Быль беспредела, или Синдром Николая II

— Да, — вздохнув, мрачно ответил генсек, — только назывался он тогда не Ставрополь, а Ворошиловск. Ставрополь он снова стал по приказу немецкого коменданта. А когда наши отбили город у немцев, то забыли его снова переименовать. Я был тогда еще ребенком, но скажу вам, между нами, конечно, что немцы даже в военное время на чужой территории не совершали и десятой части того, что в нашем крае совершили до войны Шеболдаев, Фриновский и Каганович. Это очень хорошо, что наша партия так откровенно признала, какую чудовищную деформацию социализма допустил Сталин. Я бы сказал, партия даже стала сильнее, отмежевавшись от перегибов, связанных с культом личности.

— Несомненно, — поддакнул Климов, бросив на генсека изучающий взгляд: серьезно он говорит или нет. Хорошо зная Горбачева, генерал до конца так и не смог разобраться, когда генсек говорит искренне, а когда специально для записи на пленку, особенно, если не знал точно, ведется она или нет.

— Однако, мы снова отвлеклись, — заметил Климов, взглянув на красивые каминные часы (подарок одного амстердамского банкира), — впрочем, время еще есть. Вы будете слушать дальше, Михаил Сергеевич — или я вас уже утомил?

— Продолжайте, продолжайте, — попросил Горбачев, — ваш доклад чрезвычайно интересен. Не так уж часто мне приходится слушать столь интересные вещи, да еще связанные с моим собственным поручением. Если бы вы представили мне доклад, как положено, в письменном виде, то, признаюсь, у меня не нашлось бы времени его прочесть, но даже если бы я его прочел, то половина бы до меня не дошла. А тут я уже кое-что начинаю понимать. Так что, прошу вас, продолжайте.

— Так вот, — продолжал Климов. — Под нажимом немцев в Тобольск посылается некий Василий Яковлев с приказом, подписанным Свердловым, доставить царя в Москву. Этот Яковлев — личность исключительно темная, из бывших эсеровских боевиков. Сначала считали, что его фамилия Мячин, но позднее выяснилось, что его фамилия Стоянович, хотя в этом тоже нет полной уверенности. Выбрали его именно потому, что был откровенно пронемецки настроен. Тогда партия, грубо говоря, разделилась на две фракции: пронемецкую и антинемецкую. Амбиций у этого Яковлева было много, но в руках таких людей, как Ленин и Свердлов, он был всего лишь пешкой. А пешкой, как известно, можно ходить только вперед (назад ей уже ходить нельзя) и, в случае необходимости, пожертвовать ею без всякого сожаления, особенно если нужно усилить собственную позицию в каком-нибудь гамбите, который еще неизвестно к чему приведет. Итак, немцам, чтобы они отстали, было доложено: Яковлев во главе довольно сильного отряда особого назначения отправлен в Тобольск за царем.

— Это я слышал, — оживился Горбачев, — одновременно Свердлов дал секретную телеграмму в Екатеринбург Филиппу Голощекину — своему старому приятелю, возглавлявшему тогда Екатеринбургский совет, чтобы они ни в коем случае царя не выпускали с Яковлевым и держали у себя под арестом.

—Так принято считать, — возразил Климов, — но дело обстояло несколько иначе. Никаких данных о том, что Свердлов одновременно с отправкой отряда Яковлева дал какие-то секретные инструкции в Екатеринбург Голощекину, нет. Напротив, есть сведения, что во время возвращения Яковлева с царем в Москву на них готовилось нападение. Его хотели списать на татарских или башкирских националистов: При этом и Николай, и Яковлев должны были погибнуть. Насколько подготовка подобного мероприятия перешла в практическое русло, трудно сказать, ведь события потекли совсем не так, как предполагали в Москве и Берлине. В середине апреля 1918 года Яковлев-Мячин прибывает в Тобольск и объявляет Николаю, что имеет приказ доставить его в Москву, причем одного. Николай, естественно, интересуется, зачем его отправляют в Москву и почему одного? Он заявляет с несвойственной ему решительностью, что никуда не поедет один. Они с Яковлевым ведут несколько продолжительных бесед с глазу на глаз, о которых Яковлев позднее, после своего повторного ареста в 1937 году, довольно подробно рассказал на допросах. Царь решительно сказал, что никогда не подтвердит статей Брестского договора, даже под страхом смерти. Он имел в виду, разумеется, собственную смерть, а не смерть какого-нибудь из своих близких, за судьбу которых он тогда еще совершенно не беспокоился. Он все-таки привык считать Россию XX века цивилизованной страной.

— Послушайте, Виктор Иванович, — снова не выдержал Горбачев, — у вас все время идет какой-то неконтролируемый подтекст с антисоветским душком. Я уже не первый раз замечаю.

— Я же не доклад делаю на Пленуме, — огрызнулся Климов, — а пытаюсь рисовать обстановку такой, какой она была. Если вам нужен идеологически выдержанный текст, то поройтесь в полном собрании сочинений Ленина или прочитайте книгу Касвинова «Двадцать три ступеньки вниз». И вам не придется ни нервничать, ни перебивать меня через каждые две минуты, так что позвольте продолжить.

Яковлев напомнил царю, что тот находится под арестом и должен подчиняться. Тем более, что он, Яковлев, только выполняет приказ. Царь в смятении. Он совсем не хочет ехать в Москву, где немцы, превратив семью в заложников, продиктуют ему свои позорные условия. Да, не удивляйтесь, но Николай II именно так понимал создавшуюся ситуацию и был во многом прав. Единственное, чего он не понимал, где сходятся и где расходятся планы немцев и большевиков. В данном случае он объективно играл на руку большевикам, которые отлично знали, зачем он понадобился немцам.

В отчаянии царь обращается за помощью к единственному человеку, которому еще мог в какой-то степени доверять — к начальнику стерегущего его в Тобольске конвоя полковнику Евгению Кобылинскому, чтобы тот сделал все возможное; дабы его, Николая, не увозили в Москву. Полковник Кобылинский, имеющий к тому времени обширную агентуру в регионе, начинает распространять слухи, что целью Яковлева является похищение царя без ведома центра, доставка его во Владивосток и далее за границу. Яковлеву, якобы, за это обещали чуть ли не миллион золотых рублей, которыми он обещал поделиться с Лениным и Свердловым. Уральский облсовет немедленно выставляет требование, чтобы Яковлев передал бывшего царя им, а поскольку тот отказывается, его объявляют вне закона, блокируют железнодорожные пути и предпринимают меры, чтобы он никоим образом не смог увести царя в Европейскую Россию. Совершенно сбитый с толку Яковлев ведет бесконечные переговоры со Свердловым по прямому проводу. При переговорах в Москве рядом со Свердловым находится уже знакомый нам капитан Фокс. Товарищ Свердлов объясняет ему обстановку, делая упор на то, что царь не желает приезжать в Москву, поскольку он не хочет, подобно древним русским князьям, попасть в заложники татарам и умереть в Орде у юрты хана. Тут нужно понимать, что четыре года с немцами шла кровопролитнейшая война на истребление, подобной которой тогдашняя история еще не знала, и отношение к немцам было соответствующее: варвары, гунны и тому подобное. Кстати, та война называлась в России Второй Отечественной, и царь больше ненавидел немцев, чем большевиков, которых, если не считать его отношения к Брестскому договору, совсем не знал, просто не успел еще узнать. К этому времени советская власть только-только успела докатится до Урала. Поэтому, как бы парадоксально это ни звучало, Николай предпочитает отдаться под покровительство большевиков как единственной тогда существующей власти в стране, нежели быть выданным немцам. Он был слишком русским человеком.

Фокс понимает, что даже если он добьется возвращения царя силой в Москву, то это все равно не даст никакого результата: государь никогда не подтвердит Брестского договора. А что немцы в сущности могут с ним сделать? Пытать? Никогда. Убить? Совершенно невероятно, чтобы Вильгельм II мог дать санкцию на что-нибудь подобное. Единственно, что он мог бы себе позволить — это поместить царя в какой-нибудь особняк в окрестностях Берлина, о чем мгновенно узнал бы весь мир, и убеждать его лично или с помощью своих красноречивых министров. Но это долгая и безнадежная тягомотина. Поэтому у немцев созревает другой, поистине дьявольский, план. Пусть царя перевезут в какой-нибудь местный город, имеющий железнодорожную связь с центром, откуда его всегда можно будет забрать, и ужесточат режим. Тогда представители тех сил, которые мечтают о ликвидации статей Брестского мира и возобновлении войны с Германией, не смогут, захватив царя, поднять знамя реваншизма. В этом позиции немцев и большевиков полностью совпадали.

Царя, как известно, перевезли в Екатеринбург, поместили в так называемом Ипатьевском доме, а командовать охраной назначили некоего Авдеева, пьяницу и хулигана.

Перемена обстановки по сравнению с режимом в Тобольске была разительной. Царь и его семья постоянно наталкиваются на хамстве и издевательства, слышат матерную ругань и пьяные угрозы. Императрица и ее четыре дочери отныне обязаны даже, извините за выражение, находясь в туалете, держать дверь открытой, чтобы быть под присмотром часового. Между тем, немецкая агентура в городе, используя богатейший опыт организации беспорядков в России, будоражит местную чернь, то есть, простите, пролетариат, требованиями казнить «коронованного палача» и тому подобным. Страсти накаляются до того, что власть вынуждена огородить особняк дополнительным забором и выстроить пулеметные вышки из опасения самосуда толпы. Параллельно распространяются и слух о возможной депортации царя в Москву, якобы для открытого суда над ним, где, как вам, наверное, известно, Троцкий должен был выступать в качестве обвинителя. Таким образом, через свою агентуру и своих людей в ВЧК, немцы, говоря современным языком, доводят царя до кондиции. Он, понимая ситуацию, будет сговорчивее. Тем временем поднимают голову и организуются после короткого шока различные силы сопротивления большевикам. Часть этих сил — вооруженные отряды директории — развертывают при поддержке мятежного чехословацкого корпуса, который попал в совершенно идиотское положение после заключения Брестского мира, наступление на Екатеринбург. Существует опасность, что Николай попадет в их руки, а это, по мнению немцев, немедленно приведет к аннулированию мирного договора и возобновлению войны. Многие немецкие ошибки проистекали из неверного понимания сложнейших социальных процессов, происходивших тогда в России. Следует признать, что по сравнению с событиями, происходящими в 1918 году, годы царствования Николая II уже представлялись чем-то средним между Царством Божьим и коммунизмом, который обещал Ленин. Соответственно росла и популярность царя, особенно среди тех слоев, которые традиционно считались антимонархическими. Все это, наряду с постоянно ухудшающейся обстановкой на Западном фронте, побудило немцев к решительным действиям. В Екатеринбурге вечно пьяного Андреева сменяет холодный и выдержанный Юровский — знаменитый комендант Дома Особого Назначения, как в истории теперь его называют. Пьяные издевательства над семьей бывшего царя прекращаются, и наступает некоторая пауза. Кого же все ждут? А ждут нашего знакомого капитана Фокса, который со взводом немецких солдат — ветеранов боев в Петрограде и на Пулковских высотах — едет в Екатеринбург. Мы об этом узнали из захваченных американцами документов германского МИДа после окончания второй мировой войны. Из них (копии мы добыли с большим трудом, поскольку американцы почти ничего не предают гласности) стало ясно, что после убийства немецкого посла фон Мирбаха в Москве советское правительство не могло уже так сопротивляться немецким требованиям, как раньше, хотя и раньше эти возможности были очень ограниченными. Приходилось прибегать к хитростям, даже к грубому обману с единственной целью — выиграть время.

В начале июля принимается решение направить в Екатеринбург капитана Фокса для передачи непосредственно государю ультиматума: или он соглашается на подтверждение Брестского мира и немецкими штыками восстанавливается на престоле, или Фокс при содействии местных властей ликвидирует Николая и всю семью, чтобы у немцев больше не болела голова по этому поводу. Сегодня все немецкие мотивы, возможно, выглядят не слишком убедительными, но тогда для немцев этот вопрос имел чрезвычайную важность.

Что касается большевиков, то они как раз не были в тот момент склонны к крайним мерам. Троцкий и Свердлов мечтали о показательном процессе над царем по образцу процесса над Людовиком XVI, а более практичный Ленин считал, что царскую семью лучше бы сохранить в качестве заложников на случай, как он часто тогда выражался, «если мы слетим, и придется возвращаться в Цюрих».

16 июля 1918 года капитан Фокс со своей командой прибывает в Екатеринбург. В городе — почти осадное положение. Слышна артиллерийская канонада. Армия директории и части чехословацкого корпуса подходят к столице Урала с трех сторон. Всем ясно, что удержать город нет никакой возможности. В этих условиях Фокс проводит совещание с Юровским, Голощекиным и Белобородовым, затем часа два беседует с «царем. Что произошло потом, до конца не ясно. Судя по тому письму Юровского, что отыскал Болдин в архиве, приговор привести в исполнение, а затем куда-то увезти трупы, мог только капитан Фокс со своей командой. Юровский и его люди разве что замывали кровь и, возможно, переносили трупы на грузовик, хотя и это выглядит сомнительным.

— Так что же в итоге мы имеем? — спросил Горбачев. — Где захоронены останки этой несчастной семьи?

— В итоге мы имеем очень странную историю, — сказал Климов. — Ни капитана Фокса, ни царя, ни одного из членов его семьи, ни одного человека из его свиты с тех пор никто не видел ни живыми, ни мертвыми. Но, если предположить, что Фокс куда-то увез трупы и где-то их либо сбросил, либо закопал, то куда подевался он сам и его команда? Никаких следов в Москве обнаружить не удалось. Не появился он и в Германии после окончания первой мировой войны.

Все это заставляет думать, что он погиб на обратном пути в Москву. При тогдашнем положение дел в России погибнуть, как Вы понимаете, было очень легко.

Конечно, возможен и другой вариант. Уничтожив царскую семью, Фокс просто скрылся, понимая ту ответственность, которую взял на себя. Знал он и то, что собственный кайзер орденом его за это не наградит. Возможно, он сменил фамилию, покинул Россию, не заезжая в Москву. Впрочем, возвращаться в Германию тоже было не обязательно. Поскольку Фокс дезертировал в военное время, мог осесть и натурализоваться в любой другой стране Европы или Америки. В пользу этой версии говорит тот факт, что вместе с царем пропали и ценности, принадлежавшие его семье, а также ряд очень важных документов. Убив и ограбив царя, Фокс попросту удрал, несмотря на всю любовь к фатерлянду и кайзеру. Такие возможности представляются раз в столетие, а то и реже. Кроме того, исчезнув с трупами, он поставил в идиотское положение весь Екатеринбургский Совет прежде всего перед местными рабочими, которым пришлось рассказывать сказки про бочку с серной кислотой. Мне эксперты говорили: чтобы растворить одиннадцать трупов, потребовалось бы не менее железнодорожной цистерны с кислотой. Но нашему народу, что не ври — во все поверит. В этом его сила. И наша.

— Насколько я понял, — сказал Горбачев, — точное место захоронения царской семьи никому неизвестно и обнаружено оно быть не может?

— Будем искать, — пообещал Климов. — Никто еще этим делом серьезно не занимался. Кое-какие зацепки есть. Попробуем. «Сказать ему про мальчика или нет? — подумал генерал. — Нет, не поймет, или скажет что-нибудь вроде: „Вам уже на пенсию пора, Виктор Иванович, а вы заноситесь в такие сферы. Впрочем, этот вопрос можно обсудить на Пленуме“. Или все такие рассказать?»

— Да, — вздохнул Горбачев. — Как у нас в стране все сложно. Я-то думал, что уж в вашем ведомстве знают, где кто похоронен. Оказывается, и у вас такой же порядок, как везде.

Климов хотел что-то ответить, но в этот момент раздалась нежная трель телефонного звонка. Генсек взял трубку и услышал голос жены.

— Ты где, — спросил Горбачев, — в Женеве? — он бросил настороженный взгляд на Климова. — Да. Ну и что? В воскресенье вечером вернусь в Бонн. Что? Без меня обойдутся. Ну, конечно, покупай, если нравится. Дорого? Ну, я не знаю. Решай сама. Что значит дорого, если кредит не ограничен? Что как? Хорошо, я вернусь и все улажу.

Горбачев повесил трубку и, улыбаясь, сказал Климову:

— Вечно женщины со своими проблемами! Такие дела происходят, а они ничего, кроме своих безделушек, знать не хотят.

Глава 6

I

К чести Куманина, он редко терялся. Неожиданности, какими бы они ни были, никогда не повергали его в состояние растерянности, и даже напротив, заставляли работать более четко и собранно, мобилизуя все скрытые резервы для принятия наиболее оптимального решения.

Обнаружив пропажу папки с диссертацией Нади, которую он столь опрометчиво оставил на столе посреди комнаты, Куманин не застыл в вопросительной позе, не стал рыться в шкафах и ящиках в надежде, что сам куда-то эту папку переложил, а сразу подошел ко входной двери в свою квартиру и внимательно ее осмотрел.

Дом, в котором жил майор Куманин, был ведомственным, заселенным разноликой мелкотой с Лубянки, от старослужащих прапорщиков до молодых полковников. В старые добрые времена во всех подъездах были развернуты милицейские круглосуточные посты, где дежурные сержанты играли роль часового или консьержки. Они останавливали посетителей, вежливо спрашивали к кому кто направляется, проверяли этот факт по внутреннему телефону, а неугодных задерживали и отправляли в ближайшее отделение милиции для установления личности. Наряду с очевидными преимуществами, подобная система причиняла много неудобств, поскольку все посетители дома должны были регистрироваться в специальном журнале, провести к себе домой, скажем, любовницу в отсутствии жены было совершенно невозможно.

Однако еще задолго до того, как Леонид Ильич Брежнев сформулировал свой гениальный тезис о том, что «экономика должна быть экономной», дежурные сержанты при таинственных обстоятельствах постепенно исчезали один за другим. На их месте появились отставники-прапорщики, как правило, проживающие в тех же домах. Отставники, в прошлом служившие либо тюремными надзирателями, либо контролерами и выводными, оказались не лучше своих предшественников, поскольку «стучали» вдохновенно и с большим знанием дела, свидетельствующим об огромном опыте. В силу всего того же брежневского эпохального экономического открытия оплачивать их «работу» приходилось за счет жильцов, что никого особенно не радовало. Против отставников молча зрела оппозиция. Поскольку они дежурили по месту собственного проживания, то позволяли себе часто отсутствовать на своих постах: то по причине собственного нездоровья, то по причине болезни внучков. Этим воспользовались, и «институт отставных прапорщиков» был упразднен.

Дежурные посты пустовали непродолжительное время. Помещение дежурного в том подъезде, где жил Куманин, то ли купил, то ли арендовал какой-то кооператив, заключивший взаимовыгодный договор с Лубянкой, которая, подобно ледоколу, пробивала своей стране путь в новые рыночные отношения. Появился огромный замок на дверях, а на застекленной стене — решетка, и помещение стало заполняться коробками и ящиками с надписями на корейском языке. Только международные маркировочные знаки в виде зонтика говорили о том, что содержимое ящиков хрупко и боится сырости. Ликвидация сторожевых постов никак не повлияла на «криминогенную» обстановку в ведомственном доме: и квартирные воры и простые алкаши, ищущие место для распития бутылки, отлично знали, в какие дома и подъезды можно соваться, а в какие — нет. В ведомственный дом КГБ их было не заманить никакими коврижками. Даже легенды о том, что все квартиры дома буквально завалены электронной аудио-видео аппаратурой западного и японского производства, не смущали домушников, хотя в других домах Москвы вырезали целые семьи исключительно для того, чтобы похитить какой-нибудь штампованный «видик» южнокорейского производства.

В результате двери «чекистских» квартир украшали до предела примитивные замки, вставленные еще строителями дома. Единственное, что позволяли себе некоторые съемщики, это обить дверь дерматином с красивыми медными кнопками.

Куманин вовсе не был исключением. На его двери стоял обычный «английский» замок, который можно было при желание открыть канцелярской скрепкой, выбить плечом или отжать отверткой. «Видика» у Куманина не было, хотя он мог купить его в магазинах так называемого конфиската. Как раз в это время два отдела на Лубянке вели во всесоюзном масштабе беспощадную войну с видеомагнитофонами и видеопродукцией, которая, естественно, была на сто процентов западной (поскольку в СССР эта сфера деятельности находилась в эмбрионально-зачаточном состоянии) и поэтому подпадала под статьи уголовного кодекса или бесчисленных подзаконных секретных инструкций. Любую видеокассету легко можно было классифицировать как откровенно антисоветскую, как пропагандирующую войну и насилие, как порнографическую или просто как идеологически вредную. Поначалу владельцам видеоматериалов давали сроки с обязательной конфискацией аппаратуры и кассет. По мере «либерализации» и распространения «нового мышления» сроки давать перестали, ограничивались предостережениями, но аппаратура и видеоматериалы продолжали изымать. Все это привело к резкому повышению цен на данную продукцию у перекупщиков. Расцвел «черный видеорынок», куда лихие ребята из КГБ сдавали оптом некоторую часть конфиската, насаждая таким образом новые экономические отношения.

Из ценных вещей у Куманина были лишь телевизор и западногерманский магнитофон, купленный с благородной целью возобновить занятия музыкой в свободное время. Поэтому Куманин посчитал, что вряд ли кому-то придет в голову лезть к нему в квартиру в надежде найти там что-либо достойное внимания. Осмотрев дверь, Куманин убедился, что она была отжата автомобильной монтировкой, след от которой остался на косяке. «Грешить» на своих коллег не приходилось. Сергею и самому доводилось приходилось в чужие квартиры, чтобы разместить там подслушивающую аппаратуру или провести негласный обыск (до официального). Как любой оперативник, он знал, как это сделать без использования таких грубых вещей, как монтировка или стамеска. Когда же нужно было имитировать квартирную кражу, использовали особые методы.

Куманин решил продолжить следствие и вышел на улицу. Около дома владельцы машин своими силами оборудовали нечто вроде охраняемой стоянки, хотя «экстерьер» дома пользовался той же славой, что и его интерьер. Даже спортивного вида молодые люди в черных куртках, работавшие в кооперативе, шли к долгу осторожно, как в церковь, а, войдя в подъезд, как-то испуганно вертели головами, собираясь, видимо, увидеть нечто страшное.

Стоянку охранял «дядя Паша», в прошлом отстоявший тридцать лет на вахте в центральной проходной на Лубянке. В последнее время он стал подозрительно часто прикладываться к бутылке (поговаривали, с самогоном) и засыпал на вверенном ему посту, в специально сколоченной небольшой будке. Но поскольку с машинами ничего не случалось, на столь злостное нарушение устава караульной службы смотрели сквозь пальцы и с некоторой долей здорового юмора. Дядя Паша оказался на посту. Настроение его по ряде причин было повышенным.

— Слыхал? — спросил он Куманина. — Ветеранам органов теперь водку будут выдавать без талонов?

— Точно, — поддакнул Куманин, не желая портить настроение ветерану. — Ты мне, дядя Паша, скажи: с поста сегодня днем надолго никуда не отлучался?

— Ты что, начальник караула? — обиделся старик, — отлучался — не отлучался, какое тебе дело? Я перед председателем кооператива отчитываюсь…

— Да я не про это, — отмахнулся Куманин. — Что ты сразу в бутылку лезешь? К нашему подъезду какая-нибудь чужая машина не подъезжала? Не заметил? И он указал рукой на подъезд, находящийся от стоянки примерно в сорока метрах.

Перевод разговор в привычное служебно-розыскное русло согнал с лица дяди Паши обиженное выражение. Профессиональный взгляд старого вахтера такие вещи фиксировал автоматически.

— Было, — доложил он, внутренне поднявшись, — только не прямо у вашего подъезда, а как бы между вашим и соседним. Красные «Жигули». Из них гражданин вышел, постоял у подъезда, табличку осмотрел с номерами квартир. Я еще подумал, неплохо бы его задержать да документики проверить…

Дядя Паша вздохнул:

— Власти-то сейчас никакой нет, дежурство по подъездам отменили. Денег, говорят, нет, а дежурки каким-то черным сдали под склады…

— Значит, постоял он, посмотрел, — прервал Куманин лекцию дяди Паши о кризисе власти, — а потом что?

— Что потом? — переспросил сторож. — Потом в подъезд вошел. Я еще подумал, может мастер по телевизорам. Чемоданчик у него был при себе…

— А номер машины, часом, не заметил? — поинтересовался Куманин.

Дядя Паша снова вздохнул:

— Далековато было. Глаза нынче уже не те стали, Не разглядел. А что ты спрашиваешь? Случилось чего? Этот с чемоданчиком через полчасика, чтобы не соврать, вышел, сел в машину и укатил.

— Ничего не случилось, — успокоил ветерана Куманин, — просто я одного приятеля ждал, да поздно приехал. Спасибо, дядя Паша. Счастливо отдежурить.

Вернувшись домой, Куманин внимательно оглядел стол, на котором лежала папка. Как всякий холостяк, Сергей не часто вытирал пыль со стола и прочих предметов домашней обстановки. При косом свете настольной лампы он ясно видел черный прямоугольник на том месте, где лежала папка. «Наверняка остались где-нибудь на столе или на двери отпечатки пальцев, но не вызывать же милицию». Криминалистического чемоданчика, разумеется, у него дома не было, если говорить честно, то и на службе не было. Чтобы его заполучить из отдела криминалистики, пришлось бы потратить минимум полдня. К тому же могли навязать в сопровождение криминалиста, который сейчас оказался бы просто в тягость.

Убеждение, прочно поддерживаемое в обществе, в том, что коль преступник где-то отставил свои «пальчики», его обязательно найдут, было не более чем очередным проявлением соцреализма на этот раз в криминалистике. Обнаруженные отпечатки пальцев, даже если они числились в дактилоскопической картотеке, далеко не всегда удавалось идентифицировать, главным образом из-за первобытного состояния, в котором находилась дактилоскопическая служба. Она была завалена сотнями тысяч карточек, о систематизации которых уже давно никто не мечтал. Поговаривали о компьютеризации картотеки, но дело в этом направлении шло медленно, эффекта же от нее ожидали не ранее 1994 года. Поэтому Куманин «следственные мероприятия по факту исчезновения папки с главами диссертации соискательницы Шестаковой» прекратил и отправился на кухню перекусить. Он подогрел чайник и, доставая из «дипломата» пачку масла и полбатона, увидел книжку Гиббса «Дом Особого Назначения», прихваченную накануне из собственного кабинета, о которой, надо признать, совсем забыл. Запивая свой скудный ужин чаем, Сергей листал книгу, надеясь найти нужное место, которое года три или четыре назад отметил в своей памяти.

Книга начиналась с описания визита английского короля Эдуарда VII в Ревель прекрасным летним днем 9 июня 1908 года. Король прибыл к ревельскому рейду на своей яхте «Виктория и Альберт». Ее прибытия ожидали украшенные флагами расцвечивания, огромными полотнищами императорских и королевских штандартов и поднятыми на стеньгах Андреевскими флагами и флагами Святого Георга, царские яхты: «Штандарт» и «Полярная Звезда». Император Николай II со своей семьей, включая императрицу, четырех дочерей и четырехлетнего наследника престола цесаревича Алексея, ожидал прибытия своего августейшего кузена на борту «Штандарта». Английский король перешел на борт русской яхты под гром артиллерийского салюта с кораблей сопровождения императорских яхт. Когда салют прекратился, король, пряча в седой бороде язвительную усмешку, выслушал приветствия на английском языке, с которыми к нему обратились, одна за другой, все четыре царские дочки. Самой старшей — Ольге — было тринадцать, самой младшей — Анастасии — семь. Король Эдуард проходил в наследниках престола до шестидесяти лет, а потому был человеком закомплексованным и язвительным. Выслушав приветствия юных княжон, он напрямик поинтересовался у Александры Федоровны: «На каком постоялом дворе она учила своих девиц английскому языку?».

Гордая императрица вспыхнула от унижения. Она была внучкой той самой английской королевы Виктории, чьим сыном являлся король Эдуард. Английский язык был, можно сказать, родным для русской императрицы, и она сама учила своих дочерей. Вопрос Эдуарда оказался отравленной стрелой, нацеленной в одно из самых больных мест ее самолюбия. После этого визита императрица решила найти педагога для своих детей. Так в царской семье появился англичанин Чарльз Сидней Гиббс, преподаватель английского языка. Впоследствии он стал настолько предан этой несчастной семье, что не покинул ее и после отречения Николая II от престола. Вместе с ними он был помещен под домашний арест в Александровском дворце Царского села, вместе с ними отправился в далекий сибирский город Тобольск. Гиббс хотел последовать за ними и в Екатеринбург, но его буквально отогнали от своих любимых учеников прикладами и штыками охранники. Перейдя на нелегальное положение, благородный англичанин дождался прихода белых в Екатеринбург и оказал содействие работе Чрезвычайное следственной комиссии, назначенной А. В. Колчаком для выяснения обстоятельств убийства царской семьи. Работал Гиббс вместе со следователем Николаем Соколовым, тщетно пытавшимся отыскать трупы убитых. Затем ему пришлось отступать вместе с белой армией. Вернувшись на родину, он перешел из англиканства в православие, принял монашество под именем отца Николая в память царя-мученика, и до последних дней возглавлял православную общину в Оксфорде. Умер Чарльз Сидней Гиббс, или отец Николай, в 1963 году в возрасте восьмидесяти семи лет.

При жизни Ч. Гиббс не любил рассказывать о том, что ему пришлось пережить в России, а еще меньше о последних днях Николая II и его семьи, свидетелем которых ему было суждено стать. При жизни он не написал никаких мемуаров и редко выступал в печати, хотя его именем часто злоупотребляли, особенно во время известного скандала с самозванкой Андерсон, пытавшийся выдать себя за принцессу Анастасию, младшую дочь царя.