Ежедневник на этот год

      Перед тем, как я переехал к ней в дом, она тоже сказала мне эту фразу. С той же интонацией, что и всегда, задумавшись на мгновение, и закончила: "... почему ты живешь, прости, все еще живешь в гостинице? Я не думаю, что это тебе удобно, скорее, напротив".
      Я поддался, не мог не поддаться, ибо, несмотря ни на что, Тамара Игоревна была женщиной, умевшей повелевать, просить так, что ее просьбы могли быть только выполнены и выполнены охотно, с воодушевлением и искренним стремлением совершить обещанное побыстрее и уж конечно безо всякого недовольства, свойственного всем приказаниям. Я не мог отказать ей; она предложила оставить все как есть, я лишь забрал сумку с самым необходимым, а чемодан в номере гостиницы так и остался до конца оплаченных мною двух недель, уже наполовину пустым.
      Я заметил тогда Тамаре Игоревне, что не слишком прилично протаскивать багаж мимо портье; мы воспользовались черным ходом, благо второй выход из гостиницы - со двора - оказался открыт. Погрузили распухшую сумку в багажник и отчалили, не замеченные никем, тем более любопытствующими, толпящимися в гостиничном холле. В машине мы ни с того ни с чего принялись бурно, страстно целоваться, я подумал тогда, что так, должно быть ведут себя Наташа и Антон при встрече.
      Тамара Игоревна поселила меня наверху в спальне, окнами выходящей в яблоневый сад. Маленькая, но уютная комнатка, почти точно в такой я проживал далеко-далеко отсюда когда-то очень давно, даже странно теперь об этом вспоминать: кисейные занавеси, кровать подле окна - я люблю, когда кровать стоит у окна - небольшой двустворчатый шкаф, сервант, два стула, кресло, торшер и мягкий ковер на полу с рисунком восточной тематики. Да, я забыл, скромно притулившийся в углу треножник для цветов и репродукция Серебряковой, нет, при внимательном осмотре полотна, я убедился в ее подлинности; картина изображала обнаженную натурщицу на фоне лесного пейзажа. Я видел эту картину давно, лет десять-пятнадцать назад, ее репродукция была помещена, кажется, в "Огоньке", в качестве приложения к рассказу о самой художнице. Тогда, насколько я помню, картина эта принадлежала еще какой-то галерее.
      Она поинтересовалась, будет ли мне здесь удобно, я ответил, безусловно. С чем Тамара Игоревна меня и оставила наедине с впечатлениями, попросив лишь, чтобы я, освоившись, не задерживался к ужину.
      Ужин прошел почти в полном молчании: Тамара Игоревна старалась, как могла, придумать общую тему для разговора - присутствовала Наташа, - но, к сожалению, мысли и девушки и мои были слишком далеки от реального мира. Я обдумывал свое новое положение, унесясь в мир грез, о завтрашнем дне, девушка же, видно, еще и еще раз переживала впечатления, оставшиеся с ней после последней встречи с Антоном; что исключительного было в оной, она предпочла умолчать, просто игнорируя до поры до времени наше присутствие. Да и ужин тоже, ела она очень мало и, быстро допив чай, ушла к себе и не показывалась более.
      Вечер был полностью в нашем распоряжении, мы провели его вдвоем за сиюминутными разговорами перед телевизором. Ничего из того, что я в сладостных мечтах представлял себе за ужином, так и не случилось. Только когда я ложился спать, проходя мимо комнаты Тамары Игоревны, услышал, как она негромко плачет, вероятно, уткнувшись в подушку.
      Громушкин без стука ворвался в соседний кабинет, оглядел собравшихся и, как бы между прочим, поинтересовался:
      - Бездельничаете все, да? Ваньку валяете?
      Ему никто не ответил, впрочем, в ответе он и не нуждался, продолжив:
      - Знаете, кто ко мне пять минут назад заглянул на огонек?
      Кисурин поднял голову от кроссворда, прищурившись, он посмотрел на вошедшего:
      - Надо сыграть в угадайку?
      Остальные ждали молча. Конюхов сидел за столом и, не обращая внимания на ворвавшегося Громушкина, которого явно распирало, что-то читал, Васильев, устроившись на подоконнике, просто смотрел то на собравшихся, то в окно.
      - Не поняли, - холодно сказал Громушкин. - А зря. Когда я произнесу имя героя, отношение к моему приходу мгновенно переменится... - и, не став ждать новых знаков внимания со стороны следственной группы, закончил: - Так вот, пять минут назад ко мне на прием пожаловал сам Османов Рамиль Арсанович, но же Гамлет. Тот самый, можно не....
      Конюхов вскочил так резко, что стул под ним упал на пол, Васильев мгновенно оказался на ногах, Кисурин один замешкался, выбираясь из-за стола.
      - Ты серьезно? - спросил Конюхов. - Это не одна из твоих дурацких шуточек?
      - Если это и дурацкая шуточка, то со стороны Гамлета. Так что приглашаю всех вас взглянуть на него, любимого.
      Османов, сгорбившись, сидел в кабинете Громушкина на кривоногом посетительском стуле и смотрел себе под ноги мимо сцепленных на коленях ладоней. На вошедшую группу он не обратил ни малейшего внимания.
      Оперативники вошли и собрались у противоположной от сидящего стены, сгрудившись плотной группой; за свой стол сел только хозяин кабинета. Все молчали, точно не решилась произнести слово, боясь, как бы столь неожиданно навестивший их гость не исчез от малейшего восклицания подобно миражу в пустыне.
      Наконец, Османов поднял голову.
      - Зрителей привели, - бесцветным голосом произнес он, оглядывая оперативников. - Добрый день.
      В ответ "добрый день" произнес лишь Конюхов. Он же первым занял стул возле вешалки - свое излюбленное место в этом кабинете. Остальные продолжали стоять, даже когда Громушкин обернулся и, пожав плечами, одновременно наслаждаясь произведенным эффектом, пригласил всех садится "как Бог на душу положит". И неловко посмотрел на Османова, как отреагирует он на невольный каламбур. Но тот хранил молчание, на лицо его не изменило выражение ни на йоту.
      Когда тишина в кабинете стала звенящей, Громушкин, наконец, задал первый вопрос:
      - Так что же тебя привело к нам, Рамиль Арсанович? Мы внимательно слушаем.
      Османов обеими ладонями провел по лицу, пробормотал что-то и глухо выдавил из себя:
      - Мне нужна ваша помощь. Вам нужна моя помощь. Вы ведь убийцу Глушенко все еще не можете найти, как ни стараетесь, а заодно и меня, как возможного свидетеля, может, соучастника убийства.
      Громушкин кивнул.
      - Говоря откровенно, я только сегодня решился к вам придти. Были на то причины... пусть их. Конечно, мне следовало бы сделать это немного пораньше, скажем, дня два или три назад...
      - Почему два или три дня назад, Рамиль Арсанович? Убийству-то скоро месяц стукнет.
      - Я же говорю, на то были причины. Вам надо откровенно, - кивок в ответ. - Ну что ж, откровенно, так откровенно. Я сам хотел достать убийцу, сам со своими ребятами. Он был у меня в руках, я положил пальцы на его пульс. И упустил. Как раз три дня назад, когда он съехал из гостиницы "Казахстан". В тот день Симон потеряли его след и вот за эти прошедшие два дня не смогли обнаружить вновь.
      - Симон Ованесян? - неожиданно переспросил Васильев. Османов кивнул, в ответ оперативник невесело усмехнулся. - Он - хороший сыщик.
      Сразу же наступило молчание. Спустя тяжелую минуту Османов продолжил:
      - Я не могу жить в вечном страхе и за свою семью и за себя, в вечном ожидании неизбежного. Жену и дочерей я вывез из города, сами понимаете, в такой ситуации здесь им оставаться опасно, давно уже отправил в надежное место, где они могут быть в безопасности, где я могу за них постараться не волноваться. И все же... ничего нельзя предусмотреть, сами понимаете. Тут еще Марченко с Миржоном мне покоя не дают, но это все не так и важно. С ними я договорюсь, попробую. Насколько это будет возможно. Уже договаривался. Но не в них главное, главное - он. Тот, кого упустили и вы и мы, тот, кто порешил Глушенко и должен еще поквитаться со мной. Я не знаю, - он торопливо поднял руки, как бы защищаясь от возможного града вопросов, - кто его послал, когда, при каких обстоятельствах, ради чего, могу лишь предположить, равно как и вы. Возможно, наши мнения сходятся, возможно, - нет, у вас свои методы решения подобных вопросов, у меня свои.
      - Ты все говорил об убийце, - медленно начал Громушкин. - Говоришь: "он", "он".... Нам хотелось бы получить от тебя более подробные приметы, если ты, его...
      - Разумеется, видел. Я был в двух шагах от того места, где он душил Глушенко. Я стоял за деревом и молил Аллаха, чтобы подо мной не хрустнула случайно ветка, чтобы он не взглянул в мою сторону.
      - Так ты хорошо его запомнил?
      - Да. Иначе и быть не может. Вот, кстати, то, чем пользовался Симон для его обнаружения, - он покопался во внутреннем кармане пиджака и вынул сложенный вчетверо лист бумаги. - Фоторобот того самого человека, который убил Глушенко.
      Лист лег на стол перед Громушкиным, вокруг стола тут же собрались все, находившиеся в кабинете. Конюхов взял было его в руки, но Васильев мгновенно отобрал и вновь положил на стол.
      - Ладно, потом, все потом, - произнес Громушкин, огораживая лист рукой. - У меня к тебе еще вопросы по этому поводу будут, Рамиль Арсанович. Ответишь?
      - Я за этим и пришел, - Османов выдержал взгляд оперативника.
      - Расскажи тогда, почему у вас с Глушенко, была "забита стрелка" в таком глухом месте.
      Османов недовольно поморщился: то ли ему не понравилась фраза, произнесенная Громушкиным, то ли ответ на вопрос был для него тяжеловат.
      - Это не очень интересная тема, - наконец сказал он. - Встреча была назначена по моей просьбе, обсудить личные проблемы. Они никого не касались, кроме нас двоих.
      - Ну а все-таки, о чем шел разговор в вашей телефонной беседе?
      - Если вам и в самом деле так интересно, то я просил Глушенко составить протекцию одному молодому человеку из моей команды в его компанию. Человек он общительный, коммуникабельный, как принято говорить, я вызвался похлопотать за него перед Глушенко.... Собственно, это и все, о чем у нас шел разговор.
      Громушкин недовольно покачал головой.
      - А когда вы пришли.... Слушайте, а почему разговор без свидетелей? Вы просили Глушенко не брать с собой ни телохранителя, ни даже шофера?
      - Нет, предложил он. Кажется, у него был ко мне кое-какой вопрос, обсудить который Марату надо было тет-а-тет.
      - Что именно?
      - В телефонном разговоре он не уточнил. Клянусь, я не знаю, о чем могла идти речь. Хотя, конечно, догадываюсь, но не более того.
      - Поделишься с нами догадками?
      - Нет, - Османов холодно покачал головой и пристально посмотрел на Громушкина. - Исключено.
      - Ну, хорошо, - Громушкин отступился. - Что было после твоего звонка?
      - Я дождался выбранного времени, но из-за непривычки передвигаться по городу без авто немного запоздал. Когда я добрался до того места, где должен был меня ждать Глушенко, я уже опаздывал минут на десять. Я торопился, но когда услышал... пронзительное пищание, что ли... не знаю, как определить, - остановился. Прислушался; до меня донеслись какие-то сдавленные звуки, шум, шебуршание. Я не знал, что предпринять: бежать на помощь или выждать и... уходить. В итоге, выбрал нечто среднее - сошел с тропинки и подошел ближе к тому месту, откуда донеслось пищание. Увидел лежащего Глушенко и человека, который делал довольно странные вещи.
      - Что именно?
      - Вы понимаете... он... убийца... делал какие-то странные гимнастические упражнения, точно восстанавливал форму после пробежки, я бы так определил. Или замерз неожиданно, что ли. Вам это покажется глупым, но так оно и было, он присаживался, махал руками, быстро ходил вокруг трупа и все в том же духе, у меня не было желания досматривать все до конца. Когда убийца сорвал с Глушенко шарф, я предпочел как можно незаметнее удалиться. И в тот же день дал команду своим ребятам найти его как можно быстрее.
      - Через какое время он был выслежен?
      - Почти через две недели его обнаружили в "Казахстане". Но когда я послал Симона его убрать, он просто... исчез.
      - И где он сейчас, тебе неизвестно.
      - Именно.
      Разговор зашел в тупик, но тут неожиданно в него встрял Конюхов:
      - А ты давно знаком с Глушенко?
      - Да, я бы сказал, что порядочно. С девяносто пятого года, когда я выехал из Чечни в этот город.
      - Из Чечни? - Конюхов был заметно удивлен. - Мне, вообще-то, казалось...
      - Я родился в Шали, там же женился, жена подарила мне двоих дочерей... - вспоминая, Османов пустыми глазами смотрел в окно. - Когда началась война, мы хотели выехать из республики, нас не выпускали, поскольку кто-то решил, что я противостою федеральным войскам, заодно с остальными. Жена не хотела оставить меня одного. Я уговорил своего отца, он жил в Грозном, забрать ее и дочерей, и побыстрее: ваши наступали. Я сказал, что как-нибудь постараюсь выбраться сам; без них мне будет, наверное, проще. Главное, чтобы он успел вывезти их до появления ваших войск. Отец приехал в самое пекло, когда... да вы помните... кольцо федеральных войск вокруг Шали, какая-то группировка, взявшая все село в заложники.... Мой отец и семья моей жены погибли после того, как ваши войска ударили по Шали из "града". Тогда половину села смешали с землей. - Османов замолчал, молчали и все собравшиеся.
      - Нам удалось вырваться из вашего "тройного кольца", из этого ада, продолжил он. - Вместе с частью войск Дудаева и еще горсткой жителей мы ушли на юг, в горы. Несколько дней пробивались тем, что каждый успел захватить с собой. Минус то, что взяли с собой выведшие нас из кольца воины. Через день пути наши дороги разошлись, они повернули обратно, уверив нас в том, что федералы сюда уже не суются. А мы еще несколько дней добирались, как придется, до Чири-Юрта, оттуда отправились в Атаги. Там нам повезло, я встретил человека, помогшего мне с семьей выехать из Ичкерии, поселиться и устроиться здесь, в этом городе. Миржон Магомедтагиров, который тогда был правой рукой Вагита Тимуровича, благодаря которому....
      - Город находится под его контролем и сегодня. А управляет он через вас, Миржона и Марченко. Для конкуренции, видимо, - встрял Громушкин. Лицо его исказилось, однако, секунду спустя он взял себя в руки и договорил уже спокойно: - Я понял, тогда вы и вышли на Глушенко?
      - Именно тогда. Нас свел Юрский.
      - А что Магомедтагиров делал в Чечне?.. А, впрочем, можешь не объяснять. Хотел бы я знать, чем ты так приглянулся торговцу "живым товаром", что он взялся тебя вывезти. Не скажешь, чем ты не приглянулся федеральным войскам?
      Османов ничего не ответил. Вмешался Кисурин.
      - Оставь это, Миш. Рамиль, ты лучше скажи, насколько тесно переплетались ваши дела.
      - Почти ни насколько. Он мне не начальник, не компаньон, не соратник.
      - О делах его был осведомлен?
      - В той части, которая касалась непосредственно меня. Или могла касаться, - добавил Османов тише. - Глушенко -скрытный человек, не только на работе, но и в обыденной жизни, поэтому если бы я знал то, что он мне изволил сообщать... сами понимаете.
      - Работа не пошла бы, - усмехнулся Кисурин. - А ты в курсе, что у него была семья? - Османов хмыкнул. - Вижу, что в курсе. И любовница, - добавил оперативник. - Так вот последняя исчезла как раз в день его смерти. Тебе это ни о чем не говорит?
      - Иными словами, не моих ли это рук дело? Нет, не моих. Вы же знаете, подобными делами занимается Магомедтагиров, я специализируюсь на другом. Или вы не помните, за что пытались отправить меня в СИЗО?
      - Но вы же оба... - не выдержал Громушкин.
      - Вы чертовски проницательны в национальном вопросе, - заметил Османов, усмехнувшись.
      После короткой паузы, доселе помалкивающий Конюхов посмотрел на часы половина первого дня - и устало произнес:
      - Я прошу прощения, речь сейчас не об этом. Обойдемся без тыканья национальностями. Нас интересует другое: во-первых, насколько реален этот фоторобот. - Османов возмущенно поднял руки. - И, во-вторых, согласен ли ты дать показания против обозначенного на листке человека, когда мы его поймаем, - согнутым пальцем Конюхов постучал по бумажке, лежащей на середине стола.
      - Как только, так сразу, - помолчав недолго, ответил Османов. Поймаете, а там видно будет. Еще неизвестно, доживет ли он до суда. Или я, - добавил он после паузы.
      - Мы сможем гарантировать тебе неприкосновенность, - с вызовом произнес Кисурин, оглянувшись на Громушкина, тот кивнул. - С шефом я обговорю этот вопрос, он сделает все возможное. Но ты и пальцем не сможешь тронуть этого человека, мы спрячем его и от тебя, и от кого бы то ни было.
      - У нас нет против него прямых улик, - откровенно признался Громушкин, - так что сам понимаешь, что это значит.
      Османов кивнул и поднялся.
      - Я ничего не обещал, но попробую. Не хочется поднимать шум вокруг своей персоны.
      - Шум поднимется в любом случае.
      - Тогда вам стоит обеспечить мне беспрепятственный выезд из города. Предупредите посты на дорогах, чтоб проследили за этим.
      Громушкин потер кулаком лоб, но кивнул.
      - Сделаем. Жаль, шефа нет.
      - Понимаю, - Османов порылся в кармане пиджака, достал записную книжку, пошебуршил ее страницами. - Вот номер телефона моей пейджинговой компании и номер пейджера. Как только... - он помолчал и добавил, - одним словом, телефонируйте сюда. Только прошу вас, не дублируйте номер и не посылайте ложных сообщений. Иначе мы не состыкуемся. Мне еще большие хлопоты с Миржоном предстоят, да и вообще....
      Не прощаясь, он вышел, хлопнув за собой дверью.
      Порою мне кажется, и сейчас все больше и больше, что жизнь человека удивительно похожа на исчерканный ежедневник. С одной стороны рукой человеческой в нем вписываются даты, события, имена и встречи, из тех, что следует исполнить, совершить, тех на коих следует непременно побывать, дела, от которых не отвернешься. На день, неделю, месяц вперед записываются они, порой переносятся более поздний, иногда на более ранний сроки, заполняя графы ежедневника. А после судьба, руководствуясь уже реалиями сегодняшнего дня, подвернувшимся случаем, неожиданным поворотом событий, случаев, черкает и вычеркивает имена, даты, встречи, дела, кропотливо собранные на день нынешний, напоминая человеку то, что он, забыл напрочь о подчас неизбежной фатальности жизни своей, и пытался расписать заранее ее по часам и минутам. Вычеркивает и пишет что-то иное, совсем не то, но что можно было рассчитывать, или, что случается много реже, подбрасывает своего рода чернильный шанс, - неожиданную договоренность на сегодня, на сейчас, надо только успеть к месту встречи и мчаться со всех ног на другой конец города, забывая обо всем на свете, только бы не упустить. И точно также человек планирует свое прошлое, вычеркивая уже самостоятельно, по собственному желанию, неудобное, неподходящее с датой и временем, формируя, стараясь формировать себя нынешнего, отправляя в Лету адреса, телефоны, письма, лица знакомых, бывших и нынешних друзей, родственников, коллег, товарищей по работе, сокурсников, - всех, кто не входит, не вписывается в новые измененные самим ли, свыше ли, условия существования. И снова вмешивается судьба, снова путает карты, достает из небытия тех, кто вроде бы давно похоронен под грудой лет и событий и возвращает их на прежние места и заставляет вспомнить о прожитых днях, совсем не так и совсем не о тех, о которых приятно было бы вспомнить, совсем не то, о чем следует говорить тем, новым, кто ныне окружает человека. Ежедневник меняется постоянно ежедневно, еженощно, переписывается и подгоняется то под одно, то под другое, страдая и от человеческих страстей и ошибок, и несбыточных надежд и от происков самой судьбы, решительно распоряжающейся данной ей почти всемогущей властью вмешиваться в дела людские тяжелой неуклюжей десницей и творить то, что потом именуется жизнью.
      Каждый вправе пожаловаться на неправедное, по его предположению, распределение ролей на ярмарке житейской суеты; для того существует, считающая себя столь же всемогущей, всезнающей и всеведущей Церковь. Но можно, минуя апологетов ее, вознести свое недовольство Всевышнему лично, отгородясь от мира печалью и скорбью. Никто не знает, услышит ли он в обоих случаях глас страждущего и решится ли вмешаться в перепутанную как плохо смотанный клубок ниток человеческую судьбу. Он может попросту не успеть что для бессмертного год, десятилетие, - ситуация изменится, и из тех же уст послышатся новые мольбы и просьбы; порою подобные перемены случаются столь часто и непредсказуемо....
      Жизнь тем и удивительна как своими парадоксами: иной раз она напоминает комедию Аристофана, иной - трагедию Софокла, где неизменная вышколенность грядущего не дает усомниться в самых безумных прогнозах, изрекаемыми устами Хора. Порою же так хочется зачеркнуть лишние фразы, лишние письмена в жизненном ежедневнике, предшествующих тому самому грядущему, так хочется уйти в новое, полностью очистившись, соскребя ногтями с кожи старое, ведь, если получится, и не останется ни пятнышка.... Но кто бы мог предположить, что старое всегда стоит за порогом и иной раз просто меняет обличье, чтобы не изменить человеку.
      Вчера она плакала по ушедшему в небытие мужу, сегодня вечером она пришла ко мне в спальню, готовая, ждущая, жаждущая. Разве она могла знать все происшедшее со мной и с ее супругом, разве она могла предположить, что бывший муж и нынешний любовник окажутся связаны узами, которые не в силах разорвать даже могила. И пока печать молчания лежит на моих устах, и пока следователь вызывает свидетелей и пытается сопоставить одно с другим, и у него то получается одна партия, то вырисовывается другая - она ничего не знает, она считает себя счастливой (она говорила мне об этом утром, проснувшись на моей кровати и улыбаясь мне своей удивительной улыбкой) она свободна ото всего и ото всех. Даже от того, кого пустила в дом и с кем провела ночь в одной постели. Ее разговор - лишь о том, что будет с ней завтра, послезавтра, через год. С ней, именно с ней, редкое упоминание сводится лишь к фразе: "как хорошо, что ты вовремя пришел". Тамара Игоревна хотела позабыть, и я, появившись, подарил ей жалкую улыбку этого шанса.
      Что же до Наташи, то она восприняла подобный поворот дел как нечто неизбежное; между ней и Тамарой Игоревной установились отношения, позволяющие каждой из них совершать собственные ошибки и не обнаруживать их до тех пор, пока не придется платить по счетам. Насколько давно ли это произошло, не знаю, быть может, что сразу после смерти Марата Глушенко. Если те полуфразы, брошенные вскользь слова о нем хотя бы наполовину оказывались бы правдой, то нет ничего удивительного в том, как встретила известие о гибели мужа его жена и дочь. Я слышал, как плакала Тамара Игоревна, возможно, она и в самом деле вспоминала о покойном, но за все время пребывания в доме, я не услышал ни одного печального вздоха от Наташи. И в тоже время я не могу, не вправе винить ее или мать в холодности и бездушии.
      Их странный на первый взгляд союз, согласие было порождено, несомненно, действием, или, напротив, бездействием самого Глушенко, когда мать была единственным человеком, кто играл в жизни дочери хоть какую-то роль. Как я понимаю, отец - все же странно называть этого человека отцом, но, тем не менее, - он не часто баловал семью своим присутствием; и это отсутствие его было для остальных членов семьи в некотором роде благодатью, дарующей каждой определенную свободу действий. Ныне же, когда всякое упоминание о нем будет постепенно забываться, свобода эта, если дозволено так выразиться, стала обретать более конкретные черты. В лице заводимых любовников обеими в том числе. Я не знаю, сколько места и времени занимает Антон в Наташином сердце, быть может, много; теперь больше, чем до моего знакомства с Тамарой Игоревной, как кажется. Я могу сказать, что в определенном смысле мать пошла по стопам дочери. И, пользуясь неоспоримым правом хозяйки, пригласила нового знакомого в дом и разделила с ним постель. Что же до возражений, то здесь они не более уместны, чем в любой иной ситуации; мне думается, Тамара Игоревна просто попыталась решить проблему, долгое время ее мучившую и оттого бросившую едва ли не в объятия первого встречного. Ей просто необходимо забыть все: свою прошлую жизнь, своего мужа, свои страхи и невзгоды. Кажется, он у нее был первый, если так, тем более. Мне же... право, я не знаю, чего же я жду от этой связи.
      Я немножко восхищаюсь и немножко боюсь ее, примерно в равных пропорциях. Тамара Игоревна действует на меня подчас гипнотически, я и предположить не мог, - как ни покажется странным, - что на третий день моего пребывания в этом доме окажусь в ее объятиях на всю ночь.
      Если поворошить прошлое, то подобного со мной не случалось - я имею в виду любовную связь - немало мет, с тех пор как... но это не тот эпизод, о котором стоит вспоминать сегодня, сейчас, после происшедших событий.
      Случившееся тем вечером до банальности просто и обыденно. Когда я лег в постель и собирался выключить ночничок у изголовья, дверь в комнату распахнулась и закрылась вновь столь же быстро, пропустив внутрь Тамару Игоревну. Она молча подошла к кровати, полы ее халата распахивались при каждом движении, обнажая великолепные, точеные ноги хозяйки дома, и произнесла фразу никак не вязавшуюся с ее появлением.
      - На улице идет дождь. Сильный дождь.
      Она присела на кровать, я протянул к ней руку, но Тамара Игоревна тотчас же отстранилась, поднявшись, сбросила халат на ковер и, дав секунды три времени на то, чтобы я полюбовался издали обнаженным телом, выключила ночник. После чего она оказалась подле меня.
      Наташа была дома в тот день, не знаю, слышала ли она наши вздохи и вскрики - в самые напряженные минуты Тамара Игоревна зажимала мне рот рукою - комнатка ее находилась не так далеко, на первом этаже, почти под моей; может и нет, но на следующее утро она не проронила ни слова о прошедшей ночи, лишь многозначительно поглядывая на нас за завтраком. Хотя мы довольно припозднились и встали в начале одиннадцатого, когда девушка была уже на ногах....
      Завтрак прошел в безмолвии, Тамара Игоревна не сводила встревоженных вопрошающих глаз с дочери, я же сидел, уткнувшись в тарелку, любой ценой стараясь не вмешиваться в бессловесный диалог между ними. Все закончилось тем, что Наташа, не допив кофе, подбежала к внезапно затрезвонившему телефону, - попросили Тамару Игоревну, - она встала, окинула взглядом комнату и величественно вышла в коридор ко второму аппарату. Наташа в столовую не возвратилась, я остался наедине со своими чувствами и переживаниями, переполняемый радостью и давившим точно свинцовая кольчуга страхом.
      Ни в тот день, ни в последующий, ни я, ни Тамара Игоревна не вышли за рамки дозволенного. Она, хотя и оставалась с охотою наедине со мной, но ничего не дозволяла, все мои робкие попытки отвергались мягко, но настойчиво как неуместные, несвоевременные. Мы точно вернулись в начало координат нашего знакомства. Но только на эти два дня.
      Старший следователь внимательно посмотрел на посетительницу и, вздохнув, произнес:
      - Так вы и есть та самая Софья Воробьева, - он снова вздохнул. - А мы с ног сбились, вас разыскивая. Где же вы пропадали последний месяц?
      - Вы меня не слушаете, - Софья, девушка на вид лет двадцати пяти двадцати семи, светловолосая, с правильными чертами лица, свойственными чисто славянскому типу, невысокая, худощавая, умеющая подчеркнуть свои достоинства и скрыть недостатки, нервно топнула ножкой, обутой в дорогие туфельки на "шпильке". - Я говорю об одном, а вы все про другое.
      - Мы вас долго искали, - снова начал следователь, но договорить ему она не дала.
      - А теперь я сама к вам пришла. И говорю серьезно, не подумайте что. Я действительно способствовала, пускай невольно, но все же способствовала смерти двух человек.
      - Поймите, Софья...
      - Анатольевна, - подсказала она. - Можно просто Софья.
      - Хорошо, поймите меня правильно, никаких данных о случившийся катастрофе мы не имеем. Ни автоинспекция, ни дорожно-патрульная служба не фиксировали...
      - Так не в городе же произошло, я говорю. Примерно в десяти километрах от него. Может больше, не знаю точно. Где-то между нами и Спасопрокопьевском.
      При упоминании Спасопрокопьевска следователь явственно вздрогнул.
      - Вы ничего не говорили...
      - Теперь сказала. Название у города кошмарное, не запомнишь. Как вспомнила, так и сказала.
      - Ну, хорошо, хорошо. Тогда рассказывайте. Только убедительная просьба: не вдавайтесь так уж в подробности, в любом случае милиция все найдет, и сама как-нибудь во всем разберется.
      Девушка кивнула и вздрогнула.
      - Холодно у вас как.
      - Я слушаю.
      - Это днем было, почти вечером, около шести. Дождь тогда уже начался, противный такой, мелкий, нудный. Я голосовала неподалеку от деревни Опалиха, до туда меня подбросил...
      - Вы это говорили, пожалуйста, переходите непосредственно к аварии.
      - Аварии, да. Я промокла зверски и продрогла, уж точно, до костей. Стояла с полчаса, но хоть бы кто остановился. Машин было немного, я выбегала на дорогу, махала руками, да все без толку. Никто не тормозил. Потом... потом очень долго, как помню, не было машин ни в ту, ни в другую сторону, а я... мне все равно было куда ехать, я и решила потому встать прямо посередке, наудачу, может так хоть кто притормозит.
      - Так вам куда надо было?
      Софья пожала плечами.
      - Мне все равно было. В какую сторону раньше машина остановится...
      - То есть как это?
      - Здесь у меня квартира, а... вообще-то я могла и к подруге вернуться, в Опрелово. Знаете, по той же дороге...
      - Я в курсе. Дальше.
      - Короче, я встала посреди дороги и стала ждать. Дождь ливанул жуткий, как я умудрилась воспаление легких не подхватить - сама не понимаю, просто, повезло сильно. Я уже начала носом хлюпать, когда только первые огни увидела. Машина как раз в сторону Спасопрокопьевска шла, ну, я подумала, что придется, видно, обратно к подруге ехать. Что бы ни было, главное, чтобы довезли.
      - Не понял, - следователь поднял глаза на Софью, в них читался живой интерес.
      - Ну, деньги-то у меня были, главное, чтобы шофер во время пути об них не обмолвился. Не хотелось последнее тратить, - и без новой подсказки перешла к дальнейшему рассказу. - Машина быстро ехала, я встала прямо у них на полосе, думала, хоть притормозят. Так ничего подобного, и ехали, главное, прямо на меня.