Корсары Ивана Грозного

— Я знаю противоядия почти от всех ядов, только от двух я не могу спасти — они действуют мгновенно.

— Добро, будешь моим лекарем и тайным советником.

Елисей Бомелий поднял голову. Его плутовские глаза встретились с сверлящими черными глазами царя. Сейчас в них не было гнева. Лекарь бросился к царской руке, осыпая ее поцелуями. Он не чувствовал под собой ног от счастья.

— Я могу сделать восковую свечу с отравленным фитилем. Она ничем не отличается от других свечей, но если человек посидит с ней час — он умрет.

— Добро, добро, — кивнул царь. И это ему понравилось, о таких свечах он раньше не слышал.

— А почему, ваше величество, вы не употребляете казнь через повешение?.. За шею, — осмелев, спросил Бомелий. — В аглицком государстве считают эту казнь очень удобной. Никакой крови…

— «В аглицком государстве»… — с презрением сказал Иван Васильевич. — Разве там христиане? Разве там думают о душе? Я казню тело, но православная душа идет ко всевышнему чистой.

— Не понимаю, ваше величество, что может случиться с душой повешенного?

— Душа человека, повешенного за шею, должна выходить низом, и это поганит ее… Понял теперь? — добавил царь с чувством превосходства.

— Понял, вы правы, ваше величество, — низко склонился лекарь.

…В эти же недели судьба готовила царю Ивану еще один удар. В морозный декабрьский день гонцы из Юрьева принесли неожиданную весть. Войдя в горницу, боясь взглянуть на царя, они молча повалились на четвереньки и поползли к его ногам.

— С чем пришли? — пронзительно вскрикнул царь Иван, чуя недоброе.

— Измена, великий государь, — сказал боярский сын Микита Силов, не поднимая головы. — В городе Юрьеве немецкая дружина перешла на сторону короля Жигимонда.

— Говори толком, все говори! — Царь вскочил со своего места. — Поднять их! — крикнул он телохранителям.

Гонцы мгновенно вскочили на ноги.

— Твои доверенные Иоганн Таубе и Элерт Крузе, великий государь, подговорили капитана немецкой дружины Розена, состоящего на твоей службе, и он намерился взять в свои руки город Юрьев…

— Дальше!

— В воскресенье, когда русские после обеда легли спать, Розен напал на спящих. Перебили стражу, отворили тюрьмы, выпустили узников, и они, взяв оружие убитых, стали помогать изменникам…

— А что стрельцы, дети боярские?

— Те, что остались живы, закрылись в домах и стали обороняться. Подоспели стрельцы из посада и оружные русские купцы. Капитан Розен со своими воинами покинул город.

— Город остался в наших руках, — облегченно произнес царь и перекрестился. Лицо его прояснилось.

— В наших, в наших, великий государь! — обрадовались гонцы.

— Почему вам известно, что опричники Таубе и Крузе изменили мне? — спросил царь, снова грозно нахмурясь.

— В доме, где они жили, стрельцы нашли письмо от Жигимонда. Король в том письме…

— Где письмо?

Силов достал из-за пазухи бумагу и подал.

— Собаки шелудивые, — прохрипел царь, прочитав письмо. — Я верил им, все им дал: знатность, деньги, почет… Опричники! — Он швырнул письмо на пол.

Дьяк Василий Щелкалов нагнулся и поднял его.

— Где они? Поймать!

— Утекли, великий государь, к королю и женок своих и детишек увезли.

Царь затопал ногами. Глаза его закатились. Он зашатался и словно слепой стал руками искать опору.

Двое слуг подхватили его.

Прибежал Бомелий со склянкой в руках и стал поить царя пахучим лекарством.

Через два дня примчались новые гонцы из Юрьева.

«Порядок в городе восстановлен, — доложили они. — Жители города не поддержали изменников. Таубе и Крузе призывали их, но жители, помня твое грозное имя, отказались и закрылись в своих домах».

Царя Ивана поразила измена лифляндских дворян-опричников. Он снова подумал, что полагаться на корыстолюбивых, потерявших стыд и совесть людей опасно. «Только тому, кто ищет благоденствия своему отечеству, своему царю больше чем собственное благополучие, можно доверить свою судьбу, — решил царь, — а те, кто зарится на почет, деньги и знатность, верны до тех пор, пока не найдут другой выгоды. Мерзавцы, выбрали тяжелое время! Хотели мне нож в спину всадить. Ладно, посчитаемся…»

В конце уходящего 1571 года царь Иван приехал в Новгород с целью отомстить шведскому королю Иоганну. Готовилась война.

В Казанскую землю царь послал Василия Тюфякина и Григория Мещерского, приказав им собрать казанских князей, и татар, и черемису, и мордву и, собрав, за собою вести в Новгород.

В Кириллов монастырь царь Иван и митрополит отправили грамоты к игумену и старцам, просили их молиться о победе над врагом.

Однако до войны дело не дошло.

10 января 1572 года царь вызвал в Новгород опальных шведских послов из Мурмана и в тронной речи объявил им новые условия заключения мирного договора. Король Юхан должен заплатить 10 тысяч ефимков за оскорбление послов Воронцова и Наумова в Стокгольме, уступить свои владения в Ливонии, заключить союз против Дании и Литвы. Кроме этого, царь требовал, чтобы Иоганн именовал его в грамотах властителем Швеции и прислал в Москву свой герб для изображения на царской печати.

Царь Иван исчислил все вины короля. А про себя объявил, что, требуя от Ирика Катерину Ягеллонку, считал ее бездетною вдовой и, следовательно, не нарушал божественного устава.

Послы уверяли, что их новый король во всем исправится и будет бить челом. Они подписали грамоту, где указывалось, чего требует великий государь русский и что он переменил к Швеции гнев на милость и согласен не воевать ее владений до троицына дня.

Бояре расспрашивали шведского епископа Павла о юной сестре короля и давали понять, что царь Иван может на ней жениться.

С епископом Павлом царь отправил королю письмо: «Ничем не умолишь меня, если не откажешься от Ливонии. Надежда твоя на цесаря римского есть пустая. Говори что хочешь, но словами не защитишь своей земли…»

С тем шведское посольство и отбыло, умоляя русских мирно ждать ответа Стокгольма.

Глава тридцать вторая. КТО НЕ РАСПОЛАГАЕТ СИЛОЙ, ДОЛЖЕН ДОБИВАТЬСЯ ЦЕЛИ ХИТРОСТЬЮ

В самом начале лета 1572 года у мурзы Сулеша родился шестой сын. Поздравить пришли высокие сановники, приближенные хана. Даже из Кафы приехал важный турок, посланный пашой Касимом.

Над Бахчисараем снова стояла жара. Опьяняюще пахли розы в саду Сулеша.

Пиршество началось в шатре, поднятом среди персиковых деревьев на толстых столбах высотою в три копья. Посреди шатра били холодные струи фонтана, в которых танцевали золотые, серебряные и красные шарики. Фонтан был гордостью мурзы Сулеша. Гости расселись вокруг волшебного фонтана на мягких шелковых матрасиках. Перед ними на золоченой коже лежали конские окорока и бараньи туши. Слуги отрезали большие куски жареного мяса, клали их в серебряные чаши, поливали крепким соленым бульоном и ставили перед гостями. Другие слуги складывали тонкие пшеничные лепешки вчетверо и клали сверху на мясо. Гости, не теряя времени, со вкусом жевали сочное мясо и запивали его хорошо перебродившим кумысом. Когда с жареным было покончено, слуги принесли большое серебряное блюдо с крупными кусками лошадиных почек и другое блюдо с бараньими головами.

Мурза Сулеш был одним из самых богатых людей в Крыму. Он умел добывать деньги. Немалую часть военной добычи он получал на дележе. Многочисленные рабы создавали ему богатство на виноградниках, бахчах и пашнях.

Мурза не считал за большой грех приторговывать секретами своего повелителя Девлет-Гирея, за что ему перепадал изрядный кошель золота от московского князя. А другой раз он уговаривал крымского хана поступить так, как хотел московский. Недаром в своих тайных бумагах русский посол Афанасий Нагой называл мурзу Сулеша «наш крымский доброжелатель».

После вареного и жареного мяса подали соленую баранину и колбасы. Когда стемнело и гости могли порезать руки острыми ножами, слуги зажгли двенадцать позолоченных восковых свечей. Гости резали мясо ножами, рвали его зубами и руками. Каждый старался как можно больше запихать в свой живот. Все знали, что от мяса человек делался сильнее и бесстрашнее в боях.

Мурза Сулеш, желая позабавить гостей, позвал русского невольника Петра Овчину и заставил его играть на гуслях и петь. Петр играл и пел, а гости пьянели все больше и больше. Не слушая музыканта, они спорили, перебивая друг друга.

Настоящий разговор начался после мясных блюд за сочными персиками, сладким виноградом и холодными дынями. Гости отяжелели, часто отрыгивали, желая показать хозяину свою сытость. Заговорили о скорой войне с московским царем Иваном. Не напрасно крымские вельможи заговорили о войне. Король Сигизмунд-Август, оценив обстановку, создавшуюся в соседней стране после разгрома татарами Москвы, опять преподнес крымскому хану богатые поминки и просил еще раз обрушить свои орды на Русскую землю. К турецкому султану выехало новое королевское посольство с просьбой оказать давление на крымского владетеля. Послы должны были растолковать султану бедственное положение московского царя, стоявшего, по мнению короля Сигизмунда-Августа, на краю гибели.

Приняв новые дары от польского короля, Девлет-Гирей поблагодарил, но воевать не собирался. Он вел переговоры с царем Иваном и надеялся добиться успехов мирным путем. Послы докладывали хану, что царь Иван делается все уступчивее…

Но вскоре пришло повеление от турецкого султана, и Девлет-Гирей, повздыхав и поохав, стал готовиться к походу. В душе он проклинал султана, заставлявшего снова садиться в седло. Ослушаться он не мог. Недаром Девлет-Гирей получал султанское жалованье — пятьдесят золотых дукатов ежедневно.

Ханские сановники с восторгом приняли весть о войне. Они спорили, как лучше ее начать. В какое время выступить, где собираться войскам, по какой дороге направить свои орды.

— А я говорю, — крикнул Дивей-мурза, — надо начинать поход не раньше, а позже, чем обычно! — Брат любимой ханской жены не любил пустых слов.

Татарские вельможи повернули к нему головы.

— За тридцать дней до похода надо послать обманные вести московскому, что идем воевать Литву, — продолжал Дивей-мурза, — пусть московский радуется. А мы тем временем соберем войска и ударим на Серпухов и перелезем через Оку. Теперь я знаю, на каких перелазах переправлять войска. Я надеюсь захватить много рабов, каждый из вас получит не меньше десяти десятков. — Дивей-мурза поднял руки кверху и растопырил толстые пальцы. — Но самым ценным рабом будет сам московский царь.

Ханские вельможи радостно загалдели.

— Хорошо, когда много рабов. Раб — это оружие, и деньги, и лошади, и богатая одежда. Жены будут довольны, и нам будет весело.

— Мы должны в первый день последнего летнего месяца быть у стен Москвы, — продолжал Дивей-мурза. — Русские называют этот месяц августом.

— Не лучше ли, господин, ограничиться Рязанскими землями, — заметил царевич, наследник ханского престола, — путь до Москвы далек и опасен. Удача не всегда с нами. Русские могут отбить пленных. И московского царя захватить трудно, его земля обширна, он далеко ускачет.

— Сначала я буду воевать Рязань и отправлю пленных в Бахчисарай, — властно сказал Дивей-мурза. — Потом налегке мы двинемся в гости к московскому царю. Его поймают и приведут ко мне на веревке русские бояре.

Ханские вельможи почтительно засмеялись. Они поняли, что Дивей-мурза будет командовать войсками крымского хана. С таким командующим, как Дивей-мурза, каждый был рад идти воевать. Он не только был братом любимой ханской жены, но и лучше всех знал, как водить на врагов ханские войска.

В заключение Дивей-мурза, отбросив церемонии, приказал всем готовиться к походу. Только толстый мурза Сулеш не сказал о войне ни одного слова. Он слушал, что говорят другие, и щурил свой единственный глаз.

Петр Овчина вышел на двор, когда гости стали разъезжаться. Ночь была теплая и темная. Ярко светились в далеком небе звезды, а внизу, на траве и на кустах, горели зеленоватым огнем тысячи светлячков. Опьяняюще пахли цветы и травы.

Татарских вельмож у дома мурзы Сулеша ждали слуги, русские невольники. После обильного пиршества гостей приходилось под руки уводить со двора и с трудом усаживать в седла.

Факельщики впереди несли яркие огни, разгонявшие ночную темноту. А мурзы и князья медленно ехали следом на лошадях, поддерживаемые с двух сторон слугами.

Петр Овчина, прислонившись к теплому, нагревшемуся за день каменному забору, долго слушал удалявшийся топот лошадиных копыт. Разговор на пиру у мурзы Сулеша заставил его призадуматься. На ослабленную войнами Русскую землю снова готовилась гроза. Петр чувствовал, что внезапное нападение Девлет-Гирея может принести непоправимые беды.

«Я должен упредить московского царя о замыслах Дивей-мурзы, — вдруг пришла мысль в голову, — надо бежать…»

Петр Овчина прожил в татарской неволе больше пяти лет. Он понравился главному приказчику мурзы Сулеша — Алексею, русскому пленному, принявшему ислам, и он вскоре выдвинул Петра в надсмотрщики. Жилось Овчине не плохо, он сытно ел, и работа у него была не такая тяжелая, как у других. Недавно русский поп сказал ему, что пленных будут выкупать за царские деньги. Купцов ждали к первому августа.

«Но если ждать купцов, я опоздаю предупредить московского царя о войне. Сколько невинных людей будут убиты, а сколько попадет в плен!..» Но и бежать было очень трудно и опасно. Татары наказывали беглецов-неудачников строго. Отрезали уши и носы, клеймили лоб и щеки. Заподозренных в желании бежать на ночь помещали в глубокую яму и там приковывали к столбу железными цепями.

«Я должен упредить Москву, — еще раз сказал себе Петр Овчина. — Надо бежать, не медля ни одного часа. Но что будет с Анфисой?» Рязанская пленница покорила его сердце. «Ее возьму с собой», — решил Петр. Он посмотрел на небо. Звезды показывали полночь.

Петр Овчина направился к большой постройке из жердей, обмазанных глиной, позади хозяйского дома, где содержались невольники. Постройка разделялась на две половины: в одной жили мужчины, в другой — женщины. Петр толкнул дверь в женскую половину и остановился в изумлении. Женщины не спали, разговаривали, многие плакали. И Анфиса в слезах лежала на своей постели.

— Что с тобой, что у вас происходит? — наклонившись к молодой женщине, спросил Петр.

— Разве ты не знаешь? Нас двадцать невольниц приобрел купец Осман из Кафы. Он хочет перепродать туркам в Константинополь. Купец посулил хорошие деньги мурзе Сулешу, и он согласился. Сегодня лекарь осматривал. Сколь сраму натерпелись — и не пересказать! Завтра купец Осман заплатит деньги хозяину и погонит нас в Кафу… Боже, зачем я, несчастная, родилась на свет!..

Анфиса охватила голову руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, зарыдала.

Петр Овчина сжал кулаки, его душила злоба. Все знали, что ему нравилась молодая невольница и что он хотел взять ее в жены. И вот, не сказав ему ни слова, хозяин продает Анфису.

— Сегодня ночью я сбегу отсюда, — тихо сказал Петр. — И ты бежишь вместе со мной.

— А как же брат Федор? Я не уйду без него.

— Разбуди Федора, — сразу согласился Петр, — пусть бежит с нами. Ждите меня через час во дворе у большой шелковицы, никому ни слова, поняла?

Петр вышел из сарая. У избушки, где он жил вместе с тремя остальными надсмотрщиками, остановился. Бежать, но как? Об этом он еще не думал. Утром мурза Сулеш узнает о побеге. В погоню во все стороны помчатся конные татары. Поймают и с позором приведут обратно. И тогда все кончено. Вот к чему может привести неподготовленный побег. И вдруг пришла в голову спасительная мысль: «Рассказать все Алексею, он поможет».

Петр бросился в маленький домик, стоявший в стороне среди огромных шелковиц. Здесь жил Алексей, костромич. Двадцать лет назад, когда мурза Сулеш был еще сотником, он взял Алексея в плен. Парень был грамотен, трудолюбив и покорлив — слово хозяина было для него законом. Сулеш полюбил его и приблизил. Через десять лет Алексей принял мусульманство и женился на татарке, дальней родственнице своего хозяина. С тех пор он стал доверенным человеком мурзы во всех делах. Даже евнухи при гареме были под его началом. Алексей управлял хозяйством мурзы, содержал конюшню, делал вино и сыры, продавал все, что производилось во владениях мурзы Сулеша и шло на продажу… Пятеро сыновей родила ему жена. Все они воспитывались в исламе и говорили по-татарски. Однако Алексей втайне по-прежнему был верным христианином и не забывал русской веры. Отец Василий своей властью разрешил ему принять ислам и жить с неверной во имя великой цели — помощи своему отечеству. Алексей мог оказать помощь немалую. Мурза Сулеш доверял ему и многое рассказывал о замыслах хана.

Петр Овчина перелез через низкий забор из дикого камня и очутился у окна комнаты, где спал Алексей. Он тихонько позвал его. Алексей тотчас откликнулся. Его бородатое лицо, освещенное бледным светом луны, показалось в окне.

— Что тебе, Петр?

— Беда, брат!

И Петр Овчина торопясь рассказал о похвальбе Дивей-мурзы на пиршестве и о продаже Анфисы кафскому купцу Осману.

— Люба мне Анфиса, — закончил свой рассказ. — Научи, что делать… И царя надо упредить.

Алексей знал о желании мурзы Сулеша продать двадцать русских женщин и уговаривал его отказаться от сделки. Он видел список невольниц, предназначенных к продаже, Анфисы в нем не было. Он догадался, что это проделка старшей жены мурзы, знавшей, что Петр любит Анфису и хочет на ней жениться. Случилось так, что племянница старшей жены, кособокая Фатьма, влюбилась в Петра, и старуха решила осчастливить племянницу и выдать ее замуж за русского. Препятствием к замужеству Фатьмы, по мнению старшей жены, была Анфиса, и старуха решила от нее избавиться.

— Московского царя надо упредить, — раздумывая, произнес Алексей, — дело важное. Беги… Захвати свою Анфису и ее брата.

— Куда бежать, татаре поймают!

— Не торопись… Ты знаешь дорогу к Серебряному ручью?

— Знаю.

— Сможешь найти кибитку пастуха Никиты?

— Смогу.

— Бери тайком лошадей. Скачите к пастуховой избе. Там оставайтесь несколько дней, пока будут искать. Лошадей Никита приведет обратно в конюшню, скажет, нашел их в степи… Я упрежу, когда можно бежать дальше, к Перекопу. Пришлю с Никитой кормовых запасов. Бабу в мужичье платье одень и косы пусть обрежет. Понял?

— Понял, спасибо тебе.

Петр ликовал.

«Анфиса станет моей женой, — думал он. — Целый год она отворачивалась от меня и твердила о своем муже Степане. Теперь-то она поймет, кто ее спаситель, и отнесется по-иному».

Мысль об Анфисе удваивала его силы.

Ровно в полночь трое всадников выехали на дорогу, ведущую к Перекопской крепости. Никто не встретился на их пути. Кони ступали по земле мягко, бесшумно. Две-три собаки затявкали было, но тут же стихли. А с рассветом беглецы свернули с дороги и поскакали степью к Серебряному ручью, где стояла кибитка пастуха Никиты.

Никита был старший пастух. Он был не один. Овец стерегли восемнадцать подпасков и сотни две злобных собак. Подпаски находились неотлучно при стаде, спали под открытым небом и готовили себе пищу на кострах. В кибитке вместе с Никитой жил Федор, помощник. У него за какую-то провинность ордынцы вырезали язык, и он был нем.

К обеденному времени беглецы прискакали к Пастуховой кибитке. Никита досыта накормил их жареной бараниной. Отары мурзы Сулеша были огромны, и никто не знал, сколько там овец: то ли восемьдесят тысяч, то ли сто тысяч.

Опасаясь злых собак, редко какой татарин осмеливался приблизиться к овечьему стаду.

Поручив беглецов помощнику Федору, растолковав ему, куда их прятать, если появится погоня, Никита поехал в Бахчисарай, прихватив лошадей мурзы Сулеша.

Приказания Алексея выполнялись строго и без всякого рассуждения.

Глава тридцать третья. «ЕСЛИ БЫ РУССКИЕ ЗНАЛИ СВОЮ СИЛУ, НИКТО НЕ МОГ БЫ БОРОТЬСЯ С НИМИ»

Через месяц скитаний в жарких крымских степях беглецы оказались у Перекопской крепости. Всю ночь за ними шли волки, их было много, и беглецы радовались, что подошли к человеческому жилью.

Начинался рассвет. Черная каменная громада, поставленная турками в самом узком месте перешейка, преградила путь. Петр Овчина прожил в крымском плену пять лет и не раз бывал со своим хозяином мурзой Сулешом в Перекопской крепости. Он знал, что плоский перешеек был перекопан широким и глубоким рвом. Проход был только через ворота крепости.

Ров копали русские пленники много лет назад. Сейчас по его берегам тянулись камышовые заросли, а над камышом возвышались редкие деревья. От Перекопа до ближайших крепостей Литовского княжества Черкасс и Брацлавы шесть дней пути на хороших конях по совсем ровной, покрытой травой степи.

Посторонний не сразу различил бы среди беглецов женщину. Все были в штанах и мужицких рубахах, и волосы у всех были подстрижены коротко. Первые дни пути на Петре штаны были широкие, с огромной мотней, подаренные ему хозяином мурзой Сулешом. Они были из тонкого синего сукна, и когда-то их носил по праздникам сам мурза. Но на Петре штаны были жалким зрелищем. Когда он стоял, казалось, что стоит баба в юбке. И Анфиса часто подсмеивалась над ним. В степи широкие штаны оказались неудобными. К ним во множестве цеплялись репейники и всякие колючки, а в складках копилась пыль. На пятый день пути Петр попросил Анфису сшить ему из турецких штанов простые, мужицкие. Остатки материи Анфиса спрятала в свою котомку. Сапог ни у кого из беглецов не было.

Петр Овчина был вожаком. Ему недавно стукнуло тридцать лет. Он находчив, смел и предприимчив. Федор еще очень молод: в прошлом месяце ему исполнилось восемнадцать. Но он велик ростом, и сила у него медвежья. Анфиса походила на брата: высокая, ширококостная. Она похудела во время скитаний в степи, но была по-прежнему красива. Анфиса часто плакала, вспоминая погибших детей. По ночам она горячо молила бога о своем муже. «Господи, — говорила она каждый раз, — защити моего Степана от всяких бед и несчастий. Сделай так, чтобы мы с ним свиделись…»

Казалось, что крепость стоит совсем близко. Беглецы слышали, как перекликались дозорные на стенах, слышали заунывные, протяжные песни турецких солдат.

— Днем в камышах выспимся, а вечер настанет — на тот берег. Сейчас светло, могут заметить солдаты.

— Ты прав, Петр, — согласился Федор, — надо переждать.

— Как пойдем, небось холодно, глыбко в камышах? — спросила, поеживаясь, Анфиса.

— Перейдем где вплавь, где бродом. Я места знаю.

— А пиявки есть? Боюсь я пиявок до смерти, как бы не закричать…

— Ежели и присосется какая — терпи, — вступил в разговор Федор. — Выйдем на тот берег, я солью присыплю, они отвалятся. Мамка наша всегда так делала… Может, и нет их здесь?

— Ох, несчастье мое, боюсь…

— Вот что, Анфиса, — Петр посмотрел на ее полные ноги и усмехнулся, — ежели боишься, я тебя на своем горбу перенесу, никакая пиявка не достанет.

— Не надо мне такого помощника! — Анфиса строго посмотрела на Овчину. — Ежели понадобится, Федора попрошу. Оженишься, тогда и носи свою жену сколько сможешь.

— Вот вернусь до дому, непременно женюсь. А сейчас, хлопцы, идемте спать, до смерти спать охота.

В двух верстах от крепости у брошенного лебединого гнезда беглецы нашли укромную ямку, неизвестно для чего выкопанную. Набросав в нее сухого камыша, зарылись в него и, утомленные ночным скитанием, сразу уснули.

В полдень Петра Овчину разбудили горячие лучи крымского солнца. Он уже выспался и хотел есть. Вспомнив про еду, решил наловить рыбы. Кормового запасу оставалось совсем мало — всего-навсего мешочек толченого проса весом в три гривенкиnote 87 да немного сухого мяса. Петр тихо поднялся, чтобы не разбудить товарищей, вылез из ямы и медленно пошел по берегу, разыскивая удобное место, все больше удаляясь к западу. Из-под его ног то и дело вспархивали птицы, на гладкой поверхности широкого рва всплескивались серебристые тяжелые рыбы, со стороны степи доносились стрекотание кузнечиков и душный запах цветущих трав.

За маленьким травянистым мыском, недалеко от места ночлега, он увидел лодку-долбленку, наполовину вытащенную на берег. В лодке были весла и рыбацкий припас. Не помня себя от радости, Петр бросился назад, разбудил Анфису и Федора.

— Лодку нашел, хлопцы! Теперь турка запросто обставим, и пиявки нам не страшны…

Пользуясь радостным возбуждением, охватившим друзей, он попытался было обнять Анфису, но получил увесистый удар кулаком.

С наступлением темноты беглецы отошли подальше от турецкой крепости, сели в лодку и пустились в плавание по спокойной воде залива. Их преследовал волчий вой, страшный и тоскливый.

Друзья в три дня переплыли небольшой заливчик. С непривычки от непрестанной гребли руки у них покрылись кровавыми мозолями. Однако время терять было нельзя. Каждый день могли встретиться сторожевые корабли турецкого султана. Они высадились на песчаном пустынном берегу и кратчайшей дорогой двинулись к низменному берегу Днепра. Путь шел через степи, по землям крымского хана. Степные травы росли здесь выше человеческого роста. Терпко пахло медом и полынью. Под ногами шныряли зайцы, пересвистывались суслики. Встречались места, сплошь заваленные травой прошлых лет. По такому месту если поедет телега, то не выпутать вознице колес.

— В такой траве овцы мышами покажутся, — как-то раз пошутила Анфиса.

Повсюду краснела поспевшая крупная клубника. Путники разгребали руками траву и насыщались до отвала душистой ягодой. Иной раз все вокруг было синим от цветов, а чаще зеленел усатый ковыль, легко гнувшийся под дуновением легчайшего ветерка. Над головами в синем безоблачном небе парили огромные степные орлы. А синие и зеленые стрекозы перелетали с цветка на цветок.

В траве белели человеческие кости и черепа: то ли останки погибших беглецов из татарского плена, то ли русских или татар, павших в бою. На холмах встречались забытые боги, грубые каменные болваны, смотревшие на беглецов узкими глазками.

Когда удавалось поймать зайца, путники съедали его сырым, боясь разводить огонь, чтобы не привлечь внимания татарского разъезда. Счет дням потеряли и постов не придерживались, моля бога о прощении.

Первые дни беглецы надеялись на встречу с купеческим караваном. От Перекопа чужеземные купцы с восточными товарами направлялись Муравским шляхом на Москву и дальше в Швецию и Данию. С таким караваном в сотни груженых повозок и оседланных верблюдов часто ходили и русские. Киевские откупщики, местные купцы и прочий люд, связанный с куплей и продажей, были заинтересованы в том, чтобы караваны шли через Киев. И чужеземцы попадали между двух огней. Если караван шел прямо на Москву, недовольные киевляне в отместку грабили чужеземных купцов, а если они хотели попасть в Киев и сворачивали ближе к Днепру, их грабили запорожские казаки.

Но надежды беглецов встретить своих не сбылись.

Стоял июнь, солнце жгло немилосердно. Время буйного цветения прошло, травы желтели. Тяжелее всего путники переносили жажду. У них было с собой два козьих бурдюка с водой. Их несла Анфиса. Каждый мог ежедневно выпить небольшой деревянный ковшик теплой пахучей воды. Иногда путники видели дымок, поднимавшийся в небо, и тогда сворачивали, стараясь отойти от него как можно дальше.

На середине пути, в самый полдень, когда солнце светило ярко и немилосердно палило своими лучами, а путники спали под тенью дуба, росшего на высоком кургане, Петр Овчина поднял голову и прислушался.

«Будто кони скачут», — сказал он про себя.

Послушав еще, он взобрался на дуб и, раздвинув густые ветви, зорким глазом оглядел степь. Сначала он ничего не увидел. Потом ему показалось, что шевелится ковыль. Когда он услышал ржание, то понял, в чем дело. Вскоре и кони показались. Впереди промчался татарский табун в двести — триста голов. За ним скакали десятка два казаков, подгоняя коней гиканьем и свистом. Через час показались татары. Они промчались следом, нахлестывая нагайками бока своих коней. Еще через час ордынцы вернулись обратно, видимо считая, что дальше преследовать казаков опасно. Они проскакали на восток, возвращаясь к своим табунам.

Проводив глазами татар, Петр Овчина слез с дерева и рассказал спутникам все, что видел.

— Продадут казаки ордынских коней, оружие себе купят, одежду и погуляют не один день, — закончил он свой рассказ.

Наконец впереди беглецы увидели узкую полоску леса: недалеко протекал Днепр. Они подходили к низменным местам, тянувшимся к югу верст на сто от острова Хортицы, по обе стороны великой реки. На следующий день подошли к плавням. Ручейки и мелкие речушки медленно текли по низменности в разных направлениях. Часто встречались озера, большие и малые. Здесь росли леса, кустарник и бесчисленное множество высокого, густого и непролазного камыша.

Наконец-то путники вдосталь напились прохладной и чистой воды. По предложению Анфисы мужики поставили в густых ивовых зарослях шалаш из тростника. Рядом рос огромный дуб в несколько обхватов. Три дня они отдыхали, пили прохладную воду и наедались до отвала вареной рыбой. Пригодился маленький медный котелок, прихваченный с собой Анфисой. Она варила в нем уху из стерляди, тушила мясо дикой козы, пойманной Федором арканом на водопое. По самому краешку плавней росли дикие груши и много кустов терновника. Груши почти созрели, были сладкие и мягкие. Одно было плохо — замучили комары. Шалаш Анфиса завесила остатками турецких штанов, мужики жгли ночью у шалаша несколько дымных костров. Бояться теперь было некого. Но лица и руки у беглецов вспухли и неуемно чесались.

В шалаше на третью ночь Петр Овчина, дождавшись, когда Федор заснул, снова хотел обнять Анфису.

— Разве ты человек, ты скотина! — сказала Анфиса, оттолкнув его. — Мужик мой жив, мы с ним в церкви повенчаны… К нему я из плена сбежала, муки терплю, а ты пристаешь ко мне… — И Анфиса заплакала.

— Давай поженимся, — взял ее за плечо Петр. — У нас в русской стороне, под Киевом. Разве поп узнает, что в Московщине ты замужем была? А бог простит…

— Ты что? — Анфиса поднялась, села. — Я своего бога в себе ношу. А он все видит и знает и ничего не простит. И мужа своего я люблю, десять лет с ним прожили… Уйдем мы от тебя с братом, Петр, пусть нам тяжело без тебя будет, а все равно уйдем.