Разрозненная Русь

      Голос принадлежал седовласому Рядану Монаху, который ушел из монастыря и присоединился к ушкуйникам перед самым походом. Кем был в миру он, никто не знал, но только по виду по поведению явно был не простым мужиком-навильником - грамоту и многого такого знал и умел, для чего нужны ум, природные данные и знания и воспитание. Он бросился к Демке на помощь, - вместе с ним - еще семеро! Всего - 13...
      Никого не смогли спасти. Сами едва не утонули.
      Поздно ночью (ветер переменился - дул с запада с берега, - притомился, притих), таща свои лодки на веревках, - одни тянули, другие отталкивали веслами от берега - поднялись к стану двенадцать человек во главе с Ряданом. Раскачиваясь от усталости, он подошел к ближайшему костру, сел; рядом бухнулись и все остальные вернувшиеся, - Демки среди них не было. Даже в красноватом оттенке слабого костерного света была заметна на смертельно уставшем лице Рядана лежащая великая печаль. Он свесил голову, седые мокрые волосы упали на белевший лоб, закрыли и глаза, сникшая голова беззвучно затряслась... Поднял голову - пегая слипшаяся борода задралась. Над головой - черное Небо! - Ни звука, ни света - темно: бездождевые тучи закрыли Небесную Твердь. Он задвигал, замахал рукой, - поняли, что он крестится.
      - Господи! Прости нас, грешных и бестолковых; по нашей вине сгибли братья... Страшной смертью умерли они, и не попадут души ихние к Тебе, Господи, в Рай...
      К костру стали собираться. Подошел и сел на корточки проводник (то ли из вятчан, то ли пермяк), он нескрываемым любопытством смотрел, как молится и плачет Монах. Ему жалко стало русского.
      - Ни нада плачь, - эта Кама бзяла сибе жертба, типерь Она утихла и даст нам пылыть и не бозмет больше к себе никобо...
      Рядан, не обращая внимания на язычника-проводника, продолжал молиться-плакать.
      ... - Я чирез болок пробеду, - близка Чепца покажу, а тама быйдите Бюткэ (Вятка), настроите себе изба, баба налобите, зик-зик поделаите и она многа-многа чилобечкоп народит...
      Кто-то не выдержал и громко прыснул со смеха, другой - закашлялся-захохотал в кулак, третий - во весь голос по-жеребячьи загоготал...
      Монах резко и грозно мотнул головой, блеснул зло глазами на черт знает что говорящего проводника (вмиг стихли), на стоящих, сидящих вокруг ушкуйников, и все вновь увидели, как загорелись-засверкали зло в темноте глаза старого Рядана.
      - Не Кама в жертву взяла, а по нашей глупости!.. Бог через человека все делает. Зачем мы зашли в бурлящую реку? Кто посадил на непросушенные, непроконопаченные лодки?.. Сами - мы!..
      Надо просушить лодки, проконопатить, заготовить корма - у всех почти мешки с едой смыло в реку...
      - А нам велено завтра с утра уже плыть, - благо ветер стих и около берега...
      - Кто такой бестолочь?! - встал Рядан, от ярости забылась усталость.
      - Я!.. Хозяин всех лодок, снастей и припасов, - Касьян стоял рядом. - Тебе было сказано не ходить. А ты?!.. Булгака часть теперь мне перешла, так что все теперь мое! - последние слова прокричал сотский в лицо Рядану...
      - Ах ты хозяин, ах ты сукота! Привык на людском горе наживаться, - Монах ударил Касьяна в грудь, - сотский чуть не упал, охнул, схватил Рядана двумя руками за горло и начал душить... Люди стоящие впервое время растерялись. Касьян позвал на помощь слуг, те стали бить старика по спине, голове - чему попало...
      Кто-то женоподобно завопил:
      - Робяты-ы-ы, ы!.. И здесь бояре объявились! Собственник, нас за своих баранов считает, а ну бей Касьяшку и его людишек!..
      Отскочили от Монаха сотские слуги. Несколько ушкуйников повалились на Касьяна, повалили на землю и связали веревками. Кто-то с притыхом, ударил раза два по голове сотника, чтобы тот перестал орать.
      Рядан страшно кашлял. Дали ему воды... Перестал кашлять, зашевелил ртом, зашипел-заговорил:
      - Изберите старшину ватажного... Нельзя быти стаду без пастуха; у волков клыкастых и то есть вожаки, которые стаю водят...
      - Тебя хотим в старшину!.. - Все согласились и порешили.
      Рядан, когда приутих шум и говор, заговорил: "Я стар, немощен, вот только, поди, товарищем ватажного старшины смогу... Тут молодого, крепкого... а я советом помогу..."
      Куда там, - договорить не дали, - разве можно переубедить уже что решивших ушкуйников. И слышать не хотели о другом. Теперь уже даже те, кто до этого молчал, присоединились к общему ору: "Кого еще выбирать? - Ты хоть стар, но умен и справедлив, и не праздно, не попусто живешь - не для себя, для людей, для миру стараешься... А то выберем, который только о себе... для себя... - горе с таким-то будет!.."
      Привели старого (на глазах старел!) Феогноста - исполнял обязанности попа, - и тут же при свете факелов заставили благославить вновь избранного старшину.
      Поп-ушкуйник подошел поближе к Рядану, затряс седой бородой, заскрипел-заговорил-запел молитву. Все подхватили: запели-заревели громко нестройно басами...
      Утром после небольшого тепленького дождичка из-за туч ослепительно и тепло брызнули на берег солнечные лучи. Щурясь от солнца, которое поднялось с той привольной, еле улавливаемой луговой стороны - за широчайшим ледяным текущим полем - Камой - приступили к работе: конопатить, сушить лодки - приподняв на высоких кольях, под ними, внизу, разводили небольшие жаркие костерчики из сушняка.
      Рядан Монах подозвал к поднятой лодке (сырые борта парили, черными струйками стекали остатки смолы) двух развалисто шагающих с хворостом-сушняком мужиков.
      - Видишь?.. Вон как на сырое-то дерево смолить, - старшина показал длинным корявистым пальцем на смоляные полосы, стекающие по бортам, - местами (было видно) сырое дерево не пускало смолу, она лишь снаружи просмолилась. Один, - постарше - положил хворост, подошел совсем близко к лодке и начал рассматривать, провел пальцем по выкипающей черной смоляной полосе, отдернул палец, подул, сунул себе в рот...
      - Ай! Вижу... Надо просушить и просмолить плешинки. А где смолу-то взять - нету-ка... Не строить же смолокурню! - посмотрел в утай на своего товарища. "Вот как я!" - отвернул от Рядана, присел и начал подкидывать в костер, пышуший жаром, сухие ветки...
      - Надо сюда Касьяна позвать!.. (Он его своим помощником-товарищем назначил).
       * * *
      Когда через волок протащились на Чепцу, то "вниз по оной пловуще, пленяюще отяцкие жилище и окруженные земляными валами ратию взеимоше, и обладающе ими... внизоша в великую реку Вятку... и узревше на правой стороне на высокой прекрасной горе устроен град чудской и земляным валом окружен... - Чуди Болванский городок... И приступивше к тому граду вельми жестоко и сурово... Той крепкий град взяша воинским промыслом в лето 6689 (1181 год) месяц июлиа в 24 день... и побиша ту множество Чуди и Отяков, а они по лесам разбегошася... и нарекоша той град Никулицын".
 
       3
 
      Постаревший, седовласый и седобородый Протас Назарыч присел - плечи опустились, спина горбатилась - на теплый сосновый комель-обрубок. Пахло смолой, лугами, близкой водой; журчание воды, щебетание и суета невидимых пташек; сухой стрекот кузнечиков; с недалекого озера взлетела стайка уток и, свистя крыльями, пронеслась низко над землей - матера-утка учила выводок летать.
      Закрыл глаза, солнце приятно жгло лицо; ладони, лежащие на коленях, прогревало сквозь холщевую рубашку и порты. Ох, как потянуло на сон!.. Голова зятяжелела, упала на грудь и он забылся коротким сном... Перехватило дыхание, скинулся; проснулся - задышал... "Господи! Не дай умереть эдак-то во сне, - перекрестился на солнце, - как без меня-то - пропадут..."
      В последнее время он стал часто вот так вот впадать в сон, - иногда на самом неподходящем месте и в ненужное время. "Старею!" - сам понимал. И вновь мысли...
      Уже должен был Булгак послать вести о себе с проводниками-ведомцами. Что с ним?! Протас давно ждет, - вон и суда готовы: три насады, десятка два больших лодок; смогли сшить паруса. (Прибрали даже обгорелые кусочки гвоздей - все пустили в дело).
      А ждать больше было нельзя: в прошлую ночь булгарские лодки заплывали из Камы в старицу - и должно быть прознали, что их мало и вот-вот навестят бусурманы! Да и до холодной осени, до мерзлой воды нужно успеть пробраться в верховья Камы?.. Или Вятки?..
      Пиляй, как всегда, находился рядом, - он после гибели жен и детей привязался к старому Протасу как пес - ни на шаг не отходил; стал молиться, как и русские, "греческому" Богу, старался говорить по-русски, подражал во всем (в чем и не нужно) Назарычу, - вот и теперь пытался задремать...
      - Пиляйка, - позвал Протас Назарыч своего друга-слугу. - Пойди-ко созови - прямо сюда - мужиков; скажи, что об деле неотложном будем говорить-думать... Да, да - на берег, сюда, к лодкам созывай...
      Собрались не все (кто-то был на рыбалке, кто-то в лес ушел, а кто так где-то), но - чуть больше половины.
      - Робяты! Мы не дождемся чай вестей и людей от ватамана Булгака. Нам самим нужно промышлять... Сами знаете - идут дни. Солнце уже все ниже по Небу катит, а наши враги нашли нас и подбираются к нам, - надо отплывать!.. Нам и так нынче здесь не оставаться, не зимовать - ведь все лето мы лодьями провозились... - ни изб себе не построили, ни града вокруг шалашей не соорудили. Но вслед за ватагой Булгака мы не можем идти, не зная, что с ними случилось, где они: живы ли, Господи, храни и паси ихние души, - перекрестился в сторону собравшихся стайкой на бугорочке детишек (их подослали матери, чтобы послушали, о чем говорят мужчины), которые поняли махание рукой старшины как угрозу и дунули врассыпную по высокой луговой траве, высоко поднимая босые ноги, вприпрыжку - только грязные пятки сверкают...
      Снова - напряженный хрипловатый голос Протаса:
      - Пойдем по пробованному пути - войдем в Вятку снизу - с устья; подымемся до цармисского града Кокшары, перезимуем, а там - как Бог даст...
      - Что, они ждут нас? Избы прибрали, печи натопили?.. - ехидный голос. Другой - твердо, уверенно:
      - Не ждут, не пускают, а мы сами возьмем, - как-никак ушкуйники!..
      Говорили, спорили. Кое-кто сомневался в том, что есть такой град и они найдут (никто точно не знал, - даже Протас Назарыч, - в каком месте город, - все по рассказам деда Ведуна), но многие люди говорили уверенно:
      - Сомнений нет. Дед Славата сам видел, бывал там... На месте впадения Немды в Большую Кокшу (современная Пижма - перевод с марийско-мерянского языка: "Место битвы") стоит тот град, - в верстах пяти от Вятки-реки...
      - О, дак это не на самой Вятке!..
      Спор: между собой, с Назарычем: это - те, кто сомневался. "Не знамо куда ведешь нас!.. - Но все-таки согласились, - не зимовать же здесь.
      Единственное, что не могли решить - как поступить с женами, так как некоторые из них не хотели плыть неведомо куда и заранее предупредили своих мужей, что убегут с детьми в леса и найдут там себе новых мужей среди своего племени, если попытаются их силком везти.
      - А как без баб-то? Кто зимой нас будет греть? - улыбался белозубый русобородый Малюта Лось.
      Кто-то предложил "перевязать их и побросать в лодки".
      - Да пусть уходят, бегут - легче плыть будет, - только ребят-парней надо забрать с собой, а девок-мокрощелок пусть себе забирают в Вятские леса.
       * * *
      ...Все-таки часть женщин, забрав детей, ушла в ночь перед отплытием.
      - Бог с имя! - крикнул, садясь в лодку и кривя рот, Малюта Лось, - у него вместе с женой ушел старший сын, которого Малюта любил без ума, - рыжеволосого, с веснушками на носу, зеленоглазого...
      Плыли-летели по Каме по течению быстро, - как стая гусей по ветру; вошли в устье Вятки и только тут пристали к острову, заросшему ивняком.
      Старшина Протас Назарыч велел отслужить коленопреклонный молебен за счастливо пройденный путь, - он очень боялся, что их могут перехватить Булгары. Теперь хотя и будет тяжело плыть - против течения, - но все-таки спокойнее - цармиссы на своих лодчонках не посмеют перекрыть им путь на воде, а на берег он не выйдет.
      Он смотрел, как молились: старательно, - продолжая молиться сам, он как-то резко неудобно повернул голову, - у него вдруг в глазах закрутились "черные мушки", его повело в сторону, и он упал навзничь, - и все сделали так же...
       * * *
      Со стороны караван судов казался большим и многочисленным; в насадах были в основном женщины и дети, в лодках - вооруженные мужчины. Никого не нужно было подгонять: все понимали - идут на север, нужно до холодов обустроиться, заготовить корма, дрова, приготовить теплую одежду. А тут еще не ясно, где этот город? Смогут ли найти, одолеть местных жителей града, взять так, чтобы не пожечь...
      До боли, до слез в глазах вглядывался Протас Назарыч, стоя на носу насада, на впереди открывающиеся за очередным поворотом берега, пытаясь разглядеть признаки жизни и по ним угадать близость поселений.
      Вперед услал несколько небольших лодок, чтобы те плыли близко вдоль берегов и высматривали местных жителей. По карте-схеме до речки (правого притока Вятки) Большой Кокшы было еще далеко, но кто знает: вдруг, рисуя сию карту, дед Славата ошибся, и не бывал он там... - они могут и мимо проплыть.
      Старшина замахал ближайшей лодке. Те подплыли, развернулись, табаня веслами и брызгая водой, прижали лодку бортами к насаду, он пересел к ним, приказал:
      - Давайте вперед!
      Догнали ведомцев, плывущих вдоль правого крутого лесного берега. Уже надо было причаливать куда-нибудь на ночной отдых, готовить еду, - тень накрыла реку, берега; устали гребцы, кормщики - все - особенно страдали дети и женщины; они все световое время августовского дня томились в "чердаках", дышали затхлым спертым воздухом, - только "по-легкому" поднимались на палубу, да за водой... Вечерняя тень, постепенно переходя в ночную, сгущалась. Протас, стоя на носу лодки, молчал, - не отдавал команду: "На ночлег, к берегу!" На темном обветренном высохшем лице неестественно выглядела белая борода, мокрые сивые волосы свисали пучками, только глаза - большие (нестарческие) светлые - светились изнутри, посверкивали иногда искорками, когда смотрел по сторонам.
      Он сам безмерно устал, держался на одной воле, которая тянула вперед, как вожака стаи перелетных птиц, возвращавшихся с теплого юга, - куда они были вынуждены улетать на зиму, чтобы спастись от холода и голода, - на родную землю около студеного моря, где они родились, выросли, - где их родина. Казалось, что у старого Протаса силы непомерны. Он вожак-старшина и от него зависела жизнь и судьба этих людей, - доверившихся ему!.. Если даже он не сможет их довести до дому, то должен помочь им обустроиться, обжиться...
      Места не знаемы; поймать бы кого... (он впервые вел ватагу без проводника), ориентировался по описанию деда Славаты да по тому, что наговорили отяки-вятчане, плывущие с ним.
      ...Вибрирующий свист и резкий "тук" - несколько стрел из затемненного крутого берега, вскрики раненых. Протас вздрогнул, хотя, как оказалось, он внутренне ждал этого: "Хоть таким путем найти, добыть "языка"!
      Один из русских успел заметить, откуда стреляли.
      - Вон там они! - пустил туда стрелу - за ним - остальные из луков, самострелов - и первый выскочил из приставшей лодки.
      С другой лодки, где был Протас Назарыч, продолжали стрелять, пока не стало не безопасно - своих можно задеть.
      Старшина Протас продолжал орать:
      Быстрее, быстрее!.. Словите! - Вон там они, - показывал (с воды плохо - но видно) на большую заросшую кустарником площадку на склоне крутого берега.
      Лавина падающих камней (шум и пыль), но ушкуйники карабкались туда, где засели вражеские лучники. Никто не ожидал (даже сами русские) от атакующих такой прыти и ловкости.
      ...Уже несколько ушкуйников с ревом, ухватившиеся за края каменистого уступа площадки приподняли свои огромные тела и бросились на лучников, - те ударили дротиками, - один из русских схватился за живот, согнулся и кричал от боли и ярости, покатился по краю уступа площадки, сорвался и вместе с вырванным с корнем кустом шиповника, покатился вниз - в воду.
      Крики, шум, визг, треск... Стихло...
      Сверху с темноты крикнули, чтобы приняли "языка".
      Протас велел пристать к берегу. Пленного - связанного, лицо разбито, из-под разорванного мехового летнего кафтанчика на оголенной груди зияла рана (на воде было светло - все-таки северная летняя ночь) - бросили в лодку.
      Отчаливай! Греби вон туда, - Протас Назарыч показал рукой на темнеющий узкой полосой островок.
      Он наклонился над пленным: узкоглазым, черноволосым, коренастым - крепкого телосложения, лет 20-25 от роду, который молча, зло посверкивал глазами, лежа на дне лодки.
      Ты кто?.. Отяк, бишь вятчанин?.. - пленный закрыл глаза, закаменел лицом. - Вишь, какой злой, грозный - цармисс должно быть.
      - Развяжите его, да завяжите рану, а то вон как кровоточит...
      - Убегет! - Смотри он какой - чисто рысь... Это ведь не мирный отяк-теля...
      - Куда ему - вона, сколько крови выбежало, - живуч, чисто собака.
      Развязали руки, ноги. Пленный вздрогнул, открыл глаза, подвигал, потер по очереди онемевшие руки и вдруг: распрямившись, столкнул стоящего перед ним ушкуйника и прыгнул за борт, - ушел под воду. До берега было недалеко (не успели отплыть), когда он вынырнул, его, взмахивающего лишь одной рукой, понесло по течению.
      В первое мгновение от неожиданности у ушкуйников - никаких действий, потом - крик:
      - Лови его!.. Багром...
      Развернули лодки, догнали. Насадив плотное жилистое небольшое тело - с хрустом - на железный крюк багра, как на гарпун (три раза нырял - уходил), подтащили к борту, вдвоем на руках подняли и бросили в лодку. И только на острове, где устроились на ночной привал, он пришел в себя.
      Вначале молчал, только крутил круглыми темными глазами, потом не выдержал и начал от боли постанывать, ощерил рот, заскрипел зубами и что-то начал говорить-просить (голос тихий, но злой). Привели отяка, который понимал по-вятски и по-марийски.
      - Это мари... Гоборит, чтоб ебо быстрей кончали... Кочет к сбоим - на Тот Свет... У ник смирт Боина корошо...
      - Спроси, сколько до ихнего Кокшары-града?.. Где река Большая Кокша?..
      - Ничебо не гоборит болше - умрил...
      Протас спросил у десятника, который штурмовал и взял засаду.
      - Ушел ли кто из них?..
      - Кажись, нет, все погибли, там остались... Не боятся, дерутся насмерть.
      - Язычники, идолопоклонники!.. Как теперь дорогу до Кокшары найдем? Кто?.. Как узнаем? Опять надо поймать "языка", но такого, чтобы говорил и сказал нам!..
      - Зачим ик ловить, искать?..
      - Дурак, сказано, чтоб путь до Кокшары узнать!..
      - Дык дорога до Кокшара я сама знаю...
      - Ты знаешь?!.. И молчал! - с кулаком бросился на него десятник, - схватил за грудки, приподнял одной рукой: - Мы ж тебя спрашивали: "Знаешь путь до Кокшары?" - А ты мотал головой: "Низнам!.."
      - Отпусти его, - Протас приказал. Нагнулся над валявшимся под ногами (упав на землю, тот повредил ногу): так все-таки, почему ты не сказал нам путь до Кокшары?
      - Ни знам я путь, только дорога знам, - ответил, размазывая слезы проводник отяк.
      - Закопайте, - показал на труп умершего мари, - а то до утра засмердит, - и Протас отошел к заросшему густым ежевичником кусту шиповника, подложил под себя на землю (песок, заросший мелкой травой) шубу, завернулся войлочной вотолой и впал в сон, как умер...
      Проснулся от холода - вотола валялась в стороне; уже посветлело, но видно плохо еще. Предутренний холодный туман, парясь, поднимался от поверхности воды и наползал на остров, где они обустроились и на левобережный берег (луга).
      Встал, посмотрел. Костры погасли, хотя кое-где слабо дымились еще. Все спят и как спят! - Мужики и бабы в обнимку; дети побросаны в сторону - в кучу... Некоторые пары продолжали ("И во сне!!!") шевелиться... Кое-где слышались сладострастные стоны и повизгивания женщин.
      Пошел к воде, чтобы проверить охрану, - а заодно и умыться и напиться... Чуяло сердце, так и есть: все сторожа спят! Ужаснулся, закричал что было мочи, чтобы проснулись...
      Поднялись в лодках сторожа, - морды заспанные, недовольные. На берегу проснулись тоже. Бабы быстро раздули костры, побежали, начерпали воды в медные котлы, наложили туда для варева, повесили над огнем.
      Мужики сидели, позевывали, почесывались - ждали, когда будет жратва. ("Во обленились! Даже не умываются.") Старшина Назарыч отвернулся, глаза бы не смотрели на них, уселся на песчаном берегу. Подозвал десятника из сторожей, велел, чтобы тот разыскал сотских и передал: "Пусть соберут всех мужиков." Сам, молча, тупо, зло смотрел на реку в сером тумане. Надо было что-то делать! Посмотрел в сторону, - думал, показалось, - нет, рядом валялся труп пленного. Это было уж слишком, - вскочил, замахнулся на подходивших мужиков, шагнул к ближайшему, Пилипке, схватил его за грудки - порвались завязки на вороте рубашки:
      - Бери лопату и закопай!.. Да перекрестясь... Креститесь, поганцы, безбожники. Бога вы не боитесь!.. (В стороне встали двое сотских - один ухмылялся, второй - хитро щурился, - оба не подходили к старшине.) Это они могут так-то, они язычники, - не хоронить человеческие трупы... Обленились!.. Только и знаете на бабах скакать... до одури! До умопомрачения, - даже во сне!.. А утром не можете встать - дрыхните все... Эдак-то бы, мужики, на веслах днем гребли, как по ночам работаете по-дурному... Господи! Что с ними делать, с кобелями?.. И баб до того разохотили-довели, что они уже ополоумели - по безумным глазам видно, что в ихних длинноволосых головках дума только об этом... Хватит, сегодня же, сей час же разберите своих жен и детей - ватажно жить с бабами и детьми неможно и недобро, - они не только вас уже не узнают, а своих детей путают... Стервы, всех подряд ублаждают! - Протас не говорил, а кричал: - Добром такое не кончится. Не зря есть обычай не брать с собой баб в походы и на войну. Так мы не дойдем до городка - нас сонных перебьют однажды... И тихо идем: упредят нас слухи и тогда Кокшару с ходу - влеготу не взять будет... Ну и кобели!.. Знал, что такие, но не до такого же!..
      Протас Назарыч велел мужикам построиться в один ряд. Взял в руки большой медный крест и пошел вдоль неровной шеренги - каждому тыча в оволосенный рот крест.
      - Целуй и побожись, что пока не возьмем Кокшару-град не будете утехаться-играть с бабами...
      Ушкуйники, отводя глаза, с неохотой (некоторые с отвращением) целовали обслюнявленный позеленевший металл... - боялись отказываться (суровый железный старик пригрозил, что в случае непослушания, снимет благословление и проклянет).
      Когда кончили, Протас Назарыч, - еще не остывший - вытащил огромный засапожный нож, предупредил вполне серьезно:
      - Мотрите, кроме слова, будет и действо божье: вот этим ножом отрежу балясину у того, кто нарушит свое клятвенное обещание!.. Могу у всех отрезать! - У меня хватит характера...
       * * *
      Второй отряд новгородцев "внидоша во устье Вятки реки и идоша по ней вверх до Черемишских жилищ и дошедше до Кокшаров городка обладаемы черемисою... И те новгородцы, распространишася и начаша жить..."
 
       4
 
      Двухгодовалая Сбыслава стеснительно посмотрела на своего отца светлокарими глазками, приоткрыла розовый ротик и, сидя на коленях у матери, вновь ухватилась губками за влажный темновишневый набухший сосок, зачмокала, - мать-княгиня сама кормила грудью своих детей.
      Всеволод улыбнулся дочурке ласково нежно. В это время он был любящим отцом и мужем своей красивой обожаемой жены.
      Княгиня Мария смотрела-ласкала синими очами единственного мужчину в своей жизни... Они встретились глазами и в какое-то время вглядывались - этого времени хватило, чтобы вновь напиться (непередаваемыми словами) любовными чувствами райского наслаждения и счастья живой плоти и вечной души. Глаза, взгляд никогда не соврут - в них всегда истина, правда!
      - Всеволож ты мой, - только не перебивай - мне тоже нелегко было вначале, но потом поняла, что так нужно Богу...
      - Опять!.. Не могу я порушить, сжечь святилища своего народа, - пусть языческие... Конечно, не все сразу, вдруг, поймут, что Бог един на земле, и все мы в Его воле... Люди отвернуться от меня, - даже и те, кто на пиру со мной рядом сидит... Нет, не смуты боюсь, - смуту я урезоню, на то есть дружина, - а того, что, оставаясь на княжеском столе, не стану для них оставаться князем; не будет ко мне почтения и уважения, - а это главное для любого правителя и государя. И это будет конец моей власти... Нужно через просвещение, через благостные дела заставить принять Бога, чтобы человек, имеющий совесть, душу и разум, с любовью воспринял Всевышнего, но не с корыстными целями, чтобы грешить - жить не для себя, а для ближнего...
      Мария склонила голову - локоны черных вьющихся волос выставились и свесились, закрыли шею, - слезы погасили синеву в глазах, потекли по смуглым щекам, заполнили ноздри...
      - Не мучь меня и себя, Всеволож, и решись - не страдай!.. Жалко их как человеков, но... прав мой духовник: до нас князья... Володимер Святой огнем и мечом... Нам продолжить нужно его дело - искоренять язычество - укреплять Православие... Люди в большинстве своем глупы, подлы - особо черный люд - злы...
      - Работный русский люд не глуп и не плох!.. На них и мы, князья, в конечном счете держимся, и тут уж: какой народ - такой и правитель, и, наоборот, какой правитель - таков и народ... (Глядя с удивлением на злую, глупую мордашку жены, - первый раз такую видел - подумал: "Надо духовника ей сменить, - нужно русского...") Господи!.. Народ к Богу как свинов и коров к корыту с едой нужно приманивать... попробуют - сами будут исть - не оторвешь, но не железом и огнем, истребляя их...
      Жена-княгиня все еще зло, сверкивала глазищами из-под мокрых ресниц.
      - Грех на тебе: под носом Поганое Капище! - А ты терпишь. Андрея ведь за то же Бог прибрал - за двурушие: одной рукой он церкви, соборы строил, а другой - охранял, не давал церковным клирам капища сбивать, идолов сжигать - это же оскорбительно для Православного Бога нашего, как ты не понимаешь?!.. Ведь предупреждает, наказывает Он нас с тобой - сподряд 4 девки... Не дает Он нам парней, а как без них - ты сам как-то говорил, что если я не рожу мужей, то кончится твой род и княжение, - снова влагой наполнились глаза у Марии, хлюпая носом: - Давеча Протопоп богородический и то говорил: "Пусть испепелит и сравняет с землей Поганое Городище, а то вельми многие туда ходят вместо того, чтобы в божьи храмы посещать..."
      Нахмурился князь.
      - Ладно, нынче же поеду в эту осень туда... на озеро - рыбы там почти нет, а вот перелетные птицы садятся во множестве, - и заодно посмотрю, поговорю, подумаю...
      У княгини вмиг высохли слезы, синим лаского-любовным светом вновь зажглись глаза.
      - Всеволож, поцелуй нашу Сбыславушку... родненькую, - и сама первая чмокнула в смуглый лобик дочурки.
       * * *
      Всеволод Юрьевич поселил в Андреев княжеский дом (двухэтажный, кирпичный, побеленный; пол и внутренние стены кое-где изукрашены майоликовыми плитами) свою семью и Михалкову вдову Февронию, - оставшись одна, выдав дочь замуж, начала полнеть, стареть. Кроме небольшой охраны домов, была общая - по периметру высокой каменной ограды вокруг княжеских домов и двух церквей (Спаса и Георгия). Он широким шагом пошел в верхнюю (северную) часть двора, - здесь он всегда ходил без слуг и охраны-телохранителей, - к себе, в отцовский дом, - вон - рядом краснеет кирпичной кладкой. Вдыхая свежий - с реки - осенний (листвень месяц) воздух, по деревянному настилу дошел до выложенного булыжником придвора перед крыльцом, где, склонив головы, - отдавая честь, - приветствовали стражники; поднялся к себе в опочивальню на 2 этаже. На том же этаже были гостиная и трапезная - для приема гостей: деловых и праздных; в нижнем этаже располагалась охрана и кухня с бытовками. Отдельно стояла мовница - деревянная, впритык с "княжей" конюшней.
      Вошел в опочивальню - небольшую, аккуратную; прямо - два узких (взрослый человек не пролезет) окошечка, полуприкрытые белыми, вышитыми по краям занавесочками. По сторонам около стены - лавки с постелью; на одной, широкой, был полог из синего крашеного полупрозрачного паволока, - на ней спал он с женой, когда бывал дома, - что было редко. Посредине стоял тяжелый дубовый стол с резными толстыми ножками, расписанной яркими диковинными цветами столешницей и лавка, покрытая рубом, тканная из разноцветных толстых ниток.
      Тут же, вслед за ним, вбежал в чистенькой белой рубашке слуга-мальчик, поклонился - метнул пол (отскобленный до белизны) длинными золотистыми волосами:
      - Чего делать, господине?..
      - Пришли ко мне лекаря Андрея. Скажи, что князь перед послеобеденным сном хотит поговорить, и пусть сторожа ко мне никого не пускают, - даже больших бояр...
      Лекарь Грек (Андрей) за эти годы почти не изменился, - лишь в бородке кое-где посеребрились волосики, да смуглота постепенно уходила с лица и тела.
      - Князь... я пришел, - по-русски, и легкий вежливый поклон, - тревожно-изучающе взглянул в лицо и в глаза Всеволоду.
      - У княгини все в порядке, но... тут вот какое дело, Андреас, - начал по-гречески; закончил по-русски: - Ты мне все равно как родной: ты знал мою маму, - меня с малых лет... Мне хочется с тобой поговорить не как с моим лекарем, а как со своим близким умным человеком... Ты же знаешь, что у меня нынче, кроме жены, тебя, да боярина Ратшы рядом никого нет: боярин Семион, мой дядька умер, сестра Ольга, княгиня Галицкая, далеко...
      - А ближние бояре?.. Воеводы?..
      - Они в государственных делах!.. - перебил князь и приподнялся в постели. - Да и то... Одни молоды, другие... нельзя доверять. Вот только Осакий Тур, но он, сам знаешь, не жилец... просится к себе на родину, на Русь, - умирать ехать... Ты, как родной, семейный... после того, сколько ты мне, моей семье сделал, делаешь...
      Андреас (Андрей Грек - так прозвали его русские) сидел на лавке, смотрел на напротив полулежащего Всеволода и пытался понять своего хозяина-друга, что тот хочет от него, и удивлялся, почему так долго подходит тот к делу-вопросу, - не похоже на него, - видать, что-то важное хочет решить, мучается, не знает как решить... И вдруг Всеволод Юрьевич заговорил как обычно: четко и ясно и задал вопрос: