Корсары Ивана Грозного

Царь Иван слушал словно зачарованный слова старого боярина.

Из рядов опричников, пошатываясь, вышел князь Михаил Темрюкович Черкасский. Он засучивал на ходу рукава кафтана. Князь был женат на дочери Василия Михайловича Юрьева, родного племянника покойной царицы Анастасии, приходился шурином самому царю, а поэтому позволял себе то, чего не могли другие.

— Великий государь, я задушу изменника! — И он протянул к боярину Федорову длинные волосатые руки. На растопыренных пальцах блестели перстни.

— Отойди! — Царь в бешенстве замахнулся на князя посохом. — Отойди!..

Думный дворянин Скуратов схватил пьяного Темрюковича за полу кафтана и оттащил от боярина.

— Я слушаю тебя, Ивашка, — сказал царь Иван. — Продолжай!

— В других странах тоже есть властители, — вздохнул боярин Федоров, — но они уважают своих слуг, и слуги их любят и слушаются. В других странах есть совет при властелине и суд. А у нас только твоя злая воля. Неужели тебе ни разу не пришло в голову, что твои слуги тоже люди такие же, как и ты!.. Нет, не может безумный человек управлять государством…

Иван Петрович подумал, что сказал все, что должен был сказать честный человек, любящий свою землю. Он мысленно попрощался со своей женой и перекрестился.

— Но, имея власть сделать тебя царем, могу и низвергнуть с престола, — опомнился царь и выхватил острый нож. — Умри же.

И он ударил боярина ножом в сердце.

— Эй вы, разите врага государева!

Десятки длинных ножей пронзили грудь старого конюшего, и после смерти продолжавшего сидеть на царском месте. Опричники сорвали с него блестящие ризы и, схватив за ноги, выволокли обезображенное тело из дворца.

— Псам на съедение, псам на съедение! — кричал царь, притопывая ногами.

— Так кончают все мои враги, — успокоившись и обмывая в серебряном тазике обрызганные кровью руки, сказал он. — Так есть и так будет впредь.

— А ты, — обернулся он к Малюте Скуратову, — скачи к нему в дом и всех слуг — всех до единого, ты слышишь? — в реку. А жену — в монастырь. Ступай.

Малюта Скуратов махнул рукой опричникам и бросился к двери. Два десятка вооруженных людей, звеня доспехами, последовали за ним.

Царь медленно взошел по ступеням на престол. Уселся, оправил одежду.

— Михейку Колычева сюда, — сказал он, помолчав.

Бледный, обросший волосами, предстал другой опальный перед царем. Он тоже чувствовал смерть. Ноги его подгибались и дрожали.

— Кем ты приходишься митрополиту?

— Троюродным братом, великий государь.

— Он любил тебя?

— Любил, великий государь.

Михаил Иванович Колычев поднял голову и взглянул на царя.

— Я тебе доверял. Послал на Шексну в Горицкий монастырь для бережения старухи Евфросиньи Старицкой, а ты от нее князю Володимиру изменные бумаги возил. А-а?

— Не виновен я, великий государь, письма я те читал, тамо о здравии писано.

— Лжешь! — закричал царь. — Не знаешь ты грамоте, как ты мог письма честь? Говори, хотел ты меня извести, а на престол князька Володимира поставить?

— Помилуй, великий государь, — заплакал Колычев, — того и в письмах не было.

— Лжешь! — сверкнул глазами царь и сильным ударом посоха пронзил грудь Колычева.

— Федька!

Молодой опричник Федор Басманов появился перед царем.

— Все у тебя готово?

— Все, великий государь. — Федор Басманов показал царю мешок из бараньей кожи.

— Сруби голову изменнику, — царь кивнул на распростертое тело Колычева, — и в мешок. Пошли скорого человека, пусть отвезет владыке…

И с новой силой начались на Руси неслыханные, зверские расправы царя Ивана со своими подданными. Каждый день обвиненные в изменах и заговорах десятки людей умирали в застенках и тюрьмах.

Над головой митрополита тучи стали чернее черного.

Вскоре после казни боярина Федорова в Соловецкий монастырь выехали царские люди, чтобы разузнать о настоятельских делах владыки. Во главе следственной комиссии стоял суздальский епископ Пафнутий, членами архимандрит Феодосий, дьяк Дмитрий Пивов и князь-опричник Василий Темкин-Ростовский.

Соловецкий игумен Паисий наговорил много ложного на митрополита. За усердие ему обещали епископский сан.

Обвинительный акт, составленный на многих ложных показаниях, глава следственной комиссии епископ Пафнутий отказался подписать.

Опричники немало потрудились, собирая отцов православной церкви на собор. Кого купили деньгами и повышением в должности, а кого припугнули тюрьмой и смертным страхом.

Наконец собор был созван. Нашлись завистники и клеветники. Игумен Паисий и духовник царя Ивана благовещенский протопоп Евстафий превзошли в подлости, доносах и клевете всех остальных.

Митрополита на собор не допустили.

4 ноября собор постановил лишить владыку святительского сана. Однако царь Иван приказал ему служить обедню в день архангела Михаила.

6 ноября казанскому архиепископу Герману, стоявшему на соборе за митрополита, отсекли голову.

В этом году зима вступила в свои права рано. Целую неделю шел снег. Держались морозы, и по Москве наладилась санная дорога.

Наступил назначенный Михайлов деньnote 43. В Успенском соборе началась служба. Митрополит Филипп в полном облачении стоял перед алтарем. Народу было много, так же, как весной, в памятное воскресенье. И так же, как тогда, в храме появились опричники в черных одеждах. Боярин Алексей Басманов прервал службу, объявил царский указ о низложении Филиппа и велел читать постановление церковного собора.

Люди, заполнившие церковь, застыли в ожидании. Дьяк Андрей Щелкалов, твердо выговаривая слова, раздававшиеся в церкви подобно ударам молота, читал бумагу. Собор обвинил митрополита Филиппа в порочном поведении, скаредных делах и лишал его святительского сана. По церковным законам он должен бы быть посажен в деревянную клетку и сожжен живым. Но духовенство, участвовавшее в соборе, просило царя заменить огневую казнь вечным заточением в монастырской темнице.

— Отселе Филипп не будеши митрополит и священная да не действуеши, но будешь яко простой монах, — закончил дьяк Щелкалов.

С последним его словом опричники вторглись в алтарь. Малюта Скуратов, грязно ругаясь, два раза ударил Филиппа кулаком в лицо. Сорвал с него святительскую одежду, сбил с головы митру. А Василий Грязнов напялил на него старую монашескую рясу в заплатах и дырах. Голову покрыл шутовским колпаком.

— Вон из церкви, — орали опричники, — изменник государев!

Разжалованный митрополит в срамной одежде показался из алтаря и, пошатываясь, направился к выходу. Удары Малютиного кулака ослепили его, он двигался, ничего не видя, натыкаясь на людей. Опричники подгоняли его метлами. В церковной толпе роптали, многие пытались собой заслонить владыку. Из паникадила вывалилась оплывшая свеча и упала в толпу. Кто-то испуганно вскрикнул.

— Государя боитесь, а бога надо больше бояться, — неожиданно громко сказал митрополит, — прискорбны и паскудны дела ваши, опричники.

Когда он вышел на площадь, полупьяный князь Михаил Черкасский заковал его в железные цепи.

Неподалеку от церковных дверей стояла старая кобыла с облезлым хвостом, запряженная в мужицкие дровни. Опричники с воем и криками бросили на них старика. Малюта Скуратов и Василий Грязной сели сзади, и ездовой ударил сапогами по ребрам тощей кобылы. Люди выбегали из дверей храма, бежали вслед за дровнями и просили у старика благословения.

Владыку везли узником в монастырь Николы Старого на Никольской улице. По приказу царя ему приготовили место в скотном хлеву на смрадной соломе.

Ночью царь Иван долго молился. Спальники у дверей дрожали от страха, слыша тоскливые вопли царя, распевавшего покаянное:

Труба трубит,

Судья сидит.

Животная книга

Раскрывается…

Увы мне грешному, горе мне окаянному, ох мне скверному…

11 ноября митрополитом всея Руси был торжественно избран архимандрит Троице-Сергиева монастыря Кирилл.

Уставший от многих забот, царь Иван уехал в Можайск отдыхать и охотиться на зайцев.

Глава двенадцатая. В ОТЧИНЕ БОЯРИНА ИВАНА ПЕТРОВИЧА ФЕДОРОВА

На деревню Федоровку опричники нагрянули рано утром. Дома содрогались от топота конских копыт, выстрелов и громких криков:

— Гой-да! Гой-да!

В черном шелковом стихаре, окруженный знатными опричниками, появился царь Иван. Под его одеждой серебрилась кольчуга, на голове торчал высокий шишкастый шлем.

Посреди широкой улицы стрельцы поставили дубовую колоду, привезенную на особой телеге, положили на нее топор с короткой ручкой.

Опричники выгнали на улицу мужиков. Дьяк Дмитрий Пивов зычным голосом прочитал царский указ о изменных делах боярина Ивана Петровича Федорова.

Испуганные царским наездом мужики молчали.

Царь Иван вынул саблю из ножен и поднял ее кверху. Две сотни опричников, потрясая оружием, бросились в толпу.

Видя неминуемую смерть, мужики стали отбиваться. Некоторым удалось вырваться из рук палачей. Тогда их догоняли всадники и рубили саблями.

Царь по-татарски сидел в седле и, подбоченясь, следил за казнями. Ноздри орлиного носа вздрагивали, глаза расширились…

На улицу выбежали мужицкие жены и, упав на колени, с плачем молили царя о милости. Со всех сторон слышалась бабья голосьба.

— Помилуй наших мужиков, великий государь, — кричали женщины, — не виновны они! А мы без них с голоду умрем вместе с детками!..

Поправив дрожавшей рукой сползший на глаза шлем, царь мигнул опричникам, и мужицких жен, осмелившихся просить за мужей, выпороли плетьми у него на глазах.

— Гой-да, гой-да! — кричали опричники.

Более двух сотен крестьян опальной деревни казнил царь. Мужичьи головы, как арбузы, валялись на залитой кровью площади.

Дошло дело и до мужицких жен. Всех баб и девок опричники выволокли из домов, сорвали с них одежду и заставили ловить кур, выпущенных из корзин у ног царского коня.

— Стреляй по оленям! — закричал царь.

Он поспешно вложил в лук стрелу и первый выстрелил в обнаженную женщину. С дикими криками и свистом опричники стреляли из луков в орущих от страха и боли женщин, словно охотились за дичью.

Разъяренный бабьими воплями, из ближней избы выскочил высокий косоротый мужик в длинной рубахе и бросился на первого попавшегося на глаза карателя. Он подступал скоком, сжав в руках рогатину. Опричник выхватил саблю и стал отбиваться.

— Стреляй! — выкатив черные кровянистые глаза, закричал царь Иван, показывая пальцем на мужика.

Стрелы полетели в косоротого. Однако он успел проткнуть рогатиной опричника.

Мужик своей смертью спас многих женщин. Воспользовавшись коротким замешательством, они бросились со всех ног к близкому лесу. Анфиса, жена Степана Гурьева, побежала к густому кустарнику на берегу реки.

— Степушка! — кричала она, задыхаясь. — Степушка!

Погнавшийся конный опричник ударил ее древком копья в затылок, и Анфиса потеряла сознание.

— Гой-да, гой-да! — раздавались грозные вопли царя.

Опричники поджигали дома, рубили и кололи деревенское стадо, не успевшее выйти на пастбище. Перебивали крестьянским лошадям ноги, запалили скирды недавно скошенного сена. Человеческие вопли, мычание коров и отчаянное ржание лошадей смешались…

Царь Иван осадил взмыленного коня у большого пруда, в котором водились крупные, жирные караси.

— Спускай воду! — крикнул царь.

Опричники осушили пруд. На илистом дне, широко открывая рты, бились золотистые рыбины.

— Пусть дохнут, везде измена! — бесновался царь.

После расправы с опальными в деревне Федоровке царь Иван до глубокой ночи пировал с приближенными в походном шатре. Рядом с ним сидел Федор Басманов, молодой красивый мужчина. Он приходился царю родственником — был женат на племяннице покойной царицы Анастасии.

В застолье участвовали бояре Василий Юрьев и Иван Чеботов, царский шурин князь Михаил Черкасский, ловчий Григорий Ловчиков, князь Василий Сицкий, женатый на сестре царицы Анастасии, и несколько знатных казанских татар.

Обширные родственные отношения царя Ивана по крови и по свойству были очень сложными и запутанными. Вряд ли он помнил всех своих родственников.

Ночью в разгар пиршества прискакал думный дворянин Малюта Скуратов. Оберегать царскую власть в Александровой слободе остались верные опричники — Алексей Басманов и Афанасий Вяземский.

Малюта подробно рассказал царю о мнимых заговорах и изменах, якобы им открытых. Он твердо верил, что лучше выдумать предателя, чем явиться с пустыми руками. Царь, как всегда, слушал внимательно.

— Потерпи, великий государь, — закончил Малюта, — скоро ты победишь, и все будут у ног твоих, и все признают, что только от тебя исходит истина и спасение.

Уединившись после пира, царь Иван долго распевал покаянные псалмы.

* * *

От холода Анфиса под утро пришла в себя. Она голая лежала со вчерашнего дня в прибрежных кустах, уткнувшись лицом в траву. Тупая боль в затылке не давала повернуть голову.

Молодая женщина с трудом приподнялась и села. Сквозь зеленые ветки ивняка виднелись дымившиеся остатки сгоревших деревянных изб… Ярко горели боярские хоромы и деревянная церковь, построенная Иваном Петровичем Федоровым два года назад. Чуть ниже по реке одиноко чернела закопченная баня боярского приказчика Сереброва.

Анфиса была удивлена. Все будто вымерло. И голосов человеческих не слышно. Тишину нарушал тоскливый собачий вой.

«Погреться бы, — было первой мыслью озябшей женщины. — Там, у пожарища…» Она хотела бежать к горевшей церкви. Но стыд остановил ее. Поразмыслив, она решила пробраться под берегом к темнеющей на реке серебровской бане. Кое-как прикрывшись веником из зеленых веток, Анфиса побежала. У дверей молодую женщину вновь обуял страх: ей послышался шум внутри бани, и она не сразу взялась за железное кольцо.

Анфиса вспомнила своих сыновей Николку и Ванятку. Они остались дома. «Что им сделается? — успокаивала она себя. — Младенцы перед богом и царем не виноваты. А мужик, на счастье, по дрова уехал, авось жив будет». Она снова прислушалась: за дверью стояла тишина. От боярской усадьбы по-прежнему доносился собачий вой. На реке квакали и тюрюрюкали лягушки.

В овраге раздался чей-то тихий стон. Ей опять стало страшно.

Отбросив сомнения, Анфиса звякнула скобой. Дверь скрипнула и отворилась. Какое-то черное двуногое существо бросилось от двери и спряталось за печкой. Анфиса вскрикнула, ноги подогнулись, словно тряпичные.

— Это я, твоя сестра Арина, — услышала она будто издалека знакомый голос, — не бойся. Я в саже нарочно вымазалась, чтобы кромешники не нашли. Сейчас-то спят в своих шатрах они, не бойся.

Анфиса открыла глаза. Перед ней стояла младшая сестра Аринка. Она отмыла сажу с лица и теперь ее не трудно было узнать. Зато черное тело лоснилось и блестело.

Заметив дрожь, сотрясавшую тело сестры, Арина принесла охапку дров, несколько ведер воды из реки и быстро раздула огонь.

Когда баня нагрелась, сестры долго парились, нахлестывая себя вениками. После бани Анфиса почувствовала себя лучше. Все, что случилось вчера, встало перед ее глазами. Она вспомнила людей в черных одеждах, тащивших мужиков к колоде, вспомнила царя, сидевшего на вороном коне, подогнув ноги. Вспомнила кудахтанье перепуганных кур…

— Как ты спаслась? — спросила Анфиса.

— Пошла в лес за ягодой еще до света.

Анфиса рассказала сестре, как за ней охотились опричники, все, что она видела в деревне.

— До сих пор чудится гудение стрел, — закончила она. — Страшно, Аринушка, такое никогда не забудешь.

Из бани сестры вышли, когда совсем рассветало. К счастью, припрятанная одежда Арины сохранилась, и сестры могли кое-как прикрыть свою наготу.

Показавшееся из-за леса огненное, как раскаленная сковорода, солнце окрасило кровью траву и прибрежные кусты ивняка. День начинался, как всегда. Так же зеленела трава и шумели под ветром вершины деревьев. Как всегда, пели птицы. По-прежнему спокойно несла свои воды река. Как будто ничего не изменилось на белом свете… Но то, что увидели сестры, наполнило страхом и отчаянием их сердца.

Церкви не было. Деревянная звонница сгорела дотла. Остались только закопченные каменные стены. От стоявших вокруг церкви домов остались одни головешки.

Анфиса опять вспомнила своих сыновей Николку и Ванятку. Дети оставались дома с бабкой и дедом, и она не очень беспокоилась. Но сейчас, видя вокруг себя одни развалины, страх за детей как-то сразу охватил Анфису.

Сестры медленно пробирались среди провалившихся могил, надгробий и крестов. Они прошли мимо двух старух, сидевших на древней плите и громко плакавших. Священник и дьякон бродили среди дымящихся, обгорелых бревен деревенской церкви и что-то искали. У попа обгорело полбороды, и он был смешон.

По дороге от церкви до боярской усадьбы врыты в землю десятка два кольев — на каждом посажен казненный. Их бороды залиты кровью, остекленевшие глаза открыты. За усадьбой начиналась сгоревшая деревня Федоровка.

— Я слышу конский топот, — остановившись, сказала Анфиса, — спрячемся, Аринушка, скорее, скорее!

Сестры спрятались под разросшимися при дороге кустами бузины. Едва дыша от страха, они смотрели на скакавших всадников в богатых доспехах. Еще не улеглась на дороге пыль, поднятая копытами коней, как появились новые всадники.

Впереди на вороном жеребце ехал высокий человек в золоченом шлеме. Поверх стальной кольчуги с золотым двуглавым орлом на груди был наброшен широкий опашень. С шеи жеребца свисала собачья голова на серебряной цепи. Ее недавно отрубили, конская грудь была в крови. На вороненом налобникеnote 44 сверкал крупный алмаз. Немного поотстав, ехал широкоплечий Малюта Скуратов в золоченых доспехах. За ним трусили оруженосцы с царскими саадакамиnote 45, копьями и мечами. Вслед оруженосцам двигалось плотными рядами опричное братство.

Всадники ехали близко от кустов бузины. Анфиса хорошо рассмотрела высокого человека в золоченом шлеме. У него был большой орлиный нос и реденькая бородка. По тому, как богато был убран его конь, Анфиса решила, что это сам царь.

Она не ошиблась.

У кустов бузины, где прятались сестры, царь Иван остановил коня. Приподнявшись на стременах, он долго что-то рассматривал из-под ладони.

— За мной! — крикнул вдруг он и вытянул плетью коня. — Гой-да, гой-да!

Мимо помертвевших от страха сестер проскакал отряд ближних к царю опричников, потом прокатила телега с полураздетыми, плачущими девками и молодыми бабами. За телегой проскакал еще один отряд. У каждого всадника при седле болталась собачья голова и метла.

Поднятая лошадиными копытами пыль медленно оседала.

— Мне страшно, бежим в лес, — прошептала Анфиса.

Арина еще не успела ответить, как на дороге показались два мальчугана.

— Федора Шарикова сыновья, — узнала Анфиса.

Когда мальчики подошли ближе, она тихо окликнула:

— Никитушка!

Мальчики остановились.

— Подойди, Никитушка, ко мне! Это я, Анфиса! Не признал?

Посмотрев по сторонам, мальчуганы юркнули под кусты.

— Ты жива, тетка Анфиса? — зашептал Никита. — А наши сказывали, убил тебя кромешник. Ан ты вона где!

— Не знаю, как жива осталась. Смотри, шишка, — Анфиса показала огромную опухоль на затылке, — окровавилась вся… А детушки мои где? И матушка с батюшкой?

Мальчуган склонил свою белобрысую голову.

— Сгорели бабка с дедом, — помолчав, ответил он, — кромешники дом подожгли и двери гвоздями забили. Вместе с домом и сгорели. А другие хрестьяне, кто вживе остался, все в лесу спрятались.

— А где Николка, Ванюша? — прошептала Анфиса.

— Когда дом загорелся, дед Федор детишек из окошка людям подал… Кромешник увидел да опять бросил их в дом.

Анфиса вскрикнула и, потеряв сознание, свалилась на землю.

Полумертвую, ее взял на телегу проезжавший мимо односельчанин и довез к опушке леса. Арина позвала на помощь спрятавшихся в лесу мужиков. На сплетенных из ивовых прутьев носилках они переправили Анфису в непролазную чащу, к трем вековым соснам, куда собрались оставшиеся в живых крестьяне деревни Федоровки.

В чувство ее привел Фома Ручьев, дружок Степана. Он вылил на нее ковшик студеной воды из ручья, приподнял ей голову.

Анфиса очнулась, мутными глазами посмотрела вокруг.

— Степан тебя искать в деревню пошел, — сказал Фома, — а ты здесь. Вот ведь как. Часу не прошло, как пошел…

— Николенька, Ванюша! — вспомнила Анфиса и зашлась в безумном плаче.

Лагерь бежавших от царской расправы был невелик. Кроме просторной хижины, построенной у трех сосен, покрытой от дождя шкурами недавно освежеванных коров, в кустарнике виднелись еще три шалаша поменьше, где хранились кое-какие запасы продовольствия.

Над кострами в подвешенных на треногах котелках кипело варево, распространяя вокруг приятный запах. Старуха Пелагея, босая и горбатая, помешивала в котелках большой деревянной ложкой.

Из шалаша вышел приказчик Прохор Серебров. Его детей и жену убили опричники. За ночь он стал неузнаваем. Голова совсем побелела, глаза ввалились.

Мужики обступили его со всех сторон.

— Хрестьяне, — сказал он, — решайте, как будем жить!

— Как ты мыслишь, поведай, — попросили мужики.

Серебров оглядел подступивших крестьян лихорадочно горевшими глазами.

— Плохо дело, ребята. Боярин наш в великой опале, а может быть, и жизни лишен. Отчину его царь на себя отберет, а потом отдаст новому хозяину. Каков он будет, никто не знает. Хорошо, ежели человек, а ежели кромешника бог пошлет? Опять грабеж и насилие. Да ежели и человек попадется, малым числом людей, — приказчик повел рукой по собравшимся, — разве подымешь хозяйство… Хлеб подчистую сгорел. Семена пропали. Скота малая толика осталась. Лошадям кровопийцы ноги перебили. С курами да с утками хозяйства не поднимешь. Голодный год впереди, многие ли выживут? А там, глядишь, с поборами царские люди приедут, последний кус изо рта вынут… И деревни нет, жить негде.

Приказчик Серебров опустил голову, замолк.

— Чего же делать, Прохор Архипыч?

— Скажи, как нам быть?

— Нанесло на нас несчастье.

Бабы, стоявшие позади и не пропускавшие ни одного слова, заплакали, запричитали.

— Слушайте, хрестьяне, — поднял голову Серебров, — мой совет в новые места податься. Туда, где кромешников нет и царская рука не достанет. Сами себе хозяевами станете.

— А как кабала? — раздался чей-то голос.

— Сожгли кабалу. Другой хозяин у нас будет, другие бумаги напишут. А сегодня мы люди вольные.

— Куда же нам идти, Прохор Архипович?

Серебров на минуту задумался.

— Что же, хрестьяне, на Волгу можно. Много там вольных мест. Можно на Дикое поле — на украинские городаnote 46. И на Урал тоже можно. И в Сибири люди живут. Благодаря господу богу русскому человеку есть где уберечься.

— А ты сам, Прохор Архипыч, куда надумал?

— К Дикому полю, на юг, земли там плодородные, и поборов казна не берет.

Долго говорили мужики и порешили всем миром уходить на юг, к новому городу Орлу. Земля там черная. Налогов не берут. Даже лошадок и другое кое-что дают на обзаведение. Плохо, что от татар много лиха бывает. Крымский хан, почитай, каждый год лезет на Русскую землю. Однако не в диковинку русскому человеку от крымчаков отбиваться…

* * *

Пока в лесу люди решали свою судьбу, Степан Гурьев искал жену в разграбленном селенье. Он расспрашивал всех. Некоторые ничего не знали, а другие видели, как за Анфисой гнался конный и как он ее заколол копьем.

Повстречавшийся Степану Гурьеву брат Семен рассказал, как опричники бросили в горящий дом его сыновей. Поплакав, Степан стал искать тело своей жены Анфисы, чтобы похоронить по христианскому обычаю. Он искал долго, но жениного тела не нашел. Под вечер его заметили каратели и до полусмерти избили палками.

Отлежавшись в кустах, Степан вместе с братом Семеном и с тремя мужиками односельчанами утром ушли на север, к корабельной пристани Холмогоры.

Глава тринадцатая. И ОН УВИДЕЛ НЕСМЕТНЫЕ БОГАТСТВА, О КОТОРЫХ ДАЖЕ МЕЧТАТЬ НЕЛЬЗЯ

Карстен Роде очень быстро и удобно ехал из Нарвы до Москвы на ямскихnote 47 лошадях. Своих товарищей Клауса Тоде и Ганса Дитрихсена он оставил в Нарве. Из Москвы приказчик Аники Строганова отправил его в город Вологду, тоже на лошадях. В Вологде строгановские приказчики посадили датчанина на небольшой дощаник, груженный разным товаром для Сольвычегодска. Вместе с датчанином они посадили толмача, маленького разговорчивого старичка. И поплыл дощаник по реке Вологде среди лесов и непролазных болот.

Плыли по течению, а где и под парусами. Если стихал ветер, помогали веслами. На дощанике жили четыре десятка человек. Они по очереди стояли на руле, отпихивались в мелких и узких местах шестами. Два раза в сутки варили себе похлебку из солонины и гороха.

Когда наступала темнота, дощаник становился на якорь, а люди отдыхали и пели грустные, протяжные песни.

На второй день пути дощаник крепко сел на мель. Пришлось беднягам судовщикам поработать до седьмого пота. Они выгрузили половину груза на берег при помощи четырех лодок и затем, когда дощаник оказался на плаву, снова погрузили на него все товары.

Карстен Роде с удивлением смотрел на бесконечные дремучие леса, на диких зверей: медведей, лосей, волков, встречавшихся по берегам реки.

По вечерам он закутывался с ног до головы в сетку, спасаясь от мучительных укусов комарья, черной тучей висевшего над дощаником.

На четвертые сутки дощаник вышел на широкую реку Северную Двину. Прижавшись к правому берегу ниже впадения в нее реки Вычегды, судовщики взялись за лямки. Они развернули свое судно и потащили его против течения в столицу купцов Строгановых — Сольвычегодск.

Город стоял среди еловых лесов. Несколько каменных и деревянных церквей сразу бросились в глаза, половина из них построена на деньги Аникея Строганова. В городе много высоких новых домов. На Афанасьевской стороне и за Введенским монастырем держались болота.

Выйдя из дощаника на берег, Карстен Роде сразу попал на ярмарку, раскинувшуюся по берегу и вокруг большой каменной церкви. Товаров на ярмарке было много, а людей возле товаров толпилось еще больше.

В сколоченных на скорую руку палатках торговали всевозможными вещами купцы помельче. Тут и кожи, рукавицы кожавые, и железо, и медь. В других рядах торговали овощами, яйцами, сухими грибами, орехами и еще коровьим маслом, холстинами, сермягой, валенками и льном.

Были купцы, торговавшие и красным товаром.

Торговец бусами, кольцами и разными женскими украшениями на глазах Карстена Роде положил за щеки две горсти мелких монет, не переставая оживленно разговаривать с покупательницами.

Особенно понравились датчанину меха. Здесь были соболи, каких не увидишь и в Москве, редкой красоты и высокой цены. Были беличьи меха и бобровые шкурки.

— Это что! — сказал толмач, шагавший рядом с иноземцем. — Здесь мягкой рухляди самая малость. Посмотрел бы ты нашу зимнюю соболиную ярмарку! Вот где бы удивился!..

Оптовые купцы торговали мукой, горохом и зерном с дощаников и лодей, стоявших у берега. Много было плотов из бревен, сплавленных с верховьев реки, их продавали на дрова. И готовые, рубленые, дрова продавали с лодей и дощаников саженями.

На четыре больших лодьи грузили соль в рогожьих кулях.

Датчанина Роде удивило обилие выставленных на продажу еловых дров.

— Почему столько? — спросил он провожатого. — Или зимой здесь очень холодно?

— На варку соли идут дрова, господин. На десять пудов соли сажень дров требуется извести. А соли, сколь ее по всей Русской земле отсюда идет! Недаром город Сольвычегодск прозывается. Вон смотри, — толмач показал на десятки высоких труб, одна подле другой, вокруг озера и по берегу реки Солонихи, — сколь труб солеварных…

— А это кто? — снова спросил Карстен Роде, увидев на берегу реки, около лодок, нарядных девушек; они были в новых сарафанах и цветастых платках, на ногах белые холщовые онучи и новые лапти.

— Невесты, — ответил провожатый. — Ежели вам, господин, жена потребуется, приходите на нашу ярмарку и смотрите, какая вам больше по душе. А как найдете, желание от невесты спросите и что за ней от родителев дают. Стыдливые невесты сами сказывать не похотят, тогда вместо них родные сказывают. И будет согласие между вами, тогда прямо под венец. — Толмач показал на красивую каменную церковь посреди площади.

Датчанин засмеялся:

— Что ж, надо подумать, может быть, придется и невесту искать… А если девица всю ярмарку отсидит и жениха не найдется?

— Ежели никто не возьмет или сама по себе не изберет, тогда отъезжает обратно восвояси… Другие на жатвенную работу нанимаются. Однако жену, ежели работница в дом нужна, взять выгоднее.

Невесты, заметив долговязого Карстена Роде в коротких бархатных панталонах, гастонских черных чулках и башмаках, пересмеивались, закрывая лица ладонями.

Карстен Роде приценился к хлебу. Здесь цены стояли низкие — за четверть ржи просили всего шесть денегnote 48.

— Вот и хоромы купцов Строгановых, — сказал старичок. — Не в пример и не в образец они прочим купцам.

Дворец Аникея Строганова, расположенный близ реки Солонихи на Никольской стороне, был весь деревянный. Он состоял из трех соединенных между собой сенями и переходами домов, срубленных из толстых бревен столетней лиственницы. Впереди, вплотную к дворцу, высилась деревянная башня с дозорной вышкой и колоколом. Украшенные деревянной резьбой хоромы выглядели нарядно и уютно. Со всех сторон их окружали крепостные стены с башнями и воротами. Стены сделаны из двойного ряда толстых бревен, засыпанных внутри землей.