Катрин (№3) - Катрин. Книга третья

— Ты! — выдохнула она. — Господь услышал мои молитвы! Он позволил мне еще раз увидеть тебя!

Он был здесь, рядом, и все для нее потеряло значение, все исчезло: и эта комната, где она погибала от тоски, и Готье, и Сара, и шотландец, и даже тело мертвой соперницы. Ничего не было, кроме него! Кроме этого человека, которого она любила больше жизни.

Она хотела броситься к нему, обезумев от счастья, как совсем недавно обезумела от горя, и уже раскрыла ему объятья, но он и на этот раз остановил ее.

— Нет, любовь моя… не подходи ко мне! Ты не должна ко мне прикасаться! Господа, прошу вас оставить нас одних. Благодарю вас всех за то, что вы сделали.

Кеннеди снова коснулся пола перьями своего берета, а Готье, преклонив одно колено, устремил свои серые глаза на печального рыцаря, которого только теперь признал своим сеньором.

— Мессир Арно, — сказал он, — вы свершили суд? Простите, что посмел усомниться в вас. Отныне я ваш слуга!

— Благодарю! — горько промолвил Монсальви. — Но служба твоя будет недолгой. Мне жаль, друг, что не могу больше подать тебе руки.

Кеннеди и Готье вышли, Сара ушла еще раньше, чтобы заняться Мишелем, которого доверила бабушке. Катрин и Арно остались одни. Молодая женщина не сводила глаз с мужа.

— Почему, — спросила она сдавленным голосом, — почему ты говоришь, что я не должна к тебе прикасаться? Что означала эта отвратительная комедия? Зачем ты хотел уверить меня, что любишь женщину, которую ненавидел? Зачем заставил меня так страдать?

— Я должен был это сделать. Мне надо было любой ценой освободиться от твоей любви… ибо я не имею права любить тебя, Катрин… но никогда еще я не любил тебя так страстно!

Она закрыла глаза, наслаждаясь божественной музыкой этих слов, которых уже не чаяла услышать. Всемогущий Господь! Милосердный Господь! Он по-прежнему любил ее! Его сжигала та же страсть, что пылала и в ее душе! Но зачем тогда он говорит все эти странные вещи? Зачем хотел освободиться от любви? Зачем так упорно избегал ее? Катрин чувствовала, что настал миг, когда она узнает тайну, мучившую ее столько дней… И эта тайна заранее Ужасала молодую женщину, которая начала дрожать, словно оказавшись перед разверстой пропастью.

— Ты не имеешь права любить меня? — повторила она с усилием. — Но что же мешает тебе?

— Болезнь, которая сидит во мне, дорогая! Болезнь, которую я хотел утаить от тебя, ибо больше всего боялся вызвать у тебя отвращение. Но я понял, что ненависть твоя страшит меня еще больше. Когда ты сказала, что уедешь… что вернешься к прежней любви, мне стало так страшно! Знать, что тебя обнимает другой… что другому принадлежит твое тело, представлять себе, как он целует тебя и ласкает… это были адские муки! Я не мог этого вынести. Лучше уж было вернуться, лучше было признаться тебе!

— Но в чем? Во имя любви к Господу, во имя любви к нашей любви говори, Арно! Я все смогу вынести, лишь бы не потерять тебя!

— Ты уже потеряла меня, Катрин! Во мне сидит смерть, я сам я уже наполовину мертв.

— Что такое? Ты сошел с ума? Как ты можешь говорить, что наполовину мертв?

Внезапно он отвернулся от нее, словно не в силах больше смотреть на страдания любимого существа.

— Лучше было бы, если бы я совсем умер. Если бы Господь сжалился надо мной и позволил пасть, как многим другим, на грязном поле Азенкура или под стенами Орлеана….

Катрин, напрягшись, как струна, крикнула:

— Говори! Говори же… молю тебя!

Тогда он произнес слово, всего одно ужасное слово, которое будет мучить Катрин в кошмарных снах, от которых она станет просыпаться в холодном поту и страшное эхо которого будет заполнять пустоту спальни.

— Я прокаженный… Прокаженный!

И повернулся к ней. Никогда еще он не встречался с таким горем. Она закрыла глаза, но слезы медленно поползли по смертельно бледному лицу. Выпрямившись около своего кресла, она поднесла обе руки ко рту, словно желая задушить крик, и, казалось, ее удерживает на ногах какая-то чудесная сила, иначе она давно рухнула бы, сраженная жуткой тайной. Он инстинктивно протянул руки, чтобы подхватить ее… но тут же опустил их. Им было отказано в этой последней радости: плакать в объятиях друг друга…

Катрин тихонько постанывала, как затравленная лань, потерявшая надежду на спасение, и он услышал, как с губ ее слетали еле слышные слова:

— Это невозможно! Невозможно!

В небе звонко вскрикнула птица, и вместе с этим радостным щебетанием в комнату словно ворвалось дыхание жизни. Молодая женщина открыла глаза. Арно, который с замиранием сердца ждал ее взгляда, увидел, что в нем нет ни ужаса, ни отвращения, а только одна бесконечная любовь. Прекрасные губы раскрылись в ослепительной улыбке.

— Что с того! — произнесла она с глубокой нежностью. — Сколько раз подстерегала нас смерть за эти годы! Не все ли нам равно, в каком обличье она явится? Твоя болезнь станет моей: если ты прокаженный, значит, я стану прокаженной! Куда пойдешь ты, туда пойду и я. Что бы ни ожидало нас, мы должны быть вместе! Ты и я, Арно, мы должны быть вместе навсегда… изгнанные, отверженные, проклятые, преданные анафеме, но неразлучные!

Красота ее, одухотворенная любовью, была так ослепительна, что Арно, в свою очередь, зажмурился и не увидел, как она, ракрыв объятия, бросилась к нему. Только когда она обхватила его за шею, он очнулся и хотел отстранить ее, но она лишь сильнее прижалась к нему, обрекая на ужасающие и восхитительные страдания, ибо он понимал, что это счастье даровано ему в последний раз.

— Родная моя, — промолвил он слабым голосом, — это невозможно! Если бы мы были одни, я уступил бы голосу эгоистичной страсти, я унес бы тебя в такие пустынные, отдаленные края, что никто не отыскал бы даже наших следов. Но мы не одни, у нас ребенок. Мишель не может остаться без опоры в этом мире.

— У него есть бабушка!

— Она стара, слаба и сама нуждается в поддержке. Она ничем не сможет помочь ему, и ей остается только оплакивать наше несчастье. Ты теперь последняя из Монсальви. Катрин, ты единственная надежда нашего рода. Ты сильная, смелая… Ты сможешь защитить сына, ты поднимешь из руин Монсальви.

— Без тебя? Никогда я не смогу этого сделать. И что будет с тобой?

— Со мной?

Отвернувшись, он отошел к открытому окну и посмотрел на долину, расцветающую под весенним солнцем, а затем протянул руку, показывая на юг.

— Там, — сказал он, — на полдороге между Карлатом и Монсальви, монахи Орильяка возвели убежище для тех, кто станет отныне моими братьями. Когда-то прокаженных было много, сейчас осталось лишь несколько человек. Ухаживает за ними брат бенедиктинец. Туда я и отправлюсь.

Сердце Катрин болезненно сжалось.

— Ты пойдешь в лепрозорий? Ты, с твоей…

Она не договорила: с твоей гордостью, смелостью, силой… Неужели он, в ком всегда было столько жизни, кто так страстно любил сражения, кто готов был штурмовать само небо, неужели он обречен на медленную смерть, худшую из всех смертей? Она не сказала этого, но Арно все понял и нежно улыбнулся ей.

— Да! По крайней мере, я буду дышать одним воздухом с тобой, я буду видеть издалека и до последнего своего вздоха горы моей Оверни; деревья и небо, которые будешь видеть ты. Мне суждена смерть, но ты больше не будешь рваться в Бургундию…

— Неужели ты мог подумать, что теперь…

— Нет. Я знаю, что ты никуда не уедешь. Обещай мне, что станешь Мишелю матерью и отцом, что будешь жить ради него, как жила ради меня. Скажи, ты обещаешь?

Ослепнув от слез, она спрятала лицо в ладонях, чтобы не видеть больше эту тонкую черную фигуру у окна, которая, казалось, уже не принадлежала земле. Рыдания разрывали ей грудь, но она изо всех сил старалась сдержать их.

— Я люблю тебя… — пролепетала она, — я люблю тебя Арно.

— Я люблю тебя, Катрин. И я не перестану любить тебя, когда превращусь в чудовище, стану лишь ошметком человека, таким ужасным, что мне нельзя будет даже показываться на глаза людям. Но и тогда я буду любить тебя, и твоя любовь поддержит меня. Я хотел отправиться в край неверных, чтобы искать смерти с оружием в руках, однако, если на то воля Божья, лучше мне умереть здесь, на моей земле, в которую я скоро вернусь…

Голос его звучал будто издалека и постепенно замирал. Катрин, опустив руки, открыла глаза и отчаянно крикнула:

— Арно!

Но его уже не было. Он незаметно выскользнул из комнаты.

В этот вечер Сара безотлучно находилась при Катрин, ни на секунду не выпуская ее иа виду, а Готье встал на страже у дверей. Молодая женщина, забыв обещание, данное Арно, хотела бежать к мужу. Он нашел пристанище у доброго кюре Карлата, ибо страшная новость распространилась по деревне и по замку с быстротой молнии. Безжалостная болезнь нанесла удар, и ужас объял души людей. Все, от самых бесчувственных солдат до нищих пастухов, с тревогой старались вспомнить, не довелось ли им случайно коснуться отверженного. К вечеру под стенами замка собралась толпа, раздались свирепые крики: все требовали, чтобы прокаженного немедленно увезли в лепрозорий.

Старый кюре вышел к обезумевшим от страха людям и поклялся, что уйдет вместе с Арно, если кто-нибудь попытается причинить ему зло. Крестьяне были вполне способны поджечь замок, и только в святой ограде церкви Арно мог чувствовать себя в безопасности.

Старый Жан де Кабан впервые испросил разрешения увидеться с Катрин. Почтительно склонившись перед молодой женщиной в глубоком трауре, он известил ее, что согласно закону прокаженный будет препровожден в лепрозорий Кальве после того, как в церкви по нему отслужат заупокойную мессу. Он желал знать, сочтет ли мадам де Монсальви возможным присутствовать при этой печальной церемонии.

— Надеюсь, вы не сомневались в этом? — резко ответила Катрин.

Чтобы увидеть Арно, она готова была бы отправиться даже в ад.

Между тем наступила ночь. Жители Карлата, пометив желтым крестом врата священной обители, забаррикадировались в своих домах. Солдаты забились в кордегардию, не решаясь подняться на укрепления из суеверного страха: им чудилось, что над крепостью встает зловещая тень красной смерти. Кеннеди угрозами и тумаками заставил своих шотландцев встать на часы у ворот и на башнях. Стоя у окна, Катрин смотрела, как движутся черные тени, и старалась высмотреть за поясом вторых укреплений дом священника, в котором скрывался Арно. Глаза ее были сухими, лоб пылал. Она хранила теперь суровое молчание.

Так же безмолвно сидела в кресле Изабелла де Монсальви. Старая дама дрожащими пальцами перебирала четки. Но Катрин не могла молиться. Слишком далеко и слишком высоко обитал Господь, он не слышал жалких просьб смертных.

Однако он даровал Катрин последнюю радость: она сможет увидеть возлюбленного своего еще один раз, она прикоснется к нему на прощанье, перед тем как расстаться навсегда. Но какой ценой придется заплатить ей за эту милость?

Теперь она понимала все, что казалось прежде необъяснимым. Сара рассказала ей, как однажды ночью Арно разбудил ее, чтобы показать руку, на которой она с ужасом увидела белесое узловатое пятно. Как он и опасался, это было первым признаком болезни: это была проклятая печать проказы. Арно заставил цыганку дать клятву, что она ничего никому не скажет. Он хотел отдалить от себя Катрин, чтобы она позднее смогла бы без сожалений забыть о нем и начать новую жизнь. Но этот великодушный план был разрушен отчаянной любовью Катрин и его страстью… Катрин узнала тайну — как довелось узнать ее и Изабелле страшной ночью в часовне!

Поглядывая иногда на старую даму, Катрин почти с удивлением замечала, что та страдает не меньше, чем она сама. Неужели с ее муками может сравниться другая скорбь? Глубокой ночью в лесу послышался волчий вой. Это было время брачных игр, и волчица призывала к себе самца. Катрин вздрогнула. Для нее время любви кончилось навсегда. Теперь она будет жить только во имя долга — сурового неумолимого долга, единственной опоры для сердца, которое завтра обратится в тлен, лишь только…

Она состарится, как эта женщина, что беззвучно плачет возле нее, она посвятит себя целиком сыну, который в один прекрасный день оставит дом, и тогда она будет спокойно ждать конца, в котором обретет утешение.

Внезапно душа ее наполнилась безграничной жалостью к этой старой женщине, которая медленно поднималась на Голгофу к такому далекому еще кресту. Она потеряла мужа совсем молодой, ей пришлось пережить ужасную гибель Мишеля, нежного, доброго сына, своего первенца и любимца. А теперь на нее обрушилось это несчастье! Каждая морщина на ее усталом лице говорила о пережитых страданиях. Неужели сердце женщины может вынести столько мук и не разбиться? И нет пределов ее терпению и мужеству?

Она осторожно приблизилась к Изабелле и робко положила руку ей на плечо. Тусклые глаза, покрасневшие от слез, поднялись к ней, в них читалась мольба. Катрин сглотнула слюну, кашлянула — спазмы сдавили ей горло — и произнесла еле слышно:

— У вас остается Мишель… и я, если вы того захотите. Я не умею об этом говорить… и я знаю, что вы меня никогда не любили. Но я… готова отдать вам всю нежность, всю любовь, которую я уже не смогу дарить ему…

Она переоценила свои силы. Горе вдруг подкосило ее, она упала на колени перед графиней, спрятав голову на ее груди… вцепившись руками в черное платье. Но Изабелла де Монсальви уже склонилась к ней, крепко прижимая к себе.

Катрин почувствовала, как на лицо ей капают быстрые горячие слезы.

Доченька! — выдохнула Изабелла. — Доченька моя!

Они долго держали друг друга в объятиях, сроднившись в беде, и сблизить больше их не смогла бы никакая радость. Что значили гордость и слава перед этими муками? И каким далеким казалось теперь презрение Изабеллы к дочери жалкого торговца Гоше Легуа! Скорбь матери и жены сливались в одну боль, и под потоком их общих слез рушились все барьеры, а в душах рождалась любовь.

Далеко в лесу снова раздался вой волчицы. Изабелла крепче прижала к себе Катрин, которая начала дрожать.

— Волки! — тоскливо выдохнула молодая женщина. — Неужели только волкам дозволено любить в этом мире?

Глава десятая. ПУСТЫННАЯ ДОРОГА

Шотландцы Хью Кеннеди и солдаты гарнизона стояли двумя рядами по краям дороги, ведущей из замка в деревню. Легкий ветерок теребил клетчатые пледы иноземцев и перья на их беретах. Солнце, сиявшее в ослепительно-голубом небе, золотило панцири и наконечники копий. Все это напоминало бы праздник, но напряженные лица солдат были угрюмы, а внизу, в часовне, вырубленной в гранитной скале, раздавался погребальный звон колоколов.

Выйдя на порог замка под руку с матерью Арно, Катрин гордо выпрямилась. В эти последние мгновенья, когда ей предстояло увидеть Арно, она хотела бить мужественной. Он должен был гордиться ею, недаром, покидая этот мир, он взвалил такую страшную тяжесть на ее слабые плечи. Она сжала зубы, чтобы не дрожал подбородок. Измученная, на пределе сил, Изабелла споткнулась, но молодая женщина поддержала ее твердой рукой.

— Крепитесь, матушка! — сказала она еле слышно. — Ради него!

Старая дама, сделав над собой героическое усилие, расправила плечи и подняла голову. Две фигуры в черном двинулись вперед по залитой солнцем дороге, над которой щебетали птицы, безразличные к трагедии, что должна была свершиться.

За женщинами следовали Кеннеди с обнаженным клеймором в руках и старый Жан де Кабан, опиравшийся на трость и с трудом переставлявший больные ноги. Замыкали процессию Сара и Готье. Они шли с каменными лицами, безмолвно, так что между зловещими ударами колокола можно было расслышать биение их сердец. Только Фортюна не было с ними. Бедный малый, не в силах перенести свалившегося несчастья, отказался идти на мессу и заперся в кордегардии, чтобы в одиночестве оплакать своего господина.

Уже подходя к церкви, Катрин заметила серую толпу крестьян. Они боязливо жались друг к другу, не решаясь переступить порог Божьей обители, оскверненной прокаженным. По окончании мессы надо будет воскурить благовония, окропить церковь святой водой, дабы изгнать из нее нечистый дух. Все они, мужчины и женщины, старики и дети, стояли на коленях в пыли, преклонив голову, и пели глухими голосами погребальный псалом, а колокол часовни звонил не переставая, словно бы сопровождая пение зловещим аккомпанементом.

— Господи! — прошептала Изабелла. — Господи, дай мне силы!

Катрин не увидела, а угадала под густой черной вуалью матери выступившие на ее глазах слезы.

С трудом сдерживая подступающие рыдания, она ускорила шаг, чтобы поскорее пройти те несколько туазов, что отделяли их от входа в церковь. На коленопреклоненных крестьян она даже не взглянула. Их страх вызывал у нее отвращение и одновременно будил гнев. Она не хотела их видеть, а те исподлобья смотрели на закутанную в вуаль женщину, про которую говорили, что нет прекраснее ее во всем королевстве, и которая, казалось, приняла на свои плечи все скорби мира.

Церковь была небольшой, но Катрин чудилось, что она идет к сверкающему желтым блеском свечей алтарю целую вечность. Перед дарохранительницей стоял старый кюре в ризе для погребального обряда. На ступени алтаря опустился на колени человек в черном одеянии. Сердце Катрин на мгновение замерло, а затем забилось с неистовой силой. Схватив за руку Изабеллу, она сжала пальцы с такой силой, что старая дама застонала. Катрин медленно повела свекровь к почетной скамье, усадила ее, а сама осталась стоять, заставляя себя не отводить взора от коленопреклоненного Человека.

Чувствовал ли Арно этот взгляд, полный любви? Он слегка повернул голову, и Катрин увидела его гордый профиль. Посмотрит ли он на нее? Нет… он снова обратил взор к алтарю. Конечно, он опасался, что мужество может ему изменить.

— Любовь моя! — прошептала Катрин. — Бедный мой!

Раздался дребезжащий голос священника, начавшего произносить слова погребальной службы, а мертвенно-бледный ризничий неловко поставил свечи перед Арно.

«Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis…»

Словно в кошмарном сне, Катрин смотрела и не видела, слушала и не слышала, как отпевают живого мертвеца. Сейчас Арно де Монсальви исчезнет с лица земли с такой же непреложностью, как если бы голова его упала под топором палача. Он превратится в безымянного узника, отверженного всеми, станет жалким подобием человека, страдающего за замкнутыми вратами, которые никогда не отворятся перед ним. А она… она станет вдовой!

Негодование душило ее. Ей хотелось ринуться к алтарю посреди этой святотатственной мессы и вырвать любимого из трусливых рук, обрекающих его на смерть, как некогда пыталась она вырвать его брата, погибавшего в водовороте обезумевшей парижской толпы. Да, это и надо сделать… бежать к нему, схватить за руку, увлечь за собой! Но разве был с ней рядом лукавый веселый Ландри, мужественный и рассудительный Барнаби? Кто мог бы помочь ей, то понял бы ее? Возможно, только один Готье… Однако нормандец остался, за пределами церкви, порога которой не переступит никогда, и им с Арно не прорваться сквозь серую стену крестьян… Да и сам Арно, разве он согласится бежать с ней, если всей силой своей любви стремился уберечь ее от ужасного недуга?

Катрин почувствовала себя такой беспомощной, что мужество едва не покинуло ее. Жгучие слезы подступили к глазам, и она по-детски вытянула вперед руки, поглядев на них с ужасом, как будто хотела укорить их за слабость. Эти руки не сумели удержать любовь, эти руки не распознали на любимом теле первых признаков отвратительной болезни, которой он заразился в мерзком застенке, куда его бросил Ла Тремуйль.

Ла Тремуйль! Толстая фигура камергера вдруг возникла перед глазами Катрин, пробудив в ее душе свирепую жажду мести. Она не знала, оправится ли когда-нибудь от жестокого удара, но этот человек, виновник всех их несчастий, который преследовал их безжалостно и неумолимо, должен заплатить, и очень дорого заплатить, за сегодняшнюю мессу. Иначе ей самой не суждено умереть спокойно.

— Клянусь тебе, — произнесла она сквозь зубы, — клянусь, что отомщу за тебя! Перед Богом, который слышит меня, даю в этом торжественную клятву!

Месса завершилась. Священник произносил отпущение грехов. Дым из кадильниц обволакивал коленопреклоненную фигуру человека, который для всех уже перестал существовать. Святая вода окропила его вместе с последним благословением. И внезапно сердце Катрин мучительно сжалось. Она услышала голос Арно: он пел свой предсмертный псалом в этой маленькой церквушке с почерневшими сводами.

— Сжалься надо мной. Господи, в великой доброте своей. В безграничном милосердии своем прости мне прегрешения мои. Очисти меня от греха, ибо я признаю вину свою и от греха своего не отрекаюсь…

С замирающим сердцем слушала она это последнее прощальное пение, глубокий и красивый голос человека, который страстно любил жизнь и был так грубо из нее исторгнут. Голова у нее закружилась, и к горлу подступила тошнота. Она чувствовала, что силы оставляют ее, и ей пришлось ухватиться за спинку скамьи — так плохо оструганной, что в палец вонзилась заноза… От боли она пришла в себя и выпрямилась. Рядом с ней безудержно рыдала мать, опустившись на колени прямо на пол.

Перед глазами Катрин плыл туман. Сквозь слезы и черную вуаль она не столько увидела, сколько почувствовала, что Арно поднялся с колен и двинулся к выходу, по-прежнему с пением псалма.

Тогда она сорвала вуаль, чтобы тот, кто уходил навсегда, мог в последний раз взглянуть на ее лицо. На осунувшемся лице глаза казались чрезмерно большими, ибо ни одна золотая прядь больше не осеняла его.

Арно, зачарованный этим прекрасным, таким знакомым и таким странным лицом, остановился, и псалом замер на его губах. В последний раз взглянул он в любимые глаза, сверкающие от слез, но ничего не сказал. Он был так близко от нее, что она слышала его тяжелое дыхание…

Он шевельнулся, сделал шаг вперед. Сейчас он пройдет мимо нее! Тогда она развернула вуаль и высыпала на жалкий, выщербленный пол деревенской церкви то, что принесла с собой из замка. К ногам Арно хлынула золотая волна: это были волосы Катрин, те самые роскошные волосы, которыми она так гордилась, которые были прославлены могущественным принцем и которые так любил сам Монсальви…

На заре проклятого дня Катрин, безжалостно срезала их острым кинжалом, вынутым из сердца Мари де Конборн. Арно, побледнев, зашатался. Слеза покатилась по худой щеке. Он закрыл глаза, и Катрин показалось, что он сейчас рухнет на пол. Но нет! Медленно преклонив одно колено, он сгреб обеими руками золотистые шелковистые волосы, прижал их к груди, словно сокровище, и, поднявшись, пошел к залитой светом овальной двери.

Когда он появился на пороге, солнце ударило лучами в эту жатву любви, и крестьяне, охваченные ужасом, отступили еще дальше от входа. Но он их не видел. Подняв глаза к небу с улыбкой на устах, он не замечал даже монаха-бенедиктинца, поджидавшего его на повороте дороги. Монах в коричневой рясе держал в руках красный камай, серый, балахон с нашитым на нем красным сердцем и трещотку — одежду прокаженного, которой отныне суждено стать воинским облачением Арно де Монсальви. Не будет у него больше сверкающего панциря, красивых перьев и роскошных плащей — останется только это жалкое одеяние да трещотка, чтобы предупреждать добрых людей о приближении проклятого и отверженного! Колокола часовни снова начали звонить…

Забыв про Изабеллу, Катрин не пошла, а потащилась к выходу и, дойдя до порога, уцепилась за косяк… У нее подкашивались ноги, но чья-то сильная рука поддержала ее.

— Держитесь, госпожа Катрин! — раздался хриплый голос Готье. — Не показывайте слабости перед этими людьми!

Но она уже ничего не видела, кроме черного силуэта, уходящего по дороге со сверкающим солнцем в руках. На крепостных стенах, чтобы заглушить погребальный звон, запели рожки и трубы, а затем волынки вознесли к небу грустную песнь шотландских гор, в которой странным образом слышался и сумрачный зов к битве.

Это было прощальным даром Кеннеди своему товарищу по оружию.

Внизу Арно уже поравнялся с монахом, но на звук волынок он обернулся, обернулся в последний раз: посмотрел на деревню, на замок, горделиво вознесшийся на скале, а затем перевел взор на серое печальное лицо бенедиктинца.

— Прощай, жизнь! — прошептал он. — Прощай, любовь!

— Сын мой, — мягко сказал монах, — думайте о Господе!

Однако и для Арно, как для Катрин, Бог был слишком далеко. Он почувствовал, как его охватывает бессильное бешенство, и крикнул с такой силой, что эхо его голоса долго затихало в долине и в скалах:

— Прощай, Катрин!

Могла ли она, одинокая супруга, оставить без ответа этот последний зов своей любви? Душа ее вдруг наполнилась тем же священным гневом, и тот же вопль вырвался из ее груди. Она ринулась вперед по каменистой дороге, устремив руки к человеку, которого уводил монах.

— Нет! Только не прощай! Только не прощай!

Она споткнулась о камень и рухнула на колени в дорожную грязь, по-прежнему простирая руки к Арно. Но монах с прокаженным уже миновали поворот… Дорога была пустынна.