Вернон Господи Литтл. Комедия XXI века в присутствии смерти

      – Простите, что приходится вовлекать вас во все это…
      Лалли, подняв дрожащую руку, обрывает его на полуслове.
      – Все что угодно, лишь бы только вернуть покой этим несчастным душам.
      В зале кто-то отчетливо всхлипывает. На лице у прокурора – ни следа былой адвокатской хитрожопости. И не только у него. На сотню миль вокруг все прониклись трепетом душевным. Проходит примерно лет восемьсот, после чего прокурор задает-таки очередной вопрос:
      – Вы были свидетелем еще и того, как был убит Барри Гури?
      – Я был ранен, и с того места, где упал, я видел, как обвиняемый побежал но направлению к офицеру Гури. До меня донеслись звуки стычки, потом – три выстрела…
      Прокурор кивает и поворачивается к моему адвокату.
      – Свидетель ваш.
      Брайан поправляет галстук и подходит к свидетельской скамье. Тишина похрустывает, как косточки у ящерки.
      – Мистер Ледесма, как долго вы работаете тележурналистом?
      – Уже почти пятнадцать лет.
      – А где вы работали?
      – В основном в Нью-Йорке и в Чикаго.
      – А в Накогдочесе?
      Лалли хмурит брови.
      – Н' хеет, – усмехается он, как мотор чихнул.
      – Вам приходилось бывать в этом городе?
      – Н' хеет.
      Брайан одаривает его молниеносной понимающей улыбкой.
      – А врать вам когда-нибудь приходилось, мистер Ледесма?
      –  Ц-ц…
      – Да или нет?
      – Н' х-хеет.
      Мой адвокат кивает и оборачивается к присяжным. Он поднимает руку: в руке у него визитная карточка.
      – Дамы и господа, я хочу показать свидетелю эту визитную карточку. В ней значится: «Эулалио Ледесма Гутьеррес, Президент и Специалист по Техническому Обслуживанию, Служба Медиатехники, г. Наког-дочес».
      Его рука с карточкой закладывает плавный вираж по направлению к лицу Лалли.
      – Мистер Ледесма, это ваша визитная карточка?
      – Я' хавас умоляю, – откидывает голову Лалли. И вдруг становится похож на допотопный паровозик.
      Брайан смотрит на него самым пристальным из всех своих взглядов.
      – У нас есть свидетель, который удостоверит, что эту карточку вы давали как свою собственную. Я задаю вопрос еще раз – это ваша карточка?
      – Я же сказал – нет.
      – Ваша честь, если можно, я хотел бы вызвать еще одного свидетеля для участия в этом допросе, с целью идентификации…
      – Пожалуйста, – говорит судья.
      Мой адвокат кивает кому-то в задней части зала. Скрипнув, отворяется двойная дверь, и двое служителей вводят в зал маленькую старушку-мексиканку. Брайан ждет, пока она доковыляет до края лестницы, и тут же разворачивается к Лалли, упершись обеими руками в перила.
      – Мистер Ледесма, это ваша мать?
      – Вы что, шутите? – поднимает брови Лалли.
      – Лалли! Мой Лало! – кричит старушка. Она вырывается из рук служителей, но тут же цепляется ногой за обитый металлом край верхней ступеньки и падает на пол.
      Судья поднимается с места и, нахмурившись, следит за тем, как старушку поднимают с пола. Она хнычет и пытается различить в общем гуле голос Лалли. Он сидит тихо. Морщинок у него на щеках становится в два раза больше.
      Брайан дает залу угомониться и только потом обращается к старушке:
      – Миссис Гутьеррес, прошу вас, скажите суду – это ваш сын?
      – Это он.
      Она тянет своих провожатых вниз но лестнице, потом нога ее промахивается мимо очередной ступеньки, и она повисает у них на руках. Судья втягивает губы, как будто только что наступил на колючку. Он внимательно всматривается в старушку, потом качает головой.
      – Мэм, вы можете указать на вашего сына? Весь мир замирает, затаив дыхание.
      – Лало? – зовет она. – Эу- лалио?
      Он не отвечает. И тут один из адвокатов со стороны обвинения складывает руки на груди. Шуршание ткани о ткань не успевает продлиться и тысячной доли секунды, как старушка вскидывается и тычет пальцем в прокурора.
      – Лалли!
      Прокурор красноречиво разводит руки в стороны. Судья переводит взгляд на моего адвоката.
      – Минутный перерыв! Правильно ли я понимаю: что эта дама имеет ограниченные зрительные способности?
      – Любая женщина узнает своего ребенка по голосу, ваша честь.
      Судья вздыхает.
      – Ради всего святого, скажите мне на милость, как вы собирались оформить процедуру опознания?
      – Ваша честь, – начинает Брайан, но судья шваркает очками о стол и широко разводит руки в стороны.
      – Советник, эта милая леди ничего не видит.
 
      Сегодня ночью крепкий здоровый сон мне явно не светит. Я ворочаюсь и брыкаюсь, я переживаю все ужасы, которые, должно быть, переживает сейчас Хесус, я прекрасно понимаю, что ввязался в лотерею, где в случае проигрыша могу и в самом деле составить ему компанию. Когда на следующее утро меня приводят и запирают в клетке, весь зал, естественно, тут же принимается пялиться на меня. Брайан, конечно, то и дело вскакивает, принимается спорить по любому поводу, говорит, что все было заранее подстроено, и теде и тепе. Но отчего-то возникает такое чувство, будто все на свете всё уже поняли: вчера Лалли вбил последний, решающий гвоздь. О том, что все всё поняли, свидетельствуют происшедшие в зале маленькие перемены: вот, к примеру, стенографистка сидит, откинув голову назад на лишний градус дальше, чем всегда.
      Пока все это происходит вокруг меня, я чувствую смутную рябь: телеграмма от Хесуса. В ней говорится, чтобы я срочно сбрасывал балласт, чтобы я не считался с потерями и думать забыл про семейные тайны, – в ней сказано, что я и так уже хранил верность долгу сверх всякой мыслимой и немыслимой меры, что мне просто нужно дать им найти ружье. Там говорится, что я должен сказать им про то, как меня в тот день прихватило с животом неподалеку от школы. Мне кажется, говно должно содержать уйму всякой информации о том парне, который насрал. Может быть, вообще можно клонировать из него других таких же ребят, а потом просто задать им наш главный вопрос: зачем они это сделали. Мой палец как-то сам по себе ложится на зеленую кнопку, оглаживает ее по кругу. Камеры принимаются жужжать вдвое ближе. Сидишь вот так и знаешь, что людские толпы на улице, пассажиры в аэропортах, семьи, уютно устроившиеся среди домашних запахов, мужчины в парикмахерских в далекой Японии, детишки, которые в ничуть не менее далекой Италии играют в классы, сейчас все разом подобрались и затаили свое чертово дыхание. Сидишь и чувствуешь, как спрессовались под бешеным давлением в аортах миллиарды чело-векочасов. Это, блин, сила. Я собираю губы бантиком и обвожу пальцем кнопку по кругу, делая вид, что выбор мне сделать очень нелегко. Внезапная тишина в зале заставляет Брайана развернуться вокруг своей оси. Увидев мою руку над сигнальной кнопкой, он бросается было ко мне, но судья шипит у него за спиной:
      –  Не мешайте ему!
      Я ударяю по кнопке не потому, что хочу изменить свои показания, не потому, что моя история рассказана не так. Я бью по ней потому, что моя история вообще не рассказана. На меня снисходит озарение: такое чувство, что я уже десять лет слушаю всех этих шутов гороховых, которые устроили глобальное телешоу: с привлечением экспертов по волокнам ковровых тканей, мозгоклювов и прочих не менее приятных личностей, и если я буду и дальше сидеть и молчать, они вгонят меня в гроб своим бесконечным, бессмысленным трепом. Сразу видно, что на меня государству экспертов не жалко. Я уже усвоил, что главное в этом деле – шоу, в полный рост, для прайм-тайм. Потому что, хотя, наверное, и нехорошо так говорить, и, надеюсь, я не выполню за дьявола его работу, если скажу это сам, но такая основа основ судебной системы, как Разумное Сомнение, больше силы не имеет. По крайней мере на практике – и даже не пытайтесь доказывать мне обратное. Вот разве в том случае, если, скажем, ваша кошка слопает соседского хомячка, как в «Судье Джуди», или типа того. Но если они уже вывели на сцену дополнительные патрульные машины и выстроили в зале суда клетку из зверинца, забудьте о Разумном Сомнении. Вам придется предъявить им простое, как честное скаутское, доказательство собственной невиновности, в которое мог бы поверить кто угодно, просто посмотрев вас по телику. В противном случае они две тысячи лет потратят на технические экспертизы, убойные, как если бы тебя на тот же срок усадили в школьный класс и заставили заниматься самопроверкой по математике: и за это время от Разумного Сомнения, как правило, не остается и следа.
      Терять мне по большому счету нечего, и я жму на кнопку. Звук такой, как будто с пролетающего самолета уронили ксилофон, и у меня вдруг темнеет в глазах от сплошного огненного шторма: от вспышек фотокамер. Последнее, что я вижу, – это отвисшая челюсть Брайана Деннехи.
      – Судья, – говорю я.
      –  Шшшш!– давится воздухом Брайан.
      – Говори, сынок, – отвечает судья. – Ты хочешь, чтобы мы запустили процедуру отказа от показаний?
      – Нет, сэр, речь не только об этом. Я думал, у меня будет возможность рассказать о том, как все произошло на самом деле, но мне здесь задают только такие вопросы, после которых я выгляжу полным уголовником. Я хочу сказать, что у меня есть свидетель, который может прояснить все с самого начала – с того дня, когда произошла трагедия.
      – Ваша честь, – говорит прокурор, – обвинение выражает надежду, что после всех усилий, затраченных в ходе слушаний, структура процесса не будет нарушена.
      Судья устало смотрит на него.
      – А я в свою очередь, советник, хочу выразить надежду, что обвинение, как и все участники процесса, более всего обеспокоены выяснением истины.
      Он мягко улыбается в камеру, а потом говорит:
      – Приведите мальчика к присяге.
      – Ваша честь. – Брайан в бессильной попытке упредить события вскидывает руку.
      – Тишина в зале! – возглашает судья. И кивает мне. – Произнесите слова клятвы, мистер Литтл.
      Я набираю полную грудь воздуха и проделываю все положенные процедуры с Библией. Брайан сидит, обхватив голову руками. Засим я сразу перехожу к сути дела:
      – Я никогда не совершал ничего противоправного. Мой учитель, мистер Кастетт, об этом знает, и знает, где я был. В классе меня не было потому, что он сам послал меня за свечкой для какого-то дурацкого эксперимента. И если бы я сказал об этом раньше, незачем было бы городить все эти турусы на колесах.
      Судья смотрит на прокурора и адвоката.
      – Почему этого свидетеля не привлекли к даче показаний?
      – Врачи сочли его состояние неподходящим для такого рода процедур, – отвечает Брайан. – К тому же защита была уверена, что обвинения, связанные с трагическим происшествием в школе, отпадут сами собой на основании представленных защитой доказательств.
      – Мне кажется, нам стоит послушать вашего мистера Кастетта, – говорит судья. И смотрит в камеры. – Мне кажется, что весь мир настоятельно потребуетот нас вызвать этого свидетеля в суд.
      Он дает отмашку служащим.
      – Распорядитесь, чтобы его сюда доставили; если возникнет такая необходимость, мы сами съездим к нему в больницу.
      – Благодарю вас, сэр, – говорю я. – Кроме того, я хотел бы…
      – Ты сделал свой ход, сынок. Справедливость требует, чтобы теперь я дал возможность прокурору задать тебе несколько вопросов.
      Наверное, даже вам было слышно, как зарыдал мой адвокат. Прокурор надевает подобающую к случаю улыбочку и подходит поближе.
      – Благодарю вас, ваша честь. Вернон Грегори Литтл, как вы сегодня себя чувствуете?
      – Ну, в общем, ничего… Я просто хотел сказать…
      Он останавливает меня жестом руки.
      – Вы настаиваете на том, что в глаза не видели последние шестнадцать жертв. Правильно?
      – Видите ли, дело в том…
      – Отвечайте, пожалуйста, только «да» или «нет».
      Я смотрю на судью. Тот кивает.
      – Да, – говорю я.
      – Не видели вы также и жертв школьной трагедии, до той поры, когда они все были уже мертвы или при смерти. Верно?
      – Да.
      – Но вы не отрицаете того, что были на месте преступления?
      – Ну, в общем, да.
      – Итак, вы показали под присягой, что присутствовали на месте преступления, жертвами которого стали восемнадцать человек, хотя и не видели, как именно произошли эти восемнадцать смертей?
      – А-га. – Глаза у меня начинают метаться по сторонам, пытаясь уследить за всей этой математикой.
      – А еще вы показали под присягой, что в глаза не видели никого из последних шестнадцати жертв, но они, как выясняется, тоже умерли.
      Прокурор проводит языком но щекам изнутри. Хмурит брови. Это продвинутая степень адвокатской хитрожопости: на случай, если вы не поняли. Потом он улыбается присяжным и говорит:
      – Не кажется ли вам, что попадаться вам на глаза вообще опасно для жизни?
      В зале вспыхивает смех.
      – Протестую!
      – Оставьте, советник.
      Судья отмахивается от Брайана и делает мне знак: отвечай на вопрос.
      – Я даже близко там не был, в последних шестнадцати случаях, – говорю я.
      – Ага. А где вы были?
      – В Мексике.
      – Понятно. У вас были какие-то особые причины для того, чтобы отправиться в Мексику?
      – Ну, видите ли, я был вроде как в бегах…
      – Вы были в бегах.
      Прокурор поджимает губы. Он оглядывается на коллегию присяжных, которая по большей части состоит из владельцев автомобилей типа «универсал» и им подобных: нескольких суровых дам и пары очень нервных мужиков. По одному чудику сразу видно, что он утюжит свои носки и нижнее белье. И все они тут же копируют линию прокурорских губ.
      – Так, давайте расставим точки над i: вы утверждаете, что невиновны ни в одном из вменяемых вам преступлений и что ни разу в жизни не встречались с половиной погибших. Так?
      – Так точно.
      – Но вы признаете, что присутствовали на месте первого массового убийства, а свидетели в ходе очных ставок опознали в вас человека, которого видели на тех местах, где были совершены другие убийства. Вы согласны с тем, что тридцать один свидетель в этой самой зале узнали в вас человека, которого они видели в то время, когда было совершено одно из более поздних преступлений?
      – Протестую, – говорит Брайан. – Мы ходим по кругу, ваша честь.
      – Господин судья, – говорит прокурор. – Я всего лишь пытаюсь выяснить собственное отношение подсудимого к описанным фактам.
      – Протест отклоняется. – Судья кивает мне. – Отвечайте.
      – Но…
      – Отвечайте на вопрос – да или нет, – говорит прокурор. – Тридцать один гражданин опознал вас в этой самой зале в качестве подозреваемого?
      – Н-ну, наверное, так.
      –  Даили нет!
      – Да.
      Я опускаю глаза. И как только до меня доходит смысл этого жеста, на все остальные части моего тела накатывает первая волна паники. Где-то в районе переносицы становится ужасно жарко. Прокурор держит паузу, он дает моему телу время выдать меня с потрохами телекамерам.
      – И вот теперь, когда мы установили факт вашего присутствия в тех местах, где были совершены тридцать четыре убийства, вы заявляете нам, что засим вы отправились в бега.
      Он поворачивается к присяжным и вытаращивает глаза.
      – Даже представить себе не могу – с чего бы это? По залу гулко прокатывается смешок.
      – Потому что все подозревали меня, – говорю я.
      Прокурор широко раскидывает руки в стороны.
      – После тридцати четырех убийств? Неудивительно!
      Пару секунд он молча стоит на сцене, и плечи у него трясутся от немого смеха. Он качает головой. Он утирает пот со лба. Он смахивает слезу из уголка глаза, делает глубокий вздох и, все еще не в силах совладать с приступом смеха, делает несколько неловких шагов в сторону клетки. Но когда его взгляд встречается с моим, глаза у него горят огнем.
      – Вы были в Мексике двенадцатого мая текущего года?
      – Э-э, это как раз в тот день, когда произошла трагедия, – нет, конечно.
      – Но вы только что сказали суду, что в то время, когда совершались все эти преступления, вы были в Мексике.
      – Вы же понимаете, что я имел в виду последние по времени…
      – Ахх, да, конечно, я понял: вы отправились в Мексику ради несколькихпреступлений – значит, теперь вы именно так формулируете свои показания?
      – Я просто хотел сказать…
      – Позвольте, я вам помогу, – говорит он. – Значит, теперьвы утверждаете, что отправились в Мексику на то время, когда происходили некоторыеиз упомянутых преступлений – правильно?
      – Ну, да.
      – А в то время, когда вы не были в Мексике, где вы находились?
      – Дома.
      – То есть неподалеку от владений Амоса Китера, не так ли?
      – Да, в общем, вроде того.
      – То есть от того места, где был найден труп Барри Гури?
      – Протестую, – говорит мой адвокат.
      – Ваша честь, – говорит прокурор, – мы пытаемся установить, что все убийства были совершены до побега обвиняемого в Мексику.
      – Продолжайте, только постарайтесь держаться ближе к сути дела.
      Прокурор снова поворачивается ко мне.
      – Я всего лишь хочу сказать, что вы были ближайшим другом Хесуса Наварро, который устроил бойню в вашем классе. Вы живете буквально в двух шагах от тех мест, где были совершены семнадцать убийств. Свидетели опознали вас как человека, которого видели во всех этих местах. После первого же допроса вы сбежали из участка местного шерифа. После того как вас сперва задержали, а потом выпустили на поруки, вы сбежали в Мексику…
      Он наклоняется к прутьям, медленно, осторожно; он опускает голову так, что подбородок упирается в грудь и только тяжелые, набрякшие глаза смотрят вперед, прямо в лицо.
      – Признайтесь, – говорит он голосом рассудительным и мягким. – Ведь это же вы убили всех этих людей.
      – Нет, не я.
      – Мне кажется, вы убили их всех и просто потеряли счет загубленным человеческим жизням.
      – Нет.
      – Вы не теряли счета?
      – Я их не убивал.
      Прокурор поджимает губы и выдыхает через нос, как будто ему только что сообщили, что в выходные вечером придется поработать сверхурочно.
      – Пожалуйста, назовите свое полное имя.
      – Вернон Грегори Литтл.
      – И где конкретно вы жили в Мексике?
      – В Герреро.
      – Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?
      – Да, конечно, мой друг Пелайо…
      – Водитель грузовика из деревни на берегу моря? – Он идет к своему столу и берет в руки весьма солидно выглядящий издалека документ. И поднимает его над головой. – У меня в руках протокол данных под присягой свидетельских показаний Гарсиа Мадеро по прозвищу Пелайо, жителя той самой деревни, которую только что назвал обвиняемый.
      Он аккуратно кладет бумагу обратно на стол и медленно обводит комнату взглядом, так чтобы каждый из присутствующих ощутил свою личную вовлеченность в происходящее.
      – Господин Гарсиа Мадеро утверждает, что за всю свою жизнь он встречал одного-единственного американского юношу. Этот юноша путешествовал автостопом, и познакомились они в одном баре на севере Мексики, а потом вместе отправились к югу на его грузовике – и звали этого молодого человека Дэниел Нейлор…

Двадцать один

      В сей день, четырнадцатого ноября, моя собственная жизнь пролетает у меня перед глазами чередой разрозненных злых вспышек, как двухнедельная жизнь комара. В последнюю минуту этой жизни приходит новость: мистер Кастетт даст показания в последний день слушаний, то есть через пять дней. Телеобозреватели утверждают, что теперь только он может меня спасти. Я вспоминаю тот последний раз, когда мы с ним виделись. Двенадцатого мая сего года.
 
      – Если в действительности ничего не происходит, пока ты не увидишь, как оно происходит, – говорит Хесус, – оно произойдет, если ты по-прежнему будешь верить, что именно так оно и будет, но никому об этом не скажешь?..
      – Такое впечатление, что нет, пока кто-нибудь не увидит, как ты об этом рассказываешь, – говорю я.
      – Т'твою мать, Верн. Лучше б я тебя об этом не спрашивал.
      Глаза у него превращаются в две щели – как будто ножом полоснули, он жмет на педали и уходит вперед. Если эта неделя будет похожа на предыдущую, не думаю, что он выдержит. Меня иногда пугает та страсть, с которой он хватается за любую, даже самую крошечную возможность почувствовать власть. Чемпионом мира в любом известном виде спорта ему не стать, и он не гений. И что уже совсем ни в какие ворота не лезет – он даже не может позволить себе новые «Брэнды». Общепризнанные торные дороги к славе ему недоступны, понимаете, в чем дело? Только не поймите меня неправильно, у этого парня с головой все в порядке. Мне ли не знать. Мы миллион часов провели с ним вместе, гоняясь за бабочками, клея самолетики, смазывая ружья. Расходились, снова сходились, все это время отдавая себе отчет в том, что он знал, что я знаю, что сердце у него – мягче воска. Я знаю, что Хесус – человек с душой настолько глубокой, что ни у кого на свете не хватит денег, чтоб ее измерить. Только я один об этом знаю.
      Во вторник утром класс похож на печь, в которой пекут пиццу: все знакомые запахи спеклись в послевкусие слюны на горячем металле. Лучи света обнесли частоколом отдельных говнюков, сидящих за партами. Хесус накрепко скован своей обычной школьной повадкой и высвечен самым большим лучом солнца. Он смотрит на доску, оголив спину, выставив на всеобщее обозрение торчащий в спине нож. Может, оно, конечно, у каждого человека в спине торчит нож, которым близкие люди вертят когда и как хотят. Может, конечно, и нужно следить за тем, чтобы никто другой не обнаружил, где он у тебя торчит. Но Хесусу все по фигу, с ним советую быть поосторожнее.
      – Йо, Джейзус, у тебя из жопы капает, – говорит Макс Лечуга. В каждом классе есть коротышка, который вечно нарывается, ну, сами знаете. А Макс еще и жирный, и с такими пухлыми губенками. – Обходите стороной жопу Джейзуса, вчера вечером пожарная команда потеряла там еще четверых добровольцев.
      Близняшки Гури подходят поближе и начинают хихикать. Почувствовав поддержку, он принимается за меня.
      – Верни, ты, часом, жопку нынче утром не перетрудил?
      – Говном умойся, Лечуга.
      – А ты меня умой, попробуй, пидор.
      – Сам ты пидор, жирный мешок с говном.
      Лорна Спелц – наш классный тормоз. До нее, наконец, доходит смысл первой шутки.
      – Да там, наверное, застряла целая пожарная машина. – Она прыскает со смеху.
      И тем дает отмашку прочим отморозкам в юбках. Хи-хи-хи, блядь.
      В школе вас ни фига не научат, как вести себя с подобным дерьмом. Сидишь из года в год за партой и учишь про столицу Суринама, а в это время кучка дебилов вырезает у тебя на спине свои инициалы.
      – Ну, любители научных знаний, быстренько собрались в фокусе. – В облаке меловой пыли от Калвина Кляйна прибывает Мэрион Кастетт, весь такой резкий и наэлектризованный. Другого такого парня вам не встретить – который в девяностоградусную жару ходил бы в вельветовых брюках. Такое впечатление, что он без тени улыбки носил бы даже кожаные шорты.
      – Кто вспомнил, что сегодня нужно было принести на урок свечу? – спрашивает он.
      Я внезапно вспоминаю, что мне нужно перевязать шнурки на кроссовках. Как, собственно, почти весь класс, за исключением Даны Гури, которая тут же вынимает полную коробку свечей для ароматерапии, и каждая завернута в золотую фольгу.
      – Опаньки – забыла ценник отклеить! – Она медленно обводит коробкой по кругу. То есть очень медленно.
      Ценник настолько яркий, что складывается впечатление, будто она слегка подправила его маркером. Вот вам наша Дана, во всей красе и славе. Если вам случится громко пукнуть, вы будете заранее знать, кто на вас настучит. Консультант по профориентации уверяет, что из нее получится прекрасный журналист.
      Лечуга встает со стула.
      – У меня такое впечатление, сэр, что Хесус уже использовал свою свечку.
      Пробный хрюк пробегает по классу. Кастетт застывает на месте.
      – Что ты хочешь сказать, Макс?
      – Я хочу сказать, что навряд ли вам захочется брать ее в руки – вот и все.
      – Что с ней такое? Где она была?
      Макс взвешивает готовность аудитории.
      – У него в жопе.
      Класс взрывается: рты закрыты, так что взрывается он через нос.
      – Мистер Кастетт, – говорит Дана, – мы здесь для того, чтобы получать образование, а это все как-то не очень пахнет образованием.
      – Да, сэр, – подхватывает Шарлот Брустер, – у нас есть конституционное право на защиту от сексуальных извращений.
      – А у некоторых людей есть еще и право на защиту от преследований, мисс Брустер, – отвечает Кастетт.
      –  ГоспожаБрустер, если позволите, сэр.
      Макс Лечуга надевает самое что ни на есть невинное выражение лица.
      – Черт, да мы это просто так, для смеху, понимаете.
      – Мне кажется, Хесус вовсе не находит ваши шуточки смешными, – говорит Кастетт.
      – Ну и что, – передергивает плечиками Шарлот, – с волками жить…
      – Не нужно подставляться! – чирикает у нее из-за спины Лорна Спелц. Лорна скажет, как в воду перднет.
      Кастетт вздыхает:
      – А почему вы считаете, что конституция ставит ваши права выше прав мистера Наварро?
      – Потому что он голубой, – говорит Бо Гури. Вот уж, в натуре.
      – Благодарю вас, Борегард, за то, что вы перевели нашу дискуссию в глубоко научную и профессиональную плоскость. А что касается вас, госпожа Брустер, то, сдается мне, даже вы рано или поздно усвоите, что наша прославленная конституция встает на пути всякого, кто пытается нарушить фундаментальные права другого человека.
      – Мы не нарушаем ничьих прав, – говорит Шарлот. – Мы, Народ, решили немного посмеяться, нравится это кому-то или нет, и имеем на это право. И этот кто-то тоже может над нами смеяться. Или не обращать на нас внимания. С волками жить…
      – Учись танцевать по-волчьи! – Лорна в своем репертуаре.
      – Да, сэр, – говорит Лечуга. – Это записано в конституции.
      Кастетт проходится по комнате, из угла в угол.
      – Ни в одном из наших государственных документов, докторЛечуга, вы не найдете формулировки «С волками жить…».
      Он размазывает последнюю фразу, как масло по бутерброду, толстым слоем. Тактическая ошибка: с Шарлот Брустер так нельзя. Она уже успела закусить удила. Губки у нее превращаются в подобье куриной жопки. Глаза стекленеют.
      – У нас складывается такое впечатление, сэр, что вы слишком усердно защищаете Хесуса Наварро. Только и делаете, что его защищаете. Может быть, мы просто не владеем всей полнотой информации?..
      Кастетт примерзает к месту.
      – Что вы имеете в виду?
      – Вы, наверное, не слишком часто лазаете по сетке, а, сэр? – Лечуга обводит класс хитрожопым взглядом. – Вы, наверное, на них ни разу даже и не заходили – на сайты с мальчиками?
      Кастетт, трясясь от ярости, делает шаг по направлению к Максу. Хесус с грохотом срывается с места и выбегает из комнаты. Классная богиня Лори Доннер бежит за ним следом. Кастетт проворачивается на месте.
      – Лори! Хесус!
      И, словно гончая, летит за ними.
      Вы видели Хесусова отца, старика Розарио? Он бы никогда не позволил до такого себя довести. А знаете почему? Потому что вырос по ту сторону границы, а у них там есть вполне разумное обыкновение вставать на рога, как только до тебя не то что пальцем дотронутся – хотя бы глянут в твою сторону не так, как положено. А Хесус подхватил извечную болезнь белого человека все и вся закупоривать пробкой, до последней возможности. Я должен его отыскать.
      Класс потихоньку сползает в подходящее к случаю состояние лиц и душ: а мы что, мы ничего, мы ни в чем не виноватые свидетели случайного стечения обстоятельств. Близняшки Гури глотают смешок. Потом Макс Лечуга встает с места и подходит к выстроившимся в ряд вдоль окон компьютерам. Он проходит вдоль всех и – один за другим – активизирует скрин-сейверы. На экранах появляется одна и та же картинка: голый Хесус нагнулся над больничной кушеткой – или похожей на больничную.
      Я выхожу из класса, в коридоре стоит Кастетт. Он еще не видел картинок в компьютерах.
      – Сэр, хотите, я найду Хесуса?
      – Нет, лучше отнеси в лабораторию вон те бумаги и посмотри, не попадется ли тебе где-нибудь по дороге на глаза свеча.
      Я возвращаюсь в класс, сгребаю у него со стола рабочие заметки к уроку и направляюсь к выходу. Уже и отсюда видно, что ящик Хесуса в коридоре стоит открытым и его спортивной сумки там нет. Кастетт заходит обратно. Наверное, картинки сразу же бросаются ему в глаза, потому что он ворчит себе иод нос:
      – И этим варварам хватает наглостиговорить со мной о конституции?
      – Конституция, – подает голос Шарлот, – есть инструмент интерпретации, доступный правящему большинству в каждый данный момент времени.
      – И что из этого?
      – Мы – большинство. И это наше время.
      –  Бэмби-бой, Бэмби-бой!– поет Макс Лечуга.
 
      Росинки крадутся вниз по щекам Лори Доннер и беззвучно падают на дорожку за школьной лабораторией.
      – Он взял велосипед. Я не знаю, куда он поехал.
      – Я знаю, – говорю я.
      Мне кажется, теперь, когда Хесус повернулся к нам этим, незнакомым своим лицом, она чувствует себя как-то спокойней. Она просто хороший человек и хочет помочь – в меру сил. А я и сам еще не знаю, как себя вести с новым Хесусом. Такое впечатление, что он слишком много смотрел телевизор и в результате вбил себе в голову, что хорошему человеку все сойдет с рук. Как будто весь мир ни с того ни с сего стал одной большой Калифорнией.
      – Лори, я должен его найти. Прикроешь?
      – А что я скажу Кастетту?
      – Ну, скажи, что я упал и подвернул ногу, или еще что-нибудь придумай. Скажи, что к математике вернусь.
      Она берет меня за палец и несколько раз пожимает самый кончик.
      – Верн, скажи Хесусу, что мы все сможем изменить, если будем держаться вместе, скажи ему…
      Она принимается плакать.
      – Я пошел, – говорю я.
      В том кино, которое я вижу про себя, земля отталкивается от моих «Нью Джекс», и я одним прыжком перелетаю через школьное здание. Я успеваю отбежать от Лори ярдов на пятьдесят, пока до меня доходит, что Кастеттовы бумажки и свечка по-прежнему у меня в руках, но мне совсем не хочется разрушать картинку «Супермен спешит на помощь другу». Я заталкиваю их на ходу в задний карман и бегу дальше.