Юность, опаленная войной

      - Необыкновенные это люди, русские. Умирают с песней на устах...
      Сестра приносит второй завтрак. Только теперь я узнаю, какая трагедия произошла с сыном вахмистра Понцилюша Брониславом, известным нам под кличкой Марс. На первый взгляд неопасная рана, полученная в щеку от шального осколка, привела к парализации половины тела и потере речи. Глядя на поседевшую голову мальчика, вахмистр, повидавший немало горя и крови за свою солдатскую службу, не может удержаться от слез.
      Советские врачи и медсестры не оставляют нас заботой и вниманием, и наше здоровье улучшается день ото дня. Сержанта Явора (Ян Яворский), супругов Бараньских, а также многих других тяжелораненых эвакуируют в Ростов-на-Дону, в госпиталь No 5343.
      1 июня, после обеда, нас посетил заместитель начальника госпиталя. Он объявил, что через несколько дней мы поедем в польский госпиталь, а перед этим у нас побывает офицер Войска Польского. Радость, охватившую нас, трудно описать.
      Действительно, через два дня к нам пришел молодой подпоручник. У всей партизанской братии чуть глаза не вылезли на лоб при виде настоящего польского мундира. Офицер рассказал о 1-й польской армии, о битве под неизвестным нам поселком Ленине, ответил на вопросы и сообщил, что армия стоит недалеко от Луцка и готова принять участие в боях за освобождение родины.
      - До скорой встречи в Войске Польском,- прощается с нами офицер.
      Ах как долго тянутся эти два дня, которые отделяют пас от встречи с соотечественниками! Здесь, в советском госпитале, нам очень хорошо, но ведь каждого тянет домой, к своим.
      5 июня с самого рассвета в госпитале царит оживление: мы, польские партизаны, отъезжаем в польский госпиталь. Завтрак, сухой паек на дорогу, сердечное прощание и - в автомашины. Сестра Дуня из нашей палаты, добродушная, уже далеко не молодая, тихо плачет. Каждый из нас благодарит ее за заботу и сердечность. Дуня вытирает фартуком глаза и говорит:
      - Бейте, орлы, фашистов, но в госпиталь не попадайте.
      Мы уверяем, что ее желание непременно выполним. Автомашины трогаются. Персонал госпиталя машет нам на прощание платками. Наша Дуня снова начинает плакать и сквозь слезы громко кричит:
      - Не забывайте! Пишите!
      Погода стоит прекрасная. На небе ни облачка. По обочинам приветливо зеленеют березки, которых здесь много, радостно щебечут птицы. Грузовики и санитарные машины с каждой минутой увозят нас все дальше от советского госпиталя... Около полудня обширные леса наконец кончаются. Колонна автомашин проезжает Камень Коширский, который очень сильно пострадал во время военных действий. За городом мы видим длинный ряд стоящих на обочине автомашин с бело-красными флажками.
      - Ребята, наши! - кричит Бронек Носаль.
      - Наши?! - как эхо отзываются остальные.
      - Где, где? - спрашивает кто-то.
      - Вон там, видите? - показывает рукой Бронек.- Польские автомашины!
      - Ура-а-а! - орем мы во все горло. Останавливаемся. К нам наперегонки бегут польские солдаты. Они кричат:
      - Да здравствуют партизаны!
      - Да здравствует Войско Польское! - пытаемся мы ответить на сердечное приветствие, но у нас это получается несколько хуже.
      - Есть тут кто-нибудь из Львова, Люблина? - раздаются со всех сторон вопросы.
      К сожалению, на этот раз никому не удается найти земляков. Мы с интересом разглядываем солдат и спрашиваем, как два дня назад польского офицера: какая она, наша армия? есть ли в ней танки и самолеты? когда начнутся боевые действия за освобождение родины?
      Дружеские приветствия и разговоры прерывают появившиеся офицеры. Они предупреждают, что нас ждет дальняя дорога, и отдают распоряжения перегрузить раненых на польский автомобильный транспорт.
      К работе приступают польские санитарки, которым помогают водители автомашин обеих колонн.
      - Хороши грузовики! - восхищенно восклицает Гром (Збигнев Пабян).
      - Те, у которых три ведущие оси, вероятно, американские,- размышляет вслух Щегол (Тадеуш Хмелевич).
      Я очень хочу, чтобы меня обязательно погрузили на американскую машину, однако оказываюсь в кузове далеко не нового "зиса". Мы прощаемся с советскими водителями и отправляемся в путь. "Зис" прекрасно продвигается по песчаной дороге и даже обгоняет несколько "студебеккеров". Вместе с нами едет санитарка. Она много рассказывает о нашей армии, объясняет, что при обращении к вышестоящему командиру и старшему по званию необходимо добавлять слово "гражданин", что при отдаче рапорта уже не употребляется "имею честь доложить" и что в ротах и выше имеются офицеры по политико-воспитательной работе, к которым можно обращаться за помощью в любом затруднительном случае...
      - Ты, сестричка, будь добра, расскажи нам что-нибудь о вооружении, какое у вас есть,- просит Гриб (Мечислав Серацен).
      - О, оружия много, и разного. Когда подлечитесь, то постарайтесь попасть в артиллерию.
      - А почему? - не понимаю я.
      - Во-первых, будешь ездить на автомашине. Во-вторых, сам знаешь, что артиллерия - это бог войны.
      - Сестра правильно говорит,-поддерживает ее Гриб.- Только нас всех, вероятно, в артиллерию не возьмут.
      - Во всяком случае, постарайтесь. Некоторым это, может, и удастся. Мы все болтаем, а у меня для вас есть термос с горячим чаем. Кто хочет нить?
      - Все, сестричка! - Вахмистр Понцилюш разворачивает пакет с едой, который мы получили на дорогу от советских товарищей. В упаковке - шесть черных сухарей, кусок крепко просоленного сала, два кубика какого-то концентрата, щепотка чаю и четыре куска сахару. Мы несколько разочарованы.
      - Эх, недовольны сухарями и салом... Стыдно. Мы, до того как пошли в армию, получали гораздо меньше. В Советском Союзе все идет на нужды фронта, а вы здесь... Вижу, что избаловали вас в госпитале...
      - Нам в обед давали компот из изюма, а в дорогу - эти сухари! - пытается оправдаться сержант Кабан (Станислав Яворский).
      - Вы должны еще многое понять, ребята,- заканчивает разговор медсестра и наливает всем чай.
      В сумерках автомашины проезжают село Пшебраже. На дорожных указателях название населенного пункта написано дважды - по-польски и по-русски.
      - Скоро будем на месте,- сообщает сестра.
      Въезжаем в лес. Часовой поднимает шлагбаум. За ним, в глубине, стоят палатки, на высокой мачте развевается польский флаг. К нам бегут солдаты. Наша автомашина пришла второй, поэтому, вероятно, они и проявляют такой интерес к нам. Мы расстаемся с водителем "зиса". Раненых на носилках несут в распределительный пункт. Здесь просматривают истории болезни и сортируют раненых по палаткам. Я попадаю в ту, где лежат уже несколько наших партизан с первой автомашины и солдаты из артиллерийской бригады. Меня размещают во втором ярусе. Не успел я прийти в себя с дороги, а уже подают ужин. Медсестра в белоснежном фартуке, с накрашенными губами, запрещает всякие разговоры.
      - На болтовню у вас будет достаточно времени. А сейчас раненые и больные должны спать.
      Она гасит керосиновую лампу и выходит из палатки. Гром выжидает немного и вздыхает:
      - Как видно, здесь другие сестры и другой порядок. Это не наша Дуня. Только охнешь- и она уже около тебя, уже спрашивает, что с тобой. Здесь, как мне кажется, надо будет хорошо постонать, чтобы чего-нибудь допроситься.
      Сквозь брезентовые стенки палатки слышен шум автомашин и разговоры. Это прибывают остальные раненые.
      Первый день в польском госпитале начинается с радостного известия союзники высадились во Франции! После завтрака и врачебного обхода заместитель начальника госпиталя по политико-воспитательной работе проводит в палатках короткие беседы на эту тему. После обеда в госпиталь приезжают корреспонденты газеты "Звыченжимы"{5} и берут интервью у раненых партизан.
      Неожиданно у меня начинается озноб и поднимается температура. На следующий день после визита врача меня переводят в изолятор. Здесь уже лежит Орех (Ян Квятек). Он родом из здешних мест, и его навещают мать и сестра. Они приносят еду и рассказывают о том, что произошло в этих краях в период его отсутствия.
      Температура все не спадает. Я прохожу ряд обследований, включая рентген. Мне назначают кучу лекарств, а среди них - хинин, потом делают переливание крови. Адрес донора, жительницы Казахстана, написан на бутылке с живительной жидкостью. Врач, переливающий кровь, рекомендует мне послать в Казахстан благодарственное письмо. Наконец температура спадает, и я возвращаюсь в общую палатку. Рассказываю солдату автобригады о письме и спрашиваю, нет ли у него конверта и бумаги.
      - У нас высылают треугольники без конвертов.
      - Что за треугольники? - удивляюсь я.
      - С конвертами туго. Их нигде нет, а письма писать надо. Вот и придумали треугольник: берешь листок из тетради, письмо пишешь на одной стороне, затем складываешь в треугольник, на другой стороне указываешь адрес - и можно посылать. Вот и все...
      Бумагу мне принес политрук. Письмо я написал сам. Артиллерист вывел карандашом адрес, сложил письмо в треугольник, остальное - дело полевой почты.
      Разнообразие в нашу госпитальную жизнь вносит показ фильмов, а однажды к нам прибывает даже армейский театральный коллектив. Мы горячо аплодируем артистам в солдатских мундирах, которые показали нам веселую программу.
      С каждым днем мы чувствуем себя все лучше. Я уже пробую ходить без костылей, но пока мне это плохо удается. Однажды нас навещают бывший командир нашего партизанского батальона поручник Заяц (Зигмунт Гурка-Грабовский), а также хорошие знакомые из первой роты- командир отделения сержант Заяц (Вацлав Ласковский), капрал Дикая Кошка (Эдвард Релига), Волк (Вацлав Коханьский) и другие. Оба Вацлава направлены в артиллерию, которую нам так расхваливала санитарка. Юзеф и Эдек зачислены в 1-ю пехотную дивизию, остальные - в другие армейские части.
      После этого визита время для нас тянется еще медленнее. Наконец выписывают первую группу партизан. Я, как и многие другие, остаюсь еще на несколько дней в госпитале, а затем с очередной группой выписавшихся попадаю в опустевший лагерь около местечка Киверцы, где принимали присягу партизаны нашей группировки.
      Из-за гор и рек...
      Шумит неумолчно сосновый бор, что протянулся вдоль железной дороги. Землянки опустели. Здесь осталась только небольшая интендантская группа, которая ликвидирует оставшееся от партизанского лагеря капитана Гарды хозяйство. Из госпиталя нас привозят сюда на грузовике. Нашей группой из семнадцати человек командует Кабан (Станислав Яворский), бывший партизан из конной разведки партизанской дивизии, совсем недавно получивший звание старшего сержанта. Пока представители интендантской службы подбирают для нас на армейских складах обмундирование, мы осматриваем место, где недавно проходила церемония принятия присяги. На многих специально очищенных от коры соснах химическим карандашом написаны многочисленные фамилии и клички. Это наши товарищи организовали таким образом бюро розысков.
      В палатке коменданта лагеря работает "военкомат". Здесь решают, кого в какую часть направить. Рядом, на автомашине, расположился экипировочный пункт. Получаем новенькое обмундирование. Мне никак не удается подобрать подходящую обувь. Наконец выбираю сапоги на два номера больше. Быстро одеваюсь в настоящий польский мундир. Немного некрасиво выглядит узкий брезентовый ремень, который остряки моментально прозвали "фитилем", зато конфедератка с пястовским орлом сидит на мне великолепно. Запихиваю углы фуражки внутрь и направляюсь в канцелярию.
      - Персональные данные, год рождения?
      - Тысяча девятьсот двадцать восьмой.
      - Что?! А разрешение родителей на вступление в армию у тебя есть?
      - У меня здесь, пан капитан, нет родителей. Мать осталась за линией фронта, а отец умер в фашистской тюрьме.
      - Не хватало еще с молокососами возиться... Что так скривился? Не разревись мне только. Пойдешь в 3-ю пехотную дивизию. Это все. Понял?
      - Так точно, пан... гражданин капитан!
      - Следующий!
      Согласно полученному предписанию мы отправляемся к месту назначения. Нас ведет старший сержант Яворский, не старший вахмистр, а именно старший сержант, так как мы будем служить не в кавалерии, а в пехоте. До штаба 3-й пехотной дивизии имени Ромуальда Траугутта нас подбрасывает водитель попутной автомашины. Его интерес к нам неизмеримо возрастает, когда он узнает, что мы бывшие партизаны, о которых несколько раз писала армейская газета "Звыченжимы".
      - Правда, нам не совсем по дороге, но партизан надо доставить по адресу,говорит водитель.
      После обеда мы докладываем о своем прибытии в штабе дивизии. Дежурный офицер показывает нам ближайшую пустую землянку и сообщает:
      - Это дивизионная гауптвахта. В данный момент она пустует, поэтому там и переночуете, а утром получите направления в полки.
      Около места нашего ночлега собирается группка солдат. Они ведут нас на кухню ужинать. После вкусной еды мы долго рассказываем солдатам о жизни в оккупированной стране и о проведенных боях. Так и начинается наша служба с ночевки на гауптвахте.
      Утром приходит тот же дежурный офицер и приказывает нам сразу после завтрака явиться в штаб дивизии. Повар улыбается и говорит стоящим в очереди солдатам:
      - Надо быть гостеприимными, накормить наших "арестантов" вне очереди.
      Мы дружно подставляем котелки, и он наливает нам двойную порцию густого супа с макаронами. Ложек у нас еще нет, поэтому мы выпиваем суп прямо из котелка, помогая себе коркой от хлеба.
      Офицер, занимающийся вопросами кадров, быстро оформляет наши личные дела. Я пытаюсь заикнуться об артиллерии, но в ответ он лишь усмехается:
      - В пехотных полках тоже есть пушки. Если очень повезет, то получите назначение и какую-нибудь батарею.
      Нас направляют в 9-й пехотный полк. Небольшая прогулка по лесу - и вот мы уже на месте. Старший сержант Яворский идет доложить о прибытии группы, а остальные ждут около палаток и землянок штаба полка. Через несколько минут возвращается наш командир с группой офицеров. Мы выстраиваемся в шеренгу. Так как я самый маленький, то занимаю последнее место на левом фланге. Прибывшие офицеры внимательно смотрят на нас.
      - Сколько вам лет? - обращается ко мне капитан.
      - Шестнадцать, гражданин капитан,- отвечаю я.
      - Не хотите стать моим ординарцем?
      - Я хотел бы в артиллерию...
      - Жаль, у меня вам было бы хорошо,- улыбается он.
      Стоящий рядом в шеренге Лентяй (Юзеф Ставицкий), пожилой мужчина, одобрительно цедит сквозь зубы:
      - Правильно, что отказался. На такие должности идут только те, кто уклоняется от фронтовой службы.
      В конце концов меня направляют в пятую пехотную роту второго батальона. Батальоном командует майор Антон Дроздов, а ротой - бывший партизанский командир подпоручник Алерс. Для начала мне поручают навести порядок на аллейках, поэтому в роте я появляюсь только вечером, после ужина. Сразу же объявляют отбой. На ночлег я устраиваюсь в шалаше второго отделения станковых пулеметов.
      Тишину пробуждающегося утра нарушают лишь размеренные шаги часовых да птичьи трели. Вдоль ровных аллеек, тщательно выметенных и посыпанных желтым песком, стоит длинный ряд маленьких домиков, сделанных из жердей и покрытых плащ-палатками. Из-за тонких стенок слышно глубокое дыхание уставших от изнурительных учений солдат. С ближайшей полянки тянет запахом готовящейся пищи. Когда бряцание котлов становится нестерпимым, а старший повар капрал Герман зычно покрикивает на подчиненных, чтобы быстрее поворачивались, иначе не успеют вовремя приготовить завтрак, дневальные второго батальона будят дежурных сержантов рот. Правда, согласно распорядку их необходимо будить за пятнадцать минут до подъема, но этого трудно требовать от солдат, у которых нет часов. Непосредственно перед подъемом из палатки выходит дежурный офицер вместе с трубачом. Сигнальщик взбирается на специальную вышку и ждет указаний офицера.
      - Играть! - приказывает тот.
      С этого момента и до отбоя сигналами трубы регулируется распорядок дня. Переливчато звучит труба - и объявляется перерыв в занятиях. Особенно приятно ласкает она ухо перед обедом: "Бери ложку, бери бак, хлеба нету - лопай так..."
      Сразу же после сигнала мертвый до этого лес оживает.
      - Подъем! Подъем! Вставать! - слышится вокруг. Не успел еще надеть гимнастерку, а дежурные уже объявляют построение на утреннюю зарядку.
      - До каких пор будете в рубашке? Что, еще и портянки не намотали?! Может, маму позвать вам на помощь? - так "подбадривает" нас старшина роты старший сержант Бронислав Мазурек.
      Почти годичное пребывание в партизанском отряде не прошло для меня даром. "Не все так трудно и страшно, как хотели бы это представить некоторые наши младшие командиры,- утешаю я себя.- Хуже всего, кажется, портянки, но в партизанском отряде бывало и похуже. А может, вначале и нужно так кричать, как старшина Мазурек?"
      На первой утренней зарядке чувствую себя немного неуверенно, и это прежде всего потому, что я самый молодой солдат в роте не только по стажу, но и по возрасту. В партизанском отряде были в основном люди молодые, здесь же, наоборот, преобладают пожилые. Умываться бежим к ближайшему рву. Как тени нас сопровождают дежурный сержант и старшина роты.
      - Быстрее! Быстрее двигайтесь! - покрикивают они по очереди.
      Несмотря на это понукание, голова колонны останавливается, и мы поправляем портянки. Я прихожу к выводу, что перед утренней зарядкой их вообще не стоит наматывать, так как они сползают во время бега.
      После умывания наводим порядок в помещениях. Это совсем не трудно, потому что там ничего нет, за исключением временных нар и чурбанов для сидения.
      Солдатский день состоит из целого ряда построений. После зарядки мы идем на молитву. В течение десяти минут слышно только пение псалмов. В то время как одни подразделения начинают молитву, другие уже ее заканчивают. Наша рота располагается недалеко от батальонной кухни. И как только мы краем глаза замечаем, что кто-то марширует на завтрак, то спешим как можно быстрее закруглиться. С особым нетерпением ждет окончания молитвы рядовой Копер, портной. Не раз его ругали за проявление нетерпения, но Копер не обращает на это никакого внимания. У него свои заботы. Он беспокоится о судьбе семьи, которую оставил во Львове, о том, успеет ли перешить и подогнать все шинели и мундиры - ведь рот и батарей в полку много, а швейная машина в части только одна.
      Построение на завтрак. Мы стоим в две шеренги. Идет утренняя поверка. Дежурный докладывает старшине о численности личного состава, а тот проверяет котелки и ложки. Проходит перед строем и посылает нескольких солдат мыть посуду.
      - А где ваша ложка? - обращается он ко мне.
      - Еще не получил, гражданин старший сержант.
      - Писарь, принесите сюда ложку!
      Через минуту писарь вручает мне деревянную, красиво расписанную ложку. Оказывается, она имеет большие преимущества: даже самую горячую пищу ею можно есть без опасения, что обожжешься.
      После завтрака, во время построения на занятия, старшина представляет меня как вновь прибывшего командиру роты. В командире я узнаю подпоручника Алерса. Он здоровается со мной как со старым знакомым и расспрашивает об остальных раненых. Рота марширует на занятия, а мы с Алерсом садимся на лавке около его землянки и беседуем. Его интересуют подробности пребывания в госпитале, а меня - жизнь в роте. Наша память невольно возвращается к партизанским временам...
      - Эти вояки,- говорит он,- в основном и пороха не нюхали. Причем большинство из них старички, у которых за плечами только горечь скитальческой жизни. Родом они из Западной Украины и Белоруссии, много силезцев и жителей Поморья, которые убежали от службы в вермахте. Теперь ты понимаешь, почему их нельзя погонять по-настоящему. Сразу запыхаются, закашляют и один за другим потянутся к Женьке. Такое войско не по мне...
      - Что значит "потянуться к Женьке"?
      - Да, ты ведь не знаешь. Это батальонный фельдшер... Он дает освобождение от занятий, и "отцы" вместо обучения убирают территорию. Иногда ходят собирать картошку. Ведь должны же они что-то делать...
      - А молодых солдат разве нет?
      - Двадцати - тридцатилетних очень мало. В других ротах вообще-то есть, но это в других...
      Нашу беседу прерывает дежурный сержант. Он подходит строевым шагом и докладывает:
      - Гражданин подпоручник, командир батальона майор Дроздов просит вас к себе.
      - Хорошо, иду! - Алерс смотрит на меня и как бы в оправдание добавляет: Вероятно, Антон собирает командиров в связи с завтрашней стрельбой. Как вернусь, еще поговорим...
      Провожаю его взглядом до тех пор, пока он не исчезает среди деревьев.
      - Знакомы? - слышу сбоку.
      На расстоянии нескольких шагов от лавки, на которой я сижу, стоит старшина роты. Вскакиваю и вытягиваюсь по стойке "смирно".
      - Так точно, гражданин старший сержант, еще по партизанскому отряду,отвечаю я.
      - Присядем. Мировой он парень. Любит армию. Не терпит растяп. Копер по гроб жизни его не забудет.
      - Я, вероятно, тоже. Ой и задавал он нам работы! Во время обучения, прежде чем приказать, сам показывал, как надо делать, но зато потом требовал точного исполнения.
      - Ребята боятся его, но и любят, Если только что-нибудь не досмотрю... Именно такого командира солдаты уважают, в огонь и в воду за ним пойдут. Ну, идем. Ты ведь должен получить оружие. А стрелять-то умеешь?
      - Будьте спокойны, гражданин старший сержант. Неудобно хвастаться, но стреляю я метко. Именно подпоручник научил меня этому.
      Входим в землянку, где находится ротный оружейный склад. Как только зрение привыкает к темноте, я различаю оружие, ровными рядами разложенное на плащ-палатках. Одна около другой лежат длинные винтовки с привязанными к шомполам тонкими штыками. Около стены стоят два ручных пулемета. Рядом лежат несколько десятизарядных СВТ. За ними ППШ - предмет особой зависти партизан- и еще какое-то оружие, бережно прикрытое несколькими номерами "Звыченжимы". Поднимаю одну из газет и замираю от восхищения, увидев снайперскую винтовку. "Такая бы мне подошла",- думаю про себя. Однако старшина не обращает внимания на мой восторг и приказывает расписаться за обыкновенную винтовку, противогаз и приборы для чистки оружия.
      - Может быть, ту, с оптическим прицелом, гражданин старший сержант? несмело прошу я.
      - Многого хочешь,- отвечает старшина.- Такие винтовки получают только лучшие стрелки, и то лично от командира роты. Не привередничай. Бери, что дают, и беги чистить.
      - Так точно,- отвечаю я. Поворачиваюсь кругом и выхожу, задевая концом длинного ствола за низкий потолок землянки.
      - Осторожно, а то мушку собьешь,- слышу я вдогонку.
      Сажусь на мох и медленно начинаю чистить полученную винтовку, однако думаю при этом о той, с оптическим прицелом. Откуда-то из-за поворота до меня доносится пение:
      Из-за гор и рек мы вышли на берег...
      Прерываю работу и вслушиваюсь в мелодию незнакомой мне маршевой песни. Пение доносится все ближе, все отчетливее. Хорошо различаю слова, полные тоски по родной стране.
      Да, там, за линией фронта, нас ждут. По ночам всматриваются в даль в поисках вспышек артиллерийских выстрелов - предвестников приближающейся свободы. "Когда мы придем туда?" - задумываюсь я под впечатлением солдатской песни.
      Из клубов поднимающейся пыли появляется рота. Солдаты идут стройными рядами, с оружием за спиной. Пот стекает с их лиц, но, несмотря на это, поют они лихо. Это ничего, что под глазами у них морщины и большинству более сорока лет. В их поступи чувствуется сила и вера в победу. Песня обрывается, раздается сигнал трубача, призывающий на обед.
      Обед вкусный, и никому не мешает, что в одном котелке перемешаны оба блюда. Наиболее привередливые подбираются парами. Один получает две порции супа, другой - две порции второго.
      После обеда наступает тихий час, а затем мы чистим оружие. Несколько солдат под руководством старшины готовят мишени для предстоящих стрелковых занятий. После третьего или четвертого дня пребывания в роте делаю важный для себя вывод: не стоит отдавать оружия на проверку раньше назначенного срока, так как командиры выполненную работу оценят на двойку и винтовку придется чистить заново. Когда закончится время, отведенное согласно распорядку дня для чистки оружия, капрал наверняка скажет:
      - Ну, рядовой, очень хорошо...
      Вечером возвращается портной Копер. Он приносит половину вещмешка "лепешек" - так солдаты называют большие деревенские вареники с пшенной кашей или фасолью. Оказывается, что в поисках швейной машины портной забрел в деревню.
      - Швейную машину нашел, только в первую очередь должен обшить ее хозяина, а потом начну шить для офицеров! - возбужденно сообщает он.- Сегодня за то, что скроил пиджак, получил полмешка "лепешек".
      Он угощает ими всех по очереди.
      Из гражданской одежды у меня каким-то чудом сохранилась поплиновая рубашка, которая прошла со мной через два госпиталя. Когда я узнаю, что Копер собирается и завтра в деревню, то не колеблясь предлагаю:
      - Выменяй на "лепешки".
      - Хорошо. Красивая рубаншка, жаль ее, но как хочешь. "Шмуль бецуль" - и продана. Скажи мне,- меняет он неожиданно тему,- как гитлеровцы поступают с евреями?
      Я рассказываю ему о еврейском гетто во Влодзимеже. Копер, а рядом с ним и другие солдаты слушают сосредоточенно. Об установленном оккупантами "новом порядке" они знают только из политико-воспитательных занятий. Я смотрю на портного и вижу, как стекленеют у него глаза. Слова застревают у меня в горле...
      Снова объявляют построение. Мне кажется, что "Рота" звучит сегодня особенно возвышенно.
      Укладываемся спать. Над лесом разносится сигнал трубы - тяжкий солдатский день подошел к концу. Засыпаю под тихие, размеренные шаги часового, которые слышны за тонкой стенкой. А перед глазами у меня стоит новенькая снайперская винтовка...
      Пригорелая каша
      Просыпаюсь я задолго до подъема. Кончился сон о великолепной винтовке. В правой голени чувствую ноющую боль - это дает о себе знать рана. Начинает светать. До подъема, вероятно, еще часа два. Поворачиваюсь на другой бок, чтобы немного поспать, однако сон так и не приходит. Мысленно я переношусь за линию фронта, в родной дом. Что там делает мать, сестра, которая, вероятно, уже сильно подросла? А может, немцы их куда-нибудь вывезли?..
      - Подъем! Подъем! Вставать!
      Вскакиваю как ошпаренный. Сегодня я должен во что бы то ни стало одеться первым. Сую портянки в карман и встаю в строй. Я удивлен, увидев командира роты. Может быть, его интересует, как проходит подъем в подразделении и хорошо ли "отцы" занимаются физзарядкой?
      Дежурный сержант бегает вдоль домиков, заглядывает внутрь, громко ругается на писаря, который еще не встал.
      - Ничего, оставьте его,- спокойным голосом приказывает подпоручник Алерс.Я сам им займусь...
      - За мной бегом - марш! - выкрикивает дежурный и занимает место впереди колонны.
      Боль в ноге становится все сильнее. Оглядываюсь налево и направо. Рядом резво бегут "отцы". "Неудобно отставать",- проносится в голове, и я ускоряю темп.
      Физзарядка заканчивается. Еще небольшая пробежка ко рву. Наматываю портянки, умываюсь и только теперь вспоминаю о полотенце, которое забыл в спешке. Ничего не поделаешь, вытираюсь носовым платком. Снова пробежка - и опять я чувствую боль в правой ноге.
      - Сегодняшний дежурный слишком уж усердствует,- громко отмечает рядовой Куява.
      - Это потому, что появился командир роты...- откликается кто-то.
      Бегущие поднимают столбы пыли.
      А нога, как назло, болит все сильнее. "Вероятно, надо будет пойти к Женьке",- размышляю я.
      - Сразу же после завтрака идем на стрельбище! - обращается старшина к своему помощнику.
      "В таком случае к эскулапам выберусь завтра,- продолжаю я размышлять.Сегодня надо стрелять. Ведь если все пройдет хорошо, я смогу получить винтовку с оптическим прицелом". Меня волнует сама мысль об этом. Мы возвращаемся с завтрака, а подиоручник все еще муштрует писаря.
      - Ну и упражняется наш штабник,- громко шутит кто-то из колонны.- Командир должен чаще приходить на подъем, а то погибнет наш писарь в каптерке.
      Раздается взрыв смеха.
      - Рота, запевай! - приказывает старшина.
      Из-за гор и рек...
      затягивает кто-то в голове колонны.
      Рядом с марширующими едет на породистом монголе подпоручник и покрикивает:
      - Громче, ничего не слышно! Вы что, "отцы", не завтракали?
      Я не знаю этой песни, но на всякий случай широко раскрываю рот, чтобы только не навлечь на себя гнев командира. Наконец мы приходим на полевое стрельбище. Пение затихает. Рота останавливается.
      - Десять минут на перекур,- разрешает командир. С облегчением вытягиваюсь на зеленой траве, но старшина Мазурек поднимает нас на ноги:
      - Перекур был для меня, а для вас - оружие в козлы! Что, забыли, что в армии должен быть порядок? Только не подпирать винтовок мушками, собьете, а потом господу богу в белый свет будете стрелять и жаловаться, что оружие плохое...
      Вижу, что у некоторых солдат веревочные ремешки или петельки, которыми они укрепляют козлы из винтовок, и те стоят как влитые. Вот теперь можно отдохнуть. С лугов приятно тянет сеном. Слышно, как кто-то точит косу. Сверху доносится гул самолета, и его сразу же заглушает злобный лай зениток. Через мгновение орудия умолкают, только в лазурном небе висят еще черные дымки. Рота отдыхает. Запах сена перемешивается с крепким дымом махорки, которую курят "отцы". Дым этого "фимиама" долго стелется над тем местом, где мы лежим.
      Чувствую какое-то удивительное волнение перед первыми стрельбами на оценку. Очень хочется выполнить все упражнения на пятерку, чтобы потом получить снайперскую винтовку. Я смотрю на лица товарищей - на каждом видны серьезность и сосредоточенность.
      Опершись о сильно искривленную березу, сидит Копер. Подхожу к нему:
      - Не пошел в деревню?
      - Как я мог пойти, когда сегодня стрельбы? На фронте я ведь не буду шить обмундирование! Там надо уметь метко стрелять.
      - Верно говоришь, Копер. В этой войне с гитлеровцами мы должны рассчитаться за то огромное зло, которое они нам причинили...