Золотой след (легенды, сказки)

От метро Сокольники пошел направо, вниз к мосту, а там, за мостом, в царстве полусгнивших деревянных двухэтажек - блуждал, блуждал. Черт возьми, до сих пор не пойму - почему ты, конструктор (военный притом!) жил в такой развалюхе с перекосившимися окошками и прогнившим от сырости потолком. Вспомни, чем мы занялись тотчас после первых объятий и расспросов? На улице грянул дождь, и мы мигом бросились на чердак, где у тебя стояли под капелью десятка два банок и старых кастрюль. Кровля была сплошь дырявая, как решето. Ты спасал главным образом ту часть потолка, под которой в комнате стояла Сашина коляска и Мишина кровать. Нет, конечно, беда не велика, ты вскоре починил крышу - за свой счет и своими руками, а потом и сменил квартиру. Но я не забуду твоей первой московской крыши. Может быть, оттого, что были мы с тобой в ту пору неповторимо влюблены в жизнь. На чердаке, сливая в ведро воду из банок, мы как идиоты смеялись, просто захлебывались от хохота: что за беда дождь, капель в сравнении с тем, что мы оба живы?
      Ты запомнил этот момент из своей биографии? Запомни! Я хочу сказать запомни, какой ты был веселый мужик. Люда доучивалась на своих курсах художниц-декораторов, и ты учился на вечернем и работал. Что ты зарабатывал? Кажется, пятьсот рублей в месяц на старые деньги, то есть на один вечер в ресторане, как ты, хохоча, подсчитывал. Ну, приходили тебе посылки из Ясеневки - яблоки, сало. Но разве все-таки проживешь? Потом бронь, работал на Урале, куда эвакуировалось ваше предприятие... Уехал, не доучившись. И вот после войны - снова борьба за диплом, и - работа. И вот Въетнам, и не там ли ты сгубил свое здоровье. Как же, без нашей техники они - ни шагу.
      Сколько упорства! Я воспылал к тебе удвоенной любовью, узнав все это. Почему против нас взбунтовалась Ясеневка? Какое нам дело, что в колхозе не хватает людей? Когда твой деревенский сосед затащил меня к себе - там, в деревне - и стал задавать глупые вопросы, я так рассвирепел, что и сказать тебе стыдно. Нашли бездельников.
      Петр продолжал хохотать, вычерпывая воду.
      - Наука помогла человеку стать человеком.
      В конце концов Андрей помрачнел:
      - Слишком невеселые у нас с тобой шутки. Лауреат все-таки.
      - А ты что думаешь - я один получил Лауреата? Нас десятеро, бригада. Значки выдали всем, а гонорар один, общий, так что - с гулькин нос каждому.
      - Это новость для меня.
      - То-то и ясно, что новость. Посевная компания на лауреатов. Государству мы обходимся дешево. Зато нас все больше и больше. Усек? Тут главное - престиж науки, а что мы... - Петр опять засмеялся: - Нет, квартиру я, наверно, получу.
      Но к Андрею уже не возвращалась веселость.
      2
      Андрей, повесив на вешалку плащ, увидел у стены плетеные соломенные шлепанцы и понял, что надо снимать ботинки - здесь берегут паркет. "Как в больнице у Петра", - подумалось невольно Андрею.
      А Сергей Сергеевич Волоков, в мягкой бархатной куртке, раскрасневшийся, улыбающийся, стоя рядом, говорил:
      - Сейчас у нас в гостях, знаете, приятный человек. Это хорошо, что я могу вас с ним познакомить. - Он засмеялся. - Будет с кем поспорить.
      Андрея опечалила эта новость, что он должен будет ещё с кем-то познакомиться.
      - Я ненадолго к вам, Сергей Сергеевич. Меня дома ждут.
      - Надеюсь, свои? Кто вас ждет?
      - Тетка.
      - Ну, тетка подождет немного.
      Андрей наврал - тетка его не ждала, она в Черемушках, но уж очень не хотелось тут задерживаться.
      Они вошли в большую комнату с круглым столом посреди. Люстра, стулья, диван у стены, пианино, даже офорты и акварели на стенах. Живут же люди.
      Навстречу поднялся большеголовый седовласый человек с крутым, совершенно гладким, будто полированным лбом. Подбородок мягкий, но резко обозначенный, тяжелые руки. Андрей понял, что это и есть отец Волокова Сергей Митрофанович. Сходства с сыном никакого, может, лишь чуть угадывалось общее в глазах.
      Рукопожатие крепкое, мужское.
      - Здравствуйте. Проходите. Познакомьтесь с моим другом - Викуловым Феликсом Егоровичем. Ему рассказывал о вас мой сын.
      Человек с довольно густой черной гривой на голове, сидящий спиной к Андрею, поднялся из-за стола и обернулся. У него была короткая полуседая борода и густые бакенбарды.
      Андрей представился. Он сразу решил снять напряжение шуткой. Но смущенный тем, что два пожилых человека приветствуют его стоя, не мог найти нужной фразы и сказал, как ему показалось, глупость:
      - Извините гостя, заранее обреченного на молчание.
      - На молчание? - Викулов вскинул свои брови и глянул на Сергея Митрофановича.
      А тот переспросил:
      - Почему на молчание, Андрей Андреевич?
      Ответить Андрею не дал Волоков-сын.
      - Отец, Андрей Андреевич очень скромный человек. Но между тем великолепный оратор и полемист. - Он засмеялся. - Так что не давайте ему молчать.
      Все сели. Вошла домработница, полная пожилая женщина с усталым лицом и ленивыми движениями. Она молча поставила перед Андреем чайный прибор и молча вышла.
      Все здесь Андрея поражало, - и чайный сервиз, привезенный, видимо, из-за границы или купленный в магазине старинного фарфора, и люстра, и сам стол из красного дерева, за которым они сидели, - словом, все-все, и сам даже хозяин дома - грузный степенный, столь необычный в среде исхудалых людей послевоенного поколения, и его гость с бородкой, сытый, красиво одетый, с холеными руками, которые буйно заросли волосами чуть ли не до самых косточек.
      Андрей слыхал от Петра, что Сергей Митрофанович Волоков как ученый несколько лет то ли стажировался в Америке, то ли где-то там работал по личному заданию Сталина. "Но ведь не привез же он все свое имущество из-за океана, - думал Андрей. - Скорее всего, приобрел здесь за крупные деньги".
      Мысль о крупных деньгах все чаще и чаще в последнее время приходила Андрею в голову. Деньги становились главным мерилом послевоенной жизни. За долгие годы войны он отвык думать вообще о деньгах, жил как все в армии с понятием - "положено, не положено", то есть одевало чем положено и кормило как положено государство, его солдатский труд никак не оценивался в денежном выражении. А теперь всюду только и разговор, что о достатке, о зарплате - дико как-то.
      Андрей пил чай молча и все молчали несколько минут. Первым не выдержал паузу Феликс Егорович. Оторвавшись от своей чашки, он пригладил волосатой рукой свою полуседую бородку и сказал:
      - Ну вот, и в самом деле - гость приговорил себя к молчанию. - Он посмотрел на Андрея. - А между тем, мы говорили тут о вас накануне вашего появления. Вы ведь фронтовик, основа нашего государства. Ваш девиз - бурная деятельность. И ещё добавлю - мечтания.
      Феликс Егорович не в ладах был, видимо, со своей бородой - он постоянно её разглаживал, а она все топорщилась. - Не устали, значит, мечтать? - Феликс Егорович обернулся в сторону Волокова-отца. - Вы слыхали, Сергей Митрофанович, не устали?
      Не переставая барабанить пальцами по столу, Волоков-отец кивнул в ответ головой, и наконец заговорил:
      - Это хорошо - мечтать. Но о чем? Для науки это очень важный вопрос. Он помолчал. Положил свою тяжелую ладонь на тетрадку Андрея.
      - Не скрою - это похвально, - произнес профессор, показав на тетрадь. Он сухо посмотрел на Андрея. - Вы вторгаетесь во все сферы науки. Вот, в частности. - Он неприятно усмехнулся. - Даже, простите, проблема рака вас не очень смутила. - Опять усмехнулся. - Нет, нет, я вовсе не шучу. Вы утверждаете, что проблема асбеста, особо опасна для раковых заболеваний... Любопытно. Весьма. Оказывается, рак - остатки некогда живых существ, существовавших в бескислородной атмосфере. Значит, пишете вы, рак в организме можно уничтожить, создав вокруг него кислородную ловушку. Так ведь?
      - Я лишь предположил, - давясь собственным голосом, возразил Андрей.
      - Я понимаю, дорогой. Но вам следует знать, что и этот вариант уже рассматривался наукой...
      Звон в ушах не прекращался, и когда за столом затихли, а Сергей Волоков вновь принялся разливать чай, Сергей Митрофанович снова стал барабанить пальцами по столу, как-то неприятно, отталкивающе улыбался:
      - Вы торопитесь, молодой человек, во всем разобраться. В науке это самый большой грех...
      Андрей уже не помнит - с кем и как попрощался. Только одно слово все ещё звенело в ушах - "Спасибо".
      * * *
      Дорогой вспомнилась фраза Петра: "Дилетанты это воздух, которым мы дышим. - Петр смеялся. - Понимаешь, мы умеем плавать, а вы умеете нырять".
      Горели редкие тускло освещающие аллею фонари. Со стороны детской площадки, отгороженной от аллеи высоким кустарником, доносилось ребячье разноголосье. Значит, время не позднее, - понял Андрей. Да и куда ему вообще торопиться?
      Впереди шла девушка, вся в белом, спортсменка, что ли.
      В кармане плаща была тетрадка, которую ему вернули, пожелав неторопливого упорства.
      Андрей уже твердо знал, что никогда не покажет кому-либо свой опус. Идя по бульвару, он ловил себя на этой упрямо возвращающейся к нему мысли, что не отдаст - вот и все, нечего тут объяснять.
      После тридцати - человек, конечно, не кончается, его ждет впереди ещё много дел и ошибок. Но надо - жить, то есть дышать полной грудью и делать реальное дело, а не разыскивать заросшие бурьяном тропинки, по которым ты лишь мысленно бегал в годы бесплодных юношеских мечтаней. Бери груз по плечу. А в гении - поздно.
      - Поздно! - вслух, громко произнес Андрей, так что девушка в белом обернулась.
      Он увидел на газоне возле старого дерева новенькую зеленого цвета урну. Резко свернул с аллеи, подошел к урне и вынул из кармана тетрадку. Спокойно, не торопясь разорвал её пополам. Потом ещё пополам, и еще. Когда в урну посыпались клочки исписанной бумаги, он подумал: "Что я делаю?". Но остановиться уже не мог и то, что оставалось у него в руках, рвал и рвал на мельчайшие клочки, как будто главное в том и заключалось, чтоб как можно усерднее все разорвать, покончить с прошлым.
      3
      Андрей трижды нажал на звонок. Так он условился с Людой, иначе мальчишки ему не откроют.
      И вот голосок за дверью:
      - Кто там?
      - Это я - дядя Андрей... Откройте, ребята.
      Щелкнул замок, дверь распахнулась.
      На Андрея уставились две пары настороженных глаз, даже чуть испуганных - серые и черные. Сероглазый белобрысый - это Миша, а чернявый, красивенький - Саша, ему шесть лет. Мише - девять.
      - Привет, орлы! Узнали меня?
      - Узнали.
      Андрей повесил плащ рядом с хозяйской телогрейкой Петра. Скинул ботинки, Миша принес ему тапочки. У Люды всегда чистота, паркетный блеск.
      - Дядя Андрей, чай будете пить? Мама велела вас чаем напоить.
      - Нет, спасибо. Пошли в комнату.
      Так началось дежурство Андрея в доме Петра. Слово - дежурство произнесла Люда.
      - Я подежурю у Петра, - сказала она по телефону, - ты - у нас, с моими детьми.
      Петра срочно прооперировали, буквально на следующий день после встречи с Андреем. Операция тяжелая, полостная, и Люде в порядке исключения разрешили побыть ночь рядом с больным.
      Андрей хорошо представлял себе состояние Петра, когда тот очнулся после операции в палате. У Андрея в войну тоже вынимали осколки под общим наркозом, так как разрез надо было делать глубоким. Он помнит свое возвращение к жизни. Открыл глаза под утро, когда в углах палаты ещё стоял синеватый мрак, а окно лишь чуть посветлело, Андрей увидел небо в чуть розоватых облаках, пролетевшую мимо окна ворону. Губы у него были сухие. Он попросил пить, и чьи-то руки протянули ему чашку с холодным чаем. А Петру пить не дадут, - думал Андрей, - у него разрезали желудок и может быть даже часть удалили. Что врачи там обнаружили? Почему поспешили с операцией? Рак? Люда сказала, что сама ещё пока не знает, сегодня будет говорить с профессором. Странно, что от жены скрывают. Очевидно, нервишки у Люды сдали, и врачи ждут, когда она хоть немного успокоится...
      Андрей в большой комнате сел на диван, взял книгу.
      Миша увел Сашу в детскую, уложил спать и вернулся. Сел за стол, молча развернул книгу, как и Андрей, стал читать. Миша учился уже в третьем классе, Саша пойдет в школу на будущий год.
      Андрей, не читая, перелистывал книгу и наблюдал за Мишей, не по возрасту серьезным пареньком.
      "Обойдется, все обойдется" - успокаивал себя Андрей. Но было что-то жестокое в тишине и порядке, когда все вещи стояли на своих местах, и Миша, не оценивший беду, как и в прежние дни, молча, под низким абажуром, под теплым светом читал свою книгу. Андрея раздражала тягучая тишина, хотелось шума и суеты, чтобы быстрее бежало время. Люда обещала позвонить. Телефон был в коридоре, висел на стене, как в коммунальной квартире. Петр мог бы заиметь переносной аппарат с длинным шнуром. Чудак, не поспевает за новинками московского быта.
      Да и в самой обстановке здесь было что-то не совсем московское. Этажерка, например, в углу - самодельная с художественной резьбой, она не смотрится рядом с полированным шкафом, но Петр, конечно, её не уберет - сам смастерил. Любовь столярничать передалась Петру от отца Семена Никифоровича, который по сей день первый плотник и столяр в Ясеневке. Люда говорит, что и Миша охотно помогает Петру столярничать, даже порой про уроки забывает. Андрей, между прочим, давно заметил, что Миша похож на деда - такие же, как и у деда, прямые чуть приподнятые плечи, длинные руки. А Саша пошел в мать...
      Воспоминания уносили Андрея в прошлое. Он, конечно, помнил свою школу и себя в Мишином возрасте. У них не было времени читать книжки. Для уроков-то часа порой нельзя было выкроить. Особенно летом. Допоздна либо на огороде, либо возишься по хозяйству, таскаешь из колодца воду, кормишь поросят. Умаешься так, что и ужину не рад, побыстрее бы на полати, спать. Но это ещё не история его детства, не главное в ней, - было холодно, голодно - вот и все. А история в потрясениях мальчишеских душ. Шло раскулачивание, создавались колхозы. Сначала всех объединили, не объяснив людям, что к чему, почему обобществляют скот, инвентарь. Потом желающих отпустили. Слезы, вражда, взаимные подозрения и страх. У Зацепиных - беда. Брата Семена Никифоровича - Игната Никифоровича раскулачили, сослали в Вятку. А Семена Никифоровича комитет бедноты взял на заметку, так как тоже жил богато, но не тронули. Однако веры, что и впредь не тронут, не было. Крепко стращали.
      Вспомнив эту почти уже всеми забытую историю из далекого далека, Андрей замер. Не потому ли Семен Никифорович спустя несколько лет прогнал своих повзрослевших детей в город на учебу, что боялся повторения с раскулачиванием? Право же так. И как это Андрею раньше в голову не приходило! А теперь - приспело время свистать детей обратно. Но поздно, дорогой Семен Никифорович, поздно. Эту новую городскую эпоху в жизни ваших детей, Семен Никифорович, историк с гордостью опишет красными чернилами, несмотря на то, что ваш старший сын переродился в вельможу. Тут баланс, как говорят, положительный, - русские города не поднялись бы, не воскресли без деревенского люда.
      Андрей всегда стремился, размышляя о прошлом, оправдать то, что было. Правда, увы, не всегда это у него получалось...
      Воспоминания прервал Мишин голос:
      - Дядя Андрей, пойдемте все-таки чай пить.
      "Все-таки" - резануло слух. Совсем московский говор и речь взрослого человека.
      - Миша, ты деда своего помнишь, Семена Никифоровича?
      - Помню.
      - А сколько лет уже не был в Ясеневке?
      - Ой, давно что-то.
      - В пионерском лагере лето проводишь?
      - Да. Скоро опять поеду.
      Они пошли на кухню.
      - А в Ясеневке хорошо летом, знаешь, - сказал уже на кухне Андрей.
      Миша промолчал. Это молчание парня показалось обидным. Что Мише Ясеневка. В сущности они уже даже не земляки - Миша коренной москвич...
      Пили чай на кухне. Напряженное ожидание телефонного звонка мешало Андрею думать.
      - Миша, ты бы ложился спать. Поздно уже.
      - Не, я подожду маму...
      Но время шло, Люда не звонила.
      "Вечером из больницы звонить легче, чем днем, - думал Андрей. - Почему Люда молчит?"
      Он вылил в раковину остывший чай, налил себе горячего. Честно говоря, хотелось есть. Но затевать сейчас ужин - морока, хотя на столе лежали четыре яйца, приготовленные для яичницы.
      Глядя на яйца, Андрей вдруг вспомнил рассказ Петра, как он в войну, в годы эвакуации ездил в Пермь продавать на черном рынке барахло и покупал еду - какая попадалась в ларьках или на базаре, - большей частью хлеб, иногда масло и даже яйца. У Люды в ту пору было неладно с легкими. И вот в одну из поездок, рассказывал Петр, зимой в дороге произошла с ним неприятная история. Он на каком-то полустанке побежал за кипятком и не успел обратно, поезд тронулся. Петр вскочил на подножки предпоследнего вагона, обливая кипятком из котелка себе колени. Он стал стучаться в дверь, чтобы проводница впустила хотя бы в тамбур. Но в ту жестокую пору поезда осаждали безбилетники. Проводники озверели, гоняя из вагонов этих "зайцев". Петр барабанил кулаком в тяжелую дверь, кричал, что он из соседнего вагона с билетом, но все безрезультатно. Проводница в шапке-ушанке - молодая курносенькая, вспоминал Петр, с завитушками ушла из тамбура. Потом вдруг вернулась, приоткрыла дверь, просунула руку, стащила с головы Петра шапку и бросила её, пытаясь, очевидно, таким образом заставить Петра соскочить. Но он, конечно, не соскочил. Так и ехал до остановки на подножке, без шапки, посиневший от холода. Бросил котелок, держался двумя руками за поручни, притопывая на узкой подножке, чтоб ноги хотя бы не отморозить. На остановке курносая проводница дверь, конечно, открыла. Петр моментально ворвался в тамбур и сразмаха нанес красавице такую пощечину, что у неё из носа потекла кровь... Ахнув, она зашмыгала носом, но не ушла из тамбура, платком стирая с лица кровь, пропускала пассажиров. Так и не стала на Петра жаловаться. Странная была, говорил Петр, даже жалко её стало. В Перми у Петра поднялась температура. С воспалением легких он слег в больницу. С той поры будто жилка какая лопнула у него внутри. Но постепенно здоровье восстановилось и легкие его не подводили.
      "А что подвело? Что подвело?" - думал Андрей. Ему представлялся Петр на подножке пассажирского вагона. С огромной скоростью несется поезд, поднимая снежный вихрь на путях. Покрасневшими от натуги и холода руками, Петр держится за поручни. Ледяной ветер треплет ему волосы, снег слепит глаза ... Это время несло человека, - думал Андрей, - и некому было сказать про свои обиды... Да, Петр, это твоя жизнь, ты её всегда будешь с гордостью вспоминать. Каждому человеку выпадает свое счастье. В этих вихрях, рожденных несущимся вперед поездом, было твое счастье. Наше счастье. На подножках времени... Впрочем, кто-то ехал ведь и в теплых вагонах.
      Как во сне, глухо зазвенел звонок. Миша вывел Андрея из забытья:
      - Дядя Андрей, звонят!
      Они бросились к дверям.
      - Это мама, - сказал Миша.
      На лестничной клетке действительно оказалась Люда и рядом с ней санитар в белом халате.
      Люда была бледная с раскрасневшимся от слез глазами. Что-то новое, незнакомое пугало в выражении её лица, какая-то обреченность. Увидев в дверях за Андреем Мишу, Люда свела брови, как от укола, и сказала:
      - Ты ещё не спишь? - И прошла мимо Андрея, лишь прикоснувшись к его руке мягкой чуть влажной ладонью.
      Андрей хотел закрыть дверь, когда Люда прошла, но санитар его остановил:
      - Вас можно на минуточку?
      Еще не догадываясь, что ему могут сказать, Андрей остановился на пороге.
      - Выйдите сюда и прикройте дверь, - скомандовал санитар.
      И тут Андрея кольнуло: что-то случилось с Петром, иначе зачем Люда приехала с санитаром?
      Андрей прикрыл за собой двери.
      - Слушаю вас.
      - Вы кто будете ей? Брат?
      - Друг её мужа. А что?
      - Постарайтесь, чтоб она легла, уснула. Но снотворного не давайте. Валерьянку. Можно капли Зеленина...
      - А что случилось?
      Лицо у санитара было вялое и серое от усталости.
      - Муж у неё умер, - сказал санитар. - Ваш друг, значит.
      - Умер?!
      Санитар вздохнул.
      - Вот так, мужик... - И кивнул на дверь. - Давай, выручай её, извелась.
      - От чего умер? Почему? - нашел в себе силы пробормотать Андрей. - От чего? От чего?..
      - Откуда я знаю - от чего... Говорят, кровью залился, не успели... Бывает...
      Санитар махнул рукой, повернулся и побежал вниз по ступенькам.
      Андрей смотрел на белую подпрыгивающую фигуру санитара. Ему хотелось крикнуть - "Постойте, постойте! Я не понял!"
      Санитар исчез на лестничном повороте.
      Андрей не двигался с места. Зазвенело в ушах...
      Он долго стоял возле дверей, прислонившись к косяку.
      Ты помнишь, Петр, как мы пекли кукурузу в костре - за вашим садом? В ночное нас не пустили с колхозными конями, и мы расположились у речки... Вся радость наша тогда была дождаться кукурузы, будто её нам дома не давали... А теперь вся радость - вспомнить ту ночь...
      Костер, сложенный Петром, наконец разгорелся. Пламя то поднималось шумя, то падало, затихая, то огонь чуть клонило в сторону слабым ветерком. А выше, над головами сидящих, искры и мелкие язычки пламени отрывались от костра, но их быстро поглощала синяя темь. Рукам и лицу то становилось жарко и приходилось отодвигаться, то прохладный ночной ветер обдавал холодком и снова тянуло поближе к огню.
      С болотца, что было впереди, тянуло сыростью. Над лугом висела тишина, её тяжесть ощущалась. Легкое потрескивание костра лишь заставляло думать об этой тяжелой, но успокоительной тишине. Говорить было как-то неловко и трудно, и Петр замолчал. Теперь навсегда. В это поверить Андрей никак не мог.
      4
      На другой день Макар, через Ларису, вызвал Федора к себе на дачу. Федор увидел бледного осунувшегося брата. Уши Макара, мочкам которых недоставало женских сережек, - казались теперь очень большими. Он предупредил Федора, что поедет в Ясеневку Лариса. "Не нужна она там", пробурчал Федор. - Нет, - сказал Макар, - пусть Лариса помогает. А меня, врачи не пускают.
      Федор не стал спорить, хотя подумал, что Макар просто струсил, свое здоровье он всегда берег больше братьев, - всю войну на брони в Москве просидел. В начальство пробился. Федор плотник, Макар кремлевский работник, - шутил часто Петр. Кажется, в первый раз в Москве они так ладно и быстро договариваются и нислова о главном, о смерти Петра, потому что главное только то и есть, чему не нужно слов. Макар всех обогнал в карьере, и Федор по глупости, наверно, больше боялся брата, чем любил. "Жизнь - рулетка" опять смеялся над братьями Петр.
      * * *
      Три дня шли траурные приготовления в дальнюю дорогу. Оформили документы, чтоб забрать из морга обработанное для перевозки тело покойного. Так завещал Петр - хоронить в Ясеневке. Отправили в деревню, поездом Люду с детьми.
      И вот к моргу прибыл наконец автобус. Собрались сослуживцы Петра. В зале для прощания прошел митинг. Говорили много, но скорбью были отмечены лица молчавших, а не выступающих. Только эти люди знали, что значит потерять в общем-то незаменимого руководителя.
      Когда через задний люк гроб ставили на площадку, голова Петра качнулась, он будто прощался с друзьями. В автобусе гроб накрыли крышкой. Федор приколотил её гвоздями, чтоб не сползла дорогой. И автобус поехал. В нем остались только Андрей и Федор. Жизнь в эти дни, после смерти Петра, казалась Андрею остановившейся, не меняющейся в привычном своем круговороте. А выходило - живущим не было дела до чьей-то смерти. Люди женились, устраивали свои судьбы, меняли жилища, работу. Мимо смерти, как мимо воронки омута в реке, бежала, снова сомкнувшись в течении вода - все дальше и дальше, неудержимая на своем бесконечном пути.
      Думалось об этом с обидой за покойного, - равнодушна к смерти жизнь, но, пожалуй, дума эта приносила и облегчение, так как возвращала Андрея обратно к земным делам.
      В заднее стекло автобуса он увидел, как Волоков, стоя у ворот морга впереди всех провожающих, махал на прощанье рукой. Теперь он начальник.
      * * *
      Дорога до Ясеневки дальняя. Ох, какая дальняя.
      Откуда-то появился ещё один пассажир, - рыжебородый, с тяжелой палкой?..
      Едут, останавливаются. Опять едут, едут.
      Рыжебородого звали Савелием, представился Андрею. Старик нет, нет да и уставится на гроб испуганными глазами. А Федор подремывал. Андрей думал о том, как сложится у Федора дальнейшая жизнь. Не вернется ли в Ясеневку. Вот встретил, кажется, земляка. Но главным в эти мгновения для Андрея была мысль, что он жив, видит небо в облаках, зеленый лес за окном автобуса или деревню вдали, огороды, мост, речку в низине, стайку выпорхнувших из осоковых зарослей диких уток - все то, чем не только не восхищаются люди, но что они и не замечают - иначе откуда столько обгоняющих машин проносится мимо всего того, что есть в мире истинно прекрасного? Петр бы его понял, они были спаяны дружбой.
      Проехали уже много. Савелий что-то шепнул Федору и затем медленно отодвинулся, повздыхал и лег на лавку, свернувшись калачиком. Густые длинные волосы сползли ему на лицо.
      Немного посидев после того, как лег Савелий, громыхнув ботинками, растянулся на лавке и Федор, положив голову на ладонь.
      Была та пора, когда солнце, спрятавшись за лес, уже не светило, но небо ещё оставалось ярко-голубым и высоким. До вечера - далеко и, значит, ехать ещё им было долго.
      Андрей посмотрел на водителя, на то, как уверенно держит его рука баранку. Перевел взгляд на плотно закрытую дверь, затем на дорогу, которая вновь была ровной и широкой, и решил в конце концов, что тоже приляжет на полчасика, чтоб в Ясеневку прибыть с силами и относительно хотя бы уравновешенным...
      Он не думал, что заснет... Но едва закрыл глаза и вот уже он совсем пацан, школьник, и Петро рядом. Они бегут из школы. У Петра за плечами знаменитый среди пацанов фанерный ранец, его смастерил сам Петр, с открывающейся крышкой и с ремнями. Такого ранца нет больше ни у кого в Ясеневке. Петро хохоча и подпрыгивая, рассказывает что-то Андрею. Андрей между тем слышит слова, но не понимает фраз, смысла. Да и Петр, пожалуй, рассказывая о новостях, все их в кучу собирает и сам не очень-то следит что к чему. Зачем смысл, когда так много фактов и детской радости? Им сейчас не нужен смысл. Важно, что они свободны и бегут... Андрей смотрит на дорогу. Впереди уж нет ничего - ни столбов, ни улицы, - одна гладкая бесконечная дорога. Куда она ведет? Ни Андрей, ни Петр не знают этого, но им весело как раз от того, что дорога впереди такая долгая. Дорога всегда куда-то ведет. И куда-то зовет - смелых и решительных... Да, именно об этом думает Андрей. Четко и ясно: "Дорога зовет... дорога зовет... Все, что впереди - узнаешь, одолев дорогу... Это твоя надежда".
      Вдруг свет исчезает в его глазах. И тут же он понимает, что плачет и не спит уже, а проснулся. В автобусе темно. Не поднимаясь, Андрей смахивает слезы со щек и с глаз, но слезы упрямо появляются снова. Сон зовет его обратно. Туда, где Петр жив...
      ... Девушка в белом останавливается возле зеленой урны. Протягивает ладонь. Из урны летят к ладони, как лепестки белой розы, клочки бумаги. Они прилипают к её ладони. И вот она держит несколько восстановившихся из лепестков страниц и протягивает их Андрею:
      - Это ваша тетрадь. Больше не рвите.
      Андрей кивком головы благодарит девушку. Начинает читать и удивляется, - знакомые мысли.
      Петр восторженно смотрит на Андрея - "Ну, говори! Говори!"
      Андрей с бокалом шампанского в руке - "Если ты просишь, Петр, изволь. - Вы тут ученые, и я о вас... Не казните только за то, что не открываю Америк".
      - Дорогие друзья! Как вы знаете, великой эпохе Возрождения предшествовали три великих изобретения - часов, стекла и книгопечатания. Они-то и дали тот мощный импульс творчества, который и привел к возрождению веры в человека. Что неведомо было даже богам, открыл человеческий разум. Мысли и привычки, образ жизни и мировосприятия - все менялось в истории от изобретения к изобретению. Это не преувеличение...
      Андрей проснулся и стал вспоминать, что говорил ему Петр о Гутенберге. Как всегда фразочки с усмешкой. "Что ты мне доказываешь - великое изобретение. Но мы и тут преуспели. Тиражируем всякую глупость, разные призывчики, а затиражированный народ в ответ блеет "уря, уря, уря". Ты бы послушал моего старшего брата..."
      Автобус неровно урчал и вздрагивал. Значит, кончился асфальт. Андрей приподнялся на локтях, чтобы спросить Федора - приедет ли Макар на похороны или попрощался в Москве, ссылаясь на болезнь и занятость, да и зачем, мол, эта дорога, - в Москве, что ли нет кладбищ...
      Ни Федора, ни Савелия в автобусе уже не оказалось.
      Зачем сошли? Но вспомнил, когда-то в соседней Лобановке жила невеста Федора - Марьюшка. Скрытые люди - Зацепины. Или Петр приказал? Да, мертвый приказал жить.
      5
      К Ясеневке подъезжали - уже стемнело. Но была та летняя проницаемая синева, когда чуть ли не до полуночи даже издали различаешь предметы, узнаешь на дороге людей - знакомый ли, сойдя на обочину, пропустил машину, чужой ли путник...
      Автобус выехал из лозняка на проселок, ведущий к селу, и Андрей сразу увидел церковь, показавшуюся отсюда скорее стогом сена, чем зданием. Креста все ещё нет, хотя стены уже в строительных лесах. "И то слава Богу", вздохнул Андрей. Ведь здесь Петра крестили. У ограды, сколько помнит Андрей, всегда горит фонарь. А чуть пройдешь за ограду, примыкает к церкви - кладбище. Здесь наверняка и покойную мать его крестили, а за отца - не скажет, не помнит, погиб в Гражданскую. Андрей вырос в Москве, у тетки. Ясеневка - это его детство, это мечта, свет души его.
      У фонаря Андрей заметил людей.
      - Остановись у церкви, - сказал он водителю.
      Заголосили старухи, но ни одна из них не подошла к автобусу, когда он остановился. Подошел лишь Антон Миронович. Андрей узнал председателя по развалистой походке и густой шевелюре. Он и летом был в сапогах.
      Андрей соскочил на землю.
      - Здравствуйте, Антон Миронович.
      Пожав руку, председатель заглянул во внутрь автобуса.
      - Ты один, выходит?
      - Федор в Лобановке сошел, приведет на похороны дружков Петра.