Багульник

      - Вот, Оля, очередная глава из вашего романа в письмах.
      - От Алеши? - спросила она со сдержанной радостью.
      - От кого же, как не от него, - сказал Юрий ироническим тоном.
      - Какой он молодец все-таки!
      Берестов писал:
      "Дорогие друзья!
      Сентябрь стоит у нас особенный. Он, правда, только начался, но, по всему видно, обещает быть теплым и солнечным. В последние дни августа перепадали дожди, а теперь стало сухо. Заметно посвежели ночи, и поэтому на раннем рассвете над рекой клубится туман, но держится он недолго. Уже отошли смородина, жимолость, малина, но на подходе шиповник, виноград, калина. Последняя уже зажглась и горит алыми фонариками среди густой, немного потемневшей зелени. На днях, Юрий, открылся охотничий сезон на водоплавающую дичь. Молодняк уже подрос и стал на крыло. А "старушки" не так боязливы. А рябчиков и тетеревов в распадках и ягодниках тьма. В воскресенье мы с Сергеем Терентьевичем Щегловым сели в ульмагду и поплыли к сопке-барыне, где с первого же захода убили десяток уток, два десятка рябчиков и пару тетеревов. Вернулись домой только к вечеру. Сдали всю добычу Людмиле Афанасьевне и Катюше. Так они, друзья мои, такой закатили ужин, что у меня просто не хватает слов описать. Кстати, на огонек зашли Костиков (вы еще не знаете нашего второго секретаря) и Степан Григорьевич Ауканка. Выпили, понятно, сперва по рюмочке "под утку", затем по второй "под рябчика" и уже хотели третью "под тетерева", но Людмила Афанасьевна больше не позволила Щеглову. Тогда он сослался на вас, Ольга Игнатьевна, что вы, мол, только крепленых не разрешаете ему, а некрепленые даже советовали, и, взяв в свидетели меня, как вашего заместителя, осилил все-таки третью рюмку, чтобы, как он выразился, не обидеть тетерева".
      В этом месте Ольга громко рассмеялась.
      - Ну и чудесный же он, Сергей Терентьевич!
      "Больше он уже не позволял себе, - читала дальше Ольга, - хотя на столе были и кета-колодка своего собственного посола, и пельмени. Костиков, между прочим, тоже оказался не слишком силен по этой части, но уже по совершенно другой причине: сугубо интеллигентный человек, к тому же еще и философ - читал в городе курс по эстетике. Так что выручать районное руководство пришлось нам со Степаном Григорьевичем. Вспомнили вас, и, когда я сказал Щеглову, что вы что-то долго гуляете, Сергей Терентьевич стал защищать вас: "Ничего, говорит, пусть погуляют для пользы дела. Ургалова ведь писала тебе, что даром времени не теряет, ходит к своему профессору, в фундаменталке сидит. Ей это надо!" А потом заспорили об охоте, Щеглов вдруг как напустится на Ауканку за истребление белки, что бригадиру и крыть, как говорится, нечем. "Знаю твои штучки, Степан Григорьевич, без разбору белок стреляете, вплоть до самочек. Это вы товарища Шейкина цифрой плана удивляли, а нас с ним, - он указал на Костикова, хотя тот еще и не ахти какой таежник, - не удивите, дорогой! Вот наступит сезон, я тебе, Степан Григорьевич, наши русские секреты открою, они у папаши моего были, Терентия Карповича". - "Давай, Серега, чего там! - согласился Ауканка. - Папашу твоего, однако, знаем, добрый был охотник!" Словом, друзья мои, обо всем в письме не расскажешь. Я уж и так слишком длинно расписался. Ждем вашего быстрейшего возвращения, потому что время на месте не стоит и кое-где на пригорках уже начинают резвиться изюбры и есть возможность получить билетик на одного-двух рогачей. Так что, Юрий, спеши к нам в компанию.
      Ольга Игнатьевна, - писал дальше Алеша, - нашу новую больницу достроили. Палаты, как вы и хотели, выкрасили белой масляной краской, а панели - салатной. Харитон Федорович дал разрешение провести электричество от нового леспромхозовского движка, так что свет в нашей больнице будет. Часть оборудования из города пришла, но рефлекторов для операционной не прислали и хирургический набор тоже неполный. Может быть, удастся вам кое-что достать в Ленинграде, доставайте, по приезде за все по счету оплатят. Серьезных больных все это время не поступало. Правда, на прошлой неделе поступила ущемленная грыжа, так что мы ее с Катюшей расщемили. Катюша, как и в прошлый раз, отлично помогала мне. Она несомненно делает успехи! Что касается "струны", то я, признаться, из вашего письма ничего не понял, по-моему, раз есть струна, то она должна натягиваться, а то плохо будет играть... Конечно, от сильного натягивания может и лопнуть, но надо осторожно.
      Ну вот, пожалуй, и все. Привет вам от всех наших агурцев, а от Сергея Терентьевича Щеглова - особенный. А. Берестов".
      Не использовав до конца свой отпуск, Полозовы уехали в Агур, оставив Клавочку у Натальи Ивановны.
      3
      ...Сергей Щеглов родился и вырос в Онгохте, в семье известного среди местных жителей таежного следопыта и тигролова. Отец его, Терентий Карпович, отслужив действительную в уссурийском стрелковом полку, не захотел возвращаться в родное село на Орловщине, откуда был призван, и решил остаться в крае, где земли, рек и лесов хоть отбавляй. В памяти русского солдата были живы картины страшного безземелья, недородов, беспросветной нищеты, долгих зимних вечеров при еловой лучине, худое, бородатое, вечно озабоченное лицо отца, полная хата ребятишек, которых не во что было обуть и одеть, - и твердое решение остаться в Приморье пришло как бы само собой. Кроме того, на станции Иман, где Терентию Карповичу часто приходилось бывать по роду службы, - тянули линию связи, приглянулась ему дочь путевого обходчика Татьяна, видная девушка с большими темно-карими глазами. Да и ей нравился Терентий - высокий, стройный, обходительный солдат, к тому же непьющий и некурящий. Последнее особенно льстило Татьяниному отцу, который был из староверов, не терпящих ни водки, ни табака. Получив свои бумаги об окончании срока службы, Терентий приехал на Иман, объявил путевому обходчику свое твердое решение жениться на Татьяне и, к радости своей, не получил отказа. Женившись, он четыре года проработал на этой же станции сперва телеграфистом, потом десятником-линейщиком, и, по мере того как протягивалась линия, за ней как бы следом шел и Терентий Щеглов с женой и сынишкой. Когда прибыл в Онгохту, в то время глухое таежное селенье, решил твердо обосноваться здесь. Первенец подрастал, жена была на сносях со вторым ребенком, да и долгая кочевка надоела. Хотелось поставить свой дом, благо лес под боком, завести хозяйство, чтобы было как у людей. Онгохта хоть и глухое место, однако вокруг красота: горы, тайга, река с двумя протоками, а за горным перевалом - море.
      Когда Терентий Карпович обзавелся хозяйством, обжился, он стал вызывать с Орловщины свояков. Писал им, как о сказочном чуде, про тайгу, богатую зверем, про реки, куда заходит на нерест столько рыбы, что берешь ее запросто руками, про лебединые и прочие озера, такие чистые и прозрачные, что бросишь монету и видишь ее на самом дне. Так с годами в Онгохте образовалась целая улица Щегловых да Никоновых. Кроме русских, в Онгохте жили орочи трех малочисленных родов - Хутунка, Ауканка и Бяпалинка. Орочи приучили русских к охоте на пушного зверя, русские орочей - к огородничеству, которым те сроду не занимались. Впоследствии из новоселов сколотилась артель по отлову тигрят, за них и по тому времени хорошо платили.
      С начала гражданской войны в Приморье Щегловы и Никоновы ушли в партизанский отряд, воевали с японцами и на побережье, и под Иманом, и под Спасском, вплоть до освобождения Владивостока, когда интервентов сбросили в море.
      Не все они вернулись в родную Онгохту: Дмитрий Щеглов, старший брат Терентия, погиб в бою; Степан Никонов, захваченный японцами в плен, был жестоко пытан, но держался на допросах мужественно, за что был вздернут на портальном кране. В память о храбром партизане портовый городок позднее был назван в честь Никонова - Степанино.
      Сергей был третьим сыном Терентия Карповича, он родился в июле 1920 года, как говорили родичи, на счастье щегловскому дому, и был особенно любим в семье.
      Школа, куда был отдан восьмилетний Сережа, находилась в пяти верстах от Онгохты, в Степанине, раскинутом полукольцом на лесистых берегах тихой бухты, куда заходили большие корабли. Некоторые из Щегловых и Никоновых работали в порту грузчиками. Они вставали чуть свет и шли на пирс по узкой тропинке сквозь тайгу, возвращались домой поздно вечером. Этой же тропинкой Сережа ходил в школу, иногда с дядьями, а чаще всего со своими погодками.
      Он рос любознательным, смышленым, смелым, рано пристрастился к охоте. Отец несколько раз брал его с собой на отлов тигрят-одногодок, и Сергей наравне со взрослыми неутомимо ходил по таежным тропам, умело распутывал замысловатые восьмерки и петли, которые оставляла тигрица на снегу, уводя свой выводок от преследования. А на мелкого пушного зверя ходил Сергей со своими дружками и, бывало, приносил домой то пару соболей, то пяток белочек.
      Когда пришло время призываться в армию, его, как активного комсомольца, взяли в погранвойска. За годы службы на заставе на счету Сергея Щеглова было около десяти задержанных нарушителей границы, причем четверо были взяты во время перестрелки с немалым риском для жизни.
      Отслужив действительную на границе, Сергей поехал в Онгохту повидаться со своими родителями, но, не пробыв дома и двух недель, был вызван в город на годичные курсы, комсомольских работников. Однако закончить курсы не успел. Началась Великая Отечественная война. Отказавшись от полагавшейся ему брони, он добровольно ушел на фронт политруком пехотной роты в часть, оборонявшую Москву. Когда начался разгром немцев на подступах к столице, Щеглов был тяжело ранен в ногу и в грудь. Около четырех месяцев он находился в тыловом госпитале и после выздоровления снова попал на фронт, на этот раз командиром взвода разведки. По заданию командования он ходил со своим взводом в тыл врага, добывая важные сведения о противнике, брал "языков". В одной из таких ночных вылазок снова был тяжело ранен, разведчики вынесли своего комвзвода из-под огня, доставили в свою роту. Опять долгие месяцы в госпитале, откуда был выписан ограниченно годным. Три месяца прослужил в резервном полку в сибирском городе, где готовили для фронта молодое пополнение. Во время учения на открытой местности, при "взятии высоты" Щеглов поскользнулся, упал, повредил раненое бедро и вскоре был списан подчистую. Волей-неволей пришлось вернуться на Дальний Восток.
      В обкоме партии многие знали Сергея Щеглова и, учтя его боевые заслуги - два ордена Красной Звезды - и опыт политработы на фронте, предложили ему поехать инструктором райкома.
      Из трех предложенных ему на выбор районов Щеглов, не задумываясь, выбрал Турнинский, поближе к дому, где, как он говорил, каждый камень на дорогах знаком. Начав с инструктора, он вскоре стал заведовать орготделом, и уже спустя два года по рекомендации обкома Щеглова утвердили вторым секретарем райкома партии...
      ...Детей у Щегловых не было, и Людмила Афанасьевна частенько говорила мужу, что хотела бы взять на воспитание чужого ребенка, желательно девочку.
      Так в семье Щегловых появилась орочская девочка Катя Бяпалинка. Сергей Терентьевич привез ее из Онгохты. Катя рано осталась сироткой, и из милости ее взяли к себе орочи из рода Хутунка. Девочка до десяти лет не ходила в школу, нянчила у Хутунки детишек, работала по хозяйству, словом, судьба ей была уготована незавидная. И вот Сергей Терентьевич, заехав по дороге из Совгавани на денек в Онгохту повидаться с родителями, застал у них Катю.
      - Чья это девочка, мама? - спросил у матери Сергей Терентьевич.
      - Сиротка, Сереженька, - грустно вздохнула мать. - Из Бяпалинков, - и рассказала печальную историю Кати.
      Тоненькая, как былиночка, с худеньким скуластым личиком и умными узкими глазами, такими грустными, словно они хранили всю скорбь о ее родных, девочка тронула чуткое к чужому горю сердце Сергея Терентьевича, и он тут же принял твердое решение взять на воспитание Катю. Назавтра, перед отъездом, он зашел к Хутунке, которого давно знал. Увидев, как спит Катюша на полу, свернувшись калачиком на вытертой оленьей шкуре без подушки я одеяла, Щеглов поинтересовался, почему девочка не в школе.
      - Его не ходи, - спокойно сказал Хутунка. - Его сиротка, у нас живи, кое-чего работай, кушай мало-мало...
      - Как же так, Кирилл Андреевич, ваши старшие девочки живут в интернате, учатся, а Катеньку вы держите у себя.
      - Однако его сиротка. Помнишь, конечно, Бяпалинков. Его на неводе утонул. А жена немного после тоже кончилась от болезни, а от какой, однако, не знаем. Куда девчонке деваться, некуда, однако. К себе взяли, пусть его живи...
      - Нет, Кирилл Андреевич, так у нас с вами дальше дело не пойдет... Девочке учиться надо. Ей уже, говорят, десятый год, а она ни читать, ни писать не умеет. Нет, Кирилл Андреевич, закон так не велит делать.
      - Ты, Серега, начальник, конечно, законы лучше знаешь!
      В это время девочка проснулась. Поежившись, протерев кулачками глаза, она встала и, заметив Сергея Терентьевича, виновато улыбнулась ему:
      - Сородэ!
      - Доброе утро, Катя, как спала?
      - Ничего спала, однако опять мне изюбр приснился.
      - Какой изюбр? - удивился Щеглов.
      - Большой, старый, с вот такими рогами. - Она показала ручками, какие были у изюбра рога. - Пришел он, изюбр, посадил меня на свою высокую спину и к маме увез. Однако целый день вез меня, а мамы мы не нашли. Наверно, завтра опять поедем искать. Думаю, что завтра найдем...
      - Катенька, - с трудом сдерживая волнение, спросил Щеглов, - а почему ты не в школе?
      - Не знаю, дядя!
      - Нет, Катенька, ты все-таки скажи мне, почему ты не в школе? Разве не приходили записывать тебя в школу?
      И девочка призналась:
      - Приходили, хотели забрать, чтобы я в школе жила, а я в сундук спряталась и совсем тихо лежала.
      Щеглов с усилием выдавил из себя подобие улыбки:
      - В сундук?
      Девочка утвердительно закивала, указав глазами на старый, окованный железными полосами огромный сундук.
      - Что ж, Кирилл Андреевич, придется забрать у вас девочку.
      И Кирилл, к удивлению Щеглова, опять ответил:
      - Ты, Серега, начальник, законы много лучше знаешь!
      В то же утро, к радости девочки, Сергей Терентьевич увез ее к себе, в Турнин. Людмила Афанасьевна выкупала Катю, одела во все чистое, накормила, а Сергей Терентьевич сходил в райзагс и, как полагалось по закону, оформил девочку как приемную дочь, записал ее в свой паспорт, оставив за ней родовую фамилию.
      Решили не отдавать Катю в первый класс, а зиму учить дома, чтобы с будущей осени поступила сразу во второй. Девочка была способная, память имела отличную, но, как многие орочские детишки, плохо произносила шипящие звуки. Как ни бились с ней Щегловы, Катя долго вместо "чиж" произносила "цизь", вместо "щука" - "цука", вместо "чайка" - "цяйка", а когда ее спрашивали, как ее фамилия, отвечала: "Цеглова".
      Под впечатлением урока, заданного Людмилой Афанасьевной, Катя частенько просыпалась среди ночи и вслух повторяла: "Из-под колодины вылез больсей узь", или: "На Турнин с моря прилетели цяйки", или: "Гуси улетели в цюзие теплые края"...
      - Катенька, почему ты не спишь? - разбуженная бормотаньем девочки, спрашивала Людмила Афанасьевна.
      Она отвечала:
      - Я, мамоцька, уцю урок!
      И Людмила Афанасьевна, растолкав мужа, говорила ему:
      - Сереженька, послушай Катю. Она делает успехи.
      - Ладно вам, - сердито отвечал со сна Сергей Терентьевич, - дайте поспать еще часок, мне чуть свет надо ехать в район.
      Катя росла ласковой, веселой девочкой. Она и училась хорошо, и помогала Людмиле Афанасьевне по хозяйству. Когда она возвращалась с работы - Щеглова работала в клубе, - Катя уже успевала вымыть посуду, надраить полынным веником полы, натаскать полную кадку воды, словом, матери оставалось только разогреть борщ и поджарить мясо к приходу Сергея Терентьевича - он приходил из райкома, как правило, точно к пяти часам.
      В шестнадцать лет Катя окончила семилетку - средней школы в Турнине пока не было, ее должны были открыть с будущего года, - и, поскольку заветной мечтой Кати было стать врачом, ее устроили в больницу к доктору Окуневу, чтобы приобретала кое-какой навык, а когда закончит среднее образование, будет поступать в медицинский.
      Когда девушка получала паспорт, - в метрике она была под фамилией Бяпалинка и по национальности орочка, однако, удочеренная Щегловым, могла взять фамилию приемного отца и записать себя русской, - Сергей Терентьевич предоставил ей право выбора.
      - Фамилию я буду носить вашу, папка, а национальность запишу "орочка", - сказала Катя. - Ведь нас, орочей, совсем мало осталось, верно?
      - Умница ты наша, цизик! - растроганно произнес Щеглов. - Стало быть, Людмила, согласимся?
      Когда Сергей Терентьевич переехал в Агур, Катя перешла в больницу к Ольге...
      ...В поезде Ольга Игнатьевна часто думала о Щеглове и особенно о Кате, которая, по свидетельству Алексея Берестова, делает большие успехи и даже два раза ассистировала ему во время операций.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      1
      В одном купе с Полозовыми ехал штурман дальнего плавания, высокий, атлетического сложения блондин, Валерий Гаврилович Подгорный с женой Кирой Панасьевной - жгучей брюнеткой с блестящими немного навыкате черными глазами. С ними была семи-восьмилетняя девочка, лицом вылитая мать, но с более светлыми, чем у матери, вьющимися волосами. Отец называл ее Земочкой, а мать - Фирочкой, и Ольга догадалась, что полное имя девочки Земфира.
      Подгорный помог Юрию поднять чемодан, потом Юрий - Подгорному, а когда тяжелые вещи были поставлены в нишу, они вышли в коридор покурить. В это время из соседнего купе вышли двое мужчин - офицер-пограничник с погонами майора и явно подвыпивший, маленький, щупленький, с залысинами человек, в синем шевиотовом костюме, мешковато сидевшем на его бесформенной фигуре; лицо у него было какое-то невыразительное, с плоским подбородком, с вздернутой, словно вывороченной, верхней губой и слишком выдававшейся нижней, и, когда он улыбался, обнажались бледно-розовые десны.
      - Давайте знакомиться! - предложил он, протягивая руку сперва Подгорному, потом Полозову. - Поршнев Андрон Селиверстович, писатель, местный.
      Юрий и Подгорный назвали себя, потом поздоровались с майором-пограничником, который назвал себя Прохоровым.
      - В купе у меня геологический молодняк, а у вас? - сказал Поршнев, затягиваясь папиросой.
      - У нас - жены! - сказал Подгорный.
      - Законно, - ответил Поршнев и тут же справился: - Из отпуска или из служебной командировки?
      - Из отпуска, - ответил Юрий. - А вы?
      - Из командировки, творческой! - буркнул Поршнев, поперхнувшись дымом.
      Из купе, где переодевались студентки-геологички, раздался звонкий голосок:
      - Андрон Селиверстович, можно!
      Поршнев отодвинул дверь, заглянул в купе.
      - Значит, уже, детки? - И, достав книжку, потряс ею перед Юрием и Подгорным: - Вот, А. Поршнев - "На берегах реки".
      - Тема? - спросил Подгорный, взяв книжку, на обложке которой синим по серому был изображен трактор с прицепом.
      - Прежняя - село, - сказал писатель так, словно был уверен, что и Полозов и Подгорный давно знакомы с его творчеством. - На досуге прошу почитать. - И проведя ладонью по залысине: - А как у нас, други мои, по части пульки?
      - Пожалуй! - оживился Юрий.
      Договорились после обеда, в пять часов, сыграть в карты.
      Без десяти пять Поршнев пришел в соседнее купе, поклонился дамам:
      - Не возражаете, если мужчины покинут вас временно?
      - Временно не возражаем! - согласилась Кира Панасьевна.
      - Быть может, и вы желаете?
      - Нет, в преферанс не умею. Гадать, судьбу предсказывать могу! засмеялась Кира Панасьевна.
      - И по ручке? - спросил Поршнев, вглядываясь в лицо Киры Панасьевны.
      - Когда-то умела и по ручке!
      - Умоляю, - и протянул ей руку.
      - Что вы, что вы!.. - засмущалась Кира Панасьевна.
      Когда девушек-геологичек выдворили из купе, Поршнев, раздавая карты, спросил Подгорного:
      - Ваша супруга случайно не цыганка?
      - Угадали!
      Поршнев удивленно вскинул на него глаза. Вспомнив, что девушки стоят в коридоре у окна, он крикнул им, чтобы они шли в купе к дамам.
      - Конечно, девочки, идите к нам! - пригласила Ольга.
      Откинувшись к стене, чтобы соседу не видны были карты, Андрон Селиверстович раздумчиво, самому себе, сказал:
      - Как говорил покойный Мериме, "цыганка гадала, за ручку брала!" - и, резко подавшись вперед: - Скажу "пас"!
      - Скажу "три"! - объявил Юрий.
      И пошла игра...
      В это время в купе, где собрались женщины, завязался непринужденный разговор. Девушки-геологички рассказали, что едут в Комсомольск догонять свою партию, которой предстоит закончить экспедицию в горах Мао-Чана, начатую еще два года назад. На вопрос Ольги, что их побудило выбрать трудную профессию геологов, одна из девушек, Таня, сказала, что вся семья у них геологи - отец, мать, старший брат, и она решила пойти по их стопам. Другая, Нина, сказала, что нынче геолог модная профессия и что у них в Горном на факультете сплошь были девушки, и хотя нелегко, конечно, бродить по диким безлюдным местам и ночевать у костра, но уже вошло в привычку. Как наступит весна, в городе места себе не находишь, так и тянет в далекий поход с экспедицией.
      - А ведь привычка - вторая натура, - поддержала свою подругу Таня и добавила: - Не знаю, как будет дальше, ведь я собираюсь осенью выйти замуж.
      - А кто по профессии ваш будущий муж? - спросила Ольга.
      - Инженер, начальник цеха на заводе, - и, посмотрев на подругу, многозначительно улыбнулась ей. - Наверно, не будет отпускать меня в экспедиции, он очень строгий...
      Тогда Кира Панасьевна сказала:
      - У меня так наоборот получается: Валерик мой уходит на полгода в плавание, и мы с Фирочкой ждем не дождемся, пока вернется. Однажды я ему посоветовала, чтобы на берег списался, что и на берегу работу себе найдет, так он ни в какую! Море, говорит, его стихия и без моря ему не жизнь! А коли любишь меня, Кирочка, так и жди-дожидайся! - и добродушно засмеялась. - Так что, Таня, и ваш будущий муж, если любит, пусть ждет-дожидается вас!
      Нина спросила:
      - Супруг ваш, Кира Панасьевна, просто по-любовному называл вас "цыганочка моя", или вы в самом деле?..
      - В самом деле, самая настоящая цыганка, из табора...
      - Как же вы на Тихий океан попали, или муж привез вас туда? Как известно, во Владивостоке сроду цыган не было.
      - О-о-о, про это долго рассказывать, - смущенно заулыбалась Кира Панасьевна.
      - А вы расскажите, - попросила Ольга, - времени у нас в запасе много.
      - Валерик мой страсть как не любит, когда я начинаю свою прежнюю жизнь вспоминать. Да уж ладно, они там за пулькой надолго, наверно успею. Верите, никогда не думала, что такой будет моя судьба. Смешно даже - людям на картах гадала, судьбу им предсказывала, а вот свою предсказать не могла. Ведь родилась я в цыганском таборе, с молоком матери впитала кочевые привычки...
      В ее чуть напевном, грудном голосе еще чувствовалось, как отметила про себя Ольга, что-то нездешнее, цыганское. Да и весь облик ее - очень выразительное смуглое лицо с большими, чуть выпуклыми глазами, и яркое цветастое платье, и коралловые бусы на смуглой тонкой шее, - все выдавало в ней цыганку.
      2
      - Право, не знаю, с чего и начать, - сказала Кира Панасьевна. - С войны, что ли. Так вот, мне еще одиннадцати не было, когда мама и братик Петя погибли под фашистской бомбежкой. Просто чудо, как я живая осталась. Петечка шел по левую руку, я - по правую, а мамка посередине. Их убило, а я живая осталась. Отец поднял меня и целые сутки нес на руках по жаркой пыльной степи. Когда я назавтра очнулась, то не узнала его. Черная борода от степной пыли сделалась у него седой, глаза от бессонницы - красными, и так он весь переменился, что я подумала, не чужой ли дяденька несет меня, и от испуга забилась в истерике. Тысячи людей уходили от немцев. Среди этой огромной толпы шли и мы - цыгане. От нашего большого табора осталась горстка - всего десять семей и одна кибитка с дырявым верхом, в ней сидели старики и старухи и малые ребятишки.
      Теперь уже не вспомню, на какой день добрались мы до речной пристани, где тоже оказалась тьма беженцев. Ожидали баржу. Когда ее подадут, никто, понятно, толком не знал, а люди из степи все подходили, так что на берегу уже негде было, как говорят, яблоку упасть. Ночь кое-как провели у реки, а наутро стали думать-гадать, что дальше делать. Оставаться на пристани опасно. Как только немцы разнюхают, что здесь большое скопление людей, опять самолеты напустят. Тогда отец посоветовал как-нибудь переправиться на тот берег. Там стеной стоит пшеница и от самолетов укрыться можно, да и коней подправить и самим зерном запастись: кто знает, сколько нам еще бродить, пока к жилому месту прибьемся.
      И вот началась наша цыганская переправа: кто пустился вплавь, пристроив на спине свои пожитки, кто не умел плавать, по трое-четверо садились верхом на коня и гнали через реку. Переправившись, не успев обсушиться, пошли дальше. И представьте себе, девочки, отец мой как в воду глядел - не успели пройти и трех километров по полям, как на пристань самолеты налетели. Даже подумать страшно, сколько там, наверно, людей невинных погибло!
      Словом, шли мы и шли, и по несжатым полям, и лесом, надеялись добраться до какого-нибудь селения. И так изо дня в день целую неделю.
      Я к тому времени оправилась от контузии, но по ночам, вспоминая маму и Петечку, очень кричала. Потом у меня и это прошло. Через месяц, помнится, наши цыгане вышли к Волге, но и там оказалась тьма беженцев. Решили отбиться от них. Забыла сказать, что наш небольшой табор состоял из родичей, добрая половина из них носила фамилию Панчей. Держались они друг за друга крепко: куда один пойдет, следом за ним - остальные. Теперь все чаще стали попадаться села. Мужчины находили кое-какую работу, а женщины, ясное дело, ходили по хатам, гадали и попрошайничали. К вечеру у них заводились деньжата, а в торбах куски хлеба, картофель, огурцы, баклажаны. Я к тому времени научилась петь, плясать, а тетушка Шура, сестра отца, подарила мне старую колоду карт, и я тоже стала гадать, судьбу предсказывать. Мой отец, Панас Панч, был искусным кузнецом и слесарем, в заработках моих не нуждался и все реже отпускал меня от себя. Он даже чуть не подрался с теткой Шурой, когда узнал, что она заставляет меня воровать на огородах помидоры.
      "Ну и держи свое сокровище при себе!" - крикнула отцу тетка Шура, грубо толкнув меня в спину.
      Это была очень суровая, властная женщина лет сорока пяти, с продолговатым смуглым лицом, черными, как смородины, глазами и острым, как птичий клюв, хищным носом. Она носила длинные, чуть ли не до плеч, грузные серебряные серьги, которые оттягивали мочки ушей. На кистях ее смуглых рук были одинаковые широкие браслеты тоже из черненого серебра; тетку Шуру наши цыгане побаивались и избегали вступать с ней в спор.
      Однажды, когда мы с отцом сидели на траве около деревенской кузни, поведал он мне свою мечту:
      "Может, здесь приживусь я, зоренька, в русский колхоз вступлю, в школу отдам тебя..."
      Однако заветная мечта отца не сбылась. Наши цыгане, пожив лето в деревне, решили перекочевать на новое место, и отец, крайне привязанный к родичам, побоялся от них отстать. Так глубокий осенью с Волги мы перекочевали на Каму и встретили холода возле Перми. Здесь мы жили долго, до конца войны, а когда мир наступил, стали поговаривать о том, как бы на родной Днестр перебраться. И тут - не знаю, на счастье или на грех познакомились цыгане с неким Бундиковым, вербовавшим на рыбные промыслы на остров Сахалин сезонных рабочих. Надумали и наши цыгане завербоваться. Однако Бундиков долго не решался иметь с нами дело, но план вербовки у него проваливался, и он все-таки пришел в наш табор.
      "Выдашь вам, бродяги, гроши, а вы в пути разбредетесь ручки золотить, а я из своего кармана плати!"
      Дали Бундикову твердое слово, что все, как один, доедем до Сахалина, - все-таки условия подходящие да и край, видать, богатый, и цыган там сроду не бывало.
      "Лады, бродяги, иду на риск, - сказал Бундиков, - только не подведите!"
      "Да ты что, Иван Иванович, - говорили наши цыгане, - с кем дело имеешь! Доброго человека - грех подводить!"
      Он махнул рукой - мол, иду на риск - и тут же стал составлять ведомость на выдачу подъемных и суточных денег.
      Всю долгую дорогу, на остановках, конечно, бродили, приставали к каждому встречному, а как ударит станционный колокол - бежим к своей теплушке.
      Мне к тому времени исполнилось шестнадцать. Присватался ко мне Иван Жило, молодой цыган-красавец. Он приходился тете Шуре родичем по первому мужу. Парнем Иван был ладным, стройным, но ужасный буян. Хотя отец и слушать ничего не хотел, Иван, уверенный в себе, стал надо мной хозяином. Честно скажу, нравился мне он, с таким, думала, не пропаду.
      На станции Ерофей Павлович - мы проедем ее - пристала я к одному молодому человеку. Только он из вагона курьерского поезда вышел, я подбежала к нему, схватила за рукав:
      "Давай, красавчик, погадаю тебе, судьбу предскажу, Что было, что есть, что будет с тобой..."
      Я так, поверите, пристала, что он, шутя вроде, дал мне свою руку, и я, не задумываясь, как давно заученное, стала ему говорить, что дорога его ждет счастливая, что жить ему до восьмидесяти, что жена у него будет красавица-раскрасавица и народит ему пятерых детишек, и все в таком роде.
      "Спасибо тебе за добрые слова, - говорит он. - Вот на память тебе!" и дает мне полсотенную бумажку.
      Мне почему-то совестно стало, и я отказалась взять деньги. Прогудел паровоз, тронулся курьерский поезд, только мелькнуло в окошке веселое лицо юноши. В эту минуту кто-то сзади хватает меня за плечо. Оборачиваюсь Иван Жило.
      "Пятьдесят рублей не взяла, дура!" - Глаза у Ивана горячие, злые.
      "Не захотела - и не взяла!" - и сильно дернулась, высвободила плечо из-под его цепкой руки, побежала к нашему составу. Уже у самого вагона Иван догнал, загородил дорогу и так ткнул кулаком в грудь, что я повалилась на шпалу, ушибла бок.
      "Таточку! - закричала я. - Таточку!"
      Из теплушки выскочил отец, поднял меня и принес в вагон. А Ивану при всех заявил: