Багульник

      "Не видать тебе мою Киру как своих немытых ушей!"
      А отца моего боялись. Он был в гневе страшный, а рука у него - ох, тяжелая!
      Иван, понятно, с тех пор притих, пил мало, все время старался угодить моему отцу. А я его разлюбила.
      После встречи с тем юношей на станции Ерофей Павлович я поняла, что есть молодые люди получше Ивана Жило, но им нравятся другие, не такие, как я, девушки. Им нравятся умные, образованные, которые имеют специальность и ездят в скорых поездах, а не бродят разутые на станции и попрошайничают; и еще поняла, что не в одной только внешней красоте дело - лицом я, говорили, красивая, а вот в голове пусто было.
      Долго длилась дорога до Владивостока. Для наших цыган, привыкших кочевать, это была, прямо сказать, веселая дорога. А для меня - сплошные муки. В то время я еще мало что смыслила, думала, что в моей жизни ничего не изменится, что раз я цыганка, значит, мне судьбой назначено так жить, как живу, а ведь от судьбы, сами знаете, не уйдешь. С этими мыслями я и сидела в теплушке, старалась выходить пореже, чтобы не попадаться на глаза Ивану.
      На пятнадцатый день, что ли, добрались наконец до Владивостока. Пароход на Сахалин, объявили, придет только дней через пять-шесть. Наши цыгане даже были рады этому - все-таки Владивосток большой город, кое-чем можно здесь поживиться, и разбрелись по улицам, только я не пошла. Сидела на пристани с малыми детишками, стерегла наше цыганское барахло. Вечером, когда стали возвращаться - кто с деньгами, кто с продуктами, - явился под сильным хмелем и Иван Жило, достал из кармана своих широких шаровар горсть карамелек, высыпал мне в подол:
      "Мятные!"
      Я раздала карамели детишкам, себе ни одной не взяла.
      "Ну чего же ты, Кирка, все дуешься на меня? Дядя Панас давно простил, а ты почему-то дуешься?" - и, присев рядом на баул, хотел меня обнять.
      "Не смей"
      "Ты что?"
      "Не смей, сказала!"
      "Кирка!"
      "Уйди, сатана!"
      "Гляди - пожалеешь!"
      "Уйди, слышишь!" - закричала я, оттолкнув его плечом.
      Он встал, оправил косоворотку, подтянул голенища сапог и побрел вразвалку вдоль пристани.
      Парохода все не было. Сидеть все время на пристани надоело, и я, прибрав волосы, надев поярче платочек, пошла прогуляться. Подошла к универмагу, посмотрела, какие на витрине выставлены товары, и уже пошла было в магазин, навстречу мне тот самый молодой человек, что давал мне полсотенную бумажку. Он тоже узнал меня, улыбнулся, но сказать ничего не сказал. Тут народ оттеснил меня, а когда я выскочила на панель, увидала, как он ведет под ручку девушку в зеленом платье и в туфельках на высоких каблуках.
      Будто сама не своя, побежала на пристань, повалилась на баулы и залилась слезами. А когда немного успокоилась, твердо решила: не буду жить!
      Поздно вечером, когда наши, утомившись от ходьбы по городу, крепко спали, прошла в темноте к самому краю пирса, взобралась на волнолом, перекрестилась перед смертью и только глянула вниз, в черную воду, перед моими глазами вдруг возникла картина войны: горячая от зноя степь, мама, братик Петя, отец, седой от степной пыли. И тут я подумала: если утоплюсь, что с моим дорогим таточкой сделается, ведь я у него одна на всем белом свете! Не выдержит он нового горя, тоже руки на себя наложит. И сама уж не знаю, как я удержалась, чтобы не прыгнуть в море, ведь я уже на волоске висела.
      Не буду вспоминать, как сели на пароход, как добрались до места. Прибыли на рыбзавод, устроили нас в общежитии, дали три дня на отдых, потом распределили на работу. Первое время наши люди работали дружно - кто на лове горбуши, кто на погрузке, а мы, женщины, на разделке рыбы. Но вскоре большинство из нас разбрелись, стали, как бывало, гадать, а когда завелись легкие деньги, то цыгане решили, что жены их и так прокормят.
      "Что же ты, Иван, ходишь ручки в брючки?" - спросила я Жило.
      Он топнул каблуком, лихо сдвинул на затылок кепочку:
      "Да мы ж цыгане, мы ж люди темные, любим гроши, харчи хороши, верхнюю одежу, да чтоб рано не будили!"
      "Не дури, Иван".
      "Скоро, Кира, уезжать будем!"
      "Как уезжать? - испугалась я. - Еще срок не вышел!"
      "Срок - не зарок, можно и нарушить!"
      "Нет, ты говори правду, Иван!"
      "Первым же пароходом уедем, хотим на Днестр пробиваться, до родины".
      Не знаю, как получилось - скорей под влиянием тети Шуры, - и я из бригады ушла. С утра до вечера шлялась у моря, ловила легковерных, гадала им.
      Как-то пристала я к одной новенькой - Мариной звали, - а она:
      "Сколько тебе лет, цыганочка?"
      "Семнадцать".
      "Грамотная?"
      "Нет".
      "Вот видишь, вся жизнь твоя впереди, а ты свою молодость губишь. Из цеха сбежала, шляешься дура дурой, наводишь тень на ясный день".
      А я сажусь с ней рядом и, как ни в чем не бывало, сую ей в руки колоду карт и говорю, чтобы сняла верхние. Марина шутя сняла.
      Я посмотрела ей в глаза, разметала карты и, как всегда, стала ей говорить заученные слова: про дальнюю дорогу, про казенный дом, про бубнового короля, который ждет не дождется ее, и все в этом роде.
      Вдруг Марина встает, путает карты.
      "Все врешь, Кира!"
      И до слез стыдно мне стало, что карты мои наврали.
      И вот пришел день, когда наши собрались уезжать. Отец вернулся из кузни рано, сходил в баню, переоделся.
      "И ты, таточка, едешь?"
      "Что делать, зоренька, куда все, туда и мы. Разве от своих отобьешься?"
      "А я, таточка, не поеду! Страшно мне!"
      "Почему тебе с отцом страшно?"
      "Не хочу я за Ивана выходить, боюсь его, погибну я с ним! Лучше останусь тут с подружками. Разреши, таточка, и сам оставайся. Хорошая у тебя служба в кузне. Ценят тебя, премию выдали. Ты уже пожилой, таточка, не по силам тебе кочевать. Останемся, хуже не будет!"
      Отец промолчал, отвернулся, стал собираться.
      Вечером, когда цыгане садились на пароход, я незаметно побежала к рыбзаводу и стала ждать конца смены. Вот с красным платочком на голове вышла Марина, за нею Тося с Лидкой. Заметив меня, Марина, воскликнула:
      "Девчата, Кира пришла!"
      "К вам я, девочки, вернулась!" - сказала я.
      "Насовсем?"
      "Да! Хочу насовсем! Наши цыгане на пароход садятся, а я боюсь", - и хочу сказать, чтобы спрятали меня, а то Иван Жило хватится и побежит искать, но не могу - стыдно!
      И верно, будто угадала я: в расстегнутом пиджаке, без шапки бежит к заводу Иван. В руках у него финский нож.
      В это время уже порядочно людей вышло из цехов. Я испуганно кинулась в толпу.
      "Где моя Кира?" - подбегая к Марине, кричит Иван.
      "Ты как с девушками разговариваешь? Ну-ка, спрячь финку!" - строго говорит Марина.
      "Отдай Киру, она невеста моя!"
      "Ишь, какой отыскался жених! - опять возмущается Марина. - Ты эти дикие штучки брось. А ну-ка, девочки, зовите наших ребят-курибанов, пускай они этого жениха в Тихом океане искупают!"
      "Уйди, зарежу!" - дико, будто потеряв память, орет Иван, замахиваясь на Марину финкой.
      Обмерла я от страха. Подумала, погибнет из-за меня хорошая девушка, и уже хотела выйти, но в этот миг чья-то сильная рука хватает руку Ивана Жило, поднявшую нож, затем еще двое ребят берут Ивана за плечи и отводят в сторону.
      "Ты откуда такой появился?" - говорит светловолосый парень. После я узнала, что зовут его Валерий Подгорный - моторист катера.
      "Я за Кирой пришел, за невестой!" - задыхаясь, кричит Иван.
      "Разве так приглашают невесту к венцу? - спрашивает Валерий под громкий смех молодежи. - Давай-ка, милый, проваливай, а то мы тебя отправим к кашалоту на обед. Видел когда-нибудь кашалота?"
      И опять общий смех.
      Обмякший, жалкий, утративший храбрость, Иван Жило попятился, рыская испуганными глазами в надежде найти меня. А я, заслоненная, наверно, сотней добрых людей, вижу Ивана и в душе смеюсь над ним.
      На пароходе прогудел первый гудок. Иван потоптался, погрозил кулаком и кинулся бежать к пирсу. Я вышла. Спустя пять минут раздался второй гудок. Еще через пять - третий! И тут я вспомнила, что с этим же пароходом уезжает отец! Я словно оторвалась от земли и, не помня себя, побежала к пирсу:
      "Таточку Панас, родимый мой!" - закричала я на весь океан.
      "Доченька, зоренька моя!" - услышала я надрывный голос отца.
      "Таточку, не кидай меня!"
      И в последнюю минуту, когда матросы уже стали убирать трап, отец, растолкав людей, сбежал на берег.
      Так началась моя новая жизнь.
      Отец вернулся в кузню. Я - в цех, в комсомольскую бригаду Марины Кочневой, лучшей моей подружки. Валерий Подгорный, моторист катера, что остановил Ивана Жило, через год стал моим мужем. Потом, когда Валерик поступил в мореходное училище, и я с ним уехала во Владивосток. А когда у нас появилась Земфирочка, мы отца с Сахалина вызвали. С тех пор с нами живет. Бороду свою цыганскую сбрил, совсем молодой стал наш таточка. А нынче мы из Одессы возвращаемся, из отпуска. Ездили к родителям Валерика, они ведь еще ни меня, ни Земфирочки не знали.
      - Вот и вся моя жизнь, - сказала Кира Панасьевна, переводя взгляд с Ольги на девушек. - Так что судьбу свою по картам не предскажешь. Не вернись я в цех к своим девчатам, не полюби я труд, давно бы, наверно, погибла. Ведь я тогда твердо решила - если Иван Жило мной овладеет, руки на себя наложу, отравлюсь. Флакончик уксусной эссенции я, между прочим, с собой носила.
      - Вы, Кира Панасьевна, молодец! - растроганная ее рассказом, сказала Ольга. - Зато теперь вы счастливы.
      - Мы с Валериком хорошо живем.
      - А где вы учились? - спросила Таня.
      - Пока на Сахалине жила, меня Марина Кочнева учила. За три класса со мной прошла. А когда Валерик в мореходное поступил, он и меня в вечернюю школу записал. Так что всего семилетка у меня. Потом доченька у нас родилась, я, понятно, два года дома сидела, а после работать пошла, в институт рыбного хозяйства лаборанткой. Там и работаю. Валерик все уговаривал, чтобы я вечерний техникум окончила, я отказалась. Хватит с меня и лаборантки. А он у меня все в дальних плаваниях. Редко видимся, зато у нас с ним любовь крепче!
      Нина не согласилась:
      - Разлука уносит любовь!
      Спор о любви и разлуке, возможно, длился бы долго, но "пулька" кончилась, пришли Валерий с Юрием. Лица у них были скучноватые, постные и свидетельствовали о полной неудаче игроков.
      - Не повезло, Оля! - виновато вздохнул Юрий.
      - Зато вам, Юрий Савельевич, должно везти в любви! - засмеялась Кира Панасьевна.
      - Как же, как же, непременно! - ответил Юрий и посмотрел на Ольгу, словно просил подтверждения.
      Минут через пятнадцать явился Поршнев с двумя бутылками коньяка.
      - Мой выигрыш на общее благо! - заявил он, улыбаясь своей странной неопределенной улыбкой. - Леди и джентльмены, как говорил покойный Диккенс, прошу!
      Пришел и майор с бутылкой шампанского и коробкой конфет.
      - Это для милых дам! - предупредил его Поршнев. - А мы, так уж и быть, коньячок. - И нагловато подмигнул Ольге: - Говорят, доктор, коньячок расширяет сосуды?
      - Это вы знаете лучше доктора! - засмеялась Ольга, доставая из сумки разную снедь.
      Когда выпили по первой, Поршнев стал сыпать остротами, причем каждую неизменно сопровождал фразой: "Как говорил покойный Гоголь", или Пушкин, или Бальзак, но больше всего упоминались Диккенс и Мериме. Фразу о том, что "пьяница проспится, а дурак никогда", Андрон Селиверстович приписал Бальзаку.
      Таня сказала:
      - Если первый день из девяти, что будет длиться дорога до Владивостока, начался так весело, воображаю, что будет дальше...
      - Дальше должно быть еще веселей, - заметил Подгорный и рассказал, как его товарищ, тоже моряк дальнего плавания, успел в дороге влюбиться и сразу по приезде во Владивосток сыграли свадьбу. И посмотрел на Таню: Так что, милые вы мои, сделайте для себя вывод...
      - Вывод, как вы говорите, сделать можно, а польза от него какая - все вы женатые люди, и жены у вас, как на подбор, красавицы...
      - Это типично для наших дней! - запоздало буркнул Поршнев. Аналогичный сюжетец имеется у меня в новой повестухе "Хозяйка". Правда, там героиня влюбляется не в поезде, а на пароходе во время морской качки!
      - Что, эта повесть уже издана? - спросила Таня.
      - В стадии придумывания! - важно, с хрипотцой в голосе ответил Поршнев. - Ну а теперь, Кира Панасьевна, предскажите... - и протянул ей свою короткопалую руку.
      Глянув смущенно на мужа, Кира Панасьевна сказала:
      - Я пошутила, ведь давно разучилась гадать!
      - Ах, жаль! Хотел выяснить судьбу одного переизданьица, - грустно вздохнул Поршнев. - Ну что ж, как говорил тот же покойный Бальзак, пей, да дело разумей! - и залпом выпил оставшийся в стакане коньяк.
      Юрий хотел подлить ему, но Ольга остановила:
      - Хватит, Юра!
      - Почему хватит? - возразил Юрий. - Не оставлять же зло в бутылке.
      - В бутылке можно! - засмеялась Ольга.
      - Ха-ха-ха! - засмеялся и Поршнев. - Мы люди добрые и в бутылке ничего не оставим. Прошу, дружище Юрий Савельевич, - и подставил стакан.
      Сидели до десяти вечера. Потом Кира Панасьевна стала укладывать Земфирочку и все остальные вышли в коридор. Майор и Подгорный держались крепко, коньяк на них вроде не подействовал, а Поршнев с Юрием захмелели.
      Они стояли, обнявшись, затем побрели было в ресторан, как выразился Поршнев, закругляться, но Ольга Игнатьевна запротестовала:
      - Андрон Селиверстович, не ходите, а то я обижусь!
      Поршнев уступил, а Юрий махнул на Ольгу рукой:
      - Поменьше слушай ты врачей, Андрон, пойдем закруглимся!
      Они вернулись из ресторана, когда все в вагоне уже спали и свет был притушен. Расставаясь, Поршнев и Юрий обнялись, поцеловались, причем писатель почему-то горько плакал.
      Назавтра у Ольги было скверное настроение. Юрий, чувствуя свою вину, делал вид, что ничего, собственно, не случилось, и после завтрака снова ушел играть в преферанс.
      Ольга взяла книгу Поршнева "На берегах реки", пробежала глазами начало: "Солнце спряталось за сопку, а колхозное собрание было еще в самом разгаре". Потом начала читать с середины, где комсорг Пантелей объясняется в любви зоотехнику Глаше: "Стало быть, Глашенька, срок так и запишем", сказал Пантелей, коснувшись ладонью того места, где было у него сердце. Но Глаша, потупив глаза, с упреком ответила: "Сердце свое предлагаешь, Пантелей Петрович, а на собрании требовал поставить на вид!" На что Пантелей с виноватым видом ответил: "Глафира, нельзя путать личное с общественным!"
      Ольге стало скучно от такой любви, и она закрыла книгу.
      Она подумала, как их встретит Берестов, как она будет рассказывать ему о Ленинграде, о профессоре Авилове, о его изумительно смелых операциях, во время которых она дважды ему ассистировала, и о том, как профессор, представляя ее своим студентам, предупредил: "Я уверен, друзья мои, что самую интересную для вас лекцию прочтет моя бывшая ученица доктор Оля Ургалова". И когда она почти сорок минут рассказывала студентам о своей жизни в далеком Агуре, профессор вдруг напомнил: "Что же вы, Олечка, ничего не сказали про мужа вашего и дочурку? Это ведь тоже весьма важно!" И Ольга, покраснев от смущения, пробормотала: "Да, в Агуре я вышла замуж и у нас родилась дочь".
      Поршнев неизменно выигрывал в преферанс и, строго соблюдая свой принцип, пропивал выигрыш. Его осипший от пьянства голос слышался на весь вагон. Опять писатель приводил "цитату" знаменитого покойника, на этот раз Эдгара По, о том, что "сила солому ломит", а Юрий почему-то горячо возражал Поршневу.
      - Ничего, Ольга Игнатьевна, не переживайте, мужчины ведь! успокаивала ее Кира Панасьевна, видя, как та встревожена. - Приедут, уйдут с головой в работу, будет некогда!
      И когда на восьмые сутки на рассвете показался широченный Амур, освещенный зарей, Ольге стало легко на душе. Она опустила окно, и в вагон ворвался свежий ветер осенней тайги.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      1
      Январь пришел на редкость холодный. Иногда пурга задувала сразу на несколько суток. Ветер с чудовищной силой сбрасывал с горных вершин снежные лавины, они с тяжелым гулом катились по крутым склонам, ломая и унося с собой деревья. Во многих местах были повалены телеграфные столбы, порваны провода. Сугробы стояли вровень с крышами, не видно было домов. Шли на работу и возвращались группами по нескольку человек, крепко взявшись за руки. Юрий вторую неделю находился на лесоразработках, и Ольга жила все это время в больнице, как она шутя говорила, на иждивении Алеши, который ухитрялся ходить на лыжах в магазин за продуктами. Фросечка и Катя варили из мороженой нерки уху, стряпали пельмени, и все четверо, садясь обедать или ужинать, молили всевышнего, чтобы только не было вызова. Однако Алеша говорил:
      - Ничего, пусть будет вызов, мы с Катей поедем!
      - А на чем, однако, поедете? - спрашивала Фрося.
      - На собачках! - уверенно говорил Алеша.
      - Нет, Алексей Константинович, собачки пурги тоже боятся.
      - Тогда на лыжах! - храбрился Алеша. - Верно, Катя, пойдем на лыжах?
      - Надо будет, пойдем, чего там! - не задумываясь, соглашалась Катя.
      - Смотрите, ребята, - предупреждала Ольга, - еще накаркаете себе какой-нибудь дальний вызов.
      - А как бы поступили вы, Ольга Игнатьевна? - спросила Катя, блестя глазами.
      - Долг врача один: спешить на помощь! - улыбнулась Ольга.
      - Верно, и я так думаю! - воскликнула Катя, а Берестов заявил:
      - Но вас, Ольга Игнатьевна, мы в такую пургу не пустим!
      - Так я и послушалась вас! - сказала она с притворной строгостью.
      Через неделю, воспользовавшись сравнительно тихим днем, Юрий выбрался из тайги.
      - Юра, чем же я буду тебя кормить? - озабоченно спросила Ольга, растапливая плиту. - Ведь я все это время, пока мело, не была дома.
      - А где же ты была?
      - Я, Фрося, Катя и Алеша жили в больнице. Там и питались. Алеша был у нас главным снабженцем, а Фрося с Катей стряпухами.
      - А ты какую выполняла функцию? - холодно спросил Юрий.
      - Я была главным потребителем.
      - Ты, видимо, не очень меня ждала?
      - Еще как ждала, Юра!
      - Ну, мне не до шуток, я голоден!
      - Не злись, сейчас что-нибудь придумаю, - и пошла к соседке-орочке Лукерье Тиктамунке.
      Минут через десять она вернулась с двумя копчеными балычками и добрым куском оленины.
      - Юра, верно, что в тайге пурга метет не так сильно? Фрося утверждает, что в тайге тише...
      Вместо ответа он достал из кармана письмо и протянул Ольге.
      - По дороге в больницу зашел на почту... вот, Оля, читай.
      - Что-нибудь с Клавочкой? - испуганно спросила она, сразу изменившись в лице.
      - Нет, читай - узнаешь!
      Это было сообщение из Лесотехнической академии о том, что тема "Буковые леса Закарпатья" утверждена и Юрия вызывают к двадцатому января в Ленинград.
      - И ты решил ехать? - спросила она, отодвигая письмо.
      - По-моему, упускать такую счастливую возможность было бы глупо!
      - Юра, что это все означает?
      - Оля, ты не так наивна, чтобы не согласиться с тем, что это счастливая возможность! - повторил он, отпивая большими глотками чай. Когда еще так повезет?
      - Считай меня глупой, наивной, как хочешь, но ты никуда не поедешь! вспыхнула Ольга.
      - С тобой в последнее время стало невыносимо разговаривать, Оля!
      - Не говори ерунды, Юра! Ты действительно стал невозможен! Как не стыдно было тебе приревновать к Алеше! Подумаешь, уехала с ним на вызов в Сирень и вместо одного дня провела там два. Теперь Алексей Константинович боится заглянуть к нам. А ведь вы товарищи...
      Он попробовал улыбнуться, но улыбка получилась неискренней.
      - По-моему, вы видитесь с Алешей ежедневно. А пока меня не было, ты жила в больнице...
      - Там были и Фрося, и Катя! - сказала она, поняв его намек. - И вообще, не в этом суть...
      - А в чем? - перебил Юрий.
      - А в том, что ты должен сейчас же послать телеграмму с отказом!
      - Ну, это слишком, Оля! Не обсудив, не посоветовавшись, отказываться!
      - С кем ты собираешься советоваться?
      - С тобой, конечно!
      - Я - против!
      - Это твердое решение?
      - Да, я решительно против! - громко повторила она, чувствуя, что сейчас расплачется. - Юра, ты больше не любишь меня?
      - По-моему, у тебя нет оснований так думать! И вообще, я лишний раз убеждаюсь, как мало все-таки нужно женщине. Просто уму непостижимо, как можно на всю жизнь связать себя с глубинкой, когда перед нами открывается возможность вернуться в Ленинград и по-настоящему построить свое будущее. Если бы ты, допустим, была женой военного, которого бросают с места на место, как бы ты, интересно, поступила?
      - Если бы я твердо была уверена, что в "буковых лесах" твоя судьба, твоя жизнь, я, поверь, не задумываясь, поехала бы с тобой... Но, Юра, зачем они тебе? Твои "буковые леса" только повод, чтобы чистеньким уехать из Агура. Ты задумал этот ход давно, когда отказался переоформить договор... Мне до сих пор стыдно смотреть в глаза Бурову, Щеглову, Ползункову... Напрасно ты думаешь, что они ни о чем не догадываются...
      - Оля, твое красноречие достойно лучшего применения, - сказал он холодно и спокойно, вызвав у нее еще большую вспышку гнева.
      - Как тебе не стыдно иронизировать!
      - Какая ты все же эгоистка! Разве я когда-нибудь вмешивался в твои медицинские дела? Разве я возражал против темы твоей будущей диссертации? Что хотела, то и выбрала себе. А ты, решительно ничего не понимая в лесоводстве, берешь на себя смелость рассуждать, что лучше - бук или кедр? И вообще, кажется, я тебе стал противен.
      И Ольга, не умевшая лгать, спокойно сказала:
      - В данную минуту да!
      - Спасибо за признание, дорогая жена! Кстати, я это заметил гораздо раньше...
      - Неправда, раньше ты этого не мог заметить. Даже в поезде, когда ты беспрестанно дулся в карты и пьянствовал с этим... писателем, я все тебе прощала. А теперь, теперь... - Она залилась слезами.
      Юрий подошел, попробовал успокоить, она резким движением сбросила с плеч его руки. Потом поспешно вытерла глаза и стала убирать со стола.
      - Так мы ни о чем и не договорились, - сказал он как можно спокойнее.
      - Если тебе так лучше...
      - Почему ты говоришь "тебе", а не "нам"? - перебил он ее. Странно...
      - Ничего странного нет! Я обязана жить и работать там, где я больше всего нужна. Я - врач! И кроме личного счастья есть еще и счастье общее, всеобъемлющее. Оно - как море, куда вливаются тысячи речек, вроде нашей Бидями. Так же, как море не может без этих таежных речек, так и речки, в свою очередь, если бы они не спешили влиться в него, пересохли бы до самого дна. Юра, я чувствую себя именно такой речкой, хоть малюсенькой, но живой, которая все время в пути, в движении - от истока до самого устья...
      - Мы с тобой капли в море, Оля. Убавится одной-двумя каплями, никому решительно не будет заметно.
      Она измерила его таким презрительным взглядом, что он не выдержал и отвел глаза.
      - Да, зря ты не вышла за Тимофея Уланку. Он местный житель, так сказать, абориген. - И с явным намерением уколоть ее иронически добавил: Тем более что старик приезжал к тебе с... этим... калымом...
      Она остановилась в дверях, подумала, медленно обернулась к Юрию и негромко, но достаточно твердо сказала:
      - Можешь ехать!
      2
      Когда Полозов пришел в контору оформлять документы, директор леспромхоза Буров сказал:
      - Задерживать вас, Юрий Савельевич, по формальным причинам, понятно, нет оснований. Но как-то неладно получается, что главный инженер уезжает в самый разгар лесоразработок! - И затем более мягко: - Может, подумаем?
      Юрий промолчал.
      - Давайте отложим вопрос до весны, скажем на апрель-май...
      Юрий отрицательно мотнул головой и как можно спокойней сказал:
      - При всем желании, Харитон Федорович, не могу. Там у них в академии тоже свои планы. А в вызове предписывается прибыть в Ленинград к двадцатому января.
      Тогда Буров спросил:
      - Товарищ Щеглов знает о вашем отъезде?
      - Я, Харитон Федорович, беспартийный и вряд ли должен согласовывать свой отъезд с секретарем райкома.
      Буров по привычке достал из верхнего кармана кителя металлическую расческу, быстро зачесал свои редкие, рано поседевшие волосы. В глаза Юрию опять бросился несмывающийся пятизначный номер на руке Харитона Федоровича, и Полозов, словно от холода, поежился. На какое-то мгновение ему даже стало неловко, что этот добрый человек, с глубокой страдальческой складкой у рта, с синими мешочками под глазами, столько перенесший в своей жизни, должен уговаривать его, Юрия Полозова, молодого, полного сил, не знавшего никакого горя, не уезжать из Агура. Но это чувство неловкости быстро прошло.
      - Так-то оно так, - сказал Харитон Федорович, продувая расческу и засовывая ее в карман. - Однако все мы под одним богом ходим - партийные и беспартийные. Тем более что в наших, знаете, условиях каждый работник на счету. Вот только жаль, что Сергея Терентьевича нет на месте, может, сходим с вами ко второму?
      Юрий понял, что Буров имеет в виду второго секретаря райкома Петра Савватеевича Костикова.
      - Нет, мне незачем ходить, Харитон Федорович, - твердо сказал Юрий. Прошу вас подписать приказ.
      Буров взял папиросу, обмял ее.
      - А доктор Ургалова, - улыбнулся Харитон Федорович, - дает свои, так сказать, санкции на ваш отъезд?
      - Я думаю, что это наше внутреннее дело, Харитон Федорович, - тоже с улыбкой ответил Юрий.
      - Что ж, Юрий Савельевич, очень жаль! Но, как говорится, насильно мил не будешь. Езжайте! А надумаете вернуться, милости просим... будем рады.
      Только Юрий ушел, Буров позвонил Костикову. Тот сказал, что доктор Ургалова недавно заходила в райком, спрашивала Щеглова, а когда он, Костиков, спросил, по какому делу, Ургалова ответила: "По личному" - и сразу же откланялась.
      - Смотри, Петр Савватеевич, у них что-то неладно! - сказал Буров. Полозов-то беспартийный, а Ольга Игнатьевна коммунист, следовало бы вам с нею поговорить...
      - Я, конечно, не против, товарищ Буров, но она спрашивала Щеглова, видимо Сергей Терентьевич ей больше нужен. А ты подписал Полозову приказ?
      - Да, Петр Савватеевич, подписал. Формально все правильно, но по существу...
      - А как у тебя с заменой Полозова?
      - Пока придется назначить лесотехника Курдова. А там посмотрим.
      - Что ж, тебе в твоем хозяйстве видней. Кстати, как твое здоровье, Харитон Федорович?
      - Доктор Берестов говорил, что какой-то спазм. Советовал бросить курить. Да разве бросишь, Петр Савватеевич?
      - Ну, поправляйся, товарищ Буров, заходи! - и повесил трубку.
      Буров взял было недокуренную папиросу, но тут же положил ее в пепельницу. Вытерев взмокший от пота лоб, тяжело вздохнул: "Да, кто в море не бывал, тот и горя не видал. Молодо-зелено!"
      Ольга, забежав в больницу и отдав кое-какие распоряжения, сразу же пошла домой. Она застала Юрия, когда он, перерыв в шкафу все чистое, выутюженное белье, отбирал свои сорочки и кидал их как попало в раскрытый чемодан.
      - Не торопись, я сложу их сама как нужно! - сказала Ольга, искоса глянув на его хмурое, замкнутое лицо. - Не забудь на тумбочке деньги.
      - У меня хватит денег, - пробормотал он. - Я получил при расчете...
      - Ты заедешь к маме?
      - Возможно... - нетвердо сказал он. - Но у Клавочки буду часто...
      - Я маме ничего не стану писать, - сказала она, глотая слезы. Пожалуйста, и ты ничего не говори ей, ладно? А лучше всего заезжай к маме, скажешь, что ты приехал в командировку...
      - Если ты этого хочешь, я так и сделаю, - пообещал он. - И, умоляю, перестань плакать. Ведь ты разлюбила меня!
      - Да, Юра! - сказала она, устало посмотрев на него. - Но я ничего не могу с собой поделать. Лгать я не умею. Если бы я обманывала, я бы мучилась. Как ни тяжело, Юра, но правда всегда лучше. Если скрывать, мучиться, загонять болезнь внутрь, потом будет хуже.
      - Видимо, так... Ведь ты хирург и лучше знаешь, когда приступить к операции...
      - Юра, нельзя до бесконечности натягивать струну! Вот она и лопнула!
      - Заменишь другой, - саркастически, почти с вызовом сказал он. - Не жить же без музыки...
      - Довольно глупо! Разве ты не знаешь, как я дорожила нашим счастьем... Я думала... я хотела, чтобы оно длилось вечно. А ты оборвал его даже не на середине, а в самом начале. Боже мой, что теперь будет с Клавочкой! - воскликнула она, уронив тарелку, которая гулко ударилась ребром о пол и, не разбившись, покатилась в дальний угол.
      В это время открылась дверь и вместе со струей морозного воздуха вошел Берестов.
      - Вот молодец! - обрадовался Юрий, протягивая ему руку. - Алешка, будешь меня провожать?
      - Юра, не уезжай! - почти умоляюще сказал Берестов. - Я не знаю, что у вас произошло. Но поверь, Юра, я искренне, от души желаю вам счастья. В последние дни мне больно было смотреть на Ольгу Игнатьевну, так она страдает... А если все это, Юра, из-за того, что мы с ней задержались в Сирени, то это, прости меня, глупо...
      - Ладно, Алеша, не будем. Тут дело поважней Сирени, - оборвал его Юрий. - Я еду в двадцать три двадцать. Захочешь меня проводить - приходи!
      К ночи подул резкий ветер. Он свирепо накидывался на тайгу, сбрасывая с деревьев снег, кружил поземку, бился об оконные стекла, которые со звоном вздрагивали. На соседнем дворе жалобно скулили собаки. Когда Ольга с Юрием вышли из дома, тропинка, ведшая к станции, была уже заметена. Юрий, не задумываясь, пошел через пустырь. Ольга едва поспевала за ним. В полушубке, валенках, закутанной в пуховый платок, ей было нелегко идти по глубокому снегу против ветра. Местами ноги проваливались по колени в сугроб, и она останавливалась. А Юрий тем временем уходил все дальше, сгибаясь под тяжестью чемодана, который он нес на плече.
      - Ну куда ты спешишь, Юра? - кричала ему вдогонку Ольга. Но он, видимо, не слышал и продолжал идти.
      До поезда оставались считанные минуты, когда к станционному фонарю подбежал Берестов.