Тень Аламута

Крестоносцы крепко обосновались в Леванте: королевство Иерусалимское, княжество Антиохийское, графства Эдесса и Триполи. Чужаков всегда было мало, но опасности сплотили их, не давая впасть в междоусобицы.

Арабы же и тюрки постоянно грызлись между собой. Каждый новый эмир, бравший власть, начинал с того, что расправлялся со своими предшественниками. После смерти Иль-Гази остался лишь один эмир, способный отвоевать франкские земли: Балак ибн Бахрам. Эмир Халеба.

Балак силен и отважен, но слишком жесток. Он много думает о своих богатствах, а замену себе так и не подготовил. Если с ним что-то случится, противостоять франкам окажется некому. Место Балака займет его племянник Тимурташ.

А он – человек пустой. Игрок и развратник, убогий, бессмысленный. Остальные же – Зенги, Бурзуки – слишком слабы, чтобы взять власть. И потому…

Заметив, что мальчишка-сириец сидит и ничего не пишет, Гасан спохватился:

– Не спи, паршивый тарантул! Пиши дальше! – Мальчишка встрепенулся и со страхом посмотрел на хозяина. – «Первое, несомненно, ошибочно, – начал Гасан. – Ибо поддерживая свое мнение, мы отрицаем чужие. Но, отрицая, мы тем самым пытаемся учить других. Отрицание есть обучение и доказательство того, что отрицаемое нуждается в другом…»

В горле запершило. Мальчишка старательно скрипел каламом, высунув от усердия кончик языка. Гасан налил воды в чашку и со словами:

– Во имя Аллаха милостивого, милосердного! – принялся пить.

Страшно хотелось вина.

Что же франки? Кто из них может противостоять Балаку? Пожалуй, никто. Короля Иерусалимского Балак почти год держит в плену. Иерусалимом правят регенты. Из других франкских властителей только Жослен, граф Эдессы, чего-то стоит.

Жослен и Балак. Или, вернее, король Балдуин и Балак. Долг ассасинов – подумать, кого из них поддержать.

Гасан прикрыл веки. Сердце тревожно закололо. Аллах превеликий, как хочется выпить! Гасан облизал губы. Некстати вспомнился сын, которого он приказал сбросить со стены за пьянство. Всё это отблески, отблески на скалах…

Башня едва ощутимо дрожала. Через мягкие ковры и одеяла Гасан чувствовал это; чувствовал, как непрочен камень и зыбки деревянные перекрытия. В помещении стражи кто-то шептался. Послышался голос струн. В воздухе сладковато запахло гашишем.

Прочь! Прочь злые воспоминания! – Аллах – ты записываешь? – Он не существующий, не несуществующий, не знающий, не незнающий, не всемогущий, не бессильный, и потому…

Скрипи, калам, скрипи… Буквы сплетаются в узоры, заполняют книгу. В словах этих, в выморочной изуверской зауми – чужие жизни. Ради них ассасины берутся за ножи. Ради торжества темной истины гибнут люди.

Понемногу Гасан распалялся. Он рассказал маленькому сирийцу, что человек глуп, что его обязательно надо вести за руку. А на это способны лишь избранные имамы – такие, как сам Гасан. Мальчишка не спорил, но ас-Саббах уже впал в тягостное состояние брюзгливости, что так омерзительно в стариках, и не мог остановиться. Ему было страшно. За хитросплетениями слов он прятал холод, поднимающийся в душе при звуках ветра за окном. При шелесте покрывал и шорохе шагов.

Аламут наполнен потайными ходами. В башне их нет, но кто знает?.. Все в Орлином гнезде только и думают, как бы старичка обидеть. А уж что за стенами творится – подумать страшно!

Гасан сорвал с пальца кольцо. В кольце этом заключалось его спасение. Вязь знаков на ободке нисходила древностью своей к самому Сулейману ибн Дауду – властителю дураков и духов огня.

– Принимая во внимание и то, и это, все свидетельства и доказательства, скажу истинное. Посредством потребности мы познаем имама, а посредством имама познаем размеры потребности, подобно тому, как посредством дозволенности мы питаем необходимость, то есть необходимосущего, а посредством его познаем размеры дозволенности и дозволенных вещах.

Маленький сириец с трудом поспевал за наставником. Уже начиная со слов «потребность необходимосущего» он начал подозрительно ерзать.

– Сиди спокойно, о порождение всех ишаков на свете, – прикрикнул Гасан. – Чего тебе?

– Великий господин, – захныкал мальчишка. – Я хочу писать. Я боюсь!

За стеной послышался шорох. От него в животе ас-Саббаха поселилась гулкая пустота. Лампа светила всё тусклей и тусклей; сейчас старик обрадовался бы даже вонючим масляным плошкам – лишь бы разогнали тьму.

– И потерпеть не можешь?

– Ай, господин, не могу! Живот мой подобен арбузу на бахче. Воистину я сейчас умру!

От маленького сирийца несло потом и страхом. Шорох стал явственней, в караульном помещении кто-то захихикал. Смех оборвался, и Гасан мог поклясться, что услышал женский вздох. Но откуда здесь взяться женщине?

– Старичка, поди, обидеть хочешь? Аллах да проклянет твою несдержанность! Делай свои дела здесь же! Немедленно!

Мальчишка затрусил к окну. Гасан как зачарованный смотрел на тусклый огонек лампы. Пламя вытянулось в сторону ковра, занавешивающего стену.

– Стой! – крикнул Гасан мальчишке. – Остановись ради Аллаха!

По поверхности ковра пошли волны – убийца, пришедший за Старцем Горы, искал край, чтобы откинуть его и ворваться внутрь. Ватными пальцами ас-Саббах нащупал кольцо.

– Во имя Сулеймана!.. – сипло закричал он. – Его печатью! мудростью и силой!.. Заклинаю!

Он потер кольцо, сам не зная, чего боится больше: убийцы или джинна, которого пытается вызвать.

МАРЬЯМ, ИЛИ ПУСТЫНЯ НЕ УЧИТ ВЕРИТЬ

Всё предопределенное творится днем. То, что ломает порядок вещей, – ночью. Почему? Ведь свет и мрак равно принадлежат Аллаху. Отчего тогда колдуны и джинны сильны во тьме?

Впрочем, что ей с этого… Завтра в полдень истекает время. Придется возвращаться в ненавистную пустыню, к тетке. Поди объясни этим харям-родственникам, что красавчиком его бабы вертят, как хотят. И без того сердчишко изболелось… А возвращаться – хуже проказы. Да и жизнь пустынная не мед. Голод, болезни. Грабители из пустыни налетят – мужчин перебьют, баб обрюхатят.

Марьям передернуло. Сволочи… Но не с Исой же мутным жить! Говорят, он по ночам кровь у людей пьет. Уж лучше в деревню!

Только бы не к Исе и не домой. Потому что в деревне ей житья точно не будет. Камнями побьют. После той ночи, когда Хасан ее – в шатер…

При мысли о запретной ночи живот Марьям свело тревогой. Ой! Что будет?.. Известно ведь: если мужчина и женщина до свадьбы уединяются, третьим с ними – шайтан. А Хасан – человек праведный, богобоязненный. Значит, это она, Марьям, во всём виновата? Как говорится в Коране, порченым – порченые.

Неужели она – падшая?

Воздух в крохотной каморке скручивался жаркой отравой. От кухонной вони и смрада конюшен кружилась голова. Рубашка липла к телу. Хасан не осмелился поселить девушку на женской половине и выделилией комнатушку в помещениях служанок.

По узкому коридору пришлось идти на цыпочках. Ай, Аллах, всё бы отдала, только бы никто не услышал! Сердце грохочет, оглушает, по всему дворцу отдается. Как они спят в таком шуме?

Нужную дверь Марьям нашла по запаху. Густой дух подвявшего рейхана и кунжутного семени перебивала струя благоуханий – острых, оглушающих, бесстыжих, как сама Мара.

Теперь постучать. Тук. Тук. Тук-тук. Нет ответа. Ох! Что за беда такая? Словно жестокий меняла отнял у Марьям тело, дал мешок хлопка. Неужто ушла?.. К стражникам своим?.. за тем самым, запретным?..

Договаривались ведь!

Где-то вдали хлопнула дверь. Послышались шаги – мужские, уверенные. Открывай же! Марьям отчаянно заколотила в дверь – птица, рвущаяся из клетки. Или, наоборот, в клетку.

– Мара! Мара же!

А шаги всё ближе. Вряд ли гость забредет сюда. Ну что ему тут делать, среди служанок? Звуки шагов наполняли Марьям дрожью. Придет, увидит…

Ох, позору-то! Страху!..

Наконец в каморке завозились, заскрипела кровать. Дверь распахнулась, и бесстыжие Марины благовония ударили волной. Девушка торопливо отвернулась, прикрывая лицо полой абайи. Хозяйка стояла в проеме голая – лишь платок на плечи накинула. Бесстыдница!

– А, это ты, девочка моя… – пробормотала она. – Я – Мара, ты – Марьям… Как схоже… Заходи, не бойся.

Не дожидаясь, пока Марьям переступит порог, еврейка ухватила ее за руку:

– Ну? Принесла?

Марьям кивнула. Сил не было глядеть на блудницу. И разве не запретил Пророк (благословит его Аллах и да приветствует!) видеть аурат другой женщины?

Заметив смущение гостьи, Мара хихикнула:

– Что отворачиваешь лицо свое? Ты – Марьям, я – Мара. Разве не едины мы судьбой? Но вера отцов моих не лжет. Стала ты на дорожку скверную. Ну да ладно… Подожди. Не стану тебя мучить.

Послышался шорох. Мара накинула рубашку, но волос покрывать не стала.

– Я готова, – объявила она. – Давай что принесла.

Девушка робко протянула сжатую в кулак ладонь. Звякнул металл.

– Не жмись, не жмись, – подбодрила хозяйка. Лицо ее с тяжелыми крупными чертами в лунном свете, казалось, высечено из камня. Рыжеватые волосы вспыхнули серебром. – Знаю я, тяжело тебе… Не каждая и решится на такое. Да и дело злое вышло, обидел тебя Хасан. Знаю.

Марьям зачарованно смотрела в две луны, застывшие в глазах еврейки. А та всё бормотала:

– Не отыщешь ты управы у кадиев да шейхов, все они дружки, все звенья кольчужные – мужчины-то. Уж не гневайся: ты – Марьям, я – Мара. Пророк вон тоже мужчина был… На них и благоволение свое истратил. Да наша-то, женская сила не делась никуда.

Девушка даже не заметила, как при ней оскорбили Пророка (мир ему!). Но чего ожидать от Мары-чародейки? Все джинны и ифриты у нее в друзьях, порченой.

– Ручку-то открой! Открой кулачок-то, – цепкие пальчики ухватили запястье Марьям, выцарапали спрятанное. – Ого! Не поскупился Хасан, славно наградил девочку мою. – Блеснул в свете луны перстень с черной каплей рубина. Недобро звякнули монеты. – Я – Мара, ты – Марьям… Одна судьба, одно тело. Не понесла от него?.. Нет?..

Девушка испуганно мотнула головой. А кто знает: будь у нее под сердцем ребенок, может, обошлось бы?.. Рабынь в тягости и продавать нельзя. А она не рабыня! Эх, если бы не Имтисаль… Даже служанкой не оставила, стерва усатая!

– Нет так нет. Идем, – Мара обняла Марьям за плечи и повела к двери.

– Там же… эти… Стражники!

– Стражники? А вот посмотрим, что за стражники.

Женщины уже выходили в сад. Мара усмехнулась неведомым своим мыслям:

– Что они нам? Мужчины… Ни смотреть, ни видеть не умеют, глупцы, – и еврейка громко хлопнула в ладоши.

Марьям вжала голову в плечи.

– Глупенькая! – рассмеялась Мара. – Ты тоже вроде них. Вон видишь там, на крыше?

На фоне белой стены маячил силуэт. Человек беспокойно озирался, пытаясь понять, откуда идет звук. Даже на расстоянии чувствовалась его беспомощность.

– Это Иса. Не узнала? Хотелось бы мне ведать, куда он направляется… Но нас он не заметит. Успокойся, девочка моя!

– Это всё… Вера твоих отцов?.. – Еврейка вновь рассмеялась:

– Нет. Силы эти старше и Моисея, и Христа. И уж точно не Мухаммеду с ними тягаться. – Безумица вытянула руку, разжав пальцы.

В углублении ладони темнел порошок. Падалью и пеплом несло от него. Мара дунула, и могильный прах взвихрился в воздух. Марьям заколебалась: не вернуться ли назад? Но вспомнила худое лицо Исы и засеменила следом за колдуньей. В ее деле, считала она, могла помочь только магия.

Ночь добра. Ночь крадет у городов худшее – нищету отбросов, отбитую штукатурку стен, кости и песок под ногами. Оставляет же – серебристое сияние минаретов, нежный шелест листвы, свежесть и покой воздушных струй. Уж, верно, Аллах награждает праведников после смерти в месте, подобном этому!

Женщины миновали кварталы бедноты. Прошли мимо затихшего ночного рынка. Как ни плохо Марьям знала Манбидж, скоро она поняла, куда ее ведет безумица.

«Аллах великий, у тебя сила! – взмолилась она. – Только бы не на кладбище!»

Но Всевышний остался глух к ее мольбам, именно к кладбищу шел их путь. Там среди гробниц и белых каменных плит – Марьям ждало спасительное чудо.

– Мара… – Девушка схватила свою провожатую за руку. – Мара, куда ты?

– Ты – Марьям, я – Мара. Как договаривались, всё исполнила. Перстень забери – мне не нужно. Это ты ей отдашь. И деньги забери. А меня отблагодаришь… потом… когда дело твое выгорит…

– Мара! Не оставляй меня!

– Тс-с-с! – женщина прижала к губам палец. Бесстыжей волной рассыпались по плечам кудряшки. – Иди. Она ждет тебя.

– Да кто же, кто?!

– Иди.

Шатаясь, словно пьяная, девушка сделала шаг. Оглянулась: пусто. Сгинула чародейка. Ушла в горячие влажные кошмары, исходящие из лона Лилит.

Во рту – песок и соль. Рубашка царапает отвердевшие соски.

– Я… я прибегаю к Аллаху… – Горло перехватило. Марьям силилась произнести еще хоть слово, но не могла. – Я прибегаю!

Из-за деревьев вынырнула смеющаяся луна. Свет ее упал на абайю Марьям, открывая грязные полосы. Понятно, почему не подействовала молитва… Мара вымазала ее мертвечиной. Слова аята, оберегающего от козней шайтана, теперь бессильны.

Но Иса! Иса-кровопийца. И пустыня. Разве может быть что-то страшнее?

Одеревенелыми руками Марьям зашарила в пыли, собирая проклятые монеты. Перстень отыскать оказалось труднее всего: тот завалился под иссохший собачий череп. У камня лежал подрагивающий сверток размером со спеленатого младенца, Марьям захватила и его.

Хасан, напомнила она себе. Добром не вышло, значит, колдовством придется. Но Хасан будет принадлежать ей.

С трудом переставляя ноги, девушка побрела среди могил. Камни смотрели в сторону Мекки слепыми мордами, а Марьям всё шла и шла, прижимая к груди узелок. В голове билось одно: вдруг запищит? Вдруг кто услышит?

Тогда убьют на месте. Не камнями – мечом.

– Кого ищешь, красавица? – прозвучало за спиной. – Уж не меня ли?

Марьям обернулась. Существо, что стояло среди могил, несомненно, было когда-то женщиной.

Светлые пряди волос рассыпаются по плечам. Белая ткань савана словно светится изнутри – добрый, ласковый свет. Темные дыры глаз и носа не дают отвести взгляд. Присмотришься – увидишь рай, там праведники ликуют. Жемчужно поблескивает лунный свет на щеке. Отражается, словно от драгоценной шкатулки слоновой кости.

– Мамочки!..

БРАЧНАЯ ЛЯМКА ХАСАНА МАНБИДЖСКОГО

Душно повелителю манбиджскому. Ох, тошно!

Луна бросает в окно горсти белого серебра. Дым курильницы перламутровой струйкой вьется. Казалось бы, живи и радуйся! А вот не жизнь Хасану. Не любовь. Потому что россказни о Сулеймановых гаремах, наполненных прекрасными женами и невольницами, – это всего лишь россказни. Действительность куда горше.

Этой ночью настала очередь Лямы. Старухи увели плосколицую харранку в баню и полночи измывались над счастливицей. Мази, притирания, благовония. Розовая вода, будь она неладна!.. Багдадские румяна, сурьма, амбра.

О Аллах!

А ведь есть еще шелка и бархат. Украшения золотые и серебряные. Эта верблюдица, поди, полночи перед зеркалом провертится, прихорашиваясь! Хасан на дворцовых приемах так не маялся, как здесь, в ожидании, пока жена приготовится к исполнению супружеского долга. И так происходило с каждой. Не исключая и тридцатипятилетнюю старуху Имтисаль.

А ведь ему всего тридцать! О жизнь, достойная пса и паука, вместе взятых.

Правитель наподдал ногой по узорчатому хорасанскому столику. Зимние яблоки разлетелись по комнате. Графин сочно лопнул, словно спелый арбуз; шербет потек по ковру, наполняя воздух приторным сливовым ароматом. Это Имтисаль. Так ей!

От второго пинка перевернулся шкафчик с книгами и разной мелочовкой: кубками, статуэтками, цепочками. Тревожно закачалась на цепях масляная лампа. А это Балак.

Правитель огляделся, ища, кого бы пнуть вместо проклятого крестоносца Жослена, но тут в дверь постучали.

– Входи! – зарычал Хасан. – Входи же во имя Аллаха! – и замер у двери, словно барс в засаде.

– Господин может пнуть курильницу с благовониями, – донесся из коридора пронзительный голос. – Она отчасти похожа на зловонного франка. Мой зад избегнет благородной туфли, а потом, клянусь милостями Аллаха, мы вместе с господином потушим пожар, что возникнет. И если это не получится, то пусть повелитель прикажет выстроить новый дворец, а заведовать строительством поставит своего верного слугу.

– А, это ты, Керим… – разочарованно протянул Хасан. – Ну входи же. Клянусь милостями Аллаха гнев мой улетучился вместе с твоими словами.

Евнух последовал приглашению. Словам Хасана он не очень-то верил, но дважды ослушаться повеления – это дурной тон, знаете ли. Так можно и на колу оказаться.

– Как твоя рука, Керим?

– Благодарение Аллаху, хорошо, повелитель. Мерзкая тва… то есть игривый шалунишка почтил меня своей лаской. От нее я чувствую себя юным и жизнерадостным.

– Ладно, ладно, Керим, – хмуро отозвался Хасан. – Я прикажу наградить тебя за службу.

– Благодарю, о сиятельный. – Евнух оглянулся на дверь. – Господин изнывает и трепещет в ожидании брачной ночи?

Грань между издевкой и благоговением в словах Керима была так тонка, что Хасан едва не обманулся. Но он слишком хорошо знал казначея:

– Твой язык, Керим…

– Знаю, блистательный. Приготовленный с миндалем, он окажется запретен для правоверного.

– Отчего же?

Евнух на ухо объяснил господину отчего. Немудрящая шутка вызвала усмешку на лице правителя.

– Ты развеял мрак моего сердца, пройдоха! Аллаха молю, чтобы подсказал способ наградить тебя.

– Пусть светлейший не утруждается. С тех пор как Всевышний даровал нам динары, это стало легким делом. Но я знаю человека, который полностью уничтожит тоску повелителя. Его имя – Рошан Фаррох.

– Рошан Фаррох? Я слышал о нем. О, как было бы славно увидеть его воочию! Вот только…

Хасан с досадой поглядел на испоганенный ковер. Кериму не требовалось слов, чтобы понять господина:

– Светлейший беспокоится из-за жены? О, это легко устроить. Я подговорил нашего начальника стражи, Сабиха, на маленький обман. В нужный момент он явится якобы с посланием от Балака. Мол, важное дело постигло ислам. И дурно поступит повелитель, не почтив гонца вниманием.

– Это ночью-то?! – Евнух тонко улыбнулся:

– А то повелитель не знает эмира Балака?

– Знаю. Такой пес, прости Аллах! Иди же, Керим. Распорядись насчет закусок… ну и вина там разного. О, как возвеселил ты мое сердце!

Евнух поклонился и вышел из покоев господина. Вскоре появилась старуха и объявила, что Ляма готова сплести ноги со своим супругом. Гордо выпрямившись, она повела Хасана на встречу с плосколицей. Манбиджец шел с таким видом, будто его ожидал ковер крови, а не брачное ложе.

Следующий час показался ему вечностью. Хасан полулежал среди шелковых подушечек, терзая струны лютни. От маленькой жаровни тошнотворно тянуло какуллийским алоэ. Плосколицая… да и что греха таить – плоскогрудая Ляма не торопилась открывать свою наготу. Наслаждаясь моментом, она тигрицей прохаживалась вокруг мужа:

– …четвертого дня – помнишь, ты изволил подмигнуть служанке. Той, что в саду. Рябенькой.

– Но, Ляма, – Хасан задохнулся от возмущения – Она же крива и безобразна. Мне в глаз попала мошка.

– Ах медовый коржичек, ты совсем меня не любишь. Истинно говорят поэты:

О любовь моя, не щадишь меня и не милуешь…

Сам о любви говоришь, и сам же подмигиваешь разным рябым развратницам.

К чему мне жить и амброй умащаться,

Коль рябота взгляду твоему милее и прелестнее?

Хасан скрипнул зубами. Три жены у него было, и все три изводили его по-разному. Имтисаль каждое свидание превращала в торговую сделку. Она помнила всё. Сколько платков и какого качества он подарил младшим женам; кого из царедворцев возвысил; кого наградил, а кого наказал.

Имтисаль принадлежала к людям, что вечно чувствуют себя обделенными. Осыпанная золотом, она воображала: «Других-то, наверное, рубинами да сапфирами оделяют». Набей ей рот жемчужинами с голубиное яйцо, а она: «Ляме и Айше, поди, с куриное достались». И при этом всё старалась экономить на подарках, всё плела какие-то глупые интриги. Очень, очень уставал от нее Хасан.

Ляма изводила его ревностью и стихосложением. Кто-то из придворных сдуру ляпнул, что стихи ее подобны творениям Исхака Мосульского. Исхаку-то что – он помер триста лет назад. А Хасан отдувайся!

Но страшнее всех была Айша. Самая молоденькая и самая бешеная. Она назубок знала Коран и донимала мужа разговорами на религиозные темы.

Все-то у нее получались чуть ли не кафирами, все жили не по шариату. Хасан был почти уверен, что Айша девственна. Сам он к ней не входил, а других мужчин благочестивица избегала, как шайтан святой суры Аль-Курсийа.

– …говорят, с гепардом. Ластилась, обнимала, покрывала поцелуями. Прилюдно, блудница! Гепарда бы хоть постыдилась!

Хасан встрепенулся. За горькими размышлениями он успел потерять нить беседы:

– О ком ты, голубка?

– О Марьям, конечно. О мой поджаристый пирожок с курдючным салом! О ней, бесстыжей. Ибо сказано:

Когда ни пройду по двору, о любимом думая

Всюду эта вертихвостка задом трясет.

И как это можно бесстыдно задом трясти,

Когда думы мои об одном лишь любимом?

Скрежет зубовный был ей ответом. Куда?! Куда скрылся мерзавец, что убедил Ляму в ее поэтическом даровании?

Харранка принялась разоблачаться. Красотой она и в девичестве не блистала, а пожив несколько лет в сытости и праздности, – и подавно. И кто из поэтов придумал, что «зад, подобный горе песка» – это красиво?

– Иди же ко мне, красавчик мой!

«Сабих!! – мысленно взвыл правитель. – Где ты?»

Всему на свете приходит конец. Липким объятиям, подобным прикосновениям куска теста, тошнотворному дыму алоэ, визгливому женскому речитативу. Всему.

Забарабанили в дверь кулаки. Донеслось отрывистое:

– Гонец! Гонец к господину! От эмира Халеба и Харрана, Балака Горы! Немедленно!

За дверью стоял крепыш в кольчуге, драных шароварах и неряшливо намотанной чалме. Ноги крепыша изгибались колесом, нос его тянулся к нижней губе, словно принюхиваясь к чему-то. Щеки свисали, как у пастушеского пса, редкие усики торчали воинственно – и попробовал бы кто сказать, что Сабих ибн Васим не заслуживает своего имени! Ох, не поздоровилось бы наглецу!

Раньше чем опомнилась ошарашенная Ляма, Хасан подхватил шальвары и халат – и к двери. Уже снаружи, облачаясь под сочувственными взглядами стражников, он почувствовал себя на седьмом небе. Милостив Аллах и велик. Не только карает, но и награждает порой!

– Скорее, Сабих, скорее! – покрикивал Хасан на ходу. – Отчего медленно так? Где шлялся?

– Виноват! – Звуки вырывались из горла Сабиха, словно собачий лай. – Вина раздобыть не могли. И ладья шахматная запропастилась. Искали.

– Ох, на кол бы вас всех! Ну, двинули.

Дальше всё сложилось великолепно. Верный Сабих провел владыку потайным ходом за пределы дворца. А там уж все честь-честью: и винишко, и бастурмация с перцем, и шахматы. Курений – никаких. Женщин – тоже. Однажды Хасан пригласил танцовщиц, но бабы-то дуры… Всё разболтают-растрезвонят. Тайный приют перестал быть тайным. После скандала, что случился во дворце, Хасан так и сказал танцовщицам: «Скрывайте то, что с нами было, и пусть собрания охраняются скромностью». А потом прогнал их из города. Потому что скромности у танцовщиц, что у гепарда под хвостом.

Но сейчас все должно было пойти иначе, Хасан повязал своих собутыльников круговой порукой. На посиделках в тайном доме решались многие дела. Возвышения и назначения, налоги и откупные, долги и взятки. Попасть на пирушку значило стать в Манбидже влиятельным лицом. Неудивительно, что Сабих ибн Васим старался вовсю, ограждая своего хозяина от шпионов.

Навстречу уж спешил хозяин дома с распростертыми объятиями:

– О, славна ночь эта и час! Идем же, о повелитель.

– Весь внимание и предвкушение.

Зашуршали, откинулись занавеси. В глаза ударили золотые огни ламп. Теплые летучие тени побежали по стенам. Хасан полной грудью вдохнул запах свободы – с горчинкой лампового масла, ароматами жареного мяса и вина.

В комнатке, отделанной бирюзовыми тканями, среди ковров и подушек сидели гости Хасана. Кадий Бурхан с бородой вкось и легкой сутяжинкой в глазах. Казначей Керим – колобок масляный. Глянешь на него, праздник вспоминается, сытный Курбан-байрам. А вот и начальник стражи Сабих ибн Васим. Брыластый, крепкий, кривоногий. Рожа красная, нос пуговкой, брови выгоревшие – не один лиходей во сне криком заходится, Сабиха вспоминая.

Все это Хасан отметил походя, краем глаза, потому что взгляд его сразу устремился к великану, что играл в шахматы с кадием. Великану в заплатанном халате и тюбетейке. Посох свой Рошан бросил за спиной, так чтобы в любой момент легко дотянуться.

Позиция на доске сложилась аховая. Великан потерял ферзя и коня, но и кадию приходилось несладко. Вся мощь его фигур была бесполезна: ладьи, кони и слоны лишь мешали друг другу. Немногочисленные фигуры Рошана сдерживали их, грозя нанести смертельный удар королю, едва те двинутся.

Хасан не глядя протянул кубок. Керим плеснул хмельного. Дожидаясь господина, гости не прикасались ни к пище, ни к вину. Теперь же, повинуясь едва заметному кивку Хасана, Керим бросился разливать вино.

– Сдавайся, Бурхан, – поморщился правитель. – Аллах свидетель – если бы ты судил так, как играешь с этим человеком, в Манбидже воцарилось бы беззаконие.

– И как это я могу сдаться, – сварливо отозвался судья, – когда у меня войск больше? Я так скажу: этот пройдоха или колдун, или жулик. Дай-ка, Хасан, скажу я, выведу его на чистую воду.

– О да! Рошан играет фальшивыми шахматами, – хихикнул Керим, пластая бастурму огромным кинжалом. – А в рукаве у него два ферзя лишних. И с десяток полей доски.

Судья засопел угрюмо и смешал фигуры. Взгляд его, обращенный к гебру, вполне мог прожечь дырку в халате.

– Я так скажу вам: мое поражение проистекло из того, что конь ходит буквой «лям». Только из-за этого.

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Хасан, подсаживаясь. – Объясни.

Кадий взял кубок. Отхлебнул:

– Клянусь всеми тяжбами и указами Манбиджа, – начал он, – я так скажу. Ходи конь буквой «нун», порядки и построения этого человека сделались бы для меня безопасны. И отчего Аллах запретил менять правила во время игры? Будь иначе, я дал бы черному слону взятку. А племянника его устроил бы писцом в управу. И скажу вам так: победа стала бы мне дозволена.

– Я хочу сыграть с тобой, – сказал Хасан, глядя на Рошана. – Бурхан – наш лучший игрок. Никто лучше его не знает правил и уложений игры. Как он мог проиграть?

– Садись, уважаемый. Я тоже хочу сыграть. Чтобы узнать человека, надо выпить с ним вина, засесть за шахматишки или сразиться в поединке. Вина выпить успеется. Шахматы – вот они, а что до поединка… Пусть Всевышний оградит нас от этого. Сыграем.

Уже по одному тому, как великан расставлял фигуры, Хасан, сам опытный шахматист, понял, что перед ним мастер. Что ж… Тем достойней состязание.

Играть ему выпало белыми. Посмеиваясь над самим собой, он двинул вперед королевскую пешку. Зубодробительно стандартное начало. Но пусть Фаррох знает, что властитель Манбиджа стоит на страже традиций.

Великан поразмыслил немного и зеркально повторил ход противника. Хм? «Признает мой жизненный опыт и взгляды на мир, – понял Хасан. – Деликатность ему не чужда».

Партнеры выдвинули коней, развили слонов. Затем Хасан отправил коня под удар, сбив вражескую пешку. Простенькая ловушка, позволяющая разменять фигуры и вывести в центр доски сильнейшую фигуру в игре – ферзя.

«Пусть знает, что ради своих планов я не остановлюсь перед жертвами».

Тут Рошан заговорил – впервые за всю партию:

– Не валяй дурака, Хасан. Это игра, а не прием послов.

И сделал ход, пустивший партию вверх тормашками. Бойко застучали фигуры. Вскоре Хасан обнаружил, что две его пешки в центре доски мешают друг другу, ферзь задыхается, не в силах выбраться из-за частокола фигур, а король гол.

– Я слышал о тебе много легенд, Рошан. Это тебя называют Защитником Городов?

– Люди так говорят. Им всё равно, о чем болтать, а мне приятно.

– Сколько городов ты оборонял? Пять?

– Шесть.

– И все осады заканчивались ничем… – Фигуры вновь пришли в движение. В уголках губ Рошана затаилась улыбка. Он ждал, что произойдет дальше.

– Шесть городов… – задумчиво продолжал Хасан. – Во время осады одного из них случайно сломались боевые машины.

– Нет, Хасан, – Сабих отряхнул крошки с бороды. – Другое люди говорят. Гашиш, мол, помутился рассудок мастера. Одурманенный зловредным дымом, он в одну ночь разобрал все машины. Приплясывая и хихикая.

– Очень даже может быть. – Рошан снял с поля ладью и задержал в руке. – Мастер в самом деле покуривал.

– Хм. А вот еще: батиниты осаждали селение и передрались между собой. Как такое может быть?

– Два человека всегда найдут повод разбить друг другу носы. – Черная ладья опустилась на доску. – Шах тебе, Хасан.

– А главное, – не унимался Хасан, – враги всегда идут следом. Подходят к городу через несколько дней после твоего появления. Это правда?

– Вранье. На самом деле это я их опережаю.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Слушай, уважаемый, давай начистоту. Балак Гора движется к Манбиджу. Все думают, что он набирает туркменов. Все думают, что он вряд ли вернется к Халебу в ближайший месяц. Но нет ничего более шаткого, чем это «все уверены».