Золотой след (легенды, сказки)

      Никто не знает, сколько веков прошло с тех давних-предавних времен. Известно только, что тогда не было ни городов, ни сел. Люди занимались охотой и жили в пещерах. И было тогда три царства: водяное, земное и небесное. В воде царствовала рыба, на земле царствовал человек, а в небе никто, потому что птиц не было.
      Все звери имели свою родину. Но многие из них не могли переносить стужи и каждую осень уходили в дальнюю жаркую Африку, которая тогда называлась землей Горячего Солнца. А весной звери снова возвращались домой. Из года в год так шло. Но однажды случилось землетрясение, поднялись из недр громадные горы и преградили дорогу на Север.
      Прошло лето и прошла зима. Одни звери решили забыть свою родину, другие тосковали по ней, их тянуло на зеленые равнины, в леса, давшие им жизнь. И когда наступила весна, они собрались в обратный путь.
      - Вы погибнете, - сказали им те, кто решил остаться навсегда в Африке.
      - Как-нибудь проберемся, - ответили смельчаки.
      Труден был обратный путь. Звери гибли в дороге. Из нескольких табунов образовался один, когда ещё и полпути не было пройдено.
      Приближались горы. С южной стороны они казались неприступными вершины скрывались в облаках.
      Остановился табун, и звери стали смотреть на мертвую непроходимую стену гор.
      - Нет, - сказали одни, - дальше мы не пойдем. - И повернули обратно.
      Перед стенами гор ещё поредел табун.
      Вперед пошли только смелые. Их ничего не могло остановить. Они ползли по камням. Истекая кровью, пробирались к ущелью.
      А по ущелью как раз в то время шли охотники - брат и сестра. Они увидели зверей.
      - Смотри, - сказал брат.
      - Куда они? - спросила сестра.
      - Видно, хотят перебраться через горы. Там их родина.
      - Они очень смелые, - сказала сестра. - Им надо помочь.
      У брата был тяжелый лук, а у сестры - копье. Они остановились и стали думать, как помочь зверям. Брат считался самым метким стрелком. Шкура тигра служила ему одеждой. А златоволосая сестра носила на голове венок из белых цветов и платье у неё было самотканое, белое.
      Немного помолчав, брат сказал:
      - Я придумал. Подожди меня здесь. - И он побежал.
      В глубокой неприступной пещере жил злой колдун, прозванный людьми Пауком. Он знал про все на свете, но не любил людей, не хотел помогать им советами и поэтому ушел жить в скалы. Даже в самое трудное время, когда свирепствовали голод и болезни, никто не обращался к этому злому колдуну за помощью, потому что он предупредил всех: "Тот, кто получит мой совет и передаст его другим, превратится в камень".
      К нему-то и побежал молодой охотник. Он достал из колчана стрелу, отравленную ядом, и крикнул, остановившись у входа в пещеру:
      - Эй, колдун, вылезай! Не то моя стрела найдет тебя и в этой каменной дыре!
      Пещера молчала. Тогда охотник натянул тетиву своего тяжелого лука.
      Тут показался старый колдун. У него была большая голова, которая все понимала, большие уши, которые все слышали, большие глаза, которые все видели, и маленький рот, который не хотел говорить.
      - Чего тебе надо? - прошипел колдун.
      Охотник показал на дно ущелья.
      - Видишь этих смелых зверей?
      - Я все вижу.
      - Они любят свою родину, хотят вернуться домой.
      - Я все знаю.
      - Дай совет, как перейти горы.
      - Я не даю советов.
      - Посмотри, как измучены дорогой эти гордые звери. Если ты им не поможешь, я тебя убью.
      Колдун затрясся от злости, но посмотрел на лук и сказал:
      - А ты знаешь, что ждет того, кто передаст другим мой совет?
      - Знаю.
      - Ну что ж, тогда слушай. Видишь самую высокую гору?
      - Вижу.
      - "Подножьем солнца" она называется. Звери должны забраться на неё и спрыгнуть вниз.
      - Но они разобьются!
      - Нет. При падении у них вырастут крылья, и они долетят до своей родины. Ты меня понял?
      - Понял.
      - Прощай. Я буду смеяться, когда ты превратишься в камень.
      Охотник вернулся к сестре и сказал:
      - Иди за мной!
      Она побежала к ущелью, и охотник крикнул:
      - Звери! Если вы хотите вернуться на родину, идите за мной! Я вам помогу.
      В те далекие времена люди охотились только на хищных зверей, а нехищных не трогали и понимали их язык. Звери тоже понимали человеческую речь.
      - Куда ты нас поведешь? - спросили они охотника.
      - На вершину горы Подножье солнца.
      - Что мы там будем делать?
      - Я вам не могу этого сказать. Я и сестра пойдем с вами. Верьте нам и ни о чем не спрашивайте, иначе мы вам не сможем помочь.
      Звери посовещались и ответили охотнику:
      - Веди нас. Мы тебе верим.
      Стали все взбираться на гору. Впереди брат и сестра. За ними измученные дальней дорогой животные.
      К заходу солнца дошли только до середины горы и заночевали прямо на камнях. А на утро - снова в путь. Ослабевшие животные скатывались в пропасть, а часть из вернулась к подножью, отказавшись идти за охотником. Только самые смелые, самые гордые, которым родина была дороже их жизни, пошли дальше.
      Под вечер второго дня храбрецы добрались до вершины.
      Тут почти всегда был день, солнце лишь опускалось на землю и потом, с другой стороны гор, появлялось опять.
      С высокой горы звери увидали родные леса, и усталость у них пропала.
      - Слушайте все, - сказал охотник. - Теперь вы должны прыгать с этой вершины вниз. Вы не разобьетесь.
      Но звери попятились назад.
      - Если ты уверен, что мы не разобьемся, - сказали они, - то прыгни первым, мы посмотрим.
      Не мог охотник рассказать все, что узнал от Паука, и стал думать, какой ему найти выход.
      - Хорошо, - сказал он наконец, - я сделаю, как вы просите.
      Он положил на камни свой тяжелый лук, колчан со стрелами и рванулся к обрыву. Но сестра испугалась, что брат разобьется, и схватила его за руку. Брат споткнулся, упал на колено, и одна стрела с ядовитым наконечником вонзилась ему в ногу. Он вырвал из ноги стрелу, но яд действовал быстро.
      Сестра припала к брату, прижала его голову к своей груди и заплакала.
      Охотник сказал:
      - Перестань, сестра, плакать. Надо помочь зверям. Слушай меня внимательно. Кто прыгнет с этой горы, у того вырастут крылья, он не разобьется, а полетит. Ты не должна этого никому рассказывать, иначе окаменеешь. Прыгни сама первая, и все звери прыгнут за тобой. Не бойся, ты будешь первым человеком с крыльями, и тебя назовут красивым именем.
      Едва сказав это, храбрый юноша, не успев умереть от яда, окаменел. Может, одну смерть он одолел бы, а две - не смог.
      Наверное, в это время внизу захохотал злой колдун. Но зря он радовался.
      Девушка подошла к обрыву и прыгнула со скалы. Тут же у неё выросли белые крылья, и она полетела.
      Увидев это звери, смело бросились вслед за девушкой с обрыва. И все превратились в птиц - маленьких и больших, черных, сизых, красноголовых, всяких-всяких: сколько было разных зверей, столько стало и разных птиц. Все они полетели за белой птицей к родным лесам и полям.
      Белая птица опустилась на камышовом озере. Люди её назвали лебедем, что на старинном языке означало - родина. И другие птицы прилетели на озеро, которое и прозвали потом Птичьим...
      С той поры летом за осоковыми зарослями каждое утро можно увидеть на озере белых лебедей. Говорят, если подкрасться к тому месту поближе, то можно услышать, как на своем языке старый лебедь что-то рассказывает птицам. Люди, которые чуть понимают птичий язык, - а у нас в Забаре пока живут такие знатоки, - уверяют, будто старый лебедь вспоминает о той девушке, которая первой прыгнула с высокой горы. Имя её среди птиц бессмертно. А люди уже забыли, как звали девушку.
      ПРОЩАЛЬНАЯ
      Меня этим летом тянуло познакомиться и поговорить со Шмелем, прежде никак это не удавалось. Мне внушали - мудрец не любит бесплодных разговоров. О чем я речь с ним заведу? В моей памяти оживали имена ушедших друзей, отнятых у жизни голодом босоногого детства, войной. Может, пожаловаться, что другая молодежь пошла? Но что я этим докажу?
      А время шло. Только закончился в колхозе сенокос, последнее сено на торфянике застоговали. Дел поубавилось, попозже народ стал просыпаться. И в такой вот день вдруг одноглазая Ольга, моя хозяйка, растолкала меня ни свет ни заря и говорит: - Вставай, слышь! Степанида в селе появилась. - И глаз её единственный горел испугом.
      Я знал - Степанида редко приносила от Шмеля добрые вести, все больше предостережения передавала. Кто же она такая? Мало что знали люди из прошлой её жизни. Была боголюбивая монашка. Но вот однажды, рассказывают, настоятельница неизвестного нам монастыря послала монашку по какому-то делу в другой монастырь, и в дальней дороге подстерегла беда. Красивую монашку остановил на проселке верховой цыган. Спешился и стал приставать с любовью. Произошла у них схватка. Цыган однако сумел своего добиться, но исцарапан был до крови. В отместку насильник хлестнул истерзанную им женщину кнутом, рассек бровь и щеку. С той вот поры одна половина лица у Степаниды из-за шрама свирепая, другая - улыбчатая. Подходит к людям, все глядят - какой стороной повернулась к ним, и не так слова её опасны, как выражение лица. В монастырь она не вернулась, пряталась в лесу, ожидая, когда рана заживет, и, должно быть, случайно натолкнулась на домик Шмеля. Мудрец её стал лечить. Приглянулась она старику, показала себя толковой помощницей.
      Так вот, - эта самая Степанида появилась вдруг в селе, и народ, конечно, заволновался. Шла она, на людей не глядя, и только у дома Приходьки остановилась.
      У нас в Забаре полдеревни Приходьки. Этот, Тарас Григорьевич, тракторист и бригадир по совместительству. Трактор вой Тарас Григорьевич в гараже после работы не оставляет, тем более в поле. Днем ли, ночью Приходько дома, и трактор напротив окон стоит, как стражник. Только, конечно, кто кого стережет.
      Степанида обошла трактор и постучала в окно. Оно отворилось.
      Разговор с хозяином был долгий. А когда Степанида ушла, Приходько поторопился к трактору. Завел и загрохотал по селу. Первым делом свернул к мосту, взял курс на Заречье, где плотники ставили дом для нового агронома. О чем-то поговорил с шабашниками и к гаражу заторопился, где механизаторы ремонтировали прицепы. Тут указания дал, а потом через лозняк, чтоб покороче, вернулся в село, к своему дому и дальше уже пешком пошел по избам.
      Наконец я с ним повстречался и узнал в чем дело. Оказалось, указ он получил от Степаниды - собрать завтра мужиков, которые поактивнее, Шмель их будет ждать для беседы у голубого дуба. Конечно, у кого не было срочных дел, соглашались с приглашением. Это редкий случай, когда Шмель изъявлял желание встречаться с забарцами. Значит, разговор есть. Скоро страда, а людям, по всему видно, наплевать на это, начальству, мол, виднее, - газеты читает, чай пьет, и хорошо бы только чай.
      Я пристал к Приходько, как репей, - пойду, мол, с вами, со Шмелем хочу поближе познакомиться и на дуб голубой поглядеть, что за дерево такое диковинное.
      Но Тарас Григорьевич не соглашался - не любит Шмель городских. Однако после стакана самогонки (я домой к нему забежал) - он сдался.
      - Ладно, только в наши дела не вмешиваться, глаза старцу не мозолить. Понял?..
      И вот день встречи настал. Мы пришли раньше назначенного часа. Разместились передохнуть у дуба. Дерево по цвету оказалось естественным. Большущее и, судя по стволу, очень старое. Может, в молодом возрасте крона и была голубоватой, затягивало испариной после дождей. Кто назвал дуб голубым - мои земляки или Шмель?
      Шмель наконец показался на тропе. Лет пять тому назад я его однажды увидел в Забаре, - он не был таким длиннобородым и сутулым.
      Старец сел на почерневшую от ветров и дождей лавочку, что была недалеко от дуба, оглядел всех и тихо сказал:
      - Ну?
      Приходько стоял ближе всех к Шмелю. С понурой головой, как провинившийся школьник. Отчего бы это?
      - Ну, - повторил Шмель, так как все молчали.
      Что он хочет услышать? Никто ведь не знает, зачем собрал нас. Смутно бродила мысль - ждет нашего покаяния, ибо дела в колхозе плохи.
      - Я понимаю, Шмель, - сказал наконец Приходько, - тебе нажаловались.
      Шмель стукнул посохом по земле.
      - Я не судья вам и не начальство. Жалоб не выслушиваю. И не затем звал.
      Но, странное дело, Приходько продолжал:
      - Ябедники донесли тебе, что трактор ночует у моих окон.
      - Барином стал, - прошипел Шмель.
      - Барином? В одном пиджаке и работаю, и в гости хожу. Нет, Шмель. Нельзя нынче трактор в гараже оставлять. Подпоят сторожа, подменят старую деталь на новую и не найдешь, кто ворует. У Славки Коржика слыхал, поди, сиденье из кабины сперли. Кто? Не свои же. Кинулись мы в Семеновку, а как найдешь? Сменили, конечно, обшивку, докажи теперь - чье сиденье.
      - И свои хороши, - кто-то за моей спиной бросил фразу.
      - И свои хороши, - согласился Приходько. - По-волчьи у нас пошло.
      - Не новость это, Приходько, - сказал Шмель. Потом долго молчал.
      История Славки Коржика (Вячеслав Коржиков он на самом деле) вообще-то дикая, - в Климове он в подследственном изоляторе сидит. А трактор его постепенно раскурочивают, хоть Тарас Григорьевич и приказал особо охранять. Все в Забаре ждут суда, лет пять мужику припаяют, не меньше. На жизнь председателя покушался, - гонял на тракторе по пахоте, а потом легковушку начальственную протаранил. И все, конечно, из-за денег, зарплату по году не платят. Славке лошадь даже не дали, чтоб на ярмарку два мешка картошки на продажу отвезти.
      В Забаре, когда случилось это со Славкой, - гром грянул. Народ раскололся - кто поддерживал Славку, кто осуждал. А если по правде - без свидетелей все поддерживали.
      И Шмель разгневан был. По этому случаю сам пришел в село и сказал людям, что если так пойдет, - мудрецы всего мира вас не выручат и даже Бог вам не поможет.
      Что такое власть, ежели она бесконтрольная? - спрашивал Шмель. Напасть это на людей, а не их благо, ибо такая власть только о себе думает. А на суд много ли надежды? Нет. Суд закон ценит, а не человека. Закон за порядком в государстве следит, а не за душами людей, их надеждами.
      Но Шмель, конечно, не призывал к самоуправству. Настоящая власть над человеком, говорил он, у земли, а людское начальство лишь помощник этой власти. И суд без народной совести - не суд, а расправа. Земля трудолюбие ценит и не дает людям ум пропивать, а совесть, прошлое и семью бережет.
      Мысли Шмеля изложил мне Тарас Григорьевич. На свежую голову бригадир и сам мог поговорить о жизни. Его любимая фраза - "Кривая не в ту степь нас тащит". Намек я хорошо понимал. Он считал, что Славка и председатель оба преступники, и это самое опасное, потому что судить в таком случае надо всех - по совести и по закону.
      Между прочим, вспоминая Славкину историю и разговор тогдашний с Приходько, я не мог понять - почему же сейчас все отмалчиваются? Оттого ли, что ничего в Забаре не изменилось, каялись перед Шмелем уж много раз, а воз, что говорится, и ныне там, - или ждут от старца новых советов?
      Долгую паузу нарушил наконец сам Шмель.
      - Значит, в раздорах по-прежнему живете? Говори вам, не говори...
      Приходько оборвал мудреца, чего никто, я знаю, себе никогда не позволял:
      - Шмель, у кого земля, у того и власть. Сам говорил. Земля не наша.
      - Ну и что? Ежели тебя кормит не мать, а чужая женщина, отречешься от нее? Вы отреклись. И потому у меня уже нету ни волшебства, ни сил вам помогать. Нету, мужики. Не во мне было волшебство, а в земле вашей, и вы этого не поняли.
      Сказав так, Шмель поднялся со своей черной лавочки.
      - Вот об этом и хотел вам сказать.
      Тут все наконец поняли - прощается. Для этого и позвал.
      Мужиков, как током ударило.
      - Шмель, погоди!.. Погоди, Шмель! Без тебя как же нам? И так худо. А без тебя и вовсе петля. Шмель!..
      Но мудрец уже тихо шагал по тропе и все видели - плечи у него то поднимались, то опускались. Не плачет ли?
      Когда Шмель скрылся за кустами, на поляне появилась Степанида - с ведром воды и кружкой.
      Молча поставила на лавочку ведро, протянула Приходько кружку.
      Все, конечно, хотели пить, день был жаркий. И душу надо было остудить.
      Мудрая монашка Степанида.
      Мы вернулись из леса, и я сказал Приходьке:
      - Тарас Григорьевич, давай сходим завтра к Шмелю. Может, передумает, а?
      - Завтра суд в районе над Славкой. Я свидетелем вызван.
      - Что же мне одному идти?
      - Не советую. Шмель своих решений не меняет.
      Но я не понимал: ужели покинет старец свою лесную обитель? И все-таки решил - схожу один. Завтра же!
      В эту ночь над Забарой играла сухая сильная гроза, спать не давала.
      - Это же надо, - молясь, шептала моя хозяйка.
      Утром я поторопился в лес.
      Чем ближе подходил к Голубому дубу, тем тревожнее становилось на душе. В самом деле, легко ли было Шмелю попрощаться с людьми, которых он так хорошо знал и любил, кому, как мог, всегда помогал. Не уведет ли его Степанида в другие края? Этого даже Приходько, я думаю, не мог предположить.
      Еще не дойдя до поляны, я почувствовал запах гари. Кольнуло: пожар!
      И побежал.
      Я малость ошибся - пожар был вчера, а сегодня - пепелище и тишина.
      Недалеко от сгоревшей изгороди стояло черное ведро и ничего более. Даже печь была разрушена. Я противился мысли, что Шмель сам сжег избушку. Вспомнил - ночную грозу. Вот и ответ: молния и дуб расщепила, и в домик попала.
      Как неожиданно и странно закончилась история лесного отшельника. Я живо себе представил идущих сейчас по проселку Шмеля и Степаниду. Калики перехожие. Куда их приведет дорога? И сколько дней жизни осталось Шмелю? У старости близок час последней версты. Похоронит старика Степанида на каком-либо пригорке под безымянным, лозой связанным крестом и пойдет дальше одна. Даст ли ей приют монастырь?..
      Я долго не уходил с поляны. Понимал, что прощался с прошлым. Что оно такое, это прошлое? Во многое из того, что было, - поверить трудно, но и не поверить нельзя. Так и на этот раз будет. Не осуждай нас, Господи, за сомнения наши и нетвердую память. Мы лишь люди, дети твои.
      ПОД ТВОИМ НЕБОМ
      (отрывок из романа "Чаша терпения")
      1
      На третьем этаже хирургического корпуса оказалось женское отделение, а Люда назвала именно третий этаж, разъясняя Андрею, как в больнице найти Петра.
      Андрей поднялся на четвертый этаж, недоумевая, как Люда могла ошибиться.
      Сидящая у коридорной двери грузная красноносая няня, не ответив Андрею на вопрос - лежит ли здесь в двадцать первой палате больной Зацепин, сердито буркнула:
      - Халат взял, а ноги что ж?
      - Что ноги? - не понял Андрей.
      - А то. Не разрешается паркет топтать... В прихожей ящик, чехлы там... Мороки с вами... Ну чего стоишь? Не пущу так.
      Андрей догадался наконец, что он должен натянуть на ботинки чехлы.
      - Погоди, мать. Зацепин все-таки тут лежит?
      Шмыгнув красным носом, няня взглянула наконец на Андрея.
      - Ох и несмышленый ты парень.
      Натягивая на ботинки большие полотняные чехлы с завязками, Андрей думал: "Как в музее, честное слово, будто тут не люди в палатах, а редчайшие экспонаты прошлых веков". От этой мысли родилась уверенность, что больница по всему видно - хорошая, и Петра быстро вылечат.
      Он шел по коридору, медленно волоча ноги, и было такое ощущение, что на ногах у него гири, а не легкие чехлы.
      В первом же холле у окна, рядом с огромным фикусом Андрей увидел бледнолицего человека в синей пижаме, сосредоточенно смотрящего на потолок. Человек перевел взгляд на Андрея - сухой, резкий, отталкивающий, как бы насквозь простреливающий. Андрей испугался этого взгляда, отвернулся и прошел мимо. Но моментально подумал, что черные с изломом брови - очень уж знакомы ему, и не успел сказать самому себе: "Да это же Петр, черт меня побери!", как тут же услыхал:
      Андрей!!.
      Они сидели рядом с фикусом, который отгораживал от них окно, чтоб не дуло. У Петра смягчился взгляд, и теперь все черты его лица были вновь знакомы Андрею. Но все же он чувствовал, что Петр непривычно отдален от него, находится как бы за невидимым барьером и преодолеть этот барьер немыслимо сейчас ни одному, ни другому. Но если Андрея с первой же минуты стало мучить сознание этой непонятно почему возникшей разобщенности, то Петр, казалось, напротив даже содействовал тому, чтоб черта холода между ними сохранялась. Словно бы за время их разлуки Петр познал какую-то важную тайну, которую не вправе был никому поведать.
      Андрей сбивчиво начал говорить.
      - Я к тебе без передачи... Люда сказала - все есть... у тебя диета. Петр кивнул. - Между прочим, - продолжал Андрей, - представляешь, попал в женское отделение... Курьез...
      Петр слабо улыбнулся.
      - Она сама в первый раз там меня искала.
      Андрей замер. Перевернула душу улыбка Петра, она выдала его худобу и бессилие. Теперь даже на щеках у него были морщины. И пожелтели зубы.
      - Ты не сдавайся, Петро! - вдруг вырвалось у Андрея. Чтоб не выдать своего испуга от состояния Петра, Андрей, не подбирая более слова, заговорил быстро и напористо: - Желудок - это такая штука, знаешь, измотает до последней степени. Потом - бац и все, человек пошел на поправку. Да, да! Вот в нашем батальоне однажды на марше у одного солдата...
      - У меня не желудок, - остановил Петр Андрея, будто за руку схватил на бегу.
      Андрей замолчал, уставился на друга.
      - А что же тогда? - спросил он, хотя чувствовал, что боится узнать правду.
      - Черт его поймешь... Вот разрежут, увидят. - Петр почему-то порылся в карманах своей синей пижамы и равнодушно зевнул.
      - Значит, операция? - А Люда мне не сказала.
      - Она ушла до обхода, а выяснилось это после.
      - И ты согласился? Легкие у тебя проверили?
      - Легкие в норме. Профессор говорит - полип в гортани оторвался. И якобы есть еще.
      - Ну вот. А говоришь - черт его поймешь.
      Петр на это ничего не ответил.
      Странное дело, как только зашла речь об операции, то есть о самой болезни, Андрей перешел на деловой тон, почти совсем уже не волнуясь, словно говорил теперь о ком-то третьем.
      - Ладно, баста. - Петр ударил Андрея ладошкой по колену. - Давай о деле.
      - Разве мы не о деле?
      - Нет... Как съездил?
      По коридору вдоль палат сновали сестры в белых халатах, словно бегали. Неторопливо, постукивая шлепанцами, прогуливались по-двое больные. У некоторых были красивые пижамы розово-голубой расцветки, и Андрей хотел спросить Петра - почему же у него такая облезлая синяя пижама. Но надо было отвечать на вопрос. Трудно так вот сразу вернуться к той жизни, что оставлена на время встречи с другом за пределами больницы. К счастью, Андрей сразу вспомнил о главном.
      - Тебе привет от Павлы... Огромный. Знаешь, ну самый, самый...
      - Значит, повидались?
      - Конечно... Я обещал, что все тебе расскажу, как она устроилась.
      - Рассказывай.
      Андрей рад был, что можно наконец оторваться от больничных тем. Он знал, что здесь не любят расспросов о том, как идет лечение.
      - Ну... С чего же начать?.. Во-первых, своей работой Павла, на мой взгляд, довольна. - Подумав, Андрей добавил: - Можно сказать, зажглась. Нашла кого защищать, и с кем бороться. А вот насчет быта... Как бы выразиться? Тут, словом, хуже... Живет в общежитии... Дом на окраине. А главное - одинока...
      - Вобщем ясно, - опять перебил Петр. - Мне кое-что известно... Давай лучше я буду задавать тебе вопросы.
      - Пожалуйста, - пожал плечами Андрей, обиделся. И без того, кажется, краток. Но взглянув на Петра, понял, что тот думает о чем-то другом, не о Павле.
      - Я слушаю. Задавай, - повторил Андрей.
      Петр свел свои зацепинские брови, - только они сейчас оставались у него неизменными, а лицо, чем больше всматривался в него Андрей, тем старее оно казалось, - похудевшая шея была вся в морщинках.
      Глядя на Андрея в упор, Петр вдруг сказал:
      - Глупый ты мужик, старина. Ох, глупый.
      - Не понял. - Андрей удивился совершенно неожиданной фразе.
      - В том-то и беда - не понимаешь.
      - Объясни все-таки.
      - А чего объяснять? От своего счастья бежишь. - Опять не дошло? сказал Петр, сухо глядя на Андрея. - Тебе сказать, почему ты до сих пор не женился?.. Ты - дурень, в бабах ничего не смыслишь... Не так, что ли?
      - Ты кого имеешь в виду? Девочек, которых мне сватал?
      - При чем тут девочки?.. - Петр вздохнул. - Эх, Андрюха... А такой умный.
      И наконец до Андрея дошло: "Так вот он зачем придумал мою встречу с Павлой?! Сумасшедший".
      Мысль была столь неожиданная, что Андрей ничего сразу не смог ответить. Замолчал и Петр.
      Когда молчать уж больше нельзя было, Андрей сказал:
      - Петро, не забывай, что мы с тобой уже старики.
      - Брось это. Чепуха.
      Андрей обиделся. Неожиданно и сильно. Разве о том сейчас надо думать?
      - Давай закроем эту тему, а? - сказал Андрей.
      Но Петр упорно покачал головой. Сухой взгляд его теперь казался даже злым. У него на щеках появился болезненный румянец, даже веки чуть покраснели. Андрею, как только он это заметил, стало стыдно. Ну, что у них в самом деле за разговор?
      - Ладно, кончим... Пусть ты прав. Что изменишь?
      Петр взглянул на круглые настенные часы над фикусом.
      - Ты подожди, я сейчас, таблетки надо выпить. Режим, брат. - Он встал.
      - Может, лечь хочешь?
      - Нет. Жди. Договорим. Есть дело.
      Андрей смотрел, каким нетвердым шагом идет по холлу Петр, волоча ноги, будто они тоже у него в чехлах, и со стыдом думал, как он мог допустить такой тяжелый и ненужный по сути дела разговор. "Лучше бы я ему про Павлу рассказал подробнее".
      В холле у противоположной стены появились два бледнолицых человека в таких же синих, как у Петра, пижамах. К больным подошли две пожилые русоволосые женщины с пустыми сумками, разгрузились, видно, в палатах. Все сели. Заговорили больные. Женщины озабоченно слушали, изредка вздыхая и переглядываясь.
      Андрей не слышал слов разговаривающих, отвлекся от них и память его вдруг перенесла в деревню. Он даже уже не ощущал где в действительности находится.
      Ночь, костер с высоким пламенем. Отрываясь от огня, летят к нему искры. С реки тянет сыростью. Они втроем у костра. - Петр, Павла и он. В памяти сохранилось странное желание в те минуты - не шевелиться. Все замерло, кроме потрескивающего костра и огня, уходящего в небо...
      Петр пришел лишь на минуту, чтоб проводить Андрея до дверей. Оказалось, вот-вот ждут профессора, и Петр должен быть в постели.
      Свое поручение он излагал уже на ходу. Шел по коридору, чуть сутулясь и тяжело дыша, чем ещё больше напугал Андрея.
      Поручение было странное. Андрей должен был завтра утром позвонить Волокову Сергею Сергеевичу.
      - Телефон я тебе давал. Позвонишь обязательно! Понял?
      - И что дальше?
      - Он пригласит тебя в гости, чтоб познакомить со своим отцом.
      Андрей остановился.
      - Ты сума сошел! Зачем мне это?
      - Не перебивай, я не кончил... Захватишь с собой статью. Понял?.. Ту самую, о которой говорил мне на рыбалке.
      Андрей не двигался с места, хотя Петр тащил его за рукав.
      - Пойдем, пойдем! Некогда нам спорить.
      - Я не сделаю этого, Петр.
      - Почему, глупец? Отец Сергея башковитый человек. Сам убедишься... Имей в виду, я с ним уже говорил насчет тебя. Застолбил. Он вхож в высокие коридоры.
      - Спасибо, - вырвалось у Андрея.
      Остановился и Петр.
      - Ну и глупец же! Случай подвернулся. Зачем-то статья все-таки написана, а? Смотри, гений, наразбрасываешься.
      - Я хотел бы показать её знакомому специалисту, понимаешь? - а не чужому. Я делетант, Петр, а ещё точнее журналист. Зачем же мне позориться перед профессионалом?
      Петр взял Андрея под руку, - Дорогой друг, дилетанты - это наш воздух, которым мы дышим. Без них мы быстро тупеем... Запомни это. Мы умеем плавать, а вы умеете нырять.
      Они подошли к дверям. Петр отчеканил:
      - Волоков будет ждать твоего звонка. Не подведи...
      Андрей не сдержался
      - Петр, у тебя неугасимая потребность командовать людьми.
      Петр ничего на это не ответил, будто и не слыхал этих слов.
      Смешанное чувство обиды на Петра за его командования и щемящая жалость к любимому другу, которого подсидела судьба, сливались в эту минуту прощания - с дурным предчувствием, что все может плохо кончиться и тогда он, Андрей, останется совсем один. Вместе с тем, Андрей и возражал себе, что все обойдется, не из такой ещё беды выбирались. Два этих противоположных ощущения конца плохого и конца хорошего и мучили его.
      - Ну, иди, иди. Чехлы не забудь снять. Няня жалуется - разворовали уже половину. - Петр улыбался. Но брови вздрагивали.
      Монолог о друге
      Петр, Петр... Ты помнишь нашу встречу - первую после долгой военной разлуки, столь долгой, что она вечности родня?.. Майским теплым днем, когда цвели вишни, я получил из Ясеневки письмо с твоим адресом и тут же поехал к тебе. В военной гимнастерке и серых гражданских брюках, ибо офицерские сапоги уже успел продать Косте-сапожнику и, стало быть, галифе носить не мог. Я ехал в Сокольники и где-то там должен был искать твою улицу и твой дом. Мне, однако, казалось, что еду я в детство, в мир, отнятый у нас временем, но не исчезнувший, ибо мы успели скопировать его в душе и памяти с такой скрупулезностью, что он, этот солнечный мир, вошел в нашу плоть и наши гены и, значит, переживет нас, став тоской и любовью нашего потомства. Интересно, передал ли ты своим детям любовь к детству? Будут ли они строить запруду на Серебрянке и корзинами ловить щук в вирах? Я уже знал, что ты Лауреат Сталинской премии. Но получил премию недавно, успел ли изменить свою жизнь.
      Я шел к тебе и с этими мыслями. Как долго искал твой дом!