Москва Краснокаменная. Рассказы, фельетоны 20-х годов

      — Довольно странно, — отозвался новоиспеченный секретарь, и тень легла на его профсоюзное лицо.
      Друзья завертели месткомовскую машинку.
      И вот однажды секретарь заявил председателю:
      — Вот что, Ерофей. Ты, позволь тебе сказать по-дружески, — ты хоть и предместкома, а свинья.
      — То есть?
      — Очень просто. Я ведь тоже работаю.
      — Ну и что?
      — А то, что ты должен уделить мне некоторую часть из двенадцати целковых.
      — Ты находишь? — суховато спросил Мервухин предместкома. — Ну, ладно, я тебе буду давать четыре рубля или, еще лучше, три.
      — А почему не пять?
      — Ну, ты спроси, почему не десять?!
      — Ну, черт с тобой, жада-помада. Согласен.
      Настал момент получения. Мервухин упрятал в бумажник двенадцать целковых и спросил Птоломеева:
      — Ты чего стоишь возле меня?
      — Три рубля, Ероша, хочу получить.
      — Какие три? Ах, да, да, да… Видишь ли, друг, я тебе их как-нибудь потом дам — пятнадцатого числа или же в пятницу… А то, видишь ли, мне сейчас… самому нужно…
      — Вот как? — сказал, ошеломленно улыбаясь, Птоломеев. — Так-то вы держите ваше слово, сэр?
      — Я попрошу вас не учить меня.
      — Бога ты боишься?
      — Нет, не боюсь, его нету, — ответил Мервухин.
      — Ну, зто свинство с твоей стороны!
      — Попрошу не оскорблять!
      — Я не оскорбляю, а просто говорю, что так поступают только сволочи.
      — Вот тебе святой крест, — сказал Мервухин, — я общему собранию пожалуюсь, что ты меня при исполнении служебных обязанностей…
      — Какие же это служебные обязанности? Зажал у товарища три целковых…
      — Попрошу оставить меня в покое, господин Птоломеев.
      — Господа все в Париже, господин Мервухин.
      — Ну, и ты туда поезжай!
      — А ты, знаешь, куда поезжай?!
      — Вот только скажи. Я на тебя протокол составлю, что ты в присутственном месте выражаешься…
      — Ну, ладно же, — сказал багровый Птоломеев. — Я тебе это попомню!
      — Попомни.

* * *

      Был солнечный день, когда повернулось колесо судьбы. Вошел Птоломеев, и фуражка его горела, как пламя.
      — Здравствуйте, дорогой товарищ Мервухин, — сказал зловещим голосом Птоломеев.
      — Здравствуйте, — иронически сказал Мервухин.
      — Привстать нужно, гражданин Мервухин, при входе начальника, — сказал Птоломеев.
      — Хи-хи. Угорел? Какой ты мне начальник?
      — А вот какой: приказом от сего числа назначен временно исполняющим обязанности начальника станции.
      — Поздравляю… — растерянно сказал Мервухин и добавил: — Да, кстати, Жанчик, я тебе три рубля хотел отдать, да вот все забываю.
      — Нет, мерси, зачем вам беспокоиться, — отозвался Птоломеев. — Кстати, о трех рублях. Потрудитесь сдать ваше дежурство и очистить станцию от своего присутствия. Я снимаю вас с должности.
      — Ты шутишь?
      — По инструкции шутить не полагается при исполнении служебных обязанностей. Плохо знаете службу, товарищ Мервухин. Попрошу вас встать!!
      — Крест-то на тебе есть?
      — Нет. Я в Союзе безбожников, — ответил Птоломеев.
      — Ну, знаешь, видал я подлецов, но таких…
      — Это вы мне?
      — Тебе.
      — Начальнику станции? Го-го! Ты видишь, я в красной фуражке?
      — В данном случае ты — гнида в красной фуражке.
      — А если я вам за такие слова дам по морде?
      — Сдачи получите! — сказал хрипло Мервухин.
      — С какой дачи?
      — А вот с какой!..
      И тут Мервухин, не выдержав наглого взора Птоломеева, ударил его станционным фонарем по затылку.
      Странным зрелищем любовались обитатели станции через две минуты. Прикрепленный председатель месткома сидел верхом на временно исполняющем должность начальника станции и клочья разорванной его красной фуражки засовывал ему в рот со словами:
      — Подавись тремя рублями! Гад!

* * *

      — Помиримся, Жанчик, — сказал Мервухин на следующий день, глядя заплывшим глазом, — вышибли меня из месткома.
      — Помиримся, Ерофей, — отозвался Птоломеев, — и меня выставили из начальников.
      И друзья обнялись.
      С тех пор на станции опять настали ясные времена.

Комментарии. В. И. Лосев
Колесо судьбы

      Впервые — Гудок. 1926. 3 августа. С подписью: «Михаил».
      Печатается по тексту газеты «Гудок».

Таракан

      Ах, до чего замечательный город Москва! Знаменитый город! И сапоги знаменитые!
      Эти знаменитые сапоги находились под мышкой у Василия Рогова. А сам Василий Рогов находился при начале Новинского бульвара, у выхода со Смоленского рынка. День был серый, с небом, похожим на портянку, и даже очень легко моросило. Но никакой серости не остановить смоленского воскресенья! От Арбата до Новинского стоял табор с шатрами. Восемь гармоний остались в тылу у Василия Рогова, и эти гармонии играли разное, отравляя душу веселой тоской. От Арбата до первых чахнувших деревьев в три стены стоял народ и торговал вразвал чем ни попало: и Львом Толстым, босым и лысым, и гуталином, и яблоками, штанами в полоску, квасом и Севастопольской обороной, черной смородиной и коврами.
      Если у кого деньги, тот чувствует себя, как рыба в море, на Смоленском рынке. Искупался Василий Рогов в океане и поплыл с сапогами и финским ножом. Сапоги — это понятно. Сапоги давно нужно было купить, ну а финский нож к чему? Купился он сам собой как-то.
      Когда Рогов отсчитал два червя за сапоги в палатке, вырос из-под земли человек с кривым глазом и почему-то в генеральской шинели и заметил гнусаво:
      — Сапоги купили, папаша! Отличные сапоги. Ну а такой финский нож вы видали?
      И тот сверкнул перед Роговым убийственной сталью…
      — Не нужно, — сказал Рогов, уминая под мышку сапоги.
      — Шесть рублей финка стоит, — сообщил человек, — а отдаю за четыре, и только по случаю ликвидации лавки.
      — Никакой у тебя лавки нет, — возразил с презрением Рогов и подумал: «Сколько этих жуликов на Смоленском! Ах, Боже мой!»
      — Таким ножом, если махнуть человеку под ребро, — сладостно заговорил человек, пробуя пальцем коварное лезвие, — то любого можно зарезать.
      — Ты смотри, тут и милиционеры есть, — ответил Рогов, пробираясь в чаще спин.
      — Берите ножик, отец, за три с полтиной, — гнусавил человек, и дыхание его коснулось крутой шеи Василия Рогова, получившего неизвестно за что в пекарне обидное прозвище Таракан. — Вы говорите цену, папаша! На Смоленском молчать не полагается.
      В это время гармония запела марш и весь рынок залила буйною тоской.
      — Рубль! — сказал, хихикнув, Таракан, чувствуя счастье благодаря сапогам.
      — Берите! — крикнул человечишко и нож всунул в голенище новых Таракановых сапог.
      И сам не зная как, Таракан выжал из-за пазухи кошелек, крепко зажал меж пальцами левой руки пять червонцев, — примеры всякие бывают на Смоленском рынке! — а правой выдернул желтый рубль.
      Таким образом наградили Таракана финкой. Видимо, караулила пекаря беда.
      Страшно расстроен был Таракан вследствие покупки ненужной вещи. «Что я, в самом деле, людей, что ли, резать им буду?» Поэтому пришлось Таракану зайти в пивную. Выпив две бутылки пива, Таракан почувствовал, что ножик не так уж не нужен. «Молодецкая вещь — финка», — подумал пекарь и вышел на Новинский бульвар.
      До чего здесь было оживленно! Фотограф снимал на фоне экрана, изображающего Кремль над густой и синей Москва-рекой, девицу с розой в волосах. Стоял человек с трахомой и пел тоскливо и страшно. Китаец вертел погремушкой, и шел народ и назад, и вперед. И тут услышал Таракан необыкновенный голос, всем заявляющий громко и отчетливо:
      — У меня денег воз — дядя из Японии привез.
      А потом голос так сказал:
      — А сам не кручу, не верчу, только денежки плачу.
      И действительно, сам он не крутил. Деревянный восьмигранный волчок крутил тот, кто ставил. А ставить можно было на любой из восьми номеров. А номер на доске, а доска на обыкновенном ящике, а полукружием вокруг ящика мужчины.
      — Игра, — заметил голос, — без обману и шансов. Каждый может выиграть жене на печенку, себе на самогонку. Детишкам на молочишко.
      Как родной голос совсем звучал. Как дома. Потная молодая личность в кепке все ставила по три копейки на 8-й номер, а он все не выпадал. А потом, как выпал, — выдал голос кепке пятиалтынный. Кепка потной рукой поставила пятачок и — хлоп — 8! Двадцать пять копеек. Он — гривенник (кепка) — 8! Чудеса — подряд. Полтинник. Голосу хоть бы что, хоть дрогнул — платит и платит. Кепка опять гривенник на 8-й, только он уже не выпал. Нельзя же вечно!
      Еще кто-то три копейки поставил на 2-й номер. А на волчке вышло 3.
      — Эх, рядом надо было! — сказал кто-то.
      — Не угадаешь.
      Таракан уже был у самого ящика. Финку переложил из голенища за пазуху к кошелю для верности — все бывало на Новинском бульваре!
      Кепка поставила гривенник на 7-й, выпал 7-й. Опять полтинник.
      — За гривенник — даю полтинник, а за двугривенный — рубль! — равнодушно всех оповестил голос.
      Таракан молодецки усмехнулся, бодрый от пива, и смеху ради поставил на 3-й номер три копейки, но вышел 5-й.
      — Чем дальше играешь, тем игра веселей! — голос сказал.
      Таракан пятачок мелкой медью поставил на 4-й номер и угадал. Голос выдал Таракану четвертак.
      — Ишь ты! — шепнули в полукружии.
      Таракан как-то удивился, сконфузился и гривенник бросил на 8-й. Теперь сердце в нем екнуло, пока волчок, качаясь, кривлялся на доске. И упало холодно. Не упал 8-й, а 1-й вместо него. Жаль стало почему-то гривенника. «Эх, не нужно было ставить, забрал бы четвертак и ушел. А тут казнись!»
      Через четверть часа полукружие стало плотнее, гуще в два ряда. И все отшились, до того всех размахом забил Таракан. Теперь Таракан ничего не видел вокруг, только лепешки без глаз вместо лиц. Но лицо голоса видел отлично — на лице, словно постным маслом вымазанном, бритом с прыщом на скуле, были агатовые прехолодные глаза. Спокоен был голос, как лед. А Таракан оплывал. Не узнала бы Таракана родная мать. Постарел, углы губ обвисли, кожа на лице стала серая и нечистая, а водянистые глаза зашли к небу.
      Таракан доигрывал пятый, последний червонец. Серый червонец, вылежавшийся за пазухой. Таракан вынул, и владелец ящика его разменял так: рваный рубль, новый рубль, зеленая трешка и тоненькая, как папиросная бумага, видавшая виды пятерка. Таракан поставил рубль, еще рубль, не взял. «Что ж я по рублю да по рублю?» — вдруг подумал и почувствовал, что падает в бездну. Трешку! И трешка не помогла. Тогда Таракан шлепнул пятерку, и все мимо поплыло по Новинскому бульвару, когда лапа голоса, похожая на воронью, махнула пятерку с доски. Никто не шелохнулся вокруг, весь мир был равнодушен к злостной Таракановой судьбе. Владелец же ящика вдруг снял доску, взял ее под одну мышку, а ящик под другую — и в сторону.
      — Постой! — хрипло молвил Таракан и придержал голос за рукав. — Погоди-ка!
      — Чего годить-то? — ответил голос. — Ставок больше нет. Домой пора.
      — Еще сыграю, — чужим голосом заметил Таракан, вынул сапоги и сразу в тумане нашел покупателя.
      — Купи сапоги, — сказал он и увидел, что продает сапоги той кепке, что первая начала игру. Кепка презрительно оттопырила губу, и тут поразился Таракан тому, что у кепки было такое же масляное лицо, как и у голоса.
      — Сколько? — спросила кепка, постукивая по подошве расщепленным больным ногтем.
      — Двадцать! — вымолвил Таракан.
      — Двенадцать, — нехотя сказала кепка и повернулась уходить.
      — Давай, давай! — отчаянно попросил Таракан.
      Кепка, свистя через губу, крайне вяло вынула из кармана стального френча червь и два рубля и дала их Таракану. Ящик вернулся на место и легче немного стало Таракану. Он проиграл по рублю пять раз подряд. На счастливый 3-й номер поставил рубль и получил пять. Тут испуг червем обвил сердце Таракана. «Когда же я отыграюсь?» — подумал он и поставил пять на 6-й.
      — Запарился парень! — далеко заметил кто-то.
      Через минуту чисто было перед Тараканом. Ящик уплыл, доска уплыла, и люди разошлись. Бульвар жил, равнодушный к Таракану, китаец стрекотал погремушкой, а вдали переливались свистки — пора рынок кончать.
      Воспаленными глазами окинул Таракан бульвар и ныряющей волчьей походкой догнал кепку, уносившую сапоги. Пошел рядом, кепка покосилась и хотела свернуть вон с бульвара.
      — Нет, ты так не уходи! — не узнав своего голоса, молвил Таракан. — Как же это так?
      — Чего тебе надо? — спросила кепка, и трусливо забегали его глаза.
      — Ты какой же червонец мне дал за сапоги? А? Отвечай!
      Свет отчаянья вдруг озарил Тараканову голову, и он все понял. На червонце было чернильное пятно, знакомое Таракану. Вчера это пятно на червонце получил Таракан в жалованье в пекарне. Он голосу проиграл этот червонец, как же он оказался у этого, кем звалась кепка, и Таракан понял, что она, кепка, заодно с голосом. Значит, червонец голос передал кепке? Не иначе.
      — Отойди от меня, пьяница! — сурово сказала кепка.
      — Я пьяница? — голос Таракана стал высок и тонок. — Я-то не пьяница. А вы сообщники, злодеи! — выкрикнул Таракан.
      Прохожие брызнули в стороны.
      — Я тебя не знаю! — неприязненно отозвалась кепка, и Таракан понял, что она ищет лаз в газоне.
      Таракан вдруг заплакал навзрыд.
      — Погубили меня, — содрогаясь, говорил он, — убили человека. Деньги профсоюзные… Мне их сдавать в кассу. Под суд идти! — Весь мир заволокло слезами, и кепка смягчилась.
      — Что ты, голубчик? — задушевно заговорила она — Я сам, голубчик мой, проигрался. Сам лишился всего. Ты иди, проспись.
      — Сапог мне не жалко, — мучаясь, выговорил Таракан, — а пятьдесят не мои. Делегат я. Сироту погубили. Жулики! — внезапно тоненько закричал Таракан. Кепка нахмурилась.
      — Пошел ты от меня к чертовой матери! — рассердилась она лицом, а глаза по-прежнему бегали. — Я тебя в первый раз в жизни вижу.
      — Верни этого с ящиком! — не помня себя, бормотал Таракан, наступая на кепку. — Подай мне его сейчас! А то я вас власти отдам! Куда же это милиция смотрит? — в ужасе спросил Таракан у любопытной старушечьей мордочки в платке.
      Наложила на себя мордочка крестное знамение и мгновенно провалилась в газон. Мальчишки засвистели кругом, как соловьи.
      — А ты дай ему, дай, что долго разговаривать! — посоветовал чей-то гнилой голос.
      Кепкины глаза теперь ходуном ходили, вертелись, как мыши.
      — Отцепись от меня, падаль! — сквозь зубы просвистела кепочка. — Никакого я ящика не видел.
      — Врешь! Мошенник! Я вас насквозь вижу! — рыдающим голосом воскликнул Таракан. — Мои сапоги за мой же червонец купил!
      — Что на них, свои клейма, что ли? — спросила кепочка и косо подалась в сторону. — Я их купил совсем у другого человека, высокого роста, с бельмом, а ты маленький — Т-таракан! Обознался, гражданин! — сладко заметила кепочка, улыбаясь любопытным зрителям одними постными щеками. — А теперь мне голову морочит. Ну, отойди, зараза! — вдруг фыркнула она кошачьим голосом и, как кошка, пошла — легко, легко. Клеш замотался над тупоносыми башмаками.
      — Говорю, лучше остановись! — глухо бубнил Таракан, цепляясь за рукав. — Предаю тебя ответственности! Люди добрые…
      — Эх, надоел! — сверкнув глазами, крикнула кепочка и сухим локтем ударила Таракана в грудь.
      Воздуху Таракану не хватило. «Погибаю я, делегат злосчастный, — подумал он. — Уходит… злодей…»
      — Ты остановишься? — белыми губами прошептал Таракан и поймал кошачий зрачок отчаянным своим глазом. В зрачке у кепки была уверенность, решимость, не боялась кепка коричневого малого Таракана. Вот сейчас вертушка-турникет, и улизнет кепочка с Новинского!
      — Стой, стой, разбойник! — сипел Таракан, закручивая двумя пальцами левой руки скользкий рукав. Кепка молча летела к турникету. — Милиция-то где же? — задыхаясь, шепнул Таракан.
      Таракан увидел мир в красном освещении. Таракан вынул финку и в неизбывной злобе легко ударил ею кепку в левый бок. Сапоги выпали из кепкиных рук на газон. Кепка завернулась на бок, и Таракан увидел ее лицо. На нем теперь не было и признаков масла, оно мгновенно высохло, похорошело, и мышиные глазки превратились в огромные черные сливы. Пена клоком вылезла изо рта. Кепка, хрипнув, возвела руки к небу и качнулась на Таракана.
      — Ты драться?.. — спросил Таракан, отлично видя, что кепка драться не может, что не до драки кепке, не до сапог, ни до чего! — Драться?.. Ограбил и драться? — Таракан наотмашь кольнул кепку в горло, и пузыри выскочили розового цвета на бледных губах. Экстаз и упоение заволокли Таракана. Он полоснул кепку по лицу, и еще раз, когда кепка падала на траву, чиркнул по животу. Кепка легла в зеленую новинскую траву и заляпала ее пятнами крови. «Финка — знаменитая… вроде как у курицы, кровь человечья», — подумал Таракан.
      Бульвар завизжал, заревел, и тысячные, как показалось, толпы запрыгали, заухали вокруг Таракана.
      «Погиб я, делегат жалкий, — помыслил Таракан, — черная моя судьба. Кто ж это мне, дьявол, ножик продал, и зачем?»
      Он швырнул финку в траву, прислушался, как кепка, вся в пузырях и крови, давится и умирает. Таракану стало жалко кепку и почему-то того жулика с ящиком… «Понятное дело… он на хлеб себе зарабатывает… Правда, жулик… но ведь каждый крутится, как волчок…»
      — Не бейте меня, граждане, — тихо попросил пропащий Таракан, боли от удара не почувствовал, а только догадавшись по затемненному свету, что ударили по лицу, — не бейте, товарищи! Делегат я месткома пекарни № 13… Ох, не бейте. Профсоюзные деньги проиграл, жизнь загубил свою. Не бейте, а вяжите! — молвил Таракан, руками закрывая голову.
      Над головой Таракана пронзительно, как волчки, сверлили свистки.
      «Ишь, сколько милиции… Чрезвычайно много набежало, — думал Таракан, отдаваясь на волю чужим рукам, — раньше б ей надо было быть. А теперь все равно…»
      — Пускай бьют, товарищ милицейский, — глотая кровь из раздавленного носа, равнодушно сказал Таракан, понимая только одно, что его влекут сквозь животы, что ноги его топчут, но уже по голове не бьют. — Мне это все равно. Я неожиданно человека зарезал вследствие покупки финского ножа.
      «Как в аду, суматоха, — подумал Таракан, — а голос распорядительный…»
      Голос распорядительный, грозный и слышный до Кудринских, ревел:
      — Извозчик, я тебе покажу — отъезжать! Мерзавец… В отделение!!!

Комментарии. В. И. Лосев
Таракан

      Впервые — Заря Востока. 1925. 23 августа.
      Печатается по тексту газеты «Заря Востока».

Бубновая история

I. СОН И ГОСБАНК

      Мохрикову в номере гостиницы приснился сон — громаднейший бубновый туз на ножках и с лентами на груди, на которых были написаны отвратительные лозунги: «Кончил дело — гуляй смело!» и «Туберкулезные, не глотайте мокроту!»
      — Какая смешная пакость! Тьфу! — молвил Мохриков и очнулся. Бодро оделся, взял портфель и отправился в Госбанк. В Госбанке Мохриков мыкался часа два и вышел из него, имея в портфеле девять тысяч рублей.
      Человек, получивший деньги, хотя бы и казенные, чувствует себя совершенно особенным образом. Мохрикову показалось, что он стал выше ростом на Кузнецком мосту.
      — Не толкайтесь, гражданин, — сурово и вежливо сказал Мохриков и даже хотел прибавить: — У меня девять тысяч в портфеле, — но потом раздумал.
      А на Кузнецком кипело, как в чайнике. Ежесекундно пролетали мягкие машины, в витринах сверкало, переливалось, лоснилось, и сам Мохриков отражался в них на ходу с портфелем то прямо, то кверху ногами.
      — Упоительный городишко Москва, — начал размышлять Мохриков, — прямо элегантный город!
      Сладостные и преступные мечтания вдруг пузырями закипели в мозгу Мохрикова:
      — Вообразите себе, дорогие товарищи… вдруг сгорает Госбанк! Гм… Как сгорает? Очень просто, разве он несгораемый? Приезжают команды, пожарные тушат. Только шиш с маслом — не потушишь, если как следует загорится! И вот вообразите: все сгорело к чертовой матери — бухгалтеры сгорели и ассигновки… И, стало быть, у меня в кармане… Ах, да!.. Ведь аккредитив-то из Ростова-на-Дону? Ах, шут тебя возьми. Ну, ладно, я приезжаю в Ростов-на-Дону, а наш красный директор взял да и помер от разрыва сердца, который аккредитив подписал! И кроме того, опять пожар, и сгорели все исходящие, выходящие, входящие — все, ко псам, сгорело. Хи-хи! Ищи тогда концов. И вот в кармане у меня беспризорных девять тысяч. Хи-хи! Ах, если б знал наш красный директор, о чем мечтает Мохриков, но он не узнает никогда… Что бы я сделал прежде всего?..

II. ОНА!

      …Прежде всего…
      Она вынырнула с Петровки. Юбка до колен, клетчатая. Ножки — стройности совершенно неслыханной, в кремовых чулках и лакированных туфельках. На голове сидела шапочка, похожая на цветок колокольчик. Глазки — понятное дело. А рот был малиновый и пылал, как пожар.
      «Кончил дело, гуляй смело», — почему-то вспомнил Мохриков сон и подумал: «Дама что надо. Ах, какой город Москва! Прежде всего, если бы сгорел красный директор… Фу! вот талия…»
      — Пардон! — сказал Мохриков.
      — Я на улице не знакомлюсь, — сказала она и гордо сверкнула из-под колокольчика.
      — Пардон! — молвил ошеломленный Мохриков, — я ничего!..
      — Странная манера, — говорила она, колыхая клетчатыми бедрами, — увидеть даму и сейчас же пристать. Вы, вероятно, провинциал?
      — Ничего подобного, я из Ростова, сударыня, на Дону. Вы не подумайте, чтобы я был какая-нибудь сволочь. Я — инкассатор.
      — Красивая фамилия, — сказала она.
      — Пардон, — отозвался Мохриков сладким голосом, — это должность моя такая: инкассатор из Ростова-на-Дону. Фамилия же моя Мохриков, позвольте представиться. Я из литовских дворян. Основная моя фамилия, предки когда-то носили — Мохр. Я даже в гимназии учился.
      — На Мопр похоже, — сказала она.
      — Помилуйте! Хи-хи!
      — А что значит «инкассатор»?
      — Ответственная должность, мадам. Деньги получаю в банках по девять, по двенадцать тысяч и даже больше. Тяжело и трудно, но ничего. Облечен доверием…
      «Говорил я себе, чтобы штаны в полоску купить. Разве можно в таких штанах с дамой разговаривать на Кузнецком? Срам!»
      — Скажите, пожалуйста: деньги? Это интересно!
      — Да-с, хи-хи! Что деньги! Деньги — тлен!
      — А вы женаты?
      — Нет, а вы такие молодые, мадам, и одинокие, как…
      — Как что?
      — Хи-хи, былинка.
      — Ха-ха!
      — Хи-хи.
      ……………………………………………….
      — Сухаревская-Садовая, № 201… Вы ужасно дерзкий инкассатор!
      — Ах, что вы! Мерси. Только в номер заеду переоденусь, У меня в номере костюмов — прямо гибель. Это дорожный, так сказать, не обращайте внимания — рвань. А какая у вас шапочка очаровательная? Это что вышито на ней?
      — Карты. Тройка, семерка, туз.
      — Ах, какая прелесть. Хи-хи!
      — Ха-ха!

III. ПРЕОБРАЖЕНИЕ

      — Побрейте меня, — сказал Мохриков, прижимая к сердцу девять тысяч, в зеркальном зале.
      — Слшсс… С волосами что прикажете?
      — Того, этого, причешите.
      — Ваня, прибор!
      Через четверть часа Мохриков, пахнущий ландышем, стоял у прилавка и говорил:
      — Покажите мне лакированные полуботинки…
      Через полчаса на Петровке в магазине под золотой вывеской «Готовое платье» он говорил:
      — А у вас где-нибудь, может быть, есть такая комнатка, этакая какая-нибудь, отдельная, где можно было бы брючки переодеть?..
      — Пожалуйста.
      Когда Мохриков вышел на Петровку, публика оборачивалась и смотрела на его ноги. Извозчики с козел говорили:
      — Пожа, пожа, пожа…
      Мохриков отражался в витринах и думал: «Я похож на артиста императорских театров…»

IV. НА РАССВЕТЕ

      …Когда вся Москва была голубого цвета, и коты, которые днем пребывают неизвестно где, ночью ползали, как змеи, из подворотни в подворотню, на Сухаревской-Садовой стоял Мохриков, прижимая портфель к груди, и, покачиваясь, бормотал:
      — М-да… Сельтерской воды или пива если я сейчас не выпью, я, дорогие товарищи, помру, и девять тысяч подберут дворники на улице… То есть не девять, позвольте… Нет, не девять… А вот что я вам скажу: ботинки — сорок пять рублей… Да, а где еще девять червонцев? Да, брился я — рубль пятнадцать… Довольно зто паскудно выходит… Впрочем, там аванс сейчас я возьму. А как он мне не даст? Вдруг я приезжаю, говорят, что от разрыва сердца помер, нового назначили. Комичная история тогда выйдет. Дорогой Мохриков, спросят, а где же двести пятьдесят рублей? Потерял их, Мохриков, что ли? Нет, пусть уж он лучше не помирает, сукин кот… Извозчик, где сейчас пива можно выпить в вашей паршивой Москве?
      — Пожа, пожа, пожа… В казине.
      — Это самое… как его зовут?.. Подъезжай сюда. Сколько?
      — Два с полтиной.
      — И… э… ну, вот, что ты? Как тебя зовут?.. Поезжай.

V. О, КАРТЫ!

      Человек в шоколадном костюме и ослепительном белье, с перстнем на пальце и татуированным якорем на кисти, с фокусной ловкостью длинной белой лопаткой разбрасывал по столу металлические круглые марки и деньги и говорил:
      — Банко сюиви! Пардон, месье, игра продолжается!..
      За круглыми столами спали трое, положивши головы на руки, подобно бездомным детям. В воздухе плыл сизый табачный дым. Звенели звоночки, и бегали с сумочками артельщики, меняли деньги на марки. В голове у Мохрикова после горшановского пива несколько светлело, подобно тому, как светлело за окнами.
      — Месье, чего же вы стоите на ногах? — обратился к нему человек с якорем и перстнем. — Есть место, прошу занимайте. Банко сюиви!
      — Мерси! — мутно сказал Мохриков и вдруг машинально плюхнулся в кресло.
      — Червонец свободен, — сказал человек с якорем и спросил у Мохрикова: — Угодно, месье?
      — Мерси! — диким голосом сказал Мохриков…

VI. КОНЕЦ ИСТОРИИ

      Озабоченный и очень вежливый человек сидел за письменным столом в учреждении. Дверь открылась, и курьер впустил Мохрикова. Мохриков имел такой вид: на ногах у него были лакированные ботинки, в руках портфель, на голове пух, а под глазами — зеленоватые гнилые тени, вследствие чего курносый нос Мохрикова был похож на нос покойника. Черные косяки мелькали перед глазами у Мохрикова и изредка прерывались черными полосками, похожими на змей; когда же он взвел глаза на потолок, ему показалось, что тот, как звездами, усеян бубновыми тузами.
      — Я вас слушаю, — сказал человек за столом.
      — Случилось чрезвычайно важное происшествие, — низким басом сказал Мохриков, — такое происшествие, прямо неописуемое.
      Голос его дрогнул и вдруг превратился в тонкий фальцет.
      — Слушаю вас, — сказал человек.
      — Вот портфель, — сказал Мохриков, — извольте видеть — дыра, — доложил Мохриков и показал.
      Действительно, в портфеле была узкая дыра.
      — Да, дыра, — сказал человек.
      Помолчали.
      — В трамвай сел, — сказал Мохриков, — вылезаю, и вот (он вторично указал на дыру) — ножиком взрезали!
      — А что было в портфеле? — спросил человек равнодушно.
      — Девять тысяч, — ответил Мохриков детским голосом.
      — Ваши?
      — Казенные, — беззвучно ответил Мохриков.
      — В каком трамвае вырезали? — спросил человек, и в глазах у него появилось участливое любопытство.
      — Э… э… в этом, как его, в двадцать седьмом…
      — Когда?
      — Только что, вот сейчас. В банке получил, сел в трамвай и… прямо форменный ужас…
      — Так. Фамилия ваша как?
      — Мохриков. Инкассатор из Ростова-на-Дону.
      — Происхождение?
      — Отец от станка, мать кооперативная, — сказал жалобным голосом Мохриков. — Прямо погибаю, что мне теперича делать, ума не приложу.
      — Сегодня банк заперт, — сказал человек, — в воскресенье. Вы, наверное, перепутали, гражданин. Вчера вы деньги получили?
      «Я погиб», — подумал Мохриков, и опять тузы замелькали у него в глазах, как ласточки, потом он хриплым голосом добавил:
      — Да это я вчера, которые эти… д… деньги получил.
      — А где были вечером вчера? — спросил человек.
      — Э… э… Ну, натурально в номере. В общежитии, где остановился…
      — В казино не заезжали?
      Мохриков бледно усмехнулся:
      — Что вы! Что вы! Я даже это… не это… не, не был, да…
      — Да вы лучше скажите, — участливо сказал человек, — а то ведь каждый приходит и говорит — трамвай, трамвай, даже скучно стало. Дело ваше такое, что все равно лучше прямо говорить, а то, знаете, у вас пух на голове, например, и вообще. И в трамвае вы ни в каком не ездили…
      — Был, — вдруг сказал Мохриков и всхлипнул.
      — Ну, вот и гораздо проще, — оживился человек за столом. — И мне удобнее, и вам.
      И позвонивши, сказал в открывшуюся дверь:
      — Товарищ Вахромеев, вот гражданина нужно будет проводить…
      И Мохрикова повел Вахромеев

Комментарии. В. И. Лосев
Бубновая история

      Впервые — Гудок. 1926. 8 июня.
      Печатается по тексту газеты «Гудок».

Воспаление мозгов

      Посвящается всем редакторам еженедельных журналов.

      В правом кармане брюк лежали 9 копеек — два трехкопеечника, две копейки и копейка, и при каждом шаге они бренчали, как шпоры. Прохожие косились на карман.
      Кажется, у меня начинают плавиться мозги. Действительно, асфальт же плавится при жаркой температуре! Почему не могут желтые мозги? Впрочем, они в костяном ящике и прикрыты волосами и фуражкой с белым верхом. Лежат внутри красивые полушария с извилинами и молчат.
      А копейки — брень-брень.
      У самого кафе бывшего Филиппова я прочитал надпись на белой полоске бумаги: «Щи суточные, севрюжка паровая, обед из 2-х блюд — 1 рубль».
      Вынул девять копеек и выбросил их в канаву. К девяти копейкам подошел человек в истасканной морской фуражке, в разных штанинах и только в одном сапоге, отдал деньгам честь и прокричал: