Орион (№4) - Орион и завоеватель

В последний момент я отпрыгнул, и толпа издала стон, словно бы сожалея, что меня не пронзил острый бронзовый наконечник. Мой противник протянул руку, и оруженосец подал ему другое копье. Я остался на месте, а он снова шагнул вперед. Я ударил копьем по его щиту.

Ухмыльнувшись, он отодвинул древко щитом.

– Не бегай, Орион, – шепнул он, обращаясь ко мне. – Тебе не избежать своей участи.

Колени мои ослабли от удивления: на меня смотрели глаза Атона, глаза Золотого.

– Что тебя изумило? – спросил он, направляя в меня копье. – Разве ты не знаешь, что я и прежде принимал человеческий облик?

– Но почему ты сделал это именно сейчас? – сказал я, отскакивая от него.

Золотой расхохотался:

– Ради развлечения, зачем же еще… – и ударил копьем мне в живот, быстро и сильно. Я едва успел отпрыгнуть. Острый бронзовый наконечник задел мне бок. Окружавшие нас люди охнули, увидев кровь.

Я понимал, что бессилен в схватке с ним, вооруженный только жалкой палкой. Атон столь же силен и быстр, как и я. Быть может, даже сильнее и быстрее. Словно бы в танце, я отступил на несколько шагов назад, он приблизился, и я бросился вперед, со всей мощью направляя обожженное огнем острие в его глаза. Атон приподнял щит, чтобы отразить выпад, но, ударившись о позеленевшую бронзу, мое копье заставило его отступить на несколько шагов. Я подхватил с земли то копье, которое он бросил в меня. Теперь мы были хотя бы вооружены одинаково. Впрочем, у Атона имелся еще щит… у меня его не было. Бросив короткий взгляд в его сторону, я увидел, что оруженосцы изо всех сил пытаются вырвать мое грубое копье из щита. Оно наконец вышло, и оба юноши упали на спины. Атон вновь приблизился ко мне, я держал копье двумя руками. Зрителям, должно быть, казалось, что они видят схватку героев под Троей: воин против воина, копье против копья.

"Ради развлечения", – сказал он мне. Итак, Атон принял человеческий облик и сошелся со мной в поединке, чтобы потешить себя.

– А готов ли ты умереть ради развлечения? – спросил я.

– Ты уже пытался убить меня однажды, помнишь?

– Нет, – отвечал я.

– Или ты думал, что я снова предоставлю тебе такую возможность?

Он сделал выпад, затем ударил копьем вверх, зацепив мое собственное и едва не выбив его у меня из рук. И прежде чем я успел опомниться, ударил снова, оставив длинный – от плеча до ребер – порез на моей груди. Зрители разразились одобрительными воплями.

– Я сильнее тебя, Орион, – дразнил меня Атон. – Я быстрее и сильнее. Неужели ты думаешь, что я дал своему созданию больше сил, чем имею сам?

Он выставил левую ногу, и я ударил в нее, а потом, перехватив копье обеими руками словно дубинку, стукнул тупым концом по его шлему. Зрители охнули. Атон отступил назад, забыв на мгновение про насмешки.

Я лихорадочно размышлял: "Если он победит меня, Неоптолем выиграет свой спор с Одиссеем, и кто-то из потомков его внука даст жизнь Олимпиаде. Но если победителем окажусь я, Одиссей одолеет Неоптолема… Что же тогда случится с царским родом Эпира? Неужели именно поэтому Атон принял человеческий облик и вмешался в битву: он хочет, чтобы я был убит и Олимпиада родилась через тысячу лет, когда настанет ее время".

Мы бились. Но мысли ослабляли мою уверенность, я не знал, что предпринять. И каждый раз, ловя на себе взгляд золотых глаз Атона, с насмешкой взиравшего на меня из-под бронзового шлема, я вспыхивал гневом. Развлечения ради. Он играет со мной, со всеми смертными, дурачится, ломая их жизни, лишая их надежды… Как кошка играет с мышью.

Мне казалось, что поединок длится уже не один час. Атон постоянно наносил мне легкие раны, меня покрывали порезы и царапины. Я не мог пробить его щит. Атон действовал столь же быстро, как и я; наверное, он был даже быстрее, мало того, он предугадывал все мои выпады и успевал защититься.

Однажды я едва не достал его. Я ударил его прямо в лицо, и он поднял щит, на мгновение утратив возможность видеть меня. Тогда я стукнул древком копья по его лодыжкам, он споткнулся и упал на пыльную землю, успев, однако, прикрыться длинным щитом, защитившись от удара. Наконечник моего копья застрял в щите, и мы принялись возиться, словно два шута: я пытался извлечь копье из его щита, он же старался подняться на колени, а потом и встать.

Теснясь вокруг нас, зрители встали от волнения. Наконец я вырвал копье, но отлетел в толпу, споткнулся о чью-то ногу и упал.

Атон оказался надо мной, прежде чем я успел моргнуть. У меня не было щита, я не мог защититься. Облаченный в панцирь, он вырос надо мной тенью на фоне яркого неба. Солнце исчезло за спиной Атона, и он замахнулся, чтобы погрузить наконечник копья в мое сердце. Я не мог сделать ничего другого – и ударил копьем в низ его живота. Так мы оба сразили друг друга, вскричали в предсмертной муке, и мир сделался холодным и черным.

26

Я очнулся от боли и медленно раскрыл глаза. Я вновь оказался у вершины Арарата. Я лежал, но снег более не покрывал меня. Он подтаял, и я видел над собой ясное синее небо, такое яркое, что глазам было больно смотреть на него. Снежно-белая лисица кусала меня за руку. Это была самка, насколько я мог судить по ее раздувшемуся брюшку.

"Значит, настала весна, – подумал я. – Ей не хватает пищи в этой скалистой пустоши, и она готова есть трупы".

"Но я не мертв…" Пока еще. Автоматически отключив рецепторы, воспринимавшие боль, я мгновенно схватил лисицу левой рукой за горло; движение мое было столь быстрым, что она не успела даже тявкнуть. Я съел ее целиком, сырой, с нерожденными лисятами и внутренностями, ощущая, как силы вливаются в мое тело. Правая рука на некоторое время вышла из строя, хотя я остановил кровотечение и перевязал рану, которую нанесла мне лисица, ее же собственной шкурой.

Мне потребовался не один день, чтобы спуститься с вершины Арарата. Почти всю зиму я пролежал в снегу, балансируя между жизнью и смертью, пока Атон и Гера порознь или вместе использовали меня, желая, чтобы я обеспечил им продление рода Неоптолема, дабы Олимпиада появилась на свет.

Теперь я вел образ жизни, соответствовавший моему имени: добывал пропитание охотой, подкарауливая крошечных грызунов, которые только начинали выбираться из зимних норок, выслеживал горных коз на склонах, а потом гнал несколько дней дикого коня, пока он не упал от изнеможения. Спустившись на равнину к дальним дымкам селений, я ощутил, что моя рука исцелилась и обрела прежнюю силу.

Пришлось вновь заняться разбоем. У меня не оставалось другого выхода. Я должен был возвратиться в Пеллу и выполнить поручение ненавистной Геры, презирая себя за повиновение ей. Я крал коней, грабил амбары, вламывался в дома, угонял отбившийся от стада скот, не брезговал ничем, чтобы остаться в живых. Я старался держаться подальше от людей, когда это было возможно, и вступал в бой, лишь не имея иного выхода. Но я никогда не убивал людей – хотя нескольких и пришлось бросить, поломав им конечности.

Я двигался на запад, приближаясь к Европе, Греции, Пелле, Филиппу, Александру и Гере. Теперь я не испытывал сомнений: Олимпиада была Герой всегда. Ее колдовское могущество было по плечу лишь творцам.

Я ехал ночью и днем, спал лишь изредка, возвращавшиеся силы дарили мне бодрость, я не чувствовал усталости и все время подгонял себя, чтобы вернуться в Пеллу как можно быстрее. В редкие ночи, когда я позволял себе спать, Гера являлась мне во снах, но более не манила своей жестокой любовью. Она повелевала: так госпожа приказывает самому ничтожному из своих рабов. Она призывала меня к себе, торопила, требовала, чтобы я спешил. И я старался как мог, избегая главных дорог и больших городов, пересекал целые страны за считанные дни, охотой или кражей добывая все необходимое для жизни. Я продвигался все дальше и дальше на запад, и наконец дорога привела меня к Халкедону.

Эта крупная гавань превышала величиной Пеллу, но уступала Афинам. Бизантион располагался прямо напротив нее на другом берегу Боспора. Кривые улочки, змеясь, сползали по склону от городской стены к пристаням. Ветхие и облезлые дома явно нуждались в ремонте. Переулки пропахли помоями, даже главная площадь казалась грязной и неухоженной. Однако гостиницы и таверны имелись в изобилии, и чем ближе я подходил к причалу, тем чаще они попадались на улицах. Группы подвыпивших моряков и остроглазых купцов теснились перед стойками, устроенными в фасадах домов: они пили, сплетничали, заключали сделки, продавая все что угодно, от македонской древесины до рабов, доставленных из-за Черного моря со степных просторов.

Самым бойким местом в Халкедоне был невольничий рынок, находившийся возле причалов. Я не собирался задерживаться там. Минуя толпу, я искал, где можно дешево переправиться в Бизантион. В набедренной повязке я припрятал горстку монет; мне удалось их отобрать у торговца конями, который допустил фатальную ошибку, взяв с собой всего лишь четырех стражников.

И тут, проталкиваясь сквозь толпу, запрудившую рыночную площадь и даже выплескивавшуюся с нее на улицу, которая вела к причалам, я увидел Гаркана.

Он переменил одежду, даже расчесал бороду. И как прочие посетители невольничьего рынка, был облачен в длинный балахон поверх цветастой рубахи, голову его прикрывала мягкая шапочка. Издали Гаркан казался или не слишком богатым, но уверенным в себе купцом, или землевладельцем, нуждающимся в новых рабочих руках. Впрочем, внимательный человек, конечно, заметил бы и шрам на щеке, и тяжелый взгляд угольно-черных глаз. Я огляделся и увидел нескольких людей Гаркана, тоже опрятно причесанных и пристойно одетых.

Протолкавшись сквозь говорливую и шумную толпу, ожидавшую открытия рынка, я направился к Гаркану. Тот уже повернулся в другую сторону, глаза его обшаривали собравшихся, чтобы вовремя заметить опасность. Тут он увидел меня. Глаза Гаркана расширились, но, когда я приблизился, он быстро справился с удивлением.

– Итак, твое паломничество окончилось? – спросил он.

Я кивнул:

– Возвращаюсь назад в Пеллу, там у меня дело.

Он ухмыльнулся:

– Ты переменился.

– Как это?

– Ты стал спокойнее. Увереннее в себе, как будто понял, к чему стремишься.

Я слегка удивился, в глубине души признавая, что Гаркан прав. Душевный разлад оставил меня. И, не представляя в точности, что мне придется делать, я знал, что должен вернуться в Пеллу и выполнить повеление Геры, каким бы оно ни оказалось. По-новому увидев теперь и обветренное лицо Гаркана, я вспомнил или впервые понял, кого напоминал мне этот человек: моего старинного знакомого, тоже воина, умершего давным-давно – хетта Лукку. Он мог оказаться предком Гаркана, так они были похожи. Я заметил в глазах бывшего воина из Гордиума то самое выражение, которое видел один только раз, когда он рассказывал о своей семье, и понял, почему он здесь оказался.

– Разыскиваешь своих детей?

– Если их уже не продали. Я узнал, что пленных из Гордиума привезли именно сюда. Но до начала торгов к клеткам с рабами допускают лишь самых состоятельных покупателей.

Я подумал мгновение.

– Ты надеешься выкупить их?

– Да.

– А что будет потом?

Он вопросительно взглянул на меня:

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе будет трудно вести жизнь разбойника, если при этом придется заботиться о восьмилетнем сыне и шестилетней дочери.

– А что мне еще остается?

– Не знаю.

– Я тоже. И пока еще только ищу своих детей, а что будет потом, я начну думать, когда найду их!

То долгое и безрадостное утро я провел вместе с ним. Работорговцы одного за другим выставляли своих пленников. Дороже всего шли красивые девушки; крепкие юноши, способные работать в полях и на рудниках, также приносили торговцам немалый барыш. Детей оказалось около дюжины, но много за них не просили. Однако когда солнце опустилось за сараи, выстроенные вдоль пристани, и торговля закончилась, большинство из них еще не нашло хозяев.

К этому времени на площади осталась только горстка покупателей. Несчастных детей в тяжелых железных ошейниках, грязных и плакавших, отправили в свои помещения.

Тем временем работорговцы, толпясь возле помоста, где продавали людей, подсчитывали полученные монеты, а главный распорядитель, сойдя вниз, усталой походкой побрел через площадь к таверне.

– Позор нам, – бросил он на ходу, пока мы наблюдали за вереницей уходивших детей. Даже его зычный голос чуть охрип после дневных трудов. – Мы не можем больше содержать их; они съедят все, что мы сможем на них заработать.

Подойдя к нему поближе, Гаркан спросил самым непринужденным тоном:

– А откуда они?

Лысоватый и пузатый купец сверкнул хитрыми глазами и чуть повел плечами:

– Отовсюду. Из Фригии, Анатолии. Хочешь верь, хочешь не верь, есть даже с Родоса.

– А из Гордиума?

Тот остановился и внимательно посмотрел на Гаркана. Следуя за ним, мы уже пересекли площадь и оказались невдалеке от входа в таверну.

– А что ты дашь за подобные сведения?

Лицо Гаркана окаменело.

– Дорого дам, торговец. Я подарю тебе жизнь.

Тот поглядел на него, потом на меня, бросил через плечо взгляд на своих собратьев, которые еще толкались у помоста. Возле них находилось с десяток вооруженных людей.

– Ты не успеешь и слова сказать, – пообещал ему Гаркан, не скрывая угрозы. – А теперь говори. И говори правду. Торговал ты детьми из Гордиума?

– Они были здесь месяц назад… почти целая сотня. Так много, что цены совсем упали. Нам пришлось даже снять их с торгов, когда за них стали предлагать так мало, что это никого не удовлетворяло.

– И что случилось с непроданными детьми?

– Их купили всей партией македонцы. Говорят, по приказу самого царя.

– Филиппа? – спросил я.

– Да, Филиппа Македонского. Теперь ему нужно много рабов, он стал господином Афин и всей Греции.

– А не врешь? – спросил Гаркан, стискивая слабую руку торговца с такой силой, что мог переломать ему кости.

– Нет. Это чистая правда! Я клянусь тебе!

– Ну, а среди тех немногих, кого продали в этом городе, – продолжал Гаркан, – не было ли восьмилетнего мальчика с соломенными волосами и глазами черными, как мои? И шестилетней девочки, похожей на него?

Покрывшийся потом торговец пытался отодрать пальцы Гаркана от своей руки. С тем же успехом он мог бы стараться подкопать городскую стену обеденной вилкой.

– Как я могу помнить? – вскричал он. – Их было так много! Откуда мне помнить какого-то мальчишку и девчонку?

– Отпусти его! – сказал я Гаркану. – Скорей всего твои дети уже отправлены в Пеллу.

Тот выпустил торговца, который стремительно исчез в дверях таверны.

– Пелла в Македонии, – Гаркан горько вздохнул, – значит, я их более не увижу.

– Почему ты так решил?

– О Филиппе и его царстве я знаю мало, однако говорят, что там не терпят разбойников. Люди соблюдают законы. Мне там не место.

Я улыбнулся, опуская руку на его плечо.

– Друг мой, ты прав – Филипп не терпит разбойников. Но у него самое лучшее войско на свете, и хорошему воину в нем всегда будут рады.

Герои прежних времен переплывали Геллеспонт. Александр дал клятву перед своими Соратниками, что однажды и он совершит это. Наверно, я мог бы переплыть Боспор, он уже Геллеспонта, хотя течение в нем быстрое и коварное. Впрочем, легче воспользоваться одним из паромов, плававших между Халкедоном и Бизантионом, ведь я не мог рассчитывать, что Гаркан и его люди сумеют переплыть пролив.

Шайка за зиму сократилась до девяти человек. Остальным опротивел разбой, и они ушли искать свои родные дома или чтобы начать жизнь на новом месте. Я был рад видеть среди оставшихся Бату. Гаркан сообщил мне, что нашел в нем сильного и хладнокровного бойца.

– Говорят, македонское войско переправилось в Абидос, – рассказал мне Гаркан, – на этот берег Геллеспонта.

– Это действительно правда?

Он пожал плечами:

– Так говорят на рыночной площади.

Итак, Филипп демонстрирует силу: он захватил плацдарм на азиатской стороне пролива, чтобы оттуда двинуть свою армию против Царя Царей, когда сочтет нужным. Переговоры складываются удачней, если их поддерживает сила оружия.

– Мы попадем в Пеллу быстрее, если отсюда переправимся через Боспор к Бизантиону.

– Это будет дорого, паломник. У нас с тобой не хватит монет, чтобы оплатить проезд.

– Но на что ты рассчитываешь? – Я остановился на полуслове. Ответ был мне известен: Гаркан приберегал деньги на выкуп детей.

Поэтому я сказал:

– Мне известно, где можно достать монеты.

Гаркан понял намек на лету.

– У работорговцев? – Он мрачно ухмыльнулся. – Да. Монет у них больше, чем у самого царя Мидаса.

– Но их трудно ограбить, – сказал Бату. – Их дома охраняются, а сами они никогда не выходят на улицу в одиночку.

– Мы достаточно сильны, чтобы справиться с любой охраной, – сказал я.

– Не спорю, – отвечал чернокожий. – Но мы не успеем донести монеты до пристани, как нас схватит городская стража.

Я кивнул. Бату был прав. Нельзя рассчитывать только на силу. Город слишком мал, и ограбление одного из богатых работорговцев встревожит стражу, которая первым делом примется останавливать все отходящие от пристани корабли. Итак, следовало прибегнуть к хитрости.

27

Нам повезло: дождь шел всю ночь. Изучая дом самого богатого работорговца в Халкедоне, я стоял под корявыми ветвями оливкового дерева. С веток капало. Гаркан и Бату горбились возле меня, мокрые, несчастные и недовольные.

– Высокая стена, – сожалел Бату, его глубокий голос грохотал отголосками дальнего грома.

– Одни только боги знают, сколько стражников охраняют этот дом, – нервно сказал Гаркан.

– Шестеро, – отвечал я. – И еще двенадцать спят сейчас в помещении для слуг на другой стороне двора.

– Откуда ты знаешь? – В хриплом шепоте Гаркана слышались нотки удивления и недоверия.

– Я провел целый вечер на ветвях большого дуба по ту сторону улицы.

– И никто тебя не заметил? Никто?

– Квартал очень богатый, улица – тише не бывает. Трудно было лишь прокрасться мимо стражников у подножия холма. Но, пробравшись сюда, я не встретил на этой улице никого, кроме разносчика фруктов с тележкой. Я подождал, пока он завернул за угол, потом залез на дерево. Густая листва укрыла меня. Ну а спустился я уже в полной темноте.

Я услышал, как Вату хихикнул.

– Ты доволен? – спросил я Гаркана.

– Вот что скажу: для паломника, – буркнул он, – у тебя странные повадки.

Мы решили, что оба они подождут в глубокой тени олив, выстроившихся вдоль улицы. Они должны были заняться городскими или хозяйскими стражниками, если те окажутся на улице.

– Дождь нам только на пользу, – проговорил я. – Сегодня гулять никто не пойдет.

– Да и стражники останутся у стены и не станут бродить по улицам, – добавил Вату.

Я кивнул.

– Если я не вернусь, когда небо начнет светлеть, возвращайтесь на постоялый двор, забирайте людей и уходите из города.

– Ты говоришь, Орион, как начальник, – сказал Гаркан.

Пришлось встряхнуть его за плечо.

– Я сказал только, что хочу, чтобы ты ушел отсюда вместе со своими людьми, даже если меня поймают.

– Я понял, – сказал он, – боги да будут с тобой!

– Они всегда со мной, – отвечал я, понимая, что он не может даже представить себе всей горечи, таившейся в этих словах.

– Удачи тебе! – проговорил Вату.

Я встряхнул свой влажный от дождя плащ, желая убедиться, что он не помешает моим движениям, потом оставил то сомнительное укрытие, которое предоставляло нам дерево. Холодные капли обжигали, хотя ветра не было вовсе. Двор работорговца окружала высокая стена, утыканная поверху остриями и битыми черепками. Садовники подрезали деревья, которые росли вдоль стены, а ее выбеленная поверхность оказалась настолько ровной, что я не мог ни за что зацепиться. Поэтому еще у оливы я побежал, пересек выложенную кирпичами улицу и подпрыгнул изо всех сил. Моя правая нога в сандалии оперлась о стену, и я протянул вверх правую руку. Пальцы нащупали край стены, а тело по инерции припало к ней. Не обращая внимания на острия колючки, я зацепился кончиками пальцев обеих рук, а затем подтянулся. Перед глазами моими оказался целый лес разнообразных острых предметов.

Я осторожно перебросил ногу на край стены. Мне с трудом удалось это сделать, так как почти весь верх был покрыт осколками и лезвиями. Однако смущали меня только собаки. Наблюдая днем и вечером за домом, я заметил несколько больших псов, разгуливавших по саду или валявшихся возле стен. Языки их свисали, крупные зубы белели. Дождь поможет мне: непогоду, сырость и холод собаки любят не больше людей, а ливень помешает им учуять меня.

Я перебрался через иззубренные черепки и колючки и медленно опустился на траву. А потом долго ждал, припав на одно колено, пока дождь сек холодом мою шею и нагие руки и ноги. Во дворе было пусто. Я не видел даже слуг, и лишь в одном окне первого этажа мелькал огонек.

Сделав гиперактивными свои чувства, я метнулся к ближайшему окну дома, его ставни оказались запертыми. Низко и грозно зарычала собака, взятая на ночь под крышу. Я отпрыгнул, а потом замер на месте. Там сидел сторож, укрывшийся от дождя под козырьком, устроенным ниже второго этажа. Он плотно укутался в плащ, подбородок его опустился на грудь – впрочем, я не видел, спал он или нет, но не мог рисковать. Бесшумно как змея скользнув вдоль стены, я подобрался к нему на расстоянии вытянутой руки. Тут он и заметил меня. Зажав ему рот ладонью, другой рукой я коротко рубанул его по затылку. Сторож обмяк, и я опустил его на то же место, постаравшись усадить в прежней позе, укрыв плащом.

Нырнув под навес, я поднялся к окну второго этажа. Оно тоже было закрыто ставнем, но, взявшись за прорези, я отворил его, чуть скрипнув рамой. Надеясь, что никого не разбудил, я забрался через окно в темную комнату. Когда глаза привыкли к темноте, я заметил, что попал в спальню. Женщина металась в постели и что-то бормотала во сне.

На цыпочках я пробрался мимо нее к двери и вышел в коридор. Точнее, я оказался на балконе, огибавшем с четырех сторон внутренний дворик. По всей длине его виднелись двери, которые вели в другие спальни и прочие комнаты. Внизу горела та неяркая лампа, которую я видел снаружи. Перегнувшись через отполированный руками поручень, я заметил двух стражей, скорчившихся под холодным дождем. Рыкнувший на меня пес нервно расхаживал под балконом с дальней стороны атриума, царапая когтями камни. Подняв уши торчком, он посмотрел на меня, однако ему явно не разрешали подниматься на второй этаж. Собаку приучили жить вне дома, и я мог считать это своей удачей. Теперь следовало найти место, где купец держал свои деньги. Впрочем, можно было не сомневаться: он хранил их в собственной комнате. Но какая из дверей приведет меня туда?

Я постоял, разглядывая выходившие на балкон одинаковые простые двери; все они были закрыты. В дальнем конце балкона, напротив лестницы, оказалась двойная дверь, украшенная тонкой резьбой, она и привлекла мое внимание.

Быстро и безмолвно, стараясь держаться в тени у самой стены, я пробрался к двойной двери. Конечно, она оказалась заперта. Я направился обратно, проверяя каждую из дверей, наконец одна подалась под моей рукой. В комнате никого не было, она напоминала кладовую, две стены занимали полки. Окно здесь заменяла узкая щелка, но я открыл ставень и выставил голову под дождь. Стена оказалась гладкой и ровной: ни выступа, ни карниза, ногу поставить не на что. Крыша нависала над головой. Я протиснулся в узкое окно, осторожно поднялся на подоконник, подтянулся, взявшись за выступающий конек. Дождь сделал черепицу скользкой, однако я все-таки выбрался на покатую крышу и, соблюдая осторожность, направился по ней к месту, под которым располагалась спальня хозяина. Перегнувшись через край, я заметил под собой двойное окно. Один ставень оказался чуточку приоткрыт. Итак, хозяин любит свежий воздух. Отлично! Повиснув на руках, я спустился в окно – тихо, как тень. Рядом зарычал пес. Я оглянулся: рослый зверь щерил на меня клыки. У меня не было времени успокаивать его, одно мгновение – и собака залает, переполошив весь дом. Молниеносным движением я схватил его за глотку и поднял. Пес дергался, пытаясь вцепиться мне в лицо, но я держал его на вытянутых руках, пережимая горло. Собака затряслась и обмякла. Я ослабил хватку. Пульс на шее животного бился, оно еще дышало. Я опустил пса в надежде, что он не сразу придет в себя, дав мне возможность отыскать монеты купца.

В очаге еще рдели угасавшие угольки. Работорговец спал. Я заметил, что в его комнату ведет одиночная дверь. Итак, за ней есть и прихожая, а там, возможно, несет караул стража.

Оглядевшись, я увидел в углу спальни массивный шкаф, высокий и глубокий настолько, что в него можно было войти; две резные дверцы его были плотно закрыты. Рядом стоял письменный стол.

Теперь следует отыскать ключ от шкафа. Я решил, что он должен быть у хозяина. Осторожно ступая, я шагнул к постели и увидел: ключ конечно же висел на цепочке на шее у купца. Но как снять его, чтобы не разбудить работорговца?

"Хитрость, – напомнил мне внутренний голос, – хитрость, а не сила; помни, что он не должен узнать о том, что кто-то побывал в его доме!"

Подумав так, я улыбнулся: хитрость может заменить силу.

Я подошел к угасавшему очагу, взял щипцы и вынул дымившийся уголек. Собака зашевелилась и начала поскуливать, а я принялся раздувать слабый огонек. Когда он разгорелся, я быстро пересек комнату и ткнул огнем в занавеси, в одежду, наваленную на сундуке, в постельное белье. Вещи задымились. Я бросил уголь обратно. Разбрасывая искры, он описал красную дугу. Потом я стряхнул спящего старика на пол возле постели. Пока он поднимал голову, я успел выскочить в открытое окно и повис снаружи под дождем, держась за край подоконника.

– Пожар, дураки! – завизжал купец, подгоняя удивленных стражников. – Воды! Скорее!

Потом он метнулся к большому шкафу, сорвал с шеи ключ вместе с цепочкой, дрожащими руками отпер замок и распахнул дверцы. В свете от пламени пожара я разглядел внутри шкафа несколько сундучков, по полкам было расставлено с десяток небольших шкатулок. Еще там лежали свитки, как я понял – деловые бумаги.

После того как оконную занавеску охватило пламя, пес поднялся и вылетел мимо купца за дверь. Пламя охватило волосы на тыльной стороне моих рук и заставило опустить голову ниже подоконника. Когда я вновь высунулся, работорговец уже подхватил несколько шкатулок и, с трудом удерживая их, попытался вновь запереть дверцу. Пламя разгоралось все сильнее, балдахин над постелью с треском обрушился, тогда купец наконец отказался от своего намерения и бросился вон из комнаты.

В моем распоряжении имелось буквально несколько мгновений. Я вновь перебросил свое тело через подоконник и направился прямо к шкафу. Распахнув его дверцы настежь, я схватил несколько шкатулок. Все они были наполнены монетами. Добежав до окна, я сбросил их на землю и вновь ринулся к очагу. Схватив одну из самых больших головешек, я раздул ее и как факелом поджег свитки, лежавшие внутри шкафа.

Тяжелые шаги загрохотали по лестнице, послышались на балконе. Раздавались громкие голоса, лаяли псы, кричали женщины. И все это перекрывал пронзительный визг работорговца, распекавшего лежебок и винившего нерадивых слуг в случившемся несчастье.

Удостоверившись в том, что шкаф вспыхнул, я метнулся к окну и спрыгнул на землю. Подобрав две шкатулки с монетами, во мраке под дождем я побежал к стене и только там остановился, чтобы бросить взгляд на дело своих рук. Из окна валил дым, пробивалось пламя. При удачном стечении обстоятельств сгорит весь дом. Отперев задвижку, я вышел на улицу через ворота, словно хозяин навстречу друзьям. Они меня ждали.

– А теперь пора уходить, – сказал Гаркан, – соседи уже просыпаются.

Я не спорил, только показал им шкатулки с монетами.

Глаза Бату округлились.

– У себя в Африке я жил бы с такими деньгами как вождь.

Гаркан пробурчал:

– Что-то ты чересчур искусный вор для паломника.

С хохотом мы удалились от горевшего дома.

"Торговец не догадается, что был ограблен, – подумал я. – Но даже если такое случится, он не сможет узнать, кто это сделал".

На рассвете мы еще видели с пристани столб дыма.

28

Мы отыскали паром, готовый отойти от причала. Я недолго поторговался с перевозчиком и вместе с десятью своими спутниками поднялся на борт. Кормчий был рослый мужчина, за долгие годы солнце насквозь пропекло его кожу, а седина тронула его волосы и бороду. Он подозрительно оглядел нас, но, взвесив полученный от меня мешочек с монетами, приказал поднимать якорь.

Мы находились на открытой палубе неуклюжего пузатого суденышка с одной мачтой. Капитан выкрикивал приказы с помоста, приподнятого над кормой. Тесный загон на носу был забит козами, густой запах животных бил в ноздри. Наши люди уселись на палубе, привалившись к тюкам ткани, свитым в бухты канатам или деревянным шпангоутам.

Гребцы-рабы вывели суденышко в пролив, ветер наполнил треугольный парус и понес корабль по могучим волнам Боспора. Началась качка, и наши люди сразу позеленели. Моряки посмеивались, глядя на пассажиров, припадавших к бортам.

– Не блюй против ветра, – съехидничал капитан, когда разбойники один за другим принялись перегибаться над бурлившей водой.

Я тоже подошел к борту – подальше от страдавших от морской болезни разбойников. Передо мной открывалась Европа, выстроенные из сырца бурые домики Бизантиона купались в лучах утреннего солнца. Откуда-то мне было известно, что это ничем не примечательное скопление лачуг со временем станет могущественным городом, столицей империи, и дворцы его, мечети и церкви во все стороны закроют горизонт великолепными куполами, изящными минаретами.