Чёрная вдова

Вербицкий, положив трубку, продолжил разговор о дочери:

— Открою ещё один секрет. Вика едет поработать на пленэре. Ну, рисовать с натуры, на воздухе. Так это у них называется.

— Знаю, — кивнул Ярцев.

— У неё талант. Не как отец говорю… Послушай, как у тебя завтра день? — неожиданно перескочил он.

— Располагайте мною сколько вам надо, — с готовностью откликнулся Ярцев.

— Ну как же… Перед Новым годом… У тебя жена, — все ещё сомневался Вербицкий.

— Николай Николаевич, — обиделся Глеб. — Если я говорю…

— Хорошо, хорошо, — поднял вверх руки Вербицкий. — Сможешь подбросить нас с Викой в Ольховку?

— Запросто! Я бы рекомендовал прямо к отцу.

— Я так и хотел, — улыбнулся Николай Николаевич. — Примет?

— Господи! Доставьте ему такую радость! — воскликнул Ярцев, размышляя, кокетничанье это или просто элементарная вежливость? Уж кто-кто, а Вербицкий отлично должен знать, как к нему относится Ярцев-старший, испытанный приятель и бывший подчинённый.

За ужином договорились, что Глеб заедет за Николаем Николаевичем завтра к одиннадцати часам утра. Потом они встретят Вику и сразу отправятся в Ольховку.

— Стряхну с себя московские заботы, поброжу с ружьишком по лесу, — мечтательно произнёс Вербицкий. Он был заядлым охотником.

Глеб засиделся у Николая Николаевича до начала двенадцатого.

— Не мешало бы позвонить отцу, — прощаясь, сказал Глеб. — Предупредить.

— Ой, — поморщился Вербицкий, — эти пышные встречи, застолья… Я же знаю Семена Матвеевича! Мы тихо, скромненько.

Он проводил Глеба до лифта.

А когда Ярцев вернулся домой, Лена бросилась ему на шею, довольная поездкой к родителям, радостная от того, что хоть остаток вечера они проведут вместе, попивая холодное шампанское. По её словам, отец действительно собирался в Средневолжск накануне Нового года, но теперь не приедет. И вообще до весны не выберется. Глеб сообщил, что завтра повезёт Вербицких в Ольховку.

— А как же праздник? — жалобно вырвалось у Лены.

— Так в запасе целых двое суток! Успею вернуться десять раз!

— Смотри, — шутливо погрозила мужу Лена, — положит на тебя глаз московская художница.

— Вот уж чего не приходится опасаться! Ты бы видела эту страшилу!

Жена встала, подошла к нему сзади и тёплыми руками обняла за шею. Её волосы, мягкие, пушистые, пахнущие шампунем, щекотали Глеба.

— Боже мой, — не то прошептала, не то простонала Лена, — какая же я счастливая!

Он ощутил трепет молодого, жаждущего ласки тела.

— Ну? — тихо произнесла жена.

— Пойдём, — так же тихо и ласково ответил Глеб.

Ровно в одиннадцать Ярцев подкатил к гостинице «Волжская». Вербицкий, стоявший под большим бетонным козырьком, приветствовал его поднятием руки и солидно подошёл к машине.

— По тебе можно сверять часы, — сказал он, довольный, устраиваясь рядом с Глебом и энергично пожимая ему руку.

Глеб отметил про себя, что Николай Николаевич одет не по-полевому. Рассчитывает на амуницию отца?

— Ну и погодка! — озираясь, сказал Вербицкий.

— Все же лучше, чем гололедица, — ответил Глеб.

С неба сыпался не то снег, не то дождь. Из-под колёс автомобилей веером разлетались серые брызги. Дворники едва успевали смахивать с лобового стекла грязные потёки.

— Завтра обещали мороз. Так что гололёд обеспечен.

— Но мы уже будем в Ольховке.

Так, перебрасываясь незначащими фразами, доехали до вокзала, где пришлось протомиться в ожидании опоздавшего поезда три часа. Наконец объявили прибытие московского.

Когда возле них медленно остановился мягкий вагон, Николай Николаевич радостно замахал кому-то в окне и бросился к двери.

Глеб едва поспевал за ним. Пришлось ждать, пока выйдут скопившиеся в проходе пассажиры. Потом они зашли в опустевший вагон, пахнущий цитрусовыми: все пассажиры были увешаны авоськами с апельсинами и мелкими бледными мандаринами.

— Привет, — спокойно сказала стоящая у входа в купе женщина в джинсах, высоких сапогах, меховой короткой курточке и огромной лисьей шапке.

Вербицкий запечатлел на её полных, сочных губах нежный поцелуй, потрепал по щеке и нырнул в купе, откуда донеслось нетерпеливое радостное собачье повизгивание.

— Ну, здравствуй, Глеб! — протянула ему длинную изящную кисть незнакомка, чудесные глубокие серые глаза которой смотрели с чуть насмешливым любопытством.

— Вика! — Глеб задержал её ладонь в своих руках, от неожиданности растеряв все слова, которые приготовил для встречи. — Сколько лет, сколько зим!

— Я тебя сразу узнала, — сказала Вика, остановив свой взгляд на его ямочке на подбородке.

— А я тебя нет, — ответил Ярцев с улыбкой. — Честное слово! Ну прямо…

Договорить ему не дали: дородная женщина с двумя чемоданами разделила их. Вика отступила в купе. И когда Глеб вошёл в него, то увидел трогательную картину: Николай Николаевич расположился на сиденье, а в его колени упирался лапами лохматый пёс, стараясь лизнуть хозяина в лицо. Но псу не удавалось это из-за намордника.

— Познакомься, — показала на собаку Вика. — Дик.

Услышав своё имя, пёс повернул голову. Был он весь какой-то круглый, с плотным лоснящимся мехом и кольцом закрученным хвостом.

— Лайка, — скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс Ярцев.

— Порода! — протянул Николай Николаевич, потрепав собаку по загривку.

— Носильщика, наверное, надо?

— Зачем? — деловито взялся за чемодан Глеб, обозревая немногочисленный багаж Вики. — Управимся.

— Конечно, — поддержала она, надевая на плечо зачехлённое ружьё и беря в руки спортивную сумку. — А ты, папа, возьми мольберт. Надеюсь, донесёшь?

— усмехнулась дочь.

— Мы ещё можем! — бодро ответил Николай Николаевич, подхватывая деревянный плоский ящик, и, скомандовав собаке: «Рядом!» — первый двинулся к выходу.

Ярцеву помимо чемодана досталась ещё целлофановая сумка с рекламой сигарет «Кент», полная огромных, чуть ли не с голову ребёнка, грейпфрутов.

В машине Вербицкий сел рядом с Глебом, а Вика расположилась с собакой на заднем сиденье.

— Как мать? — поинтересовался Николай Николаевич у дочери. — Небось сердится на нас, что бросили?

— По-моему, даже довольна, — ответила Вика, не отрывая глаз от окна. Первый Новый год не будет торчать у плиты. Её пригласили Колокольцевы. Ты же знаешь, зимой у них на даче — прелесть!

— Ещё бы! Барвиха! — Заметив, что дочь не налюбуется родным городом, Вербицкий сказал: — Средневолжск-то, а? Не узнать! Строят не хуже, чем в матушке-Москве.

— Угу, — кивнула Вика, оглядывая громаду проплывающего мимо Дворца спорта. — Но я люблю набережную, Рыбачью слободу…

— Это ты сейчас увидишь, — пообещал Ярцев, сворачивая к Волге.

Слова гостьи несколько задели его: намеренно показывал Вике новые современные строения в городе, чтобы поняла, каким он стал, а ей, видишь ли, подавай провинциальные прелести.

Впрочем, это, наверное, и есть ностальгия по детству, с которым связаны и великая река, и тихие окраины, утопающие в садах и рощах. Совсем ещё юными они каждую весну ходили смотреть на ледоход, а в Рыбачьей слободе ботаничка проводила занятия на свежем воздухе.

Правда, сейчас стояла зима, и все же Вика не смогла сдержать восторга, когда они ехали по набережной, потом — по кривым улочкам предместья.

Глеб видел её лицо в зеркале заднего обзора и вдруг вспомнил замечание своего отца, когда-то сделанное в адрес Вики. Насчёт её глаз и рта.

«А батя-то был прав, — подумал Ярцев. — Какие чувственные, манящие губы… Глаза тоже красивые, ничего не скажешь. Николай Николаевич не соврал: Вику не узнать. Как в сказке Андерсена — из гадкого утёнка вырос прекрасный лебедь».

Всегда чувствующий себя выше женщин, с которыми ему до сих пор приходилось встречаться, Глеб ощущал — теперешняя Вика словно бы смотрит на него сверху вниз. Он старался понять — отчего? Может, столичность? Принадлежность к кругу людей, занимающих высокое положение? Вращение в художественной элите?

— Глеб, сделай милость, остановись, — попросила Вика.

Они уже пересекли городскую черту. Ярцев встал на обочине.

— У Дика очень важные дела, — с улыбкой объяснила девушка, выходя с собакой из машины.

Пёс бросился к молодым сосенкам, растущим у дороги, и бесцеремонно задрал ногу у первого же дерева.

Николай Николаевич вопросительно посмотрел на Ярцева — что он скажет о Виктории? Но Глеб отвёл глаза.

Он наблюдал за девушкой, которая в ребячьем восторге лепила снежки и бросала в Дика, который, покончив со своими делами, кидался за белыми кругляшами и радостно повизгивал. А мысли Глеба снова переключились на своего отца, и он не мог не признать, что Семён Матвеевич понимал толк в женщинах, в их красоте. То, что Глеб чувствовал ещё в раннем детстве, с годами открылось во всем своём точном и полном смысле: батя был увлекающимся (мягко выражаясь) мужчиной.

Судя по старым фотографиям, Калерия Изотовна, мать Глеба, была красивая, очень женственная, в её облике чувствовалась какая-то светлая одухотворённость. Ярцев не помнит, чтобы она хоть раз повысила голос, сделала резкий жест, сказала грубое слово. Даже в те, прямо скажем, не редкие периоды, когда отец вдруг на некоторое время превращался в сверхзанятого человека, заявлялся домой под утро, а то и вовсе не ночевал. Детям — старшему Родиону и младшему Глебу — с непонятной виноватостью Семён Матвеевич объяснял, что его замучили работа и вымотали командировки. Но они каким-то шестым чувством (особенно Родя) ощущали, что не в этом причина. По окаменелости матери, по её повышенной ласковости и нежности к сыновьям…

Глеб до сих пор не знает, кто от кого ушёл: Семён Матвеевич от матери или Калерия Изотовна от него. В один прекрасный, как говорится, день Глебу сказали, что батя уехал в длительную командировку. Однако это была липа, причём шитая белыми нитками. Глеб видел отца в служебной машине в Средневолжске, а один раз столкнулся с ним чуть ли не нос к носу на улице.

Открыл глаза младшему брату старший. Вызвал его пройтись по городу и, остановившись на набережной, глядя на вечернюю холодную Волгу, хриплым срывающимся голосом произнёс:

— Ты уже не сосунок. И должен знать, что этот… Этот бабник нас бросил.

Словно кипятком ошпарили душу Глеба эти слова. Он знал, о ком речь. Но его поразила ненависть брата к отцу. А ещё больше, что тот ушёл от него, младшего сына, своего любимца!

— Врёшь, — тихо сказал Глеб.

— Спроси у него самого, — презрительно ответил Родион и пошёл прочь, в ярости стуча сжатым кулаком по парапету.

Ему тогда был двадцать один (недавно вернулся из армии), а Глебу — пятнадцать.

Глеб не знает, почему он тут же бросился в учреждение Семена Матвеевича. Привычка всегда слышать, что отец работает допоздна?

Батя действительно находился ещё там, хотя время было около девяти.

Увидев полные слез глаза сына, его перекосившееся лицо, Семён Матвеевич ласково сказал:

— Здравствуй, Глеб… Садись.

Тот послушно сел, не заметив, однако, особого смущения отца. Скорее уж в Семёне Матвеевиче ощущалась решимость. Видимо, поставить последнюю точку.

— Для твоего ума это пока очень сложно, — продолжал Ярцев-старший. — Дай господи, чтобы понял потом. Поверь только, бросать я никого не собирался. Так получилось. Словом… — Он махнул рукой.

— А Родион говорит… — с клёкотом вырвалось у Глеба.

— Эх, Родька, Родька, — вздохнул отец и неожиданно жалобно спросил: — Ты-то хоть будешь со мной?

— Конечно, папа, конечно! — бросился к отцу Глеб.

— Ну и слава богу, — с облегчением произнёс тот, прижимая к себе сына.

Отец расспросил о школе, поинтересовался, есть ли в чем нужда — в деньгах, вещах. Прощаясь, он сказал:

— Не переживай шибко, скоро все утрясётся…

Смысл «утрясётся» прояснился только через полгода. А в тот день Глеб вернулся домой за полночь: бродил по городу с потрясённой, переворошённой душой и разумом. На вопрос встревоженной матери, где он пропадал, Глеб сказал, что был у отца.

— Ну и хорошо, — почему-то спокойно произнесла она. Была с Глебом ровна, нежна, но ничего не объясняла.

Полгода отец не жил на своей квартире по улице Свободы. За это время Родион женился на женщине старше себя на четыре года, с ребёнком. Они работали на одном заводе. Вскоре старший брат со своей супругой получили трехкомнатную квартиру от предприятия. Глеб потом узнал, что в этом помог Родиону отец. Через Николая Николаевича Вербицкого. Мать переехала жить к старшему сыну. Вот тогда-то и вернулся Семён Матвеевич в свой дом. С двадцатисемилетней Златой Леонидовной. Она была красавица. И очень соответствовала внешностью своему имени — золотые кудри, персиковый цвет лица и светло-янтарные глаза.

Глеб остался с ними. Единственным чадом, так как Ярцев-старший с новой женой детей не заимели.

Вопрос же, кто кого оставил, так и остался для Глеба открытым, потому что Родион как-то сказал брату, что Калерия Изотовна сама, мол, указала отцу на дверь, не в силах дольше терпеть его измены.

Первое время после разъезда семьи Глеб метался, считая, что совершил предательство по отношению к матери. Развалилась и его дружба с братом, который не скрывал своего неудовольствия, когда Глеб приходил к ним. Как всегда, мать оказалась мудрее всех.

— Не принимай слова Роди близко к сердцу, — сказала она сыну однажды.

— Брат есть брат.

И то, что младший сын остался с отцом, она не осуждала. С Глеба словно сняли непосильную ношу. Вскоре у Родиона в семье произошло прибавление. И какое — сразу двойня!

Никогда Глеб не забудет того дня, когда он, выходя из школы, попал в объятия брата. И хотя стоял лютый мороз, тот был весь нараспашку, без шапки, с невероятно радостным и глупым лицом.

— Поздравляю дядьку! — Он схватил Глеба поперёк тела и попытался подбросить вверх. — Слышь, дядька, у тебя два племяша! Яшка и Аркашка! Знай наших!

Родион потащил брата разыскивать живые цветы (выложил кругленькую сумму улыбчивому и загадочному человеку с южной внешностью), и они вместе пошли в роддом, чтобы передать букет роженице.

Глебу казалось, что теперь-то они снова будут близки с братом, как в детстве, вернётся к ним радостное единение. Но то оказалось лишь единичной, последней вспышкой братской дружбы.

Родион окунулся в заботы (шутка ли, двое детей) и Глеба словно не замечал. Но былое отчуждение исчезло — и то слава богу! Осталось лишь равнодушие. Правда, отца старший сын так и не простил…

— Ну, тронулись? — сказала Вика, хлопая дверцей и утихомиривая расходившегося пса.

Глеб, оторвавшись от своих мыслей, включил зажигание.

— Ой, Виктория, — недовольно заметил Николай Николаевич, — загубишь ты охотничью собаку! Тебе бы все играться.

— Сам виноват, — парировала дочь. — Не стоило, живя в Москве, обзаводиться охотничьей собакой.

— Что поделаешь, люблю, — вздохнул Вербицкий и, обращаясь к Глебу, сказал: — Охотничьи собаки — моя страсть.

Пёс, словно поняв, что говорят о нем, радостно взвизгнул.

Николай Николаевич стал расписывать достоинства лаек. Действительно, собаки были его коньком. Глеб сделал вид, что внимательно слушает, но его больше занимала дорога. И это не ускользнуло от Вики.

— Папа, в этом деле ты профессор, но не отвлекай нашего водителя.

— Молчу, молчу! — поднял руки Вербицкий.

А шоссе было действительно тяжёлым для водителя. Подмораживало, и надо было быть предельно осторожным. Летом Глеб добирался до Ольховки часа за три, теперь же они прибыли в райцентр через добрых четыре. Отсюда до совхоза «Зеленые дали», где директорствовал Семён Матвеевич Ярцев, было ещё километров двадцать. Так что когда бежевая «Лада» Глеба въехала на центральную площадь совхоза, уже стемнело.

— Заглянем к бате в контору или сразу домой? — спросил Глеб.

— Домой, только домой! — воскликнул Вербицкий. — Не будем афишировать наш приезд.

— Все равно через минуту весь посёлок узнает, — улыбнулся Глеб, сворачивая в боковую улочку. — Деревня есть деревня.

Они миновали ровный ряд добротных домов с мезонинами, гаражами и аккуратными хозяйственными постройками.

— Богато живут, — не удержался от замечаний Вербицкий.

— Вот и приехали, — сказал Глеб, останавливаясь у ажурных металлических ворот, за которыми виднелся роскошный двухэтажный особняк с большими окнами, светившимися уютно и зазывно.

Ярцев вышел из машины, нажал на кнопку звонка. Трепыхнулась занавеска на одном из окон, и чьё-то лицо прильнуло к стеклу. Через полминуты створки ворот сами раздвинулись, и Ярцев подал «Ладу» к дому, из которого уже выходила радостная хозяйка в накинутом на плечи оренбургском платке.

— Господи! — всплеснула руками Злата Леонидовна, увидев, что из машины помимо пасынка выходят Вербицкий и его дочь. — Николай Николаевич, дорогой! Вот радость-то!

Николай Николаевич галантно поцеловал ей руку, указал на Вику:

— Узнаете?

— А как же! — заключая в объятия дочь Вербицкого, проговорила с торжественными модуляциями в голосе Ярцева. — Дай-ка я на тебя посмотрю!.. Расцвела!

Вика ответила просто:

— Я очень рада видеть вас, тётя Злата.

Дошла очередь до Глеба. Мачеха чмокнула его в щеку, прошлась пятернёй по волосам.

— Забываешь нас, сынуля.

— Диссертация, — начал было оправдываться Глеб.

— А позвонить нет времени?

Потом был представлен Дик, вызвавший у хозяйки дома совершеннейший восторг.

— Ну, в дом, в дом! — провозгласила Злата Леонидовна.

Не успели вынуть из машины вещи, как у ворот взвизгнул тормозами примчавшийся как бешеный «уазик».

Сработал невидимый сельский телеграф.

— Вот черти! — гремел баском широко шагающий к дому Ярцев-старший в расстёгнутой дублёнке. — Ну хороши, ничего не скажешь! Даже не сообщили!

— Сюрприз, так сказать, — улыбнулся Вербицкий, обнимаясь с хозяином. — Но ты как узнал?

— У меня разведка поставлена, будь здоров, — засмеялся Семён Матвеевич. — Батюшки, Вика! — развёл он руками. — Уважили, братцы! Ей-ей! Такой подарок к Новому году!

Он поцеловал девушку в лоб.

— Приглашай в свои апартаменты, — сказала мужу Злата Леонидовна, кивая на дом.

— Дом твой, — хохотнул Ярцев-старший. — А я прописан в Средневолжске.

— Милости просим, дорогие гости, — нараспев произнесла Злата Леонидовна.

Все потянулись в особняк, радуясь, что утомительная дорога позади и их ждут уют и гостеприимство.

Утром следующего дня — а это было 30 декабря — гости, в том числе и Глеб, проснулись поздно. Семён Матвеевич давно уже уехал в контору, так что потчевала приезжих завтраком одна хозяйка.

За ночь убрались куда-то тучи, небо очистилось, и на дворе стоял волшебно-прозрачный солнечный день.

Завтракали в просторной кухне, обшитой деревом и украшенной огромными блюдами семеновской росписи, играющими пламенными красками от яркого света, льющегося из широкого окна.

— Какая у вас тут красота, тётя Злата! — восторгалась Вика, глядя через окно на голубые ёлочки у самого дома, усыпанные сверкающим снегом.

— А тишина! — добавил Николай Николаевич.

— И красота и тишина в наличии, — усмехнулась Злата Леонидовна, подавая всем кофе со сливками. — Особенно хорошо, если на недельку-другую.

— В город тянет? — спросил Вербицкий.

— Ещё бы, — со вздохом призналась хозяйка. — Я же городская до мозга костей. Дачку здесь иметь не отказалась бы, а вот жить постоянно…

— И Семён Матвеевич того же мнения? — продолжал интересоваться Вербицкий.

— Спросите у него, — ответила Ярцева и переменила тему. — А вам как в Москве? Небось совсем превратились в коренных столичных жителей?

— Да как сказать, — неопределённо ответил Николай Николаевич. — В Москве, конечно, масштабы другие. Но, признаюсь честно, никак не привыкну к сутолоке, коловороту людскому. А транспорт! Переполненное метро, автобусы… Иной раз это просто убивает! Выбраться куда-нибудь в гости — целая проблема.

— Но вас, наверное, это не касается, — перебила гостя Злата Леонидовна.

— В каком смысле? — не понял Николай Николаевич.

— Ну, видимо, у вас персональная машина.

— Никакой персональной.

— Как? — изумилась хозяйка. — Начальник главка! Член коллегии!

— Ну и что, — пожал плечами Вербицкий. — Персональные только у министра и его заместителей. Я же пользуюсь одной «Волгой» на двоих. И, чтобы не ссориться, мы договорились, что каждый ездит через день.

— Ну и ну! — все ещё удивлялась Ярцева. — Ведь вы вершите огромной отраслью! На всю страну! Это же выше, чем председатель облисполкома!

— В принципе — да, — кивнул Николай Николаевич.

— Но ведь в Средневолжске у вас была персональная! И, насколько я знаю, даже два шофёра!

— Было, было, — улыбнулась Вика. — Случалось, едешь в папиной машине, регулировщики честь отдают.

— Не тебе же, — усмехнулся Вербицкий.

— Вот я и говорю: самой машине козыряли! — засмеялась Вика. — Здесь папа был кум-королю! Знаете, я очень стеснялась. Особенно в школе. Везде меня совали первой. Учителя помнили день моего рождения, поздравляли. Ученики добивались дружбы. А за спиной — шептались. — Она вздохнула. — Спросите у Глеба, что обо мне говорили за глаза. Так ведь, а?

Все посмотрели на Ярцева. А он не знал, что ответить.

— Что ты, Вика, — пробормотал Глеб, ошарашенный вопросом, и вспомнил её прозвище — Щелкунчик.

— Брось, — махнула рукой Вика. — Я знаю. — Видя, что щекотливая тема не очень пришлась к столу, она улыбнулась. — Тётя Злата, в Москве другие кумиры. Вот взять хотя бы папиного министра. В своём кабинете он Зевс-громовержец! А вышел на улицу — никто! Другое дело — Вячеслав Тихонов, Иосиф Кобзон, Инна Чурикова или Алла Пугачёва. Их узнают, млеют от восторга.

— Это понятно — звезды, — с почтением произнесла хозяйка.

— Ну, ещё космонавты или дикторы телевидения, — добавил Вербицкий.

— Так что наш папуля… — сказала Вика и замолчала, прислушиваясь к чему-то.

В прихожей раздался какой-то странный шум.

— Злата Леонидовна! — послышался голос.

— Это ёлка, — сказала хозяйка, выходя из кухни.

— Ёлка? — обрадовалась Вика и бросилась в переднюю.

Глеб тоже вышел и увидел парня с высокой, под потолок, лесной красавицей.

— Познакомьтесь, это Рудик, мой незаменимый помощник, — представила парня Злата Леонидовна.

Тот вежливо поздоровался, с трудом удерживая в руках ёлку, густые ветви которой шуршали по стенам.

Дом наполнился запахом хвои.

— Куда? — спросил Рудик.

— В большую комнату.

Все забыли о завтраке и собрались в просторной гостиной, где «помощник» по-хозяйски освобождал место для новогодней красы. К дереву была уже прилажена деревянная крестовина. Поместили ёлку в углу, передвинув диван, журнальный столик и кресла.

— Я пойду, Злата Леонидовна, — сказал парень. — Семён Матвеевич просил вас отыскать шампуры, я их прихвачу.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась хозяйка. — Кофе выпьешь?

— Спасибо, — улыбнулся белозубым ртом Рудик, приглаживая русые вихры.

— Я уже чаёвничал… И ещё Семён Матвеевич просил передать, что скоро будет.

Получив из рук Ярцевой связку шампуров, он ушёл. Буквально минут через пятнадцать приехал на своём «уазике» хозяин дома.

— Ну как, гости дорогие? — весело произнёс он, застав всех ещё в гостиной. — Выспались?

— Давненько не задавал такого храпака, — признался Вербицкий.

— Теперь я весь в вашем распоряжении, — провозгласил Ярцев-старший.

— Так закинем ружьишки за плечи — и в лес! — обрадовался Николай Николаевич.

— Э, Николай Николаевич, быстро сказка сказывается, — усмехнулся Семён Матвеевич. — И потом, ты сам виноват. Предупредил бы заранее.

— За чем же остановка? — удивился Вербицкий.

— Не будем же мы палить по зайчишкам на совхозных полях! — рассмеялся Ярцев. — Надо подальше, в лес. Там у меня избушка на такой случай имеется. А избушку ту трэба, как говорят хохлы, протопить, прибрать. Да и не доберёшься к ней на машине, вон сколько снега за последние дни навалило.

— Сани, я думаю, найдутся? — спросила Вика. — Моя мечта — прокатиться в розвальнях. Так, кажется?

— А ты что, тоже собираешься с нами? — удивился отец.

— Конечно!

— Охотиться? — уточнил Семён Матвеевич.

— Зачем? Писать зимний лесной пейзаж… и вообще…

— Сани, конечно, можно, — посмотрел на Вербицкого хозяин. — А это значит, ещё двоих кучеров.

— Нет-нет! — запротестовал Николай Николаевич! — Вика, что за барство?

— сделал он выговор дочери. — Отрывать людей. Да и лишние разговоры ни к чему…

— Я тоже так подумал, — сказал Семён Матвеевич. — Сейчас к той избушке очищает дорогу бульдозер. И раз с нами Вика — поедем на двух машинах. Вы на Глебовой «Ладе», а я со всем снаряжением — на «уазике». Сам за рулём. Устраивает?

— Во-во! — обрадовался Вербицкий. — Никого из посторонних.

— Не беспокойся, — заверил его Семён Матвеевич. — Все свои. Рудик — парень проверенный.

— А что Рудик? — не понял Вербицкий.

— Который ёлку принёс, — объяснила Злата Леонидовна. — Это шофёр Семена… Он поехал на бульдозере в Кабанью рощу, где охотничий домик. Поверьте, Николай Николаевич, на него можно положиться, как на родного сына.

— Короче, часика через два тронемся, — подытожил хозяин. — Дотемна, может быть, ещё успеем поохотиться. Переночуем в той избушке, а уж завтра, с утречка, загоним зверя поосновательней. И вернёмся. К праздничному столу и… — он указал на ёлку. — Принимается?

— Отлично! — потёр руки Вербицкий.

Каждый занялся своим делом. Виктория отправилась с Диком на околицу посёлка: ей не терпелось взяться за фломастер. Семён Матвеевич и Николай Николаевич принялись готовить охотничье снаряжение. Злата Леонидовна достала коробки с ёлочными украшениями. Дела не было только у Глеба. Но мачеха нашла — попросила разобраться с электрогирляндой: несколько лампочек не горели, надо было заменить их.

Но сначала он позвонил в Средневолжск, на работу жене, и сказал, что вернётся завтра вечером. Та поворчала и попросила, чтобы приезжал пораньше. Не к самому застолью — ведь приглашены гости, их надо кому-то развлекать, так как на её плечах праздничная готовка. Глеб пообещал.

А тем временем Семён Матвеевич у себя в кабинете на втором этаже забросал гостя вопросами: что думают и говорят в Москве о перестройке, какие ходят слухи.

— А ты не можешь задать мне вопросы полегче? — усмехнулся Вербицкий.

— Могу. Тогда скажи, что делается в вашем ведомстве?

— Что касается нашей конторы, то в ней в основном перестраивают кабинеты, — осклабился Вербицкий. — Да ускоренным темпом плодятся новые инструкции и указания.

— Это уж точно, бумаг заметно прибавилось, — согласился Ярцев. — На себе чувствую. И все же, перемены какие-нибудь будут?

— Ой, Матвеевич, о чем ты говоришь! — усмехнулся Николай Николаевич. — Вспомни, сколько на нашем с тобой веку провозглашалось разных новых широковещательных программ! И что из того?

— Как же так? — несколько растерялся хозяин. — А переход на хозрасчёт, самофинансирование, самоокупаемость?

— Это всего лишь новая упаковка, а содержание старое, — пожал плечами Вербицкий. — Пока живы министерства, без наших инструкций, указаний, одним словом, директив, вам не обойтись.

— Значит, ты считаешь… — вопросительно посмотрел на него Семён Матвеевич.

— Поговорят, пошумят, а в основном все останется по-прежнему.

Слова гостя удовлетворили Ярцева. И он стал нахваливать ружьё Николая Николаевича.

— Ты же знаешь, — сказал тот, — я всегда предпочитал бельгийские. Именно эти — «франкотт». Штучное производство. Отделка-то, отделка, а?

— Классная, — кивнул Семён Матвеевич, рассматривая рельефную художественную гравировку на металлических частях. — Пробовал?

— В Белоруссии. Отличная балансировка, посадистость. Я уже не говорю о постоянстве боя! А ты что возьмёшь? — спросил Вербицкий, оглядывая солидную коллекцию оружия хозяина.

— Моего «Джемса Пэрдэя», — ответил Семён Матвеевич, переламывая двустволку и глядя стволы на просвет. — Верная штука, ни разу не подводила. Между прочим, отдал за него семь с половиной тысяч.

— Семь с половиной? — присвистнул Вербицкий, беря ружьё из рук хозяина.

— Копейка в копейку, — подтвердил Ярцев. — Уверяю тебя.

— Девятый калибр, — сказал Николай Николаевич, рассматривая ружьё. — Думаешь, подстрелим кабанчика?

— Или лося, — подтвердил Ярцев. — Попадаются частенько. Ещё хочу прихватить вот это. — Он взял плоский футляр из кожзаменителя, открыл его и бережно вынул красиво инкрустированное и гравированное ружьё. — Испытаю в первый раз.

— Дай-ка, дай-ка! — загорелись глаза у Вербицкого. — ТОЗ-34 Е… Какая прелесть!

— Новинка.

— Слыхал, а вот держать в руках не приходилось. Молодцы, туляки, что возрождают производство уникального оружия! Где достал? — спросил Николай Николаевич с завистью.

— Где достал — секрет, — улыбнулся Семён Матвеевич. — Но вот если хочешь, сделаю и для тебя.

— Спрашиваешь! Конечно, хочу! — Вербицкий не мог налюбоваться ружьём.

— Смотри, ведь могут же у нас. И ещё как! Получше всяких там «зауэров», «манлихеров» и «винчестеров»!

— Патриот, — похлопал его по плечу Ярцев. — А у самого — «франкотт».

— Так если бы у нас раньше выпускали такую красотищу! — потряс ТОЗом Николай Николаевич. — Ведь туляки всегда делали отличное оружие, но серийное. А я люблю, чтоб редкое. И отделка. Кому нравится шаблон?

— Ты прав, — согласился Ярцев.

— Послушай, — вдруг спросил Вербицкий, отдавая ружьё, — как ты сюда…

— Скатился? — с кислой улыбкой закончил за него Семён Матвеевич. — Обстоятельств несколько. А началось все с того времени, когда создали областной агропром. С Лагутиным, председателем, у нас сразу начались трения. Уж кто-кто, а ты его знаешь как облупленного. Твой бывший зам.

— Занозистый мужик, — нахмурился Вербицкий. — Он и под меня копал. Да не по зубам я ему оказался. И что же вы с ним не поделили?