Вернон Господи Литтл. Комедия XXI века в присутствии смерти

      У меня на лбу высыпают бисеринки пота. Я пытаюсь нашарить в кармане какую-нибудь мелочь, но карман такой тугой, что и ладонь-то с трудом туда лезет. Ван Дамм оторвал бы себе на хрен руку, чем стоять вот так и корчиться, или, скажем, отшиб водиле репу на всю оставшуюся жизнь. Я же в конце концов вынимаю из отделения для крупных купюр десятку.
      – Сдачу оставьте себе, – говорю я водиле, весь такой крутой и небрежный.
      Тейлор подается вперед, чтобы чмокнуть меня в щеку, и опять застывает на полпути. Чертов водитель машет за стеклом бумажкой.
      – Не забудьте свою пятерку.
      – Я же сказал, оставьтесдачу себе.
      – Вы уверены? Спасибо, огромное вам спасибо…
      Ёб твою мать. Теперь Тейлор окончательно сбита с толку. Я тоже сбит с толку, наполовину разорен, и вдобавок ко всему Тейлор решает не навязывать мне лишних поцелуев. Но все ж таки мне достается более густая и пряная волна ее запаха, в котором есть могучая притягательная сила, драйв настоящей – взрослой – женщины, в том смысле, что трусики на ней, наверное, уже совсем не девичьи, может быть, шелковые, с глубоким вырезом, с кружевными вставками, и все такое. Может быть, в голубых полутонах или в таких, телесных. Она меня просто без ножа режет.
      – Привет, – говорит она и проводит меня под спрутом. – Ты что, банк ограбил?
      – А то. Рюкзак видала? Битком.
      Теперь я не чувствую ничего, кроме усталости, как типичный хьюстонский хуй в типичный жаркий-летний-день. На носу у меня висит капелька пота. Тейлор оглядывает меня с ног до головы. Ее бездонные карие глаза суживаются.
      – Ты хорошо себя чувствуешь?
      – Да вроде как.
      Звучит так, как будто мне уже просто по фигу, какое впечатление я произвожу на окружающих, но именно благодаря этой внезапно нашедшей на меня депрессии происходят странные вещи. Настоящие. В общем, судя по всему, между нами и в самом деле пробегает какая-то искра, искра настоящего взаимопонимания, как в кино или типа того. Она только что видела, как я выставил себя полным мудаком, и она прекрасно отдает себе отчет в том, что я отдаю себе в этом отчет. И такое впечатление, что от этого она как будто расслабилась, а вслед за ней расслабился и я. Вроде как лошадь перестала решать примеры на сцене. Сам того не желая, я, судя по всему, показал свое настоящее лицо: печальную морду псины, которую измолотили вдоль и поперек да и выгнали к чертям собачьим. Она тихо-тихо ведет меня в торговый зал, почтительно оберегая клочьями свисающие с моей души ошметки горя, потеки чужих слез.
      – Так что все-таки стряслось, а, бродяга? – насмешливо спрашивает она, уже на эскалаторе.
      – Блин, даже не знаю, с чего начать.
      – Я все-все из тебя сейчас вытяну. – Она просовывает сухую хрупкую ладошку в мой слипшийся комок из потных пальцев и ласково тянет за собой сквозь толпу. – Сейчас глянем, не объявилась ли моя кузина, а потом сядем где-нибудь в укромном месте и выпьем соку. Для пущего взаимопонимания.
      Соку. Для пущего взаимопонимания. Какая женщина! Я смотрю, как ее тугие маленькие ягодицы натягивают ткань юбки, левая, правая, левая, правая, и не видать даже полоски от трусиков – но крайней мере, невооруженным глазом. Я настолько охуительно в нее влюблен, что даже представить себе не могу, какие на ней трусики.
      Мы приходим в отдел дамского трикотажа, где на витринах красуется вся эта переливчатая, кружевная, запредельная порнуха. Если честно, вид у витрин какой-то бурлескный, и вообще, такого рода зрелища не очень по мне. По мне – простые хлопчатобумажные бикини, какие девушка надевает, если не знает, что ты их увидишь. Я оглядываюсь на женщин в отделе. Сразу видно, что они буквально спят и видят, чтобы ты туда зашел.
      – Не видать, – перегнувшись через витршгу, говорит Тейлор. – Чего и следовало ожидать. Может, начнешь рассказывать. Если тебе не хочется об этом говорить, я пойму…
      – Да нет, я тебе все расскажу, только знаешь, тебе придется пообещать, что ты кое-что сохранишь в тайне. Такие вещи, которые нелегко будет держать при себе. Если не сможешь, скажи, я пойму.
      Девушек, их от секретов за уши не оттащишь.
      – Можешь на меня положиться. – Она морщит носик. – Типа, мне все равно незачем знать, где спрятаны трупы, и все такое.
      Она сверкает зубами и ведет меня через вестибюль в какой-то ярко размалеванный кафетерий.
      – Блин, да нет никаких трупов, и вообще ничего такого, – говорю я.
      Когда она вздергивает попку на табурет, я замечаю, что полное киносовершенство все-таки недостижимо: пара зубов у нее растет немного вкривь, а сквозь макияж просвечивает выдавленный прыщик. Я расплываюсь, как клякса на «клинексе». Еб твою мать, до чего же она настоящая, до чего же близко.
      – Ну, типа – ты в чем-то виновен или нет? – спрашивает она.
      – Я так не думаю.
      – Это что, типа, ограбление или что?
      – Убийство.
      –  Иик. – Лицо у нее собирается в складочки, как будто кто-то наблевал, а она только что наступила. – А тебе не пришло в голову, что, типа, может, лучше было бы остаться и отстаивать свою правоту?
      – Не-а, судя по тому, как все складывается, мне лучше на какое-то время лечь на дно.
      Бровки у нее сворачиваются в сочувственную кучку. Медленно погружаясь в источаемый ею сироп, я понимаю, что разговор нужно как-то уводить от говна подальше, и начинаю выстраивать интригу, чтобы и дальше держать ее в тонусе и не терять при этом почвы под ногами. Нужно будет заказать текилы или типа того или взять да и поцеловать ее в губы.
      – Тей, – сурово сдвигаю брови, – это может показаться немного неожиданным, но мне придется попросить тебя о чем-то действительно важном.
      Лицо у нее каменеет, как каменеют лица у людей, которым через секунду придется делать выбор между говном в навал и какашками россыпью. И я с ходу понимаю, что зашел не с того конца.
      – Ты насчет денег? – подхватывает она. – Типа, если тебе нужна какая-то сумма в долг…
      Возникает официант.
      – Ребята, чего вам принести?
      Мы с Тейлор пользуемся возможностью расцепить глаза.
      – Мне, пожалуйста, гуава-ликуадо, – говорит она.
      – Э-э, несите два, – говорю я. Текилы, блядь. Хуёв вполсилы. Как только официант уходит, я пробую зайти с другого конца.
      – Черт, Тейлор, какой я дурак, только о себе и думаю, даже не спросил тебя, а ты-то как?..
      Она хватает меня за обе руки и трясет, зажав в своих.
      –  Господи, да ты меня просто, типа, без ножарежешь. Как-как. Да никак! Вот, попробовалась было на ТВ, но проба пока не пошла – вот и все дела, никак, понимаешь?
      Я улыбаюсь и полной грудью вдыхаю теплую негу момента, чтобы тут же переплавить ее в прочный фундамент романтической встречи. Потом она откидывает волосы со лба и опускает глаза.
      – А еще я встречаюсь с этим доктором, веришь-нет? Конечно, он много старше, чем я, но я влюююбиииласьв него, как кошка… Из-за него-то я сегодня сюда и припорола. Он и этот новый мужик моей кузины – они с ним оба на трусикахпросто задвинулись.
      Ее голос начинает доноситься до меня сквозь глубокий и гулкий туннель, ну, сами знаете, как оно бывает. Потом, сам того не ожидая, отвечаю ей совершенно матушкиным голосом:
      – Да что ты говоришь, уау!
      –  Господи, поверить не могу, что я тебе все это сейчас сказала! Но ты понимаешь, ездит он на «корвете», у него самый настоящий «стингрей», а в ноябре мой день рождения, и мы с ним поедем в Колорадо…
      – Да ты что, уау.
      И ласковая Судьба, которая крадется на мягких лапках, теперь заставляет меня подыхать, визжа и корчась, за каждый пиксель ее тела; и с каждым движением губ, с каждым наимельчайшим знаком того, насколько моя мечта о ней далека от истинного положения вещей, я подыхаю снова и снова, прекрасно отдавая себе отчет в том, что эта смерть есть всего лишь крохотная спора тысяч и тысяч грядущих – мучительных – смертей.
      Потом Тейлор встает с табурета и машет рукой кому-то на той стороне вестибюля.
      – Ага, а вот и она, моя кузина – Леона! Лони! – зовет она. – Иди сюда, к нам!
      На тебе Христа за яйца. Это же Леона Дант, собственной персоной. А где-нибудь рядом с ней, чего доброго, сшивается и Лалли. Ёб твою мать. Я срываюсь с табурета, на ходу подхватывая рюкзак. Леона картинно позирует на фоне витрины с нижним бельем, и в нашу сторону она еще посмотреть не успела.
      – Что случилось? – спрашивает Тейлор.
      – Мне надо бежать.
      – Но, послушай, ты же собирался о чем-то меня попросить?
      – Прошу тебя, прошу тебя, очень тебя прошу – Леоне обо всем этом ни слова.
      – Ты знаком с Леоной?
      – Да, я очень тебя прошу.
      «Найкс» пулей выстреливают меня в вестибюль.
      –  Верн! – кричит она мне вслед, пока я стараюсь раствориться в толпе.
      Я оборачиваюсь через плечо и навсегда уношу с собой ее образ: она сидит, как брошенный котенок, раскрыв рот, и бровки домиком.
      – Будь осторожен, – беззвучно проговаривает она, одними губами. – Позвони мне.
 
      Я подыхаю от голода и рассыпаюсь на составные части на заднем сиденье «грейхаундовского» автобуса, взявшего курс на Макаллен; в салоне освещение цвета раковой опухоли, над городом догорает горячечная хирургическая лампа неба – нелепая оправа для бессмысленных неоновых реклам, кишащая червями и личинками. Вернон Гуляй-Отсюда-На-Хуй Литтл. И, как вы догадались, матушке я так и не позвонил. И не жрал ничего весь день. Единственное, чем я был занят до самого вечера, – приколачивал себя к кресту.
      Экран Номер Один у меня в голове показывает бесконечные, невероятно соблазнительные крупные планы: Тейлор. Я стараюсь не смотреть; я стараюсь выходить из кинозала в коридор и даже не оборачиваться. Но экран все равно стоит перед глазами, и на нем зазывно выписывает восьмерки молочно-белая попка. На Экране Номер Два дают другую классику на все времена и страны: «Здравствуй, Мама» или «Дорогая, я только что трахнул в жопу всю семью». На этот я тоже стараюсь не смотреть. Единственное, на что можно пялиться хоть до бесконечности, так это на двойное отражение собственной дурацкой рожи в окне, покуда снаружи уплывает в прошлое бесконечная даль; темнеющая рыхлая даль, как размокший крекер из грубой ржаной муки с редкой посыпкой из кокосовой стружки. Линии электропередач и рекламные щиты на придорожных изгородях выполняют роль музыки на заднем плане, но мелодии все больше невеселые.
      Тот самый вариант, когда привяжется на весь день какая-нибудь херовина, про которую давно и думать забыл. Эта мелодия связана с Тейлор. Так вот, покажется тебе иногда, что тебя уже выебли и высушили до последней возможной степени, ан нет, тут-то и выясняется: кое о чем ты все-таки забыл. Дальнейшее ясно как божий день. Положа руку на сердце, каждый знает, что, если уж к человеку привязалась Мелодия Судьбы, избавиться от нее невозможно. Они как герпес. Единственный способ борьбы с этой напастью – купить ёбаный диск и слушать его круглые сутки, пока не перестанешь реагировать. Об этом знает любой дурак, но что-то я не помню, чтобы сей перл жизненной премудрости нам преподносили в школе: насчет разрушительной силы Мелодий Судьбы. Поправьте меня, если меня в тот день просто не было в школе – или я подметал школьный двор в наказание за то, что выпустил на волю всех лягушек из нашей лаборатории. Нет-нет, насколько я помню, мы были слишком заняты попытками усвоить хоть что-нибудь про охуительную страну Суринам, чтобы отвлекать нас от этой радости и учить тому, что действительно могло бы пригодиться нам в жизни. Ну, вот, хотя бы начальным навыкам обращения с Мелодиями Судьбы.
      Я слышу мелодию Тейлор сквозь «тсс, тсс, тсс», доносящееся из наушников парня, который сидит двумя рядами дальше. Песня называется «Лучше, чем я», исполнитель – Перл Джем. Я даже слов не знаю, но будьте уверены, свои первые восемьдесят лет в аду я потрачу на то, чтобы каждую строчку этой песни выжгли на мне каленым железом. И чтобы вся моя жизнь в точности соответствовала тексту. Даже если речь там идет – где-нибудь ближе к концу – о космических лебедках или еще о какой хуйне.
      Что самое поганое, песенка-то даже не заводит. Нахальный басовый ритм не отдается дрожью где-то в диафрагме, не бегает мурашками вдоль позвоночника, не дергает за яйца; ничего такого, что можно было бы выплеснуть из себя посредством старой доброй мастурбации. Эта музыка буквально за уши оттаскивает тебя от ее трусиков, а ты орешь и пускаешь слюни: и вывих в ней куда отчаянней и круче, чем какие-то там сексапильные басы. Тоска такая, как будто ты анод в забитой песком кислотной батарее. Пиздец всему – но с любовью.
      В горле поднимается ком. Я глотаю его и спешно оглядываюсь вокруг, пытаясь найти хоть что-то, за что зацепиться глазами. Но единственная потенциальная мишень – коренастая молодая мамаша с ребенком, несколькими сиденьями ближе к выходу. Ребенок совсем еще маленький, он тянет мамашку за волосы, а та изображает страх господень.
      –  Перестань, – говорит она, – разве можно делать мамебольно?
      Она притворяется, что плачет, но ребенок только пуще веселится и с гиканьем принимается таскать ее за волосы еще того сильней. Я присутствую при торжественном акте закладки свежего, с пылу с жару ножа в едва нарисовавшуюся душу. Тренировочный выпад, так сказать. Лезвие материнской заботы. Вот матерь человеческая, ничтоже усомнившись в силу тупости своей, тихо делает пробный надрез.
      – Ой, как больно, ой, ты убилмаму, мамы больше нет! – Она прикидывается мертвой.
      Малыш хихикает, с минуту – не дольше. Потом он понимает: что-то не так. Она не просыпается. Она ушла, он убил ее, вот так, просто, всего лишь дернув за волосы. Он тычет в нее пальцем, потом лицо у него собирается складками: сейчас заревет. И вот мы с вами присутствуем при знаменательном событии. Он хватается ручонками за рукоять и вгоняет свое первое в жизни лезвие, до отказа. Все, что угодно, лишь бы ее вернуть. Ну и, конечно, стоит брызнуть первым слезам – и она тут как тут, воскресла.
      – Ха-ха-ха, а вот и я! Ха-ха-ха, а вот и мама!
      Ха-ха-ха, таков Порядок Вещей.
      Дрррррр – автобус вгрызается в сиреневую мглу, как горемычная ракета, битком набитая ножами и Верноном. Я знаю, что все мои переживания говна собачьего не стоят. Вы же сами, приняв во внимание все вышеизложенное, первыми скажете, что все мои переживания говна собачьего не стоят. И я это понимаю. Но у меня такое чувство, как будто у меня в башке проклюнулся Голос Вечности и долдонит одну и ту же фразу: «Негоже молодому человеку эдак бездарно растрачивать Годы Учения».
      Тейлор, должно быть, уже покончила с шоппингом. И сейчас сидит себе на заднем сиденье, в «стингрее» у этого ёбаря, с юбкой, задранной до пупа. По мере того как я представляю себе эту сцену во все больших и больших подробностях, взрослые трусики Тейлор становятся все миниатюрней и миниатюрней. И в конце концов превращаются в бикини, в туго натянутые бикини с головокружительными вырезами, которые снять – только дунуть. И с ма-аленькой такой волнообразной выемкой на резинке спереди. Убила меня, просто на месте зарезала. У нее на холмике темнеет крошечное влажное пятнышко, размером с монетку, и если взять в каждую руку по шелковистой ягодице, поднять ее с этого сиденья, поднести поближе к лицу и втянуть носом воздух, то не почуешь почти ничего – и только где-то на горизонте, яркой искоркой, булавочным уколом вспыхнет запах фиников и вяленого мяса. Вот какая она чистая, до скрипа, до хруста, даже в такой изнуряющее прелый день, как сегодня. Скрипично-чистая, как куколка. Ах, Тейлор, ах ты, ёб твою мать, родная ты моя Тей.
      Самое неожиданное, что ожидает меня при въезде в МакАллен, так это – полное спокойствие. Водитель выключает двигатель, дверь произносит свое «псчшшссс», и мир за окошком просто останавливается, и все. Уже почти одиннадцать часов, и тишина звучит совершенно по-новому, в ней отчаянно громко расправляется одежда, когда я встаю с автобусного сиденья. Такое впечатление, словно только что вынырнул из горячечного берда, особенно после всех моих истекающих ядом фантазий. Я иду вслед за прочими расправленными до прямохождения пассажирами в переднюю часть автобуса, и в дверях меня встречает пахнущий дымком воздух. Кто знает, а вдруг это запах свободы. До границы отсюда меньше десяти миль.
      Я смакую резиновый скрип моих «Нью Джекс» о бетон, и вместе с этой незатейливой радостью во мне растет чувство, что я по крайней мере жив, я ощущаю собственные руки-ноги и вижу сны, которые убивают меня, на хуй, на месте. А еще у меня есть двадцать один доллар и тридцать центов. Пустой – за редким исключением – терминал автовокзала сияет обещанием уюта, и я иду туда, чтобы выпить кофе или съесть сандвич: что угодно, только бы помешать моим кишечным клеткам разбрестись по организму в поисках другой работы. У дверей драит пол парнишка-мексиканец; в креслах, рядом с какими-то перетянутыми бечевкой коробками, дремлют две старушки. Обивка обильно источает запах пердежа и дуста. И тут я краем глаза цепляюсь за экран висящего на задней стенке телевизора. Новости. Душа у меня встает на дыбы и кричит: «Куда ты, на хуй, прешься!» Но я таки, на хуй, прусь.
      «В городе Мученио, Центральный Техас, опять пролилась кровь, – слышен голос за кадром. На мокрой от недавнего ливня земле вспыхивают красные и синие всполохи. По подъездной дорожке, где-то на окраине города, еле передвигая ноги, плетется Вейн Гури. На ней спортивный костюм, и она рукой закрывает лицо от яркой подсветки. Какая-то незнакомая тетка, тоже толстая, пропускает ее сквозь раздвижную дверь и оборачивается к камерам.
      – Люди просто раздавлены, и в эту лихую годину я прошу вас: молитесь за нас, за наш несчастный город».
      Резкая смена кадра: на дворе день. Камера криминальной хроники дает нервическую, с врезками крупных планов, панораму окрестностей Джонсоновой дороги, примерно в тех местах, где вчера началось мое путешествие. В кадре появляется Лалли, идет по направлению к камере. Рука у него висит на перевязи.
      «Мне повезло, что я остался в живых. Несмотря на сломанную ключицу, серьезные порезы и ушибы, я испытываю чувство благодарности к судьбе, которая сделала меня свидетелем преступления, после которого не остается никаких сомнений в причинах происшедшей недавно в Мученио страшной трагедии».
      Жилистый мужик из морга нависает над завернутым в пластиковый мешок телом. За спиной у Лалли солдаты уносят труп и загружают его в раскрытую заднюю дверь фургона.
      «Барри Эпоху Гури повезло куда меньше. Его тело обнаружили буквально в сотне ярдов от того места, где шли учения только что сформированной в Мученио группы спецназа – группы, в состав которой вошел бы и он. Если бы за несколько часов до этого не был зверски расстрелян из своего же собственного табельного оружия».
      На экране – фотография Барри в форме курсанта, глаза горят, слепо надеясь на спрятанное где-то по эту сторону объектива счастливое будущее. Потом снова появляется Лалли, успевший еще на пару миллиметров сдвинуть брови к переносице.
      «По роковому стечению обстоятельств, я стал невольным свидетелем этих выстрелов, выстрелов, оборвавших жизнь человека, который сумел справиться с детским аутизмом, чтобы стать звездой местных органов охраны правопорядка, офицером, которого и коллеги по работе, и рядовые граждане в один голос называют Настоящим Человеком. В пораженный ужасом город прибывают федеральные силы, а тем временем всеобщее внимание приковано к поискам убийцы, в чьей виновности теперь уже никто не сомневается и зовут которого Вернон Грегори Литтл…»
      На экране зависает мое школьное фото, за ним – документальная съемка: мы с Пам выходим из зала суда. Потом появляется чудик в очках с толстыми стеклами, в комбинезоне и резиновых перчатках.
      «Сохранность следов, оставленных на месте преступления, почти идеальная, – говорит он. – Нам уже удалось идентифицировать отпечатки подошв кроссовок – весьма необычные для здешних мест – есть у нас и данные об уничтоженных отпечатках обуви вокруг того места, где лежит тело».
      Снова Лалли.
      «Всю ночь будут продолжаться мероприятия по усилению контроля на границах штата и на автомобильных дорогах. Власти предупреждают, что подозреваемый может быть вооружен и очень опасен…»
      Каменным взглядом я обвожу терминал. Уборщик лениво возит шваброй у входа в комнаты отдыха. За стойкой билетер с безразличным видом барабанит по компьютерной клавиатуре. Размеренной походкой я иду по прямой, между ними, к дверям, потом – в самую темную часть улицы, а там уже бегу, лечу, что есть духу, обратно на шоссе.
      Я перебегаю дорогу в самом темном месте и чешу себе дальше по теневой стороне, весь как есть невидимый, и только две светоотталкивающие подошвы месят грязь и мечут молнии. Дорожный щит впереди указывает мне путь на Мексику. Мимо щита шуршат машины. Я даже не знаю, сколько нужно бежать, я просто бегу, пока хватает сил, а потом ковыляю, пока опять не появятся силы бежать. Искры у меня из-под копыт перестают лететь уже за полночь. Я перехожу на шаг и дышу глубже, чтобы в горле перестало свистеть. У меня за спиной ходят волны, валы с седыми гребнями, но только вместо пены они швыряют мне вслед мириады поганых назойливых мух – мыслей о том, что все пропало, что ничего у меня не выйдет. И этих мух приходится давить на ходу. Где-то между мухами маячит Хесус, он машет мне рукой, но сил пробиться ко мне у него не хватает, он тонет, он захлебывается и гибнет в мухах, а те призвали в помощь ночь и высасывают из него всякий цвет и снова делают его неразличимо черным. Я останавливаюсь как вкопанный, как валун, который никогда не двигался с места. Моя голова висит в пустоте и тихонько жужжит, а когда, выждав века полтора, я ее поднимаю, то вижу впереди какое-то свечение. Спотыкаясь, я иду вперед, и свечение постепенно превращается в яркий свет, в этакую феерию света посреди Ничто.
      «Международный Мост – Puente Internacional, Мексика» – гласит надпись.
      Отсюда граница выглядит так, как будто построил ее Стивен Спилберг: вспышка арктического света, обрамленная во тьму. Я надеваю куртку, хотя совсем не холодно, и пытаюсь пригладить волосы. Я отмеряю последние несколько сот шагов родной земли.
      По обе стороны моста вдоль обочин выстроились длинные очереди грузовиков, а посередке едут битком набитые людьми легковушки. Пешеходов тоже хватает, даже в такое время суток, и никаких тебе рогаток и шлагбаумов – если не считать обычного КПП. Я ступаю на мост, зная, что сделал первый шаг к своей мечте, наступил ей на подол и уговариваю взять меня на борт. Спасение, сувениры, и сушатся в ленивом ветерке под ясным солнышком ослепительно-белые трусики.
      Единственное, что я уже могу сказать наверняка: на линии границы заканчивается чистенькое бетонное шоссе, а за ней – другая страна. Вокруг, словно полк взбесившихся манекенов, снуют люди, мелкие, но очень гордые, а между ними круглолицые типы в резаной джинсе, и у всех в глазах невъебенное чувство уверенности. Они у себя дома. Мексиканцы. Выражение лиц – недоверчивое, как будто ты им чего-то этакого понаобещал, а теперь кто тебя знает. Краешек их собственной мечты тоже зацепился за этот мост, только с другой стороны: вот в чем дело. Это чувствуешь сразу, как запах. Я прохожу мимо старикашки в «Рей-Бэнах», в бейсболке с надписью «Береговая охрана», в куртке с надписью «Уау-бой», в флюоресцирующих «Найкс»: он тащит коробку от «Нинтендо», перевязанную простынями из мотеля «Саут-парк». Я останавливаюсь и стою, как дурак, как хуй с горы, и это притом что я дюймов на шесть выше их всех.
      На мексиканской стороне пограничники выстроили целую систему домов и домишек, офицеры останавливают и досматривают автомобили. Я поднимаю воротник куртки и стараюсь затеряться в людском потоке. И мне это почти удается – пока я не слышу окрик.
      –  Joven!– окликает меня мексиканский пограничник. – Joven! Мистер!
      Я оборачиваюсь. Он поднимает руку, ладонью ко мне.

Шестнадцать

      Пограничник не торопясь, с важным видом идет в мою сторону. Кожа у него темнее, чем у большинства здешней публики, большую часть головы занимает лысина, а к лысине приклеены ниточки черных с проседью волос – как будто колесной мазью намазано. В общем, прыщ на ровном месте.
      – Ваш паспорт, пожалуйста, – говорит он. Голос у него серьезный, и в довершение всего полон рот золотых зубов. Глаза черные, и взгляд – как кипятком ошпарили.
      – Э-э, паспорт?
      – Да, паспорт, пожалуйста.
      – Э-э, я американец.
      – Водительские права?
      – М-м, нет, вы поймите, я американец, решил посетить вашу прекрасную страну, и все такое…
      Он пристально смотрит мне в глаза. Сейчас начнется. Сейчас из него попрет какое-нибудь сраное чувство долга, я уж чувствую, как его распирает изнутри.
      – Следуйте за мной, – говорит он и конвоирует меня в главное здание.
      Внутри пахнет сапожным кремом. Обстановочка тут как в «Парке юрского периода», такие, знаете, старые столы, а стулья как в китайском ресторане, и в потолке сияет одинокая светилка из супермаркета. В углу пощелкивает вентилятор. Общее впечатление: нечто среднее между залой суда и комнатой ожидания в одном из этих центров общественного здоровья, которые показывают по телику, особенно из тех, которые битком набиты мексиканскими бабульками. Только никому не говорите, что я так сказал. А то я ни хуя не понимаю, чем это для меня кончится. Пограничник подводит меня к столу, сам обходит его и садится, весь такой осанистый, как будто он президент Южной Америки, или еще хуй знает кто, как будто граница – всего лишь щелка на его сраной жопе.
      – У вас имеется документ, удостоверяющий личность?
      – Э-э, в общем-то нет.
      Стул скрипит, он откидывается на спинку и разводит руки в стороны, как будто хочет обратить мое внимание на самый, еби его, очевидный факт во всей вселенной.
      – Вы не можете въехать в Мексику без документа, удостоверяющего личность.
      И складывает рот куриной жопкой: вот какой Эффект производят на человеческих физиономиях Очевидные Факты.
      У меня чуть ниже связок выстраивается бойкая очередь из правдоподобных баек. Я решаю сыграть усталость и беспросветность жизни, то есть роль, которая в моем для-внутреннего-пользования репертуаре значится как Дебиловатый Малый. Я наскоро леплю себе семейство.
      – Понимаете, мне нужно найти родителей. Они уехали немного раньше, а мне пришлось задержаться и выехать только сейчас, и вот теперь они, типа, сидят там и ждут меня. Беспокоятся, наверно.
      – Твои родители на отдых?
      – Ну да, мы, вроде того, хотели все вместе съездить на юг, отдохнуть.
      – Где твои родители?
      – Они уже в Мексике и ждут меня.
      – Где?
      Это пиздец. Стоит вам попасть на подобного упертого чувака, и вы попали, имейте это в виду. И вот что будет дальше: он отведет все то говно, которым я его потчую, в отстойник, а потом медленно и нежно будет гонять по все более и более узким трубам, а под конец выжмет сквозь частое сито правды. Отстой вранья, он ведь может начинаться с полной неопределенности, вроде: «Знаете, они, в общем, в Северном полушарии», или типа того. Ну, а затем он будет ставить трубу за трубой, все уже и уже, пока наконец ты не выдашь ему номер комнаты, в которой они остановились. И где они, на хуй, заблудились, мои, блядь, родители?
      – Э-э, в Тихуане, – говорю я и киваю.
      – Ти- juana? – Он качает головой. – Это не дорога на Тихуану – там другая сторона Мексики.
      – Да нет, вы не поняли, все в порядке, они все равно собирались ехать в эту сторону, а я как раз оказался в этих же краях, так что, короче говоря, я просто должен перебраться через границу, и мы с ними встретимся. Понимаете?
      Он сидит, и лицо у него глядит вниз, а глаза при этом глядят вверх, так сидят люди, которым тебе не удалось запудрить мозги.
      – А где в Тихуане?
      – Э-э, в гостинице.
      – В какой гостинице?
      – Ну, эта, черт, где-то ведь я записал… – Я начинаю рыться в рюкзаке.
      – Сегодня ты не въезжаешь в Мексику, – говорит пограничник. – Лучше ты звонишь твоим родителям, и они за тобой едут.
      – Ну, понимаете, сейчас уже как-то поздновато звонить – я вообще-то уже должен был быть на месте. К тому же мне казалось, что между нашими странами существует какой-то пакт или вроде того, я думал, американцы имеют право просто ехать через границу, и все дела.
      Он пожимает плечами:
      – Как я знаю, что ты американец?
      – Черт, да вы просто посмотрите на меня повнимательней, и все, – в смысле, а кто же я еще-то, как не американец, американец я и есть.
      Я развожу руки в стороны и пытаюсь сымитировать Эффект Очевидного Факта. Он ложится грудью на стол и смотрит мне прямо в глаза.
      – Лучше позвони твоим родителям. Сегодня ночуешь в МакАллене, завтра они за тобой едут.
      Я делаю единственно возможный ход для человека, которого прижали спиной к частому ситу правды и надавили сверху. Я притворяюсь, будто он только что подал мне воистину прекрасную мысль.
      – Ну да, конечно, у вас же есть телефон? Я позвоню родителям и договорюсь на завтра. Спасибо, спасибо вам большое.
      Я, прихрамывая, плетусь к висящему на стенке старенькому аппарату и делаю вид, что опускаю в щель монеты. Потом я, как полный мудак, принимаю рыться в рюкзаке. И даже говорю какую-то поебень в эту сраную трубку. Тут ведь такое дело: увяз коготок, всей птичке мандец. В итоге, пожевав какое-то время мякиш с моими так называемыми родителями, я нахожу свободное место на лавке, сажусь и начинаю уплывать в бездонное чистилище, а вентилятор у стены верещит, как мешок с крысами. Я сижу до трех утра, потом до половины четвертого, и перед глазами у меня все это время шуршат прохладные накрахмаленные простыни. Знаете, наверное, что у каждого человека в голове есть один-единственный голос, который всегда говорит разумные вещи, ну, вроде встроенной такой бабули или типа того? Мой твердит все это время: «Купи себе бургер и придави до утра, покуда все не прояснится».
      И вдруг краем глаза я вижу за окном красную вспышку. Потом синюю. У КПП останавливается патрульная машина.