Урук-хай, или Путешествие Туда…

— Я хоббит, — пискнул я, то есть попытался пискнуть. Голос, ещё не отошедший от знакомства горла с петлёй, был хриплым.

— Это мне всё равно, — усмехнулся косматый, — как ты там прозываешься, мне без разницы. Мне ваши подзывки собачьи знать ни к чему. Ты рассказывать будешь? Или железо калить?

— Да не орк я, Ваша милость, — прокашлялся я, наконец, — напрасно Вы меня за орка считаете.

— Не орк? — косматый заметно развеселился. — А я тогда роханский конь. Ты ври-то складнее. Нам послушать будет веселей. Верно, Борн?

— Угу, — проурчал за моей спиной волосатый.

— Ежели ты не орк, — продолжал косматый, — то кто? Но сразу говорю, ври складно, и чтобы на правду похоже было. А то скучно. Складно будешь врать — до железа не скоро дойдём, тебя слушаючи. А то, может, отпустим, ежели хорошей да весёлой сказкой уважишь. А, Борн?

— Угу, — опять ухнул филином Борн.

— Не орк я, Ваша милость! — взмолился я. — Говорю же Вам. Хоббит это не имя моё и не прозвище. Это народ наш так называется — хоббиты. Я хоббит из рода Туков! И род наш даже в Гондоре известен.

— Опять за мёд монету, — вздохнул косматый. — Какой-то ты плохой выдумщик. Отродясь я ни о каких хобатах не слышал. Гондор ещё приплёл. Когда это в Гондоре об орочьих родах думали? Плохо врёшь.

— Так я-то не об орочьем роде толкую, — продолжал убеждать я его. — Прозывается наш народ — хоббиты, а не хобаты. И дед мой, Перегрин Тук, был рыцарем королевской стражи Гондора.

— Пе… Как? — переспросил косматый и захохотал так, что столб мой вздрогнул. — Вот же прозвища дают, при бабах и не скажешь. Учись, Борн. Врёт так, что мёд киснет, и не краснеет даже. Сам себе, поди, верит. Я же тебе говорил, орочонок. Складнее ври.

— Ваша милость, — закричал я от отчаяния. — Сколько же раз мне говорить Вам? Не орк я. Народ наш называется — хоббиты. А в Гондоре нас называют полуросликами.

— Полурослики, — задумчиво произнёс косматый. — Слыхал я в детстве сказку про половинчика-полурослика. Да вот опять у тебя не складно выходит. Ежели сказке верить, то живут те полурослики от этих мест далече. За Хмурыми Горами. Отсель пути не один месяц. И знаешь, почему полуросликами прозываются? Потому что росту в них от человеческого ровно половина. А ты, хоть росточком и невелик, а всё же мне по плечо будешь, не по пояс. Как раз орочий у тебя рост. Морда, верно, не совсем орочья. Так зато одёжа и оружие. Ежели ты полурослик, то как тебя в эти-то края занесло?

— Не своей волей, — ответил я и запнулся. Как же не своей? В эти-то точно, своей.

— Угу, — протянул косматый. — Вас от самой реки видели. И не похоже, чтобы второй тебя силком тащил. Опять же, какой пленник при оружии ходит? Заврался ты, милай. Борн, — сказал он вдруг голосом, от которого у меня по спине побежали мурашки размером с полевую мышь. — Второй где?

— Они разделились, — ответил Борн. — Этот один был.

— Вот видишь, — в голосе косматого не было больше ни единой ленивой и расслабленной нотки. — Кто же с пленником порознь из засады вырывается. Борн, готовь его, поболтали, повеселились, пора всерьёз спрашивать.

Жёсткие пальцы ухватили ворот волчанки, рванули, и прочная кожа расползлась, как гнилая. Я остался почти голый.

«Что ж у меня за жизнь, — подумал я с тоской. — Опять столб, опять пытать будут, а я ещё и прошлый раз не позабыл».

В это мгновение дверь в землянку распахнулась, и ввалилась гурьба полуголых и косматых силачей. Сразу стало шумно и тесно. Двое ввалившихся проволокли до очага безжизненное тело Гхажша и бросили его, словно куль с овсом рядом с моим столбом. Окровавленным лицом кверху.

Глава 21

«Да ты ешь, половинчик, ешь, первое дело воину на походе — поесть вдосталь. Ешь, не стесняйся», — косматый уговаривал меня, как родители жениха застенчивую будущую невестку на первых смотринах. Не понятно только, зачем. Какой хоббит будет отказываться от угощения? Вот разве что та самая невеста. Да и то один раз. Я-так нисколечко не стеснялся и мял за обе щёки всё, до чего руки могли дотянуться. Было до чего тянуться!

На стареньком холщовом рядне перед нами возлежали обильные дары грубоватого и искреннего гостеприимства. Свиное солёное сало, нежное, розовато-белое, с красными тонкими прожилочками мяса, оно так таяло на языке, что Хижинсы со своим беконом обзавидовались бы. И копчёная стерлядка из верховьев Андуина. Нет слов. Я-то раньше думал, что вкуснее клямкинской форели, рыбы не бывает. И запечённые в песке, под костром, яйца степной дрофы, коричневые: с неровными чёрными пятнами на потрескавшейся от кострового жара скорлупе и величиной больше моего кулака. И множество разной другой пищи — попроще. Из груды лежащих передо мной огородных корней и зелени я сумел узнать только ярко красные головки редиски и синие очищенные луковицы. То и другое — величиной с доброе яблоко. А на вкус, так иного яблока и послаще. И хлеб был. Настоящий вкусный хлеб, а не дерущие горло походные сухари урр-уу-гхай; один его запах заставлял вспомнить дом и прогонял накопившуюся за много дней похода усталость. Непривычно серого цвета коврига, весом, на глаз, фунтов двенадцати, была напластана толстыми мягкими ломтями.

А ещё от общего котла нам с Гхажшем принесли глубокую деревянную миску с похлёбкой и две, деревянных же, ложки. Миска размерами напоминала кухонный таз у нас дома, и я, икнув, подумал, что вдвоём нам с Гхажшем не справиться. Потому что места в животе уже нет. Но похлёбка пахла так по-домашнему замечательно, такой у неё был изумительно привлекательный багряный цвет, такие золотистые блёсточки жира плавали по дымящейся её поверхности, что я не удержался и хлебнул ложечку. А потом ещё одну. И ещё. И Гхажш рядом не отставал: когда случается возможность, один урр-а-гхай ест за трёх голодных хоббитов. Когда мы, наконец, прикончили похлёбку, то ещё и поблагодарить не успели, а уж перед вами оказались дымные шкворчащие куски жареного на рёбрах мяса какой-то степной дичины. И мы жевали его, не торопясь, смакуя и обсасывая мягкие, гнущиеся рёбрышки, и облизывая собственные, замазанные соком и жиром, пальцы.

Признаться, я так не наедался со дня памятной попойки на брендивинском берегу. Вот только пива на этот раз не было. Ни тёмного, ни светлого. Никакого. Вместо пива был мёд. Прозрачно-жёлтый, тягучий и сладкий. Как и положено меду, без всяких там урруугхайских травок. Но подвох в нём всё же был. Хорошо хлебнув из предложенной мне деревянной кружки, я вдруг понял, что мир вокруг, и без того привлекательный, стал уж совсем весёлым и радостным, а косматые лица стали очень улыбчивыми и приветливыми. И ещё захотелось откинуться на спину, расслабиться и провалиться в дремоту под неспешный и негромкий разговор Гхажша и Бэрола.

Бэрол — это тот самый, седой и косматый, что меня допрашивал. Он у бъёрнингов главный. Не у всех бъёрнингов, а у того отряда, которому мы попали в «плен».

Когда Гхажша внесли в землянку и бросили у очага, Бэрол не сразу обратил на него внимание, сначала он недовольно о чём-то поурчал с теми, кто Гхажша принёс. Только потом посмотрел и сразу же рявкнул, как встревоженный медведь. Откуда-то из угла землянки немедленно притащили ушат с ледяной водой и вылили его на Гхажша. Весь. Ну почти весь, потому что на меня тоже попало.

Гхажш вздрогнул, сжался в комок, а потом сел, привалившись спиной к моему столбу, и попытался вытереть лицо. Но руки-то у него были связаны, и ничего не получилось. Тогда он просто встряхнул головой, как вымокший щенок, и выругался. Это я так подумал, что выругался. Очень уж некоторые слова походили на те, что он говорил в подземелье Умертвищ, рядом с безголовым телом Гхажшура,

— Огонёк, — тихо спросил от очага косматый, — это ты?

— Сам что ли не видишь? — зло огрызнулся Гхажш.

— Старый я уже, — вздохнул Бэрол, — глаза не те. Да тебя в таком обличье и на солнышке не сразу признаешь. Не то что в этой берлоге. Только по голосу и признал. Теперь вижу, что ты. А то — ровно орок. Одёжа, оружие, ругаешься по-ихнему. Чего ты так вырядился?

— Так и будешь спрашивать? А?.. Бэрол! — вместо ответа спросил Гхажш. — Или, может, руки сначала прикажешь развязать? Или мне так и сидеть в этой луже, связанному?

— Развязать! — приказал Бэрол, что и было немедленно исполнено. — Ты уж извини за обращение такое. Ороков рябята ловили. Где ж было знать, что это ты.

— Рябята… — проворчал Гхажш, осторожно трогая кончиками пальцев свой лоб. — Чуть голову мне твои «медведи» не проломили. Лоб рассёк чем-то, когда падал, кровь до сих пор идёт…

— Лоб завяжем, — успокаивающе прогудел Бэрол. — Кожа, она что, зарастёт. А рябята у меня, и верно, хороши. Не матёрые «медведи» ещё, «медвежата» несмышлёные, но хороши. Голова-то как? На месте ли?

— На месте, что с ней сделается, — махнул рукой Гхажш. — Гудит только после удара, как котёл пустой. И чем таким твои обломы бьют…

— Известно чем, — усмехнулся Бэрол. — Кулаком. У нас и в заводе такого нет, чтобы чем другим бить, когда пленного берёшь. Ежели, к примеру, ладошкой открытой стукнуть, — оплеуху, там, или подзатыльник, — то и убить недолго. Мертвяк-то на кой нужен? Что с него спросишь? А кулаком убить не можно.

— Кулаком убить не можно, — передразнил Гхажш. — И на том спасибо. Как тебя сюда занесло, Бэрол? На охоту за орками выехал?

— Да какие тут ороки, — проворчал Бэрол. — Ты, почитай, первый. Других-то и не видали. Верно, рябятки?

Зверообразные «рябятки», до того слушавшие весь разговор молча и с довольно ошарашенным видом, дружно проурчали что-то согласное. Похоже, Бэрола они уважали.

— Да, — продолжил Бэрол. — Ты первый. Занятно выходит. Ловили орока, поймали королевского стрелка. Это, рябята, — обратился он к своим, — Огонёк. Вы его любите, я с ним в Гондоре цельный год в королевских стрелках вместе по лесам да горам шастал. Вот довелось ныне повстречаться. Я ж думал, ты помер тогда, — обратился он снова к Гхажшу, — после засады. Помнишь?

— Как не помнить, — кивнул Гхажш. — Хорошо нас тогда мордорцы подловили. Я до своих добрался, выходили. В Гондоре лекари хорошие. Сам король лечит. Слыхал поди?

— Слыхал. А я вот решил обратно к нашему корольку на службу податься. Платят немного, зато хлопот меньше. Чин дали. Видишь, рябята у меня.

— Вижу, — Гхажш оглядел теснящихся вокруг, заросших диким волосом людей, что смотрели на него с откровенным и жадным любопытством. — Добрых охотников вырастил.

— Два года по одному подбирал, — самодовольно напыжился Бэрол. — Сам видишь, королевского стрелка могут скрасть. Рябята у меня хоть куда. Второй-то у тебя тоже стрелок?

— А ты как думаешь? — подначил его Гхажш.

— Да чего уж мне думать, — Бэрол покряхтел и устроился на своих шкурах поудобней. — То-то он мне говорит, я, мол, не орок, и дедушка у меня рыцарь королевской стражи.

— Кто? — недоумённо спросил Гхажш.

— Как кто? — удивился Бэрол. — Приятель твой. Ты оглянись. Это ж он позади тебя у столба-то стоит. Рот аж открыл, так внимательно слушает.

Гхажш взвился с пола, как напуганная куропатка. И уставился на меня, глупо хлопая глазами. Я только сейчас заметил, какие у него длинные пушистые ресницы. Прямо, девичьи.

— Он же в другую сторону пошёл? — потряс головой Гхажш. Наверное, надеялся, что я пропаду. В воздухе растаю.

— Так что ж с того, — спокойно заметил Бэрол. — Чать, и мы не вчера под ульем найдены. Всяко в жизни повидали. Чаво такое «орочья россыпь» тоже знаем. Или плохо нас с тобой в королевских стрелках учили?

Гхажш лапнул левое бедро, но кинжала на нём не было. Он растерянно постоял немного, а потом в толпе косматых охотников произошло шевеление, и чья-то рука протянула ему рукоять. Гхажш опасливо взял клинок, поглядел на добро душно усмехающегося Бэрола, на выжидательно горящие вокруг глаза и, привычно зацепив верёвку зубом на клинке, освободил мне запястья. В кончиках пальцев сразу закололи крохотные иголочки.

— Что ты тут наговорил? — улыбаясь, спросил меня Гхажш. Но только мне было видно, как подрагивают напряжённые уголки его губ. И как осторожно поглаживает лезвие кинжала большой палец левой руки.

— Что я хоббит, — ответил я, разминая запястья. — Что в Гондоре нас называют полуросликами. И что мой дед — рыцарь стражи короля Гондора.

— Всё? — беззвучно спросили его губы.

Я пожал плечами.

— Во-во, так и говорил — хобат, — подтвердил с лежанки Бэрол. — А мне ж откуда знать, что это за хобаты такие. Я о них и не слышал никогда. Это уж когда он полуросликом назвался, понял, о чём речь. Есть, вишь, у нас сказка о половинчике-полурослике и семи гномах. Так то — сказка, а то — живой человек. Да и на орока он смахивает. Не шибко, а всё ж сомнение меня забрало. А уж когда про королевскую стражу помянул, то я и решил, что врёт. Нешто я не знаю, какие молодцы в королевской страже служат. Такого-то мелкого за лигу бы не подпустили. Или дед у тебя повыше был? А? Половинчик.

Я открыл, было, рот, чтобы ответить, но Гхажш меня опередил.

— Дед его ещё ниже был, — сказал он. — Только в королевскую стражу его взяли не за рост, а за доблесть и личные услуги королю. Понял?

— Чего ж не понять, — пожал плечами Бэрол. — Храбрость, известное дело, от роста не зависит. Ты вон тоже не больно велик, а в деле хорош. Да ты вроде подрос? Раньше пониже был. Подойди-ка.

Бэрол, кряхтя, слез с земляного возвышения, выпрямился рядом с подошедшим Гхажшем и удивлённо почесал затылок.

— Надо ж, — сказал он озадаченно. — Да ты, никак, на полторы головы вырос, не меньше. Раньше в грудь мне смотрел, а ныне — в глаза. Чудеса.

— Так ведь три года прошло, Бэрол, даже три с половиной, как ты меня видел, вот я и изменился немного.

— Немного?.. — Бэрол всё ещё выглядел озадаченным. — Я что ли вниз расти начал? — он посмотрел по сторонам. — Нет. Рябят не ниже вроде. Это ты так вымахал. Да и заматерел вон как. То я тебя сразу и не признал. Где же признать, когда ране-то ты совсем не такой был. А может, это и не ты? — Бэрол опасливо отодвинулся от Гхажша, а «медвежата» вокруг, наоборот, придвинулись поплотнее.

— Я, Бэрол, я, — успокоил его Гхажш и улыбнулся окружающим. — Если сомневаешься, могу тебе всё рассказать, как мы с тобой в королевских стрелках служили. А что вырос… Мне ведь семнадцать годков было, когда мы с тобой расстались, да ещё в Минас-Тирите лекари поили меня чем-то, вот и подрос. По возрасту и от лечения.

— Да, — проворчал Бэрол, успокаиваясь. — К ним, к лекарям, только в руки попади. Они налечат… И без них худо. Ко мне вот прицепилась лихоманка какая-то третий месяц на лежанке лежу, хожу еле-еле. И ведь не лечится ничем. Хорошо, бегать никуда не надо, а то совсем бы беда. Пошли-ка, мил дружок, на воздух. Засиделся я в берлоге, надо и на солнышко выйти. Борн!

— Я! — отозвался Борн, по-прежнему стоявший за моей спиной.

— Мальца приодень во что-нибудь! Раз уж порвали ему всё. Да пошли рябят на охоту и вели стол готовить, гости у нас, пировать будем.

И они с Гхажшем вышли из землянки, а вокруг меня всё завертелось и закружилось, подчиняясь коротким приказам Борна.

Взамен моей, погибшей под пальцами Борна, одёжки, «медведи» нашли мне штаны из лосиной кожи, полотняную рубаху и куртку из грубого холста. Всё неяркого светло-серого цвета. Штаны были на фут длиннее ног, а в куртке и рубахе я просто утонул. Но велико — не мало, и как говорит тётушка Лилия: «Из большого не выпадешь». Где-то подвернули, где-то подтянули, и когда я надел возвращённый мне пояс, то оказалось, что новая одежда сидит вполне удобно, а мягкая рубаха даже ласкает отвыкшее тело.

Потом Борн проводил меня к верхнему краю оврага. Там, развалившись на подстеленных звериных шкурах, разговаривали Бэрол и Гхажш.

— Нет, он не стрелок, — услышал я, подходя, голос Гхажша. — Это дед его в королевской страже был. А сам он даже в Гондоре не бывал. Так что ты его о нём и не расспрашивай.

— А звать-то мне его как? — это уже Бэрол спросил.

— Так и зови, половинчиком. Имена у них такие, что тебе не произнести.

— Это точно. Он мне сказал, как деда звали, я аж поперхнулся. Надо ж такое выдумать. А сюда-то его как занесло? Да ещё с тобой в сотоварищах. Не со всяким королевский стрелок гулять будет в орочьем-то обличье.

— Сам же всё понимаешь, зачем спрашиваешь. Не по пустому делу путешествуем. По королевскому. А что обличье орочье, так в иных местах в нём безопаснее. Кто же знал, что на этом берегу вас встретим. От Бъёрна не ближний путь.

— Это верно. Полгода уж тут сидим. Тоска заела. Ни мёду свежего, ни баб красивых. Да что красивых, сейчас и карга какая-нибудь за красотку бы сошла. «Медвежата» мои скоро на коз степных бросаться будут. Звереют от скуки. Вас-то тоже от скуки принялись ловить. Так-то не велено нам никого тут тревожить, себя оказывать. Даже и ороков. А только скучно. То ли дело в Карроке! Не велик городок, не Минас-Тирит, а всё же город. Есть где распотешиться. А здесь всей потехи — одна охота. Так болею вот, не могу на охоту-то ходить. Неделю назад корабль был, жратвы свежей привезли да мёду, теперь тебя вот повстречал, попируем, утешимся. А потом опять тоска на полгода.

Я вышел из кустов, и Бэрол прервался. «Садись с нами, половинчик, — сказал он. — Рябятки у меня шустрые, скоро стол соберут, а мы тут побеседуем пока».

— Что ж Вы тут делаете? — по обрывку разговора я уже догадался, что Бэрол и его «медвежата» — бъёрнинги, и решил подыграть Гхажшу. К тому же мне в самом деле было интересно, что они делают так далеко к югу от родных мест. — До Каррока далеко, если я карту правильно помню.

— Воюем мы тут, — махнул рукой Бэрол. — с Роханом воюем.

— Воюете? — оживился Гхажш. — Хорошая у вас война, никого не трогать приказано. Рохан, он же на другом берегу. Как с ним можно на этом воевать? На этом, разве что с орками из Лихолесья, а в степи — с Возничими, но они не часто у Великой реки появляются. До сих пор это только Гондор заботило.

— А… — Бэрол опять расстроено помахал рукой. — Сам всё знаю. А что делать прикажешь? Служба. Чего начальство приказало, какую глупость не выдумало, а ты делай. Застава у нас тут. Кто-то из воевод, вишь, решил, что роханцы могут через Реку переправиться и вдоль опушки Лихолесья к Бъёрну, на север, подняться. А там же до самого Каррока ни одного воина нет. Вот и сунули нас сюда комаров овражных кормить. Приказ дали, себя не оказывать, за степью наблюдать, ежели роханцы переправятся, гонца в Каррок слать. Будто гонец быстрее коней роханских. Только глупость всё это. Зачем роханцам вдоль Лихолесья идти? Под орочьи стрелы подставляться? Да там на большое войско ни воды, ни жратвы нет. Тем паче на конное. Ежели они решат по этому берегу идти, так вдоль Реки и пойдут. Только у начальства свои думки. Вот и сидим. Степь сторожим.

— И что Бъёрн с Роханом не поделили? — спросил Гхажш.

— Известное дело, чего, — ухмыльнулся Бэрол. — Землю. Из-за неё, родимой, весь сыр-бор. Королёк-то наш не дурак, казну считать умеет. Недаром же Каррок на броде через Реку построили. На торговом пути. Теперь хоть с запада на восток, по тракту, хоть с севера на юг, по Реке, путь держи или, положим, наоборот, всё одно никакому купцу Каррока не миновать. Стало быть, пошлины королевской тоже. Опять же купцы — люди весёлые да богатые, сколько ещё серебра в постоялых дворах да развесёлых местах оставят? А они королём податью обложены, и немалой. Снова королю прибыток.

— И причём тут война? — не понял я.

— А при том! — наставительно поднял палец Бэрол. — Эреборские гномы в очередной раз задумали у сроков Подгорное царство отбить. Ополчение собрали уже да, поди, уж и ушли, пока мы тут сидим. Обещались, как триста лет назад, всё орочьё от Сабельницы до Гундабада выжечь. Кричат: «Мы им припомним битву Сожжённых гномов[30] и смерть Двалина». Гномы, они же на обиду памятливые, для них триста лет не срок.

— Теперь ещё и гномы, — сказал я. — Я не понимаю ничего.

— Экий ты, половинчик, торопливый, — укоризненно проворчал Бэрол, — не перебивай. Всё расскажу. Раз такое дело с гномами, то королёк наш и решил землицу, что между Горами и Рекой[31] лежит, себе прибрать, до самой Серебряни. Не знаю уж, сам он додумался или подсказал ему кто, а дело хорошее. Ежели гномы ороков окоротят и Подгорное царство[32] отвоюют, то народец, что меж Горами и Рекой живёт, бесхозным останется. До сих они подгорным срокам дань платили, а ежели ороков не будет, то кому с них подати собирать? Самое хорошее для нашего королька занятие. Опять же, займут гномы Подгорное царство, значит, торговля будет. Гномы ж не ороки, впроголодь сидеть не могут. А мастера они известные. Эсгаротцы от торговли с эреборскими да железногорскими гномами большой барыш имеют. Такой доход и нашему корольку не помешает. Западный ход под Горы, говорят, завален, не скоро откопают. Стало быть, вся торговля через восточные ворота пойдёт. Вот и получается, что кто землёй у гор владеет, тот и пошлины с купцов собирать будет. Опять же, кто гномам зерно с мёдом повезёт, с тем они и в союзе будут. Не из Каррока же его возить? Проще землепашцев к Горам поближе переселить. Землицы-то свободной там хватает. Вот из-за того и война с Роханом. Они, вишь, вспомнили, что это их «древние земли». Будто бы из этих краёв они в Рохан переселились. Тыщу лет не помнили, а нынче спохватились.

— Странная у вас война, — задумчиво сказал Гхажш. — Мы на том берегу были, южнее Серебряни. Никаких всадников роханских не видели.

— Да что за беда, что странная, — весело рассмеялся Бэрол. — Мне за моё сидение тут в три раза больше платят, чем супротив мирного житья. Так-то можно повоевать. И впроголодь нас королёк не держит. Каждый месяц корабль присылает. Рябята уж лоснятся, так отъелись.

— Вот оно и странно, — повторил Гхажш. — Гномов мы в Хмурых горах встречали. Только много южнее Серебряни. Почти у верховьев Энтовой Купели. Там они орков ловят. Вместе с роханцами. Так что зря ваш король на союз с ними надеется. Не знаю, чем роханский король гномов купил, только, похоже, что они вместе воюют. И на север, за Серебрянь, тоже вместе пойдут.

— Занятно, — призадумался Бэрол. — А зачем гномам с роханцами-то дружить? Рохан Подгорного царства много южнее. Чем он гномам помочь может?

— Может, — хмуро ответит Гхажш. — Если по Южному Тракту их на другую сторону Гор пропустит. Западный вход под Горы завален, но не так сильно, чтобы гномы его быстро откопать не смогли. Тем более — снаружи, не изнутри. Орки возле него не живут, чего им там делать, наружу они всё равно через восточный выходят. Да и дань зерном и мясом им деревни с восточной стороны Гор платят. Получается, что гномы могут под Горы внезапно войти. Там где их не ждёт никто. Роханцы им ещё и продовольствием помогут. Может, и пехотой тоже. Благо, от Заизенского фольда недалеко. Когда гномы Подгорное царство очистят, вот тогда Рохан и с вами воевать начнёт. Он — с юга, а гномы — с запада, из-под Гор. Меж двух огней войско ваше поставят. Рохану торговля с гномами тоже нужна не меньше, чем вашему королю. Может, сами гномы с вами воевать и не пойдут, они на поверхности вояки плохие, но пехоту фолдерскую к вам в тыл пропустят. А может, и не только пехоту. Может, и конников тоже. От восточных ворот до Каррока не сильно далеко. Если ваше войско на Серебряни стоит, то даже пехота роханская в Карроке раньше будет. То-то король ваш обрадуется, когда его столица дымом пойдёт.

— Да что ты такое говоришь? — замахал руками Бэрол. — Это что получается, гномы нас обманывают?

— Не гномы, — спокойно ответил Гхажш. — Гномам до такого не додуматься. Им Первокователь[33] силушки отмерил, а не ума. Такая задумка не по гномьему разуму. Ты вот подумай сам, кому выгодно, чтобы на Карроке пошлину не брали.

— Чего тут думать-то, — пожал плечами Бэрол. — Не велика загадка. Известное дело, кто ту пошлину платит. Эсгаротские купцы, как в Форност едут или из него.

— Вот ты сам и сказал, чьи тут головы поработали, — усмехнулся Гхажш.

— Да… — Бэрол почесал затылок. — Складно у тебя выходит. Всё, как есть. разложил. Однако ж… Большое ли войско под Горами пройти может? Каррок не деревня. Его просто так не сожжёшь. Стены хоть и деревянные, да высокие, и рвы широки. И валы круты. Мужики в городском ополчении не слабаки. Долгонько придётся повозиться, чтобы взять. С нахрапа-то не получится. А там и войско наше подойдёт. Навряд роханская пехота против нашей сдюжит. У меня здесь «медвежата». А в войске — «медведи». Кого хошь стопчут.

— Не подойдёт, — возразил Гхажш, — не успеет ваше войско Карроку на помощь. Роханцы под Горами малую часть своего войска проведут. А главная будет против вашего в степи кружить. Они конные, вы пешие, кто кого обгонит? Им драться с вашими не надо будет. Только от реки отогнать. Летом в степи безводье. На малую заставу воды в оврагах можно найти. А на большое войско где набраться? Да ещё подумай. Что, если к Карроку одно войско, поменьше, с запада подойдёт, а другое, побольше — с востока? От Эсгарота. Долго Каррок простоит?

— О страшных ты делах говоришь, Огонёк, — произнёс Бэрол и стал задумчив.

Пока длилась эта беседа, бъёрнинги накрыли скатерть, навалили на неё всякого съестного добра, и, занявшись едой, некоторое время мы не могли говорить. Только Бэрол время от времени предлагал мне угощаться. Лишь после первой кружки мёда Гхажш с Бэролом снова начали серьёзный разговор. Я ещё послушал их немного, посмотрел, как они чертят что-то на земле прутиками, и понял, что сейчас усну под это размеренное и негромкое обсуждение. Но на рядне было ещё много всего, и мёд ещё не был допит. Да и какой хоббит позволит себе уснуть за столом? Тем более что было так весело.

Поэтому я предпочёл не спать, а сплясать. Плясать в одиночку не хотелось, а Тедди для пары рядом не было, и я решил научить Борна. Как ни странно, он охотно согласился. Жаль, что петь у него получалось плохо, видно, от рождения ему медведь на ухо наступил. Да и ни одного из коленец брызги-дрызги повторить он тоже не смог. Но это не беда. Зато он славно мне подпевал и притоптывал, а когда в третий раз под оглушительный хохот и одобрительные крики «медвежат» получил прутом пониже спины, то сообразил, зачем я дал прут и ему. Вот тут уж мне пришлось туго, Борн так рычал, с таким напором наступал на меня, что иной раз казалось, будто он и вправду медведь. И прутом своим он махал с большим толком, прут так оглушительно свистел в воздухе, что если бы попал в меня хоть раз, то, пожалуй, разрубил бы пополам. К счастью, не попал.

Потом, когда мы с ним обнялись, то поплясать со мной вызвалось ещё немало желающих. И я никому не смог отказать. Разу к третьему «медвежата» выучили песню и с упоением орали её хором, подстукивая себе кружками и хлопая широкими ладонями по бёдрам. Я сплясал, наверное, с добрым десятком бъёрнингов. И ни один из них так и не смог меня задеть. Зато после пляски обнимали они меня с таким чувством и так радостно хлопали по спине, что чуть не пришибли.

Неудивительно, что к концу пира я едва держался на ногах. Была ли тут виновата брызга-дрызга, усталость похода, дружелюбность бъёрнингов или медовуха, я не знаю. Наверное, всё вместе.

Отличная штука — бъёрнингский мёд.

Глава 22

Коварная штука — бьёрнингский мёд. Пьётся он легко и веселит сильно, и просыпаться на следующее утро — сущее мучение. Всё тело расслаблено, шевелиться совершенно не хочется, а голова пуста, как кружка после пира. Когда тебя толкают в бок, кажется, что в пустотах головы катаются медные звенящие шарики. Нехорошо.

— Вставай, — это Гхажш толкал и тряс меня, — просыпайся.

— Отстань, — сказал я и попытался перевернуться на другой бок. Не получилось.

— Вставай, вставай, — Гхажш, ободрённый моим откликом, удвоил усилия, — солнце уже к полудню. Разоспался, завтрак проспал и обед проспишь.

Обед проспать не хотелось, и я с неохотой разлепил глаза. Лицо Гхажша в полумраке землянки казалось довольно помятым.

— Ну и вид у тебя, — заметил я ему, с трудом садясь. — Как будто ты на лице сидел.

— Ты бы себя видел, — незлобливо отозвался Гхажш. — Ваш народец не только пожрать, но и выпить большие мастера. Ты хоть знаешь, сколько вчера выпил?

— Нет, — ответил я. — Не считал. Мне показалось, что не очень много.

— Вот за это тебя «медвежата» и полюбили, — усмехнулся он, — сами-то они своего пойла медового больше пяти кружек не пьют. С ног валятся. А ты, когда со мной и Бэролом сидел кружки четыре одолел да потом ещё с каждым, с кем плясал, по кружечке за дружбу выпил. Они там теперь про тебя сказку сочиняют, о половинчике-королевском стрелке, что выпил пятнадцать кружек, десятерых переплясал и своими ногами спать ушёл.

— Четырнадцать, — поправил я.

— Что? — не понял Гхажш. — Что, четырнадцать?

— Четырнадцать кружек получается: четыре с вами и ещё десять, когда плясал.

— Значит, пятнадцатую они для круглого счёта придумали. Поднимайся давай. Или не можешь? Голова болит?

— Пустая, — пожаловался я. — Как высохший орех пустая. Звенит.

— Тогда пей, — Гхажш протянул знакомую склянку с шагху. — Один глоток: мало осталось.

— Не надо, — оттолкнул я его руку. — Не хочу. Воды бы холодной.

— Это снаружи, сколько угодно. Проводить? Или сам до ручья доберёшься?

Я попытался встать. Ноги, против ожидания, держали хорошо, и хотя голова кружилась, и меня изрядно раскачивало в разные стороны, но до дна оврага я спустился сам, ни разу не упав.

Моё появление у ручья на своих ногах и без поддержки вызвало радостный одобрительный рёв «медвежьей стаи». Похоже, что все бъёрнинги, кроме Бэрола да, может быть, ещё двух-трёх, пребывали здесь, отмокая и остужая холодной водой горящие глотки. Пока я умывался и пил, они о чём-то оживлённо урчали между собой. Наверное, заносили в свою сказку мой очередной «подвиг».

— Сразу видно бывалого воина, — раздался за моей спиной голос Бэрола. — Учитесь, сосунки. Вы вот со вчерашнего и встать не можете, а половинчик — хоть сейчас в путь. Верно говорю, половинчик?

Чтобы не обижать его, я кивнул. Но, на самом деле, одно упоминание о пути вызвало у меня содрогание. Какое там идти куда-то, я до землянки еле добрёл.