весь он становится другим - преданным делу, нечувствительным к боли, молчаливым, суровым... устает до одури, приходит домой выжатый, как лимон... Он с детства преодолевал то слабость, то боль, и привык относиться к жизни, как к враждебной силе, сталкивающей на него с высоты одну бессмысленную случайность за другой. Может, оттого он с таким восторгом принял науку? - она обещала ему неуязвимость и могущество. Пусть он, как жрец в ее храме, умрет, исчезнет, храм-то будет стоять вечно!.. Храм не разрушен, как был, так и стоит. Он сам оказался в стороне: непонятная сила вынесла его на свежий воздух и оставила стоять на пустом месте.