Мировой кризис

В том случае, если бы союзники вошли в Германию и оккупировали страну, пришлось бы сохранить на неопределенное время систему воинской повинности в Англии. Невозможно контролировать внутреннюю жизнь в Германии, не сохраняя в Великобритании системы принудительной военной службы. А между тем давление, произведенное для того, чтобы добиться возвращения солдат из армий домой, было поистине неописуемо. Те самые классы населения, которые особенно громко кричали о необходимости самых тяжелых условий для Германии, настоятельнее других старались добиться скорейшего возвращения солдат из армий».

В силу этого я считал, что дальнейшие переговоры по этому вопросу были необходимы, и умолял делегацию как можно шире использовать свои полномочия «с целью уладить все несогласия по данным вопросам». Министр финансов Чемберлен, лорд-канцлер, лорд Биркенхед и другие высказывались в том же духе.

Несмотря на то, что мнения в деталях расходились, делегация пришла к единогласному заключению. Было решено, что премьер-министр в своих переговорах будет настаивать на необходимости сделать Германии некоторые уступки. В частности, в условия, касающиеся восточной границы Германии, должны быть внесены поправки: одна, в силу которой Германии предоставлялись те области, где преобладало германское население, причем во всех сомнительных случаях решено было прибегать к плебисциту; далее, поправка о распространении на Германию права войти в ближайшее время в Лигу наций; поправка сокращения оккупационного войска союзников в Германии и, наконец, поправка, предусматривающая точное установление всех лежащих на Германии обязательств по репарациям.

Делегация, в согласии с ярко выраженным мнением ее участников, уполномочила премьер-министра в случае несогласия с этими поправками его коллег по Совету четырех со всем авторитетом от имени Британской империи отказать в поддержке британской армии в дальнейшем продвижении в глубь Германии и в услугах британского флота для блокады Германии.

Это постановление было достопамятным событием.

Таким образом Ллойд-Джордж оказался прекрасно вооруженным на случай тех несогласий, которые могли возникнуть в будущем. По всей вероятности, ему удалось бы достигнуть еще значительно больших улучшений в тексте договора, но этому помешали принятые им на себя обязательства в вопросе о репарациях. Нелепые отзвуки всеобщих выборов были жестокой помехой как для Великобритании, так и для премьер-министра. Клемансо, Вильсон и Орландо прекрасно понимали создавшееся положение вещей. Когда на Вильсона нападали за то, что он отдавал Германию под власть поляков, чехо-словаков и итальянцев; когда Клемансо упрекали за его мстительность, а Орландо за его территориальные аппетиты, – каждый из них знал, как ответить на эти упреки. Саркастической улыбки, пожимания плеч и нескольких намеков на трудности проведения выборов в современной демократии было вполне достаточно для того, чтобы уравнять в ничтожности всех великанов Совета четырех. Между тем, как это ни казалось странным, выходило, что сколько бы тысяч миллионов ни уплатила Германия, на долю Великобритании приходилась только очень маленькая часть, менее половины того, что получала Франция, и это при признании Британией приоритета Бельгии; через каких-нибудь два года Великобритании пришлось провозгласить мудрый принцип великого прошлого, принцип, по которому все военные долги должны были быть одновременно погашены со всеобщего согласия с соответственным изменением репарационных платежей.

Длительный конфликт возник в вопросе о Силезии. Президент Вильсон и французы поддерживали требования Польши; Англия защищала права Германии и провозглашала принцип самоопределения. Симпатии президента по отношению к Польше были так же очевидны, как и его предубеждение против итальянцев. Циники указывали на тот факт, что итальянцы, эмигрировавшие в Америку, возвращались обычно в Италию, не получив в Америке избирательных прав, в то время как польские голоса являлись важным фактором американской внутренней политики. Как бы то ни было, Вильсон решил во что бы то ни стало отдать Верхнюю Силезию Польше и рассматривал выступления всех не соглашавшихся с ним, как враждебные. Но в этом вопросе Ллойд-Джордж, которого больше уже не стесняла выборная кампания, имел возможность, несмотря на непрестанные атаки нортклифовской прессы, оказать президенту должное противодействие, и его условия взяли верх: принцип плебисцита был применен к Германии. Это было внесено в окончательный договор, который таким образом по этому вопросу не должен более вызвать упрека.

О последствиях такого решения стоит сказать здесь несколько слов.

Плебисцит состоялся в 1920 г. под охраной британских и французских отрядов. В то время как эти последние оккупировали спорную зону и вели приготовления к выборам, некий Корфанти – бывший польский депутат в рейхстаге – организовал военный набег поляков с целью не допустить население до выборов. Германцы не замедлили в свою очередь ответить таким же набегом, и началось нечто вроде гражданской войны, причем британские отряды сочувствовали немцам, а французские – полякам. Дело вскоре приняло опасный оборот. Но в конце концов закон и здравый смысл взяли верх. Плебисцит состоялся, и немцы получили большинство в пределах 60% участвовавших в голосовании. Когда эти результаты были представлены в Верховный совет, достигнуть какого-либо соглашения оказалось невозможным. Американцы отправились домой, а Англия и Франция не могли согласиться друг с другом. Выход из положения был найден в решении передать вопрос в совет Лиги наций. Это был первый случай, когда спор между двумя могущественными державами передавался на суд этой новой организации. Но совет, в свою очередь смущенный разногласиями между Англией и Францией, передал это дело в специальную комиссию, состоявшую из представителей малых государств, которые, будучи членами совета Лиги, не были членами Союзного верховного совета. Представителям Бельгии, Испании, Бразилии и Китая была поручена эта тонкая и трудная задача. Под оказываемым на нее со всех сторон давлением эта комиссия нашла выход в компромиссе. Ее решение было встречено негодованием со стороны Германии, но как Англией, так и Францией было принято без всяких возражений. Трудно сейчас сказать, какая другая процедура оказалась бы более подходящей.

С точки зрения гладстоновских принципов, Германия вышла из войны со многими положительными выгодами. Она фактически осуществила все главные цели либеральной политики эпохи Виктории. Поражение дало германскому народу действительный контроль над его собственными делами. Германский империализм был уничтожен. Было достигнуто национальное самоуправление. Парламентская система, основанная на всеобщем избирательном праве, может служить некоторым утешением в потере двадцати двух королей и принцев. Уничтожение обязательной воинской повинности было всегда в глазах британцев достижением, а не несчастьем. Сокращение вооружения, к которому принудили Германию условия мирного договора, в настоящее время превозносится как высшая цель, к которой должны стремиться все народы. Чудовищно нелепые экономические и финансовые статьи Версальского договора теперь почти уже совершенно сведены к нулю: одни из этих статей совсем уничтожены, а другие заменены целым рядом распоряжений, основанных на подлинной действительности, здравом смысле и взаимном соглашении. Страдания представителей германской буржуазии, скромных пенсионеров, бережливых отцов семейств, живущих на доходы с весьма умеренных капиталов, усталых, престарелых тружеников, отставных профессоров, храбрых офицеров, – все эти страдания, являясь результатом невыполнения обязательств, вызванного падением марки, – в чем было в значительной мере виновато само правительство, – не могут не вызвать жалости. Но если они оскорбляют чувство справедливости в германском государстве, они не ослабляют ни биения германского сердца, ни продуктивной жизнеспособности германской индустрии, ни даже кредитоспособности германского народа. Германия, правда, потеряла свои колонии, но ведь она появилась на сцену в качестве колониального государства очень поздно. Она не обладала заокеанскими территориями, годными для эмиграции и поселения германского народа. По старинному английскому выражению, «иностранные плантации» в тропических странах могут быть предметом гордости и интереса, а также значительных расходов. Для более сильных морских держав германские колонии всегда играли роль заложников, и борьба за их отчуждение ни в какой мере не отразилась на мощи Германии; остается еще под вопросом, способствовали ли германские колонии благосостоянию своих новых владельцев.

Как можно сравнить положение, какое занимает в настоящее время Германия, с той судьбой, какая постигла бы Британскую империю и всю Великобританию в том случае, если бы в подводной войне погиб королевский флот, и наш сорокамиллионный народ должен был бы сделать выбор между безусловной капитуляцией и верной смертью от голода. Половина строгости, заключенной в Версальском договоре, примененная к нам, повлекла бы за собой не только финансовый крах нашей старинной, медленно создавшейся мировой хозяйственной организации, но и быстрое сокращение британского населения – на 10 млн. душ по крайней мере, остальные были бы приговорены оставаться в беспросветной нищете. Ставки этой чудовищной войны превосходили всякие человеческие представления, и для Британии и ее народа они означали в будущем неминуемое постепенное угасание. Когда мы думаем о судьбе Австро-Венгерской империи, о самой Австрии и о переполненной сверх меры Вене, мы в миниатюре видим тот риск, на который мы вынуждены были пойти. В этих ничем неприкрашенных заметках мы взываем к разуму Германии.

Как же обстояли дела Франции?

Непропорциональность национального могущества Германии и Франции была и остается до сих пор главной проблемой мира. Стационарное 40-миллионное население Франции владеет самой прекрасной частью земного шара и находится на протяжении сотен миль в соприкосновении со все увеличивающимся в числе и прогрессирующим культурно германским народом и германским государством с 60 или 70 млн. жителей; в этом контакте двух стран заключаются элементы возможного взрыва. Очень хорошо говорить постоянно о мире, стремиться к миру и быть готовым к страданиям ради мира; но лучше отдавать себе в то же время ясный отчет о причинах войн. Каким образом Франция с сорокамиллионным населением сможет при жизни ближайшего же поколения защищаться от захватов и разрушений, примененных шестьюдесятью, семьюдесятью или восьмьюдесятью миллионами германцев? Этот вопрос представлял собою основную задачу мирной конференции. Нам не нужно для этого углубляться в сложные статистические данные. Достаточно сказать, что в 1940 г. в Германии будет вдвое больше мужчин призывного возраста, чем во Франции. Как сможет Франция защищать себя? Франция одержала победу. Германия совершенно разбита. Но каждый умный француз и германец знает, что такое положение дел может продолжаться еще десять, двадцать, тридцать лет. Но во всяком случае вечно оно продолжаться не может. Франция не могла бы бороться с Германией без помощи России. Но России больше нет. Ни один человек не сможет сказать, когда и при каких условиях Россия появится вновь на сцене. В дни мирной конференции казалось, – насколько это действительно так, сказать трудно, – что воскресшая Россия будет на стороне Германии. Англия была защищена от врагов Ла-Маншем, а Соединенные Штаты – океаном. У нас – заявляют французы – нет ничего, кроме штыков наших солдат, чтобы защитить нас от вторжения к нам неприятеля.

Над этой опасностью, грозящей Франции, размышляет теперь Европа. Даже теперь, когда я это пишу, французы уделяют пятьдесят миллионов франков из своих сбережений на постройку – из бетона и стали – оборонительной линии, которая должна будет защитить их страну от возможного повторения того, что случилось в августе 1870 г. и в августе 1914 г.

Вот в чем заключался основной вопрос, который должна была разрешить мирная конференция; нужно было учесть страх Франции перед разгромом со стороны Германии и ее твердую решимость не допустить неосторожности в этом вопросе жизни и смерти.

Но, как уже было сказано выше, рост морального чувства человечества не допустит вторично цивилизацию до такого падения. Устав Лиги наций гарантирует каждому входящему в число ее членов государству независимость и целость его территории. На это французы возразили: «А разве договоры могли защитить Бельгию?» Но миру дан был урок, и германцы этот урок восприняли. Воевать теперь никто никогда уже больше не будет. «Мы уже испытали достаточно», – отвечали французы. Наконец, было заявлено, что за четыре года бойни и всеобщего обнищания люди стали разумнее, благороднее, человечнее, что достаточно было взглянуть вокруг, чтобы убедиться в том, насколько сыновья лучше отцов. Верьте демократии. Верьте сознательности. Верьте парламентским учреждениям. Верьте тому, что старые раны дадут себя чувствовать… Но французы продолжали печально повторять свое: «Нам нужна защита», – на что США, будучи великолепно защищены сами, и Англия, защищенная тоже довольно хорошо, философски заметили: «На свете не существует абсолютной безопасности». – «В таком случае, нам нужна наилучшая изо всех, какие существуют и какую мы можем получить», – сказали французы.

Маршал Фош, осененный неувядаемой славой, обращаясь к присутствующим, в памяти которых были живы его последние подвиги, заявил: «Нам необходим левый берег Рейна. Никакая помощь англичан или американцев не может быть достаточно сильна и своевременна для того, чтобы не допустить катастрофы на равнинах французского севера, оградить Францию от поражения, или, в том случае, если она захочет сохранить свои армии, избавить ее от необходимости отводить назад за Сомму, или Сену, или Луару, с целью дождаться там помощи от союзников. Рейн представляет собой в настоящее время ту преграду, которая необходима для безопасности Западной Европы, а следовательно, и для безопасности цивилизации».

На это американцы и англичане возразили: «Но ведь германцы живут по обе стороны Рейна. Как же вы сможете ими управлять?» Маршал Фош принужден был опять вернуться ко времени Наполеона и его рейнской конфедерации. «Долг требует от нас, – сказал он (31 марта), – определенной политики по отношению к областям, расположенным на левом берегу Рейна, мы должны дать населению этих областей права, которые были бы совместимы со свободой наций. Фактически эти области всегда были независимы или были частью независимых государств центральной Германии». Прения по этому вопросу носили крайне напряженный характер. Ллойд-Джордж задал два вопроса: «Если германцы будут знать, что Великобритания и США связаны обязательствами оказывать Франции поддержку, – думаете ли вы, что несмотря на это они все же начнут против Франции военные действия?» Маршал Фош ответил, что если они будут уверены в том, что со стороны России им не грозит никакой опасности, то сделают это без всяких колебаний. «А если численность германской армии будет сокращена до численности британской армии – что тогда?» – задал свой второй вопрос Ллойд-Джордж. Фош ответил, что это их не остановит, так как фактически германская армия сокращена не будет. Он сказал, что существование туннеля под Ла-Маншем также не изменит положения сколько-нибудь значительно.

Было очевидно в то же время, что население прирейнских областей скорее предпочтет принадлежать побежденной Германии, чем победоносной Франции. Равным образом эти области не желали образовывать самостоятельного буферного государства. В результате конференция в самом начале своей деятельности зашла в тупик.

И президент Вильсон, и Ллойд-Джордж прекрасно понимали опасности и опасения Франции. Вильсон надеялся, что Лига наций даст Франции, наравне с другими нациями, гарантию в том, что неприятель не вторгнется в ее пределы. Но французы, несмотря на всю свою готовность воспользоваться покровительством Лиги, искренно не верили в ее могущество. Когда же из проекта договора было изъято заключавшееся в нем раньше условие, предусматривавшее применение вооруженных сил против нарушителя мира, и остался один только финансовый и экономический бойкот, вряд ли можно было спорить с скептическим отношением к этому французов.

Пребывание президента Вильсона в Соединенных Штатах и те оговорки в условиях, которые он был принужден сделать в угоду американскому общественному мнению, еще более ослабили Лигу. С этого момента стало ясно, что, требуя от Франции отказа от рейнской границы, необходимо дать ей какую-нибудь другую добавочную гарантию ее безопасности. Ллойд-Джордж уже раньше предвидел, что это неизбежно. Он еще более, чем Вильсон, был убежден в опасности подчинения германского населения чужеземному владычеству. Оба – и он, и Вильсон – отказывались обсуждать вопрос о том, чтобы отодвинуть германцев за Рейн, и оба все острее ощущали необходимость найти какие-нибудь другие гарантии безопасности Франции.

Первой и наиболее существенной предосторожностью являлось разоружение Германии, но странным образом маршал Фош и все военные люди Франции относились к этому вопросу апатично. В условии перемирия маршал не включил никаких мер предосторожности в смысле демобилизации Германии и ее разоружения, за исключением требования о сдаче большого количества пушек. По этому поводу говорили, что он не верил, чтобы принудительно общее разоружение могло представлять нечто прочное и длительное, и что поэтому он не желал подписывать свое имя под таким условием, исполнение которого он не мог гарантировать. Он глубоко не доверял никаким заверениям Германии и считал, что какие бы обещания Германия ни давала, она не замедлит создать и вооружить новые военные силы, лишь только ей будет предоставлена свобода действий.

Под энергичным давлением премьер-министра английские делегаты комиссии по разоружению настойчиво требовали самых решительных мер. Ллойд-Джордж настаивал на том, что германская армия не должна быть сильнее британской, что она не должна быть основана на воинской повинности и что в основе ее не должна лежать краткосрочная военная служба. Она должна была представлять собою добровольческую, профессиональную армию с минимальным сроком службы в двенадцать лет для каждого солдата. Этим путем Германия будет лишена возможности подготовить резервы. В общем численность такой армии не должна была превышать 200 тыс. человек. Предложения подобного рода были сделаны и для германского флота. Французы не без некоторого колебания склонились на эту точку зрения, выраженную с такой силой и инициативой. Схема эта была абсолютно чужда всем понятиям и взглядам, господствовавшим на континенте Европы. Она шла вразрез с принципом военной готовности, принципом, представлявшим собою наследие революции и высшую гарантию целости и свободы французской республики. Тем не менее, поскольку это касается Германии, они не отвергали достоинств этой схемы и со своей стороны требовали, чтобы численность германской армии, которая таким образом будет носить чисто профессиональный характер, не превышала 100 тыс. человек. В этом отношении Ллойд-Джордж не делал никаких возражений.

Те военные условия, под которыми в конце концов все подписались, представляют собою нечто достойное удивления. Нации численностью в 60 млн., бывшей до этих пор первой военной державой в мире, было навсегда запрещено иметь армию, большую чем в 100 тыс. человек. Вся основа, весь фундамент прежней военной организации, с которым было связано создание германской нации, были уничтожены. Генеральный штаб, влияние которого на политику Германии было так значительно, был упразднен. Ружья, пулеметы, полевая артиллерия были сокращены до минимума, а постройка бронированных автомобилей и танков и производство удушливых газов были совершенно запрещены. Запрещено было строить или содержать военные аэропланы и дирижабли, а производство оружия, военного снаряжения и всяких военных материалов разрешалось только нескольким определенным заводам. Работа по уничтожению излишнего военного снаряжения велась необыкновенно энергично, под давлением со стороны самого премьер-министра. Я не раз получал в военном министерстве его настойчивые требования ускорить это дело. В общем было уничтожено 40 тыс. пушек; в соответствующей пропорции шло уничтожение других военных материалов. Таким образом, благодаря стараниям главным образом Англии Германия оказалась почти совершенно обезоруженной, и вся военная каста с ее специфическими понятиями чести и права, заинтересованная в германской военной мощи, в течение одного поколения должна будет исчезнуть из германской жизни. Юность, патриотизм, храбрость и способности германской нации отныне устремятся по новым путям, и подобно тому, как это происходит в Англии или США, найдут другие формы применения на почве национальной и общественной. Это несомненно является фактом громадной важности.

Но французы по-прежнему оставались недоверчивы и безутешны. Как долго все это продлится? Что произойдет через двадцать, тридцать или сорок лет? Никто не может ждать возобновления войны, пока еще живо то поколение, которое знало весь ее ужас и всю ее пошлость.

Все эти пункты договора, предусматривающие разоружение, могут быть эффективны в те годы, когда не грозит никакая опасность, и они перестанут действовать в тот самый момент, когда в них окажется надобность. «Левый берег Рейна – наша единственная постоянная защита» – продолжали настаивать французы.

Второй мерой успокоения, предложенной Великобританией и США и встреченной одобрительно Францией, была демилитаризация всей широкой зоны, находящейся между Францией и Германией. Согласно с этим в договор было внесено условие, в силу которого все укрепления и крепости на германской территории к западу от линии, проведенной на 50 километров восточнее Рейна, должны быть разоружены и стены их снесены. Возведение каких бы то ни было новых фортификаций в этой зоне строго запрещалось. Жителям этой зоны не должно было быть дозволено ни носить оружия, ни обучаться военным наукам, ни принадлежать к какой бы то ни было военной организации, будь то по принуждению или добровольно; на всем протяжении запрещена постройка железнодорожных линий, складов, депо, мастерских и иных предприятий, годных для перевода на военное снабжение. И за соблюдением всех этих правил должны будут наблюдать специальные организации, созданные державами союзной коалиции.

Английские представители в комитете по составлению текста договора под впечатлением тех трудностей, какие вызывало разоружение Германии в то время как Польше была предоставлена в этом отношении полная свобода, а Россия оставалась полностью вне Лиги наций и не принимала участия в мирной конференции, – внесли предложение предпослать к этой статье договора введение, в котором постоянное разоружение Германии было бы поставлено в связь со всеобщим разоружением. Президент Вильсон идею такого предисловия одобрил, и оно было тотчас же принято. Между прочим, оно-то и дало начало длительным и, как впоследствии оказалось, крайне беспокойным работам Женевской комиссии по разоружению.

Но французы, со своей стороны, продолжали доказывать, что как бы ни было все это хорошо в теории и как бы ни действительны были все эти гарантии и средства защиты в спокойные периоды, они будут неминуемо нарушены, как только на сцену явится то поколение, для которого они именно и были так необходимы. В виду этого начали искать какой-нибудь окончательной твердой защиты, и идея, по которой Британия и Америка должны были сообща гарантировать Франции защиту против будущего вторжения Германии, постепенно принимала все более и более конкретную форму. Поскольку все вообще людские соглашения могут считаться прочными, данное соглашение, безусловно, представляло собою абсолютную гарантию. Было несомненно, что никакое германское правительство не станет вторгаться в пределы Франции, зная, что такое вторжение вызовет войну Германии одновременно и с Великобританией и с США. Противодействовать силе объединенных англосаксонских государств было невозможно, и опыт последней войны доказал, что эта сила могла быть применена в Европе, да и за ее пределами в форме военного, морского и экономического давления.

Но Фош тем не менее оставался непримиримым, и Клемансо предстояло сделать трудный выбор. Каким образом могло все уменьшающееся в численности, или в лучшем случае, стационарное население Франции, к тому же обескровленное войной, удерживать Рейн одной только силой собственного оружия? Как мог Клемансо отвергать те вполне достаточные гарантии, которые бескорыстно предлагали ему две великие морские державы? С другой стороны, Клемансо знал также и то, что уступки Рейна никогда не простят ему влиятельные элементы самой Франции. Даже те услуги, которые он оказал Франции в период ее смертельной опасности, ему не помогут. Но его храбрость и мудрость были равносильны выпавшему на его долю испытанию: он принял британскую и американскую гарантии, и в основание соответствующей статьи договора легла неприкосновенность германских прирейнских земель, подвергшихся только временной военной оккупации, срок которой должен был скоро закончиться.

Последствия этого выяснились в наши дни. Британский парламент надлежащим образом одобрил гарантийный договор. Сенат Соединенных Штатов отказался от обязательства, под которым президент Вильсон поставил свою подпись. Совместная гарантия обеих держав, таким образом, отпала. Британское обязательство находилось в зависимости от обязательства Америки и потеряло силу вместе с отказом США от гарантийного договора. Таким образом, Франция, связав себя условиями договора, в силу которого она уступила Рейн, была также лишена гарантии, компенсировавшей Франции эту ее уступку. Изолированный, считающий себя обманутым и брошенным на произвол судьбы, французский народ мог опираться теперь исключительно только на свою собственную военную силу, на свое техническое оборудование, на свои африканские резервы, на свои крепости и на военные договоры с Польшей и другими новыми европейскими государствами. Мы еще вернемся к этому вопросу, когда будем говорить о Локарнском договоре; но те, кто сожалеют об этих событиях и критикуют их, хорошо сделают, если внимательно разберутся как в причинах их возникновения, так и в целях, которые они преследуют.

Страшное напряжение, связанное с заключением мира с Германией, исчерпало всю энергию триумвиров. Вполне естественно, что они не в состоянии были немедленно погрузиться снова в разрешение если и менее затруднительных, то во всяком случае все же крайне важных задач, связанных с судьбой Австро-Венгерской империи. Известная усталость была неизбежна, а в силу этого и извинительна. Многочисленные комиссии уже давно работали по этому вопросу, разбирая его со всех сторон. Казалось вполне достаточным в данный момент дать этим комиссиям общие указания и предложить комитету по составлению текста договора руководствоваться теми же принципами, которые были положены в основу договора с Германией, при оформлении договоров с другими побежденными государствами.

Но тот принцип самоопределения, который способствовал тому, что Германия осталась самым значительным государством в Европе, оказался гибельным для империи Габсбургов. Притом же на этой обширной сцене произошли еще новые, весьма решительные события: Австро-Венгерская империя раскололась на мелкие части в последние полмесяца войны. 28 октября 1918 г. Чехословакия провозгласила свою независимость и получила признание со стороны держав союзной коалиции. Воспоминания о доблестной чехословацкой армии и том влиянии, какое оказали на союзников Масарик и Бенеш, способствовали тому, что чехословаки были приняты на мирной конференции, как они этого желали, т. е. не как часть враждебной Антанте империи, разрушенной союзниками, но как представители нового государства, формально состоявшего в войне с Германией и Австрией и ожидавшего мирного соглашения с обеими этими странами. Метаморфоза подобного же рода сопровождала создание 1 декабря 1918 г. Югославии, сформированной из союза победоносной Сербии, потерпевших поражение Кроатии и Славонии, образовавших королевство Югославию с населением приблизительно в 13 млн. человек. Это новое государство было тоже очень быстро признано Великобританией, Францией и США. Что касается Италии, то она колебалась, говоря, что кроаты были ее врагами, упорно воевавшими против Италии в продолжение всей войны. Положение Богемии и Чехословакии может быть и иное, но кроаты, по мнению Италии, не имели никакого права в момент поражения менять свою позицию и, сделав ловкий прыжок, очутиться среди победителей. Но как бы то ни было, в силу обстоятельств пришлось уступить и в данном случае. Кроаты обратились за помощью к сербам, предоставившим им защиту как дружественной нации, которую против ее воли принудили принять участие в войне представители канувшего в вечность и преступного империализма. В апреле 1919 г. Италия признала вхождение кроатов в состав Югославии.

Венгрия в свою очередь откололась от империи и провозгласила себя независимой монархией. Австрия, оказавшаяся изолированной с древней и культурной столицей Веной в центре, попробовала предпринять подобный же шаг. Австрийцы провозгласили республику, объявили себя гражданами нового государства, никогда не состоявшего в войне с союзниками, и просили, чтобы их народ не был наказан за преступление канувшего в вечность режима.

Все эти перемены поставили вновь собравшийся Совет четырех перед новыми и крайне сложными задачами. Представители Чехословакии и Югославии были приняты как друзья и отчасти как союзники среди тех, кто был в ореоле победы. Австрийцы же и венгры, которые сражались с ними бок о бок на тех же самых фронтах и в тех же самых армиях, оставались вне круга победителей, в тени поражения, неся на себе клеймо виновников страшной войны. Хотя правящий класс Австрии и Венгрии нес на себе исключительную ответственность, – было все же нелепо смотреть на народонаселение того или другого из этих четырех государств или как на совершенно не виноватое, или как на особенно виновное. Все оказались в страшном водовороте одних и тех же событий. А между тем одну половину населения лелеяли, а другая была в загоне.

Два солдата служили в одном и том же полку, все время были неразлучны, вместе делили все опасности и трудности войны. Война кончилась, и они вернулись домой, каждый в свою деревню. Но между этими деревнями теперь проведена новая линия новой границы. И вот одному из этих солдат только по счастливой случайности удалось живым уйти от мести победителей, в то время как другой неожиданно для себя самого оказался в роли одного из этих самых победителей. К этим марионеткам судьбы невольно чувствуешь жалость. Они несчастны потому, что родились в центре европейского континента.