Корсары Ивана Грозного

Петр молча повернулся к ней спиной.

На четвертый день, когда все отдохнули, а ноги немного зажили, Петр сказал:

— Не надо забывать святое дело. Нам еще верст шестьдесят осталось до первой казацкой засеки. Пойдем плавнями, не утонем, летом идти можно. В середину к самому Днепру залезать не станем, а кустарником по краешку пройдем.

Петру никто не перечил. Прихватив в запас вареного мяса и рыбы, друзья двинулись дальше. Рано утром в день святого Иоанна Анфиса увидела несколько сизых дымков, поднимавшихся над рекой.

— Сечь! — сказал Петр и несколько раз перекрестился. — Сегодня своих увидим… Сворачивай на дымы. Казаки кашу в куренях варят.

Настроение у путников поднялось. Через два часа трудного пути по камышам и кустарникам они услышали голос, доносившийся с вершины дерева:

— Стой! Что за люди?

Беглецы остановились и взглянули кверху. На огромном дубе, почти невидимый в листве, сидел вооруженный казак. Он целился в них из лука.

— Ну? — с угрозой сказал он.

— Свои, из крымского полона сбежали, — сказал Петр.

— Стойте здесь, я товарищей покличу.

Казак пронзительно свистнул, невдалеке послышался ответный свист.

Зашелестели раздвигаемые ветви кустарника, затрещали под ногами сухие сучья. На поляну вышли четверо казаков, одетых кто во что, но все в черных барашковых шапках с желтым верхом. В руках короткие пики с черными древками. На поясе болтались сабли. У двоих за спиной торчали концы луков, а сбоку висели колчаны со стрелами.

Петр Овчина снял свою шапку. Побрались за шапки и казаки.

— Эти люди из плена с-под Перекопу бежали, — подал голос дозорный с дуба.

— Куда путь держите, православные? — спросил казак с седыми усами.

— Мы до вашего атамана. Дюже важное дело, — ответил Петр Овчина.

— А мне не скажешь?

— Разве ты атаман?

— Ладно, хлопцы, будь по-вашему.

— Грицько, смотри, да ведь это баба! — вдруг закричал дозорный.

— Да, это баба, — хмуро протянул черноусый Грицько, — ей хода в курень нет. За нее меня к столбу привяжут да и забьют до смерти.

— Она подождет, — поторопился заверить казаков Петр. — Зачем ей в курень?

Около получаса казаки вели беглецов среди высоких камышей, стоявших густым лесом. Они шли по каким-то приметам, уклоняясь то вправо, то влево. Вскоре камыши стали реже, и перед глазами возникла неширокая протока. За протокой виднелся камышовый шалашик и жерди с сушившейся на них рыбой. Это был островок Безымянный, на котором расположился курень.

— Наш Днипр ридный, — сказал Грицько, — делит усю землю на две половины… По ту сторону, — он показал на правый берег, на запад, — русская сторона, а по сю — татарская сторона.

Островок Безымянный отделялся от топкого берега узкой, но глубокой протокой. Теперь Анфисе предстояло побыть одной и ждать возвращения друзей. Законы запорожского товарищества запрещали появление женщин в расположении боевых постов. С Анфисой остался Федор, не захотевший оставить сестру в одиночестве.

Петр Овчина сел вместе с казаками на широкую плоскодонную лодку, похожую на паром. Казаки взмахнули два раза веслами, и лодка приткнулась к илистому берегу. Здесь начиналось запорожское царство.

Близ парома на деревянных мостках сидел на корточках гладкий, совсем голый казак, но в хорошей барашковой шапке и, лениво перебирая руками, стирал грязные подштанники.

Увидев чужого человека, он перестал стирать и, открыв рот, воззрился на Петра Овчину.

— Кого ведете, ребята? — спросил он, когда казаки проходили мимо.

— Приходи на круг, узнаешь, — ответил седоусый Грицько.

Дозорный курень атамана Федько Саморода день и ночь охранял безопасность своих товарищей, расположившихся кошем на острове Хортице, Токмаковке и на других островах Запорожья. Это был передовой казачий заслон. Среди высоких камышей, окружавших остров сплошными зарослями, низенькие тростниковые хаты-курени, замазанные желтой глиной, были совсем незаметны. Вдобавок и крыша у куреней была камышовая.

Казаки подвели Петра Овчину к хатенке, выглядевшей чуть почище остальных. Здесь жил сам куренной атаман Федько Самород. Он не заставил себя ждать и по первому зову вышел из куреня. Казаки вежливо поздоровались со своим куренным.

Атаман был высоким, сухопарым. Висевшая на поясе с левого бока отличная боевая сабля, отбитая в бою у татарского мурзы, казалась на нем коротким и никуда не годным обрубком.

Федько Самород поклонился в ответ, молча расправил длинные поседевшие усы и вопросительно посмотрел на казаков.

— В степу шли пешими с татарской стороны, — доложил старшой дозорного разъезда. — У перевоза баба молодая с братом остались… А он, — старшой показал на беглеца, — сказался человеком князя Каменецкого Петром Овчиной. Говорил, что тебя, атаман, ему беспременно видеть надобно.

Федько Самород, прищурясь, взглянул на Овчину.

— В бога веруешь? — строго спросил он.

— Верую.

— А в святую троицу?

— Верую.

— А ну перекрестись…

Петр Овчина перекрестился.

— Добре… Так, теперь говори, зачем я тебе спонадобился? Да говори правду, як бог повелел.

Из куреней, что торчали на острове, как грибы, услышав голоса, вышли любопытные казаки и окружили атамана. Выглядели они по-разному. Были старики, были совсем молодые, с едва проступившим нежным волосом на верхней губе. Были с окладистыми бородами и совсем без бород, а только с усами, иные с бритыми головами, а у иных длинные волосы, повязанные тесемкой. Запорожское казачество только складывалось, и каждый хранил свой обычай.

Рязанцы, москвичи и владимирские, киевляне, полотчане и люди из других земель обширной Руси находили за днепровскими порогами родной дом и неприступную крепость. То же происходило в низовьях Дона и в других труднодоступных местах, расположенных в отдалении от государственных рубежей, где ухватистой руке царских воевод не так-то просто было зацепить вольных людей. В низовьях Днепра жить было вольготнее, чем в других местах. Ни полякам, ни литовцам и русским панам не было возможности утихомирить запорожскую вольницу по той простой причине, что не было ни времени, ни достаточных сил. И король Сигизмунд-Август, дорожа турецкой и татарской дружбой, всячески отказывался от сечевого казачества, считая казаков чужеродным телом, находящимся за пределами государства.

В Запорожье пробирались из-за Перекопа русские пленники, их дети, родившиеся в крымском плену. Сюда же бежали разоренные царскими опричниками крестьяне, русские крестьяне из Литовских и Польских земель, ограбленные и превращенные в рабов. За днепровскими порогами скрывались и православные попы Литовского княжества, доведенные католическим панством до нищенства и отчаяния. Одним словом, здесь собрались в большинстве своем люди одного русского корня с православным крестом на шее. Редко прибивался какой-нибудь обрусевший грек или принявший русскую веру татарин.

Все, кто жил за днепровскими порогами, слушали православных попов и признавали над собой только власть куренных и кошевых атаманов и называли Черное море, куда Днепр вливал свои воды, по памяти своих предков Русским морем. Одеты казаки самым разным образом. На многих были полотняные, изрядно застиранные рубахи и широкие турецкие штаны. На других, несмотря на жаркую погоду, были кожухи из дубленой кожи, наброшенные прямо на голые плечи. Но если у казака не было исправной рубахи, то без оружия не было ни одного. Бесчисленные кожаные мешки с наконечниками для стрел, колчаны с затейливой резьбой, разные ножи и кинжалы украшали каждого казака. Хорошая одежда шла в обмен на водку, но без оружия прожить в Запорожской Сечи невозможно. Однако пищали и пушки встречались редко. Казакиnote 88 стреляли без промаха из луков, сделанных сечевыми мастерами.

— Так говори, зачем я тебе спонадобился? — еще раз спросил атаман.

— Я был слугою у мурзы Сулеша… Он меня в плен взял.

— У того мурзы, что на одно око слеп?

— То правда, слеп на одно око мурза… Так вот, у него в доме гости были, а я разговоры ихние слушал. Я по-татарски как по-русски понимаю. Хотят татары на Москву снова ударить. Чтобы не было больше Московского государства. Так им турецкий султан приказал. А вместо православного царя султан своего человека поставит. Хотят они все церкви на Московской земле разрушить, деревянные сжечь, а каменные по кирпичам разметать… А там, где были русские церкви, там свои молельни поставить, так-то. — Петр остановился и вытер шапкой пот со лба. — Войска большие пойдут на Москву. Султан своих янычар дает. Девлет-Гирей со всеми своими ордами, и с кочевыми татарами, и с ногайскими большими и с меньшими, и с азовскими, и белоградскими людьми… А на Москве, гляди, мор, и в людях оскудение большое. В прошлом годе спалил хан Москву, разграбил и пленных увел поболее ста тысяч.

— А зачем я тебе спонадобился? — вступил в разговор атаман.

— Московского царя упредить надобно, чтоб успел от беды остеречься.

— Гм… когда собрался крымский хан?

— На праведника Евдокима Каппадокиянина хочет на Москве бытьnote 89.

— Так что же он, проклятый, думает русскую силу извести, мамаевы времена вспомнил?.. У нас здесь вовсе другая картина видна. Месяц не прошел, как с Хортицы гонец царский уехал. С кошевым атаманом три дня разговаривал. Хочет царь Иван Васильевич нас, запорожских казаков, на свою царскую службу взять. И жалованье платить, и селитру дает, и казаков своих на помогу прислать посулился. Перекопского хана, ежели война случится, вместе воевать будем… Твое дело, казак, правое, упредить Москву надо. Русский царь всем нам заступник. А мы дети одной матери — земли Русской.

— На своих ногах нам долгонько до Москвы скакать придется… Хотели бы мы от тебя, атаман, помочи. — Овчина замолчал.

Федько Самород посмотрел на босые ноги беглеца, избитые и израненные, на старые, в заплатах, штаны. Атаман понимал, что для такого дела коней дать надо. Однако и верить во всем крымскому беглецу он не мог.

— Ну?.. — вопросительно сказал атаман.

— Нам бы трех коней до Малого Каменца, — заторопился Петр, — а уж там в крепости наш князь коней до Москвы не пожалеет.

Федько Самород поднял голову, взглянул в глаза беглецу и усмехнулся. Он придумал, как лучше поступить.

— Ну вот что. До Малого Каменца мы лошадей вам дадим. Так я кажу, товарищи? — Он обернулся к обступившим его казакам. — И десяток казаков для сопровождения. Они лошадей обратно пригонят, и вам заступа, ежели что!

— Хорошо атаман решил, дадим лошадей, — отозвались на разные голоса казаки.

— Спасибо вам, товарищи. — Петр Овчина поклонился казакам. — Русскому царю добром за добро хочу отплатить. Сколько он нашего народа из плена выручил — не перечесть! Для него все равны, кто в русскую веру верит. И те, кто под ляхами и под своей рукой.

— И ты хорошо говоришь, — сказали казаки Овчине. — Свой своему должен помогать… Да ел ли ты сегодня? Худым больно смотришь…

— Ни крошки в рот не положил, — весело сознался Петр.

— Кашевара сюда! — закричал атаман. — Накорми его так, чтобы не забыл запорожских казаков, — приказал он подошедшему кашевару, низенькому и толстому казаку с лихо заломленной шапкой.

Кашевар поклонился казакам, потом куренному.

— Спасибо, атаман, — сказал Овчина, — только не буду я есть у вас. На перевозе товарищи голодные меня дожидаются… а если что с собой пожалуешь, за то вдвойне благодарю.

— Дать ему харчей на всех, до самого Малого Каменца, чтоб не голодно было в дороге! — закричали казаки.

— Слышишь, что говорит товарищество? — обернулся к кашевару атаман. — Иди исполняй казачью волю.

Кашевар побежал к большому амбару с железным замком на двери, где хранились кормовые запасы куреня.

Казаки обступили Петра Овчину и стали расспрашивать, как удалось ему вместе с товарищами убежать из татарского плена. Как пробрались они в Сечь пешком по горячей песчаной земле…

Пока Овчина рассказывал, десять казаков, которых атаман отрядил сопровождать беглецов, набили походные котомки всяким харчем и, прихватив арканы, отправились ловить коней в табуне.

Глава тридцать четвертая. НА ВТОРОЙ ГОД ОТ ТАТАРСКОГО РАЗОРЕНИЯ

После нашествия Девлет-Гирея на Москву кремлевские каменные палаты изрядно пострадали и требовали долговременной починки. Царь Иван приказал построить для себя деревянные, временные. За месяц палаты были воздвигнуты. Потолки были облицованы драгоценным резным деревом, полы покрыты коврами, а бревенчатые стены завешены бархатом. И только царская опочивальня выглядела как простая изба. Еловые, свежеоструганные бревна по желанию царя ничем не покрывались. Пахло смолой, лесом.

Двадцать восьмого марта, перед сном, царь Иван, приехавший из Александровой слободы, долго беседовал с лекарем. Немец Бомелий за два года сумел войти в доверие к царю, и сам всесильный Малюта Скуратов стал посматривать на него с опаской. Бомелий научился говорить по-русски, характером обладал вкрадчивым, льстивым. Поставив себе целью приобрести на царской службе богатство, лекарь не брезговал ничем, что сулило ему деньги. Он чернил перед царем его слуг, предсказывал мятежи и заговоры. Помогал вельможам сводить счеты друг с другом. За короткий срок он отправил немало людей в иной мир, подсыпая в еду и питье свои снадобья.

Отпустив врача, царь Иван прочитал молитву перед иконой, морщась, выпил горькое лекарство и лег спать. Среди ночи царь проснулся и сел на постели. Он с испугом смотрел на незнакомые бревенчатые стены, на тусклую синюю лампадку у иконы. Опустив глаза, увидел спальника Дмитрия Ивановича Годунова, храпевшего на ковре у кровати, и это его успокоило.

Царю приснился умерший в прошлом месяце митрополит Кирилл. Старец стоял у самой постели, протягивал к нему руки и молил не забывать о Девлет-Гирее.

«Спаси Русскую землю, — повторял митрополит. — Спаси Русскую землю. Не забывай крымского хана…»

Вспомнив сон, царь еще помолился и снова хотел уснуть, но где-то глубоко, в тайниках души, копошилось неприятное чувство, и сон не приходил.

И вдруг озноб потряс его тело. Царю показалось, что в темном углу кто-то шевелится. Мария… Царь хотел кричать, но голоса не было. Да, это была она! Теперь царь хорошо видел. В цветных шароварах, с черными тяжелыми косами, выступила из темного угла царица Мария Темрюковна и пристально взглянула на царя.

«Ты отравил меня, великий государь, — тихо прошелестели ее слова. — Екатерину, венчанную жену Юхана, хотел взять себе в жены… и я умерла в муках. Будь ты проклят на вечные времена…»

Мария Темрюковна отступила в угол и словно растворилась в темноте.

— Эй, кто там! Позвать князя Вяземского, — закричал царь не своим голосом, — князя Вяземского сюда!

За дверями опочивальни зашумели. Постельничий Дмитрий Иванович Годунов вскочил на ноги. Увидев страшное лицо царя, он с перепугу заметался по горнице.

— Зажги свечи, дурак, открой дверь! Мечешься, как безголовый петух, — сказал царь Иван, немного поуспокоившись.

В спальню, гремя оружием, ворвался новый начальник царской стражи князь Василий Сицкий, царский свояк по первой жене Анастасии.

— Я здесь, великий государь, — кланяясь, сказал он. — Приказывай.

— Я звал Афоню Вяземского, — сказал царь, брезгливо отстраняясь от Сицкого. — Мне он нужен, а не ты.

Начальник царской стражи с испугом посмотрел на царя.

— Великий государь, князь Афанасий Вяземский скоро два года как похоронен.

— Ты лжешь, негодяй! — замахнулся на него царь. — Лжешь… лжешь…

Василий Сицкий взглянул в безумные глаза царя, на отвисшие, как у покойника, усы и решил, что ему пришла смерть.

Спасителем оказался думный дворянин Малюта Скуратов. Он внезапно появился в опочивальне.

— Я здесь, великий государь.

Царь Иван опомнился.

— А-а, Гриша, пришел… А мне тут всякое казалось… Ты один у меня верный слуга. Пошли за Евсейкой-лекарем, пусть сны истолкует.

— Не слушал бы ты, великий государь, вздорные речи лекаря, — проворчал Малюта Скуратов. — Он тебя к добру не приведет, не по святому писанию он учен.

Когда появился лекарь Бомелий, со сна протирая глаза, царь Иван приказал всем уйти и рассказал про свои видения. Он ободрился: при свете двух больших восковых свечей все казалось иначе.

Бомелий подумал, зевнул украдкой.

— Жениться вам, ваше величество, надобно. Пусть жена ночью вашу кровь согревает. От тепла кровь быстрее течет. Холодная она у вас, в этом вся суть. А какую жену, ваше величество, взять, мне звезды укажут.

— Что ты мелешь? — удивился царь. — Четвертый брак запрещен самим богом и святыми!

— Всем запрещен, ваше величество, а вам можно. Вы один на всю Русскую землю…

— Так-то так, равняться мне в этом мире не с кем. Однако соблазн для людей большой… Ежели ты говоришь, для нашего государского здоровья сие потребно…

— Ваше величество, созовите ваших святых старцев. Пусть церковный собор на себя вину возьмет, — вкрадчиво посоветовал Бомелий.

Царь Иван раздумывал. Было видно, что мысль о новой женитьбе пришлась ему по душе.

— Хорошо, — помолчав, произнес он. — Иди пока.

Проснувшись утром, царь вспомнил слова покойного митрополита Кирилла. «Старец святой правду мне сказал, — думал он, — сам бог его послал меня упредить… Надо беречься крымского хана. Но кому доверить защиту государства?»

Царь Иван долго раздумывал.

Надо найти человека, который мог бы собрать в единый кулак все русские силы и бросить их на Девлет-Гирея. Такого человека среди опричников не было.

Царь обратил свои взоры на земщину. Первый по знатности и военному опыту был князь Иван Мстиславский. Но в прошлом году он сведался с крымским ханом, опозорился. Его покаянное письмо было известно многим. Такой не мог быть главнокомандующим. Остался еще один человек, который мог бы и по знатности и по опыту возглавить русские войска, — Михаил Иванович Воротынский. Старый служака, герой взятия Казани.

Но князь недавно был в опале, сидел под замком в Белозерском монастыре. Правда, лет пять тому назад он помилован, восстановлен в правах, ему вернули вотчины. Однако царь понимал, что благодарности к нему Воротынский не чувствует. Одевшись и позавтракав, царь Иван вызвал к себе бояр, ожидавших в приемной, и посоветовался с ними.

Бояре и воеводы в один голос указали на князя Воротынского. «Он-де, — сказали они, — хорошо знает повадки ордынцев и умеет бить их в степях московской Украиныnote 90». И царь Иван скрепя сердце согласился доверить свою судьбу и судьбу всего государства Воротынскому…

Князь Михайла Воротынский три месяца жил в Москве. Под его руководством готовился царский указ о сторожевой и станичной службе на степной украине Московского государства. И еще Воротынский готовил другой указ — о береговой службе, о том, как оборонять рубежи по реке Оке.

В один из морозных мартовских дней князь явился в царский дворец. Он принес с собой свитки с готовыми указами и скромно уселся на скамью у дверей.

Бояре, кому было дозволено собираться в приемной, видели, как царский мыльник Борис Годунов вызвал Воротынского.

Царь Иван принял воеводу ласково. Желая показать свое расположение, он сошел с царского места, сел на лавку и посадил князя рядом с собой. Это считалось высокой честью, и Воротынский был доволен.

— Я помню, князь и воевода, что ты первый сказал мне: «Казань наша», — начал царь. — Незабываемы твои деяния во славу нашего престола…

Воротынский молча склонил седую голову.

— Я слышал, ты жег сухую траву на диком поле в прошлом году. Что дает сие?

— Мы припускали огонь в степи на трех сакмахnote 91, по которым Девлет-Гирей ходит на Русскую землю. Теперь ему труднее скрыть свое войско, а самое главное, лошадям не будет корма. На выжженных местах весной трава не вырастет.

— Где ты жег траву, покажи. — Царь взял со стола лист бумаги с нарисованными городами и реками и положил перед воеводой.

Михайло Воротынский вгляделся в чертеж.

— Вот здесь, от верховьев реки Вороны через Суловую, Елань, Битюг, Дон и Тихую Сосну до впадения Валуя в Оскол. Мы выжгли траву на пространстве пятисот верст… А в этом месте припускать огонь начали от устья реки Воронежа и жгли на запад, через Оскол, верховье Семи и Оки, до впадения Цны в Десну. Сия линия поболее шестисот верст. И еще одна линия, самая западная. Начало ее при верховьях Донца, и шла она сперва прямо на запад к Пслу, потом поворачивала на юг к Ворскле, и по этой реке доходила до Днепра, и по Днепру оканчивалась за устьем Псла, и шла в долготу не менее четырехсот верст.

— В какое время лучше жечи поле? — заинтересовался царь.

— В осеннях, в октябре, или ноябре по заморозами, как гораздо на поле трава просохнет. Не дожидаясь снегов. Огонь припускать в сухую пору, и чтобы ветер был от наших украинских городов на степную сторону. Я приказал, чтобы близко от засек и крепостей огня не припускать.

— Добро, добро. Повели дьяку разрядного приказа составить роспись, с каких городов способнее посылать людей с огнем. Тако и делать будем.

Воротынский поклонился.

— А еще, великий государь, — сказал он, поглаживая густую белую бороду, — потребно сторожи ставить с апреля первого числа и до тех пор, пока не выпадут большие снега.

— Роспись надо сторожам сделать.

— В прошлом году по твоему указу всем украинским городам и сторожам чертежи поделаны, и списки с означением крепостей, и сколько в них войска и какого.

— Добро, добро, — согласился царь. Он был доволен. — А кто с тобой чертежи и описи делал?

— По твоему указу, великий государь, мне в помощь приданы: по степной украине — князь Михаил Тюфякин, голова по дозору, да дьяк Ржевский, а с ногайских степей — воевода Юрий Булгаков и Борис Хохлов.

— Добро, добро, — повторил царь.

— При царствии твоего отца Василия Ивановича и при твоем царствовании, великий государь, сдвинулась к полудню московская украина, много городов на месте тех сторожей построено. И Тула, и Орел, и Курск, и Болохов, и другие города… А вокруг тех украинских городов посады. И там русские люди живут.

— Хорошо придумал, князь!

— Не мной придумано, великий государь, сторожи еще при великом князе Дмитрии Донском в степь высылались. А твой дед Иван Васильевич и росписи оставил, и чертежи.

Великого государя обрадовал доклад воеводы Воротынского. Он почувствовал, что старик крепко предан Русской земле. Разговор приближался к концу. Царь Иван встал с лавки, молча прошелся несколько раз по комнате и уселся на свое золоченое кресло. Борис Годунов последовал за царем и стал сбоку у спинки кресла.

— Подойди сюда, — сказал Иван Васильевич Воротынскому.

Воевода приблизился.

— Скажи, мой верный слуга, без утайки скажи, — произнес тихо царь, — коли Девлет-Гирей опять к нам пожалует, сумеешь ли ты его не пустить за Оку?

Воротынский посмотрел на Годунова.

— Прикажи, государь, Бориске Годунову оставить нас, — поклонился он царю. — Скажу тайное.

Бояре в приемной видели, как Борис Годунов вышел из царской комнаты в приемную и, усевшись на лавку близ дверей, стал перешептываться с князем Иваном Федоровичем Мстиславским и боярином Никитой Романовичем Юрьевым.

Михаил Иванович вышел от царя через два часа. Бояре заметили, что лицо у воеводы было светлое, радостное. Он передал из рук в руки указ о береговой службеnote 92, подписанный царем, дьяку разрядной избы.

От князя Воротынского бояре узнали о новом царском приказе. Царь назначил его воеводой большого полка, и завтра ехать ему в Серпухов, и подчинил ему царь опричные полки, смешав их с земскими. Эту новость земские бояре приняли с удовлетворением. Кроме опричных войск, под командование Воротынского поступила немецкая наемная дружина Георгия Фаренсбаха…

На следующий день царь Иван, прихватив с собой лекаря Бомелия, снова укатил в Слободу. Почти весь апрель месяц он был занят выборами невесты. Бомелий несколько раз рассчитывал гороскопы. Царь выбрал девицу Анну Колтовскую не из знатного рода. Ее отец, коломенский сын боярский Алексей Горяинов-Колтовский, давно умер в плену.

Началась весна, снег почти везде сошел. Зазеленела трава. На деревьях набухли почки. В полдень солнышко изрядно припекало землю.

Двадцать-седьмого апреля царь выехал в Москву. Дорога еще не просохла. Шестерка упитанных лошадей в иных местах едва тащила тяжелую колымагу с кожаным, золоченым кузовом. Ездовые на царской шестерке взмокли от усердия. Подбадривая лошадей, они кричали охрипшими голосами и размахивали кнутами.

Со всех сторон золоченую колымагу с намалеванными по бокам черными двуглавыми орлами окружали телохранители. Их вороные кони с высоко подвязанными хвостами разбрызгивали по дороге жидкую грязь.

Иван Васильевич, сидевший в мягких подушках, откинув занавеску из зеленого шелка, посматривал на стоявших по обочинам людишек с обнаженными головами. Они кланялись и кричали здравие царю.

Телохранители сгоняли с дороги и конных и пеших, заставляли снимать колпаки, шапки и кланяться.

Уж как звали молодца,

Позывали молодца

На игрище поглядеть,

На Ярилу посмотреть… —

раздавалось из кареты.

Слыша царское бормотание, телохранители весело переглядывались. «Царь доволен… Царь не гневается…»

29 апреля святые старцы собрались на собор в Успенской церкви. Одетый в смирные одеждыnote 93, с постным лицом, выступил перед ними царь Иван.

— Злые люди, — сказал он, — чародейством извели первую супругу мою, Анастасию. Вторая, княжна Черкасская, также была отравлена и в муках, в терзаниях отошла ко господу. Я ждал немало времени и решился на третий брак, отчасти для нужды телесной, отчасти для детей моих, еще не достигших совершенного возраста. — Царь Иван приостановился, посмотрел на окружавших его архиепископов и епископов, архимандритов и игуменов.

— Так, так, — одобряюще произнес новгородский архиепископ Леонид, высокий благообразный мужчина с курчавой, словно овечья шерсть, бородой, — мы слушаем тебя, великий государь…

— Юность их претила мне оставить мир, — вздохнув, продолжал царь, — а жить в мире без жены соблазнительно. Благословенный митрополитом Кириллом, я долго искал себе невесту, испытывал, наконец избрал… Но зависть, вражда погубили Марфу. Только именем царица, еще в невестах, она лишена здоровья и через две недели супружества преставилась девою. В отчаянии, в горести я хотел посвятить себя житию иноческому, но, видя опять жалкую младость сыновей и государство в бедствиях, дерзнул на четвертый брак. Ныне, припадая с умилением, молю святителей о разрешении и благословении.

Царь кончил говорить и с покорным видом кланялся святым отцам.

Просьба царя Ивана — дело неслыханное на Руси. Женитьба в четвертый раз до сего времени не была известна.

Смирение великого государя глубоко тронуло сердца собравшихся святителей… Они со слезами говорили о нем. Много рассуждали. Читали устав вселенских соборов. Наконец, ради царского теплого и умильного покаяния, разрешили брак и обязались молиться за царицу Анну. Однако старцы запретили царю Ивану входить в храм до пасхи, а причастие разрешили принять только в этот святой день. Святители боялись соблазна для других. И поэтому в особом послании грозили ужасным церковным проклятьем всякому, кто, подобно царю, решится взять четвертую жену.

Первым подписал разрешительную грамоту новгородский архиепископ Леонид. Он надеялся, что в благодарность царь сделает его митрополитом. За ним приложил руку архиепископ Корнилий Ростовский и Антоний Полоцкий и еще семь епископов, несколько архимандритов и знатнейших игуменов.

Царь Иван не стал откладывать свадьбу с Анной Колтовской. Только свадьба на этот раз ни пышностью, ни многолюдством не отличалась. Из родственников новой царицы царь никого не пожаловал ни отчиной, ни высокой должностью.

Вскоре после царской свадьбы собор с согласия царя Ивана избрал в митрополиты всея Руси Антония Полоцкого.

Расправившись со своими недругами, участниками заговоров, действительных и мнимых, царь Иван перестал думать о бегстве в Англию и о пострижении в монахи.

И Малюта Скуратов исполнил свои намерения. Все, кто мешал ему, были казнены или обретались в тюрьмах, а другие по особому дозволению царя постриглись в монахи. Возвысился и вошел в доверие царя его зять Борис Годунов.

Доверив князю Воротынскому защиту государства от крымского хана Девлет-Гирея, царь Иван оставшиеся войска, стрельцов и государев полк отправил в Великий Новгород для подготовки города к возможной осаде. Не очень-то он верил в победу князя Воротынского над татарами. Воеводами на Москве царь посадил Юрия Токмакова и Тимофея Долгорукова.

В самом начале июня, как только наладилась проезжая дорога, Иван Васильевич с молодой царицей Анной Колтовской, захватив своих сыновей Ивана и Федора, Малюту Скуратова и ближайших вельмож и сановников, тоже отбыл в Великий Новгород.

А немного раньше, еще по зимней дороге, он отправил туда для сохранения четыреста пятьдесят крытых возов с богатой казной, уложенной в лубяные короба.

Над Русской землей снова нависла грозовая туча. Крымский хан Девлет-Гирей, подстрекаемый турецким султаном и королем Сигизмундом, готовился к новому походу.

Глава тридцать пятая. «ЧТИ БОГА НАСТОЛЬКО, НАСКОЛЬКО ЭТО НЕ ОБИЖАЕТ ДЬЯВОЛА»

За пятьдесят верст до Киева казаки отобрали лошадей у крымских беглецов, тепло распрощались с ними и повернули обратно в Запорожье.

В воскресный день Петр Овчина вместе с товарищами подходил к замку Малый Каменец на реке Змеевке. Когда им оставалось не больше версты, в местечке ударили колокола православных церквей. Давно не приходилось слышать полонянам такого дружного и многоголосого звона.

Из замковых ворот показалась голова крестного хода. Кудластый поп Сергий из соборной церкви нес икону. Другие попы шли с крестами. За крестами несли хоругви, двигалась празднично разодетая толпа. На крестный ход собрались, наверное, все жители местечка. Шли и старые и малые.