Печора

      – Обожди, – сказал римский папа, усаживаясь в красное кресло и поправляя пунцовый занавес. – Дай-ка мне расположиться в соответствии с исторической правдой. Итак, начнем. Инквизиция!
      В комнату вбежали два человека в черных халатах с капюшонами, держа на привязи псов. В собаках я узнал Франца и Копегу. Монахи привязали меня к шкафу. Веревки были новые и жестко врезались в тело.
      – Я, папа Иннокентий Десятый, объявляю вас арестованным. Вы обвиняетесь в убийстве боярыни Морозовой, ее однофамилицы, девицы Морозовой, ее жениха Вершина и двух учеников, сожженных в срубе на болоте вместе с еретиком протопопом Аввакумом.
      Багровое лицо папы было точно искусано комарами: в пятнах и подтеках. Голубые глаза глядели подозрительно и зло.
      – Вы признаете себя виновным?
      Я молчал: что-то перехватило в горле. Даже если бы я пожелал что-либо сказать, все равно звука не получилось. Обе мои руки были задраны кверху, а в спину врезался ключ от шкафа.
      – Ключ, – едва слышно прошептал я.
      – О чем он? – спросил Иннокентий. Он сидел, сохраняя сходство с портретом Веласкеса, даже руки небрежно свисали с подлокотников кресла. – Так о чем он шепчет?
      – Не по делу, – ответили инквизиторы.
      – Значит, не признаете себя виновным? – повторил папа, пряча ехидную улыбку в растянутых широких губах, точно наклеенных на огромный плоский подбородок.
      – Нет, – ответил я, стыдясь того, что крупные слезы скатывались из глаз, и не было сил стряхнуть их.
      – Позвать свидетелей, – приказал Иннокентий X.
      В комнату вошли Алина с Ниной.
      – Вот уж с кем не хотелось бы мне встречаться, так с этим идиотом, – сказала Алина, точно в комнате и не было ни инквизиторов, ни папы Иннокентия X.
      – Алина, – с укоризною проговорила Нина, снимая пальто и оставаясь в нижней рубашке.
      – Сколько вам платят за вашу службу? – спросила Алина.
      – Какую службу? – оскорбился я.
      – Вы еще и пытаетесь что-то скрыть? А это что? Прочитайте.
      Один из инквизиторов поднес к моему носу бумагу.
      «Может быть, протопоп Аввакум был одним из первых русских интеллигентов, – читал я весьма знакомый мне текст. – Это был настоящий писатель и гражданин. Красавица Морозова полюбила его, когда увидела сноп света, идущий с неба и сливающийся с его аурой. Однажды Аввакум сказал псарям царя Алексея Михайловича, травившим собаками человека: «За что вы его травите?» «В его глазах мелькнул свет», – ответили псари».
      Я прервал чтение. Я хотел сказать, что это мои записки к сценарию. Но мне приказали:
      – Читай дальше.
      – «Было бы неверно рассматривать Аввакума как фанатика. Его деятельность или даже то, что называют фанатизмом, есть вид бескомпромиссной духовной самостоятельности. И вот загадка: почему же церковь не причислила ни Аввакума, ни его ученицу Морозову к лику святых?»
      – Разве это не донос? – спросила Алина. – Это же донос! И не притворяйтесь! Вы сгубили Аввакума,
      Нина подошла к.шкафу, чтобы открыть дверь и убрать ключ, впившийся в мое тело.
      – Не положено, – сказал инквизитор.
      – Мне нужно в шкафу взять свои вещи.
      – Не положено, – повторил инквизитор.
      – Пригласите местком, – сказал римский папа. Вбежал, будто запыхавшись, Чаркин.
      – Клеветник, – сказал Чаркин. – Мы обсуждали этот вопрос на производственном совещании. Склонен к наговорам. Клевета сама из него выливается. Пресвитер Новиков до сих пор не может отмыться, ходит с той лоханью, в которую погрузил его клеветник.
      – Ясно, – прошамкал Иннокентий X. – В отличие от всех моих предшествующих девяти Иннокентиев я обладаю обстоятельностью и не терплю спешки. И время, конечно, нынче не то, чтобы торопиться. После гибели «Непобедимой Армады» все пошло под закат. Нельзя без разбирательств швырнуть человека в костер. Нынче не то чтобы торопиться, а, напротив, нужно в промедленности усладу находить. Посмотри на этих инквизиторов. Спят. Ну, что там еще у нас? Эй! Проснитесь! Кто на очереди?
      – Интеллигенция, – ответили инквизиторы.
      – Ах филеры, – сказал Иннокентий X. – Ну давай их сюда!
      Вошел в коричневой безрукавке Бреттер, с ним рядом в бальном платье с вырезом и с алой розой. Екатерина Ивановна, а уж после Рубинский с Больновой.
      – Ну, что скажете, господа? – вопросил Иннокентий X. – От меня скрываться незачем. И хитрить ни к чему. Вы с ним уж больше не встретитесь. Можно все начистоту.
      – Вы ведете себя несколько странно, – сказал Бреттер, обращаясь к папе. – Не в соответствии с теми манерами, какие были свойственны столь тонкому человеку, каким был настоящий папа римский времен Веласкеса.
      – Я веду себя в соответствии с обстановкой, – ответил Иннокентий X. – Впрочем, преклоняюсь перед зоркостью профессионального организатора массовых, предательств.
      – Зачем же так во всеуслышание?
      – А он уже не жилец, – махнул папа в мою сторону.
      – Все равно не принято говорить вслух. Растут дети.
      – Послушайте, Бреттер, – прервал собеседника Иннокентий X, – вы западник или язычник?
      – Если говорить начистоту, то я никто: ни западник, ни язычник. Я против процессов, вредящих достоинству трона. Всегда презирал чернь, выступающую против августейших имен.
      – Вот уж не думал, что вы тоже из этой компании, – проронил Рубинский, обращаясь к Бреттеру.
      Бреттер не удостоил своего единомышленника вниманием.
      – Что с вами?. – бледнея, спросил Бреттер у Иннокентия X.
      – Жмут! Ох как жмут, сволочи!
      – Кто жмет? – вскинулись инквизиторы. – Янсенисты? Быть этого не может. Прикончили вчера главную партию. Две новых партии сегодня ночью взяли: сидят, ждут приговоров…
      – Сапоги жмут! – проскрипел Иннокентий X. -Ну-ка, помоги снять!
      Бреттер кинулся к ногам папы.
      – Да не ты, иуда, – сказал папа. – Отроку дай припасть к ногам моим. Ну что стоишь, как Кальвин?
      Рубинский ухватился за сапог, но тут же был отброшен папой.
      – Сырость, – сказал папа. – Сыростью несет от твоих мокрых фаланг. Вишь, следы оставил на голенище. Позвать лжесвидетелей.
      – Они перед вами, ваше преосвященство, – сказал инквизитор, показывая на Бреттера и Рубинского.
      – Это тайные свидетели, – проговорил папа. – Сколько раз я просил не путать тайное с явным. Я говорю позвать лжесвидетелей настоящих.
      – А как с книжником быть? Он стоит под дверью. Всю стенку плечом обтер. Так и зияет пятно на стене. Он и за лжесвидетеля может сойти. Любые показания дает.
      – Зови книжника, – сказал папа. Вошел в золотых очках Тарабрин. Вошел, озираясь, держа под мышкой скоросшиватель,
      – Ну, что у тебя? – спросил папа.
      – Вот, – протянул Тарабрин бумагу.
      – Читай, – приказал Иннокентий X.
      – «Объект номер триста пять, поименованный ранее учителем с малой буквы, стал активно устанавливать связи с местной интеллигенцией» – начал читать бумагу Тарабрин.
      – Непорядок, с представления надо начинать!
      – Я, Тарабрин Сергей Борисович, праправнук Кузьмы Лашеза.
      – Короче, – перебил его Иннокентий X.
      – Я, источник достоверных сведений номер двадцать три тысячи пятьсот восемь, был запрограммирован на проверку связей между двумя источниками номер тридцать шесть тысяч дробь семнадцать и номером сорок восемь тысяч дробь шесть. Оба источника вышли на связь с объектом номер триста пять. И вели себя в соответствии с инструкциями. Объект триста пять явно интересуется космогоническими перемычками, соединяющими известное с малоизвестным. Вслух осуждал папу, включая трактовку «ошибок Мадрида», доказывал при этом необходимость окончания Тридцатилетней войны, утверждал, что человек должен сам определять свою судьбу.
      – Эк куда его понесло! – произнес папа голосом Ивана Варфоломеевича. – Дальше.
      – Дальше неразборчиво, – ответил Тарабрин. -«Объект триста пять против ренессансной самореализации личности, он за счастье, которое других делает счастливыми».
      – Савонаролизм?!
      – Никак нет, ваше преосвященство. Запад в нравственном тупике, утверждает обвиняемый. Выход в развитии идеи самопожертвования, к которой особенно чуток русский народ.
      – Готов ли обвиняемый положить свой живот за свои идеи? – эти слова были ко мне обращены.
      – Путаница, – прохрипел я. – Нельзя раздувать этническую специфику. Единение общечеловеческое поможет каждому народу осуществить себя. Если каждый народ не верует, что в нем одном истина, если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиною, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал. Пока между народами не будет соревнования в истинно нравственных поступках, пока высшей доблестью народа не станет оказание помощи всем своим гражданам и всем другим народам, не ждать счастья на земле. То же можно сказать и о главных идеях, которые исповедует учитель или пророк.
      – Какие идеи?
      – Социализм – система мирная. Рассчитана на воспитание. Переход «моего» в «наше» – процесс медленный, Надо каждому пройти через муки и радости труда, каким бы этот труд ни был: физическим или умственным. Пройти через труд саморазвития, труд, творящий красоту, физическое возрождение. Труд, помноженный на нравственный закон, соединенный с развитым общением, способен создать все!
      – Бесовщина! Слепота! Еретизм! – сказал Иннокентий X. – Что там еще? – спросил он у Тарабрина.
      – Объект номер триста пять много времени уделяет сбору клеветнического материала на выдающегося служителя церкви, каким был Родриго Борд-жиа, папа Александр Шестой.
      – Чего он там накопал?
      – «Двенадцатого июня тысяча четыреста девяносто третьего года папа праздновал свадьбу тринадцатилетней своей дочери Лукреции, которая вскоре стала его любовницей.
      Двадцатого августа этого же года воспитательница Лукреции Адриана привела в покои папы Лукрецию, при этом присутствовала любовница папы, Джулия Фарнези. Лукреция отдалась своему отцу в присутствии Джулии. Старший сын папы Джиованни, впоследствии герцог Гандийский, стал любовником своей сестры. Чезаре, узнав об этом, убил на глазах Лукреции двух слуг Джиованни, предупредив Лукрецию, если он застанет ее с братом, то умертвит и ее и брата. Сестра поклялась не изменять с братом, и быть верной только ему, Чезаре, и… изредка своему мужу. Однако она не сдержала слова. Чезаре застал брата в покоях Лукреции, нанес ему два смертельных удара ножом, затем на глазах у своей возлюбленной сестры связал Джиованни и велел труп выбросить в Тибр.
      Вечером пятнадцатого июня 1500 года муж Лукреции, герцог Бишелье, подвергся на ступенях Св. Петра неожиданному нападению подосланных убийц. Преступники ранили его и скрылись. Герцог побежал в Ватикан, чтобы рассказать папе, кем и как он был ранен, В это время папа ласкал Лукрецию. Увидев мужа окровавленным, Лукреция едва не лишилась чувств. Папа гневно посмотрел на зятя и сделал ему выговор: «Нельзя же в таком виде показываться на глаза чувствительной даме». В гнев пришел и Чезаре, недовольный тем, что убийство не состоялось. Чезаре ждал, когда отец оставит в покое Лукрецию. Он сказал: «Что не сделано за обедом, будет сделано за ужином». Лукреция в это время повела мужа в одну из комнат Ватикана, чтобы сделать перевязку. Ей вызвался помочь Чезаре. Он вошел в комнату, где находился герцог с доном Микилетто. Этому Микилетто было поручено задушить мужа Лукреции, что он и исполнил».
      – Лажа! – закричал Иннокентий X.
      – Что? – переспросил Тарабрин.
      – Для чего он эту пену гонит, спрашиваю.
      – О, это далеко не простой вопрос, – ответил Тарабрин, вытаскивая из портфеля две толстых тетради. – Объект верит в свою исключительность и в свое право обвинять других. Он приписывает сильным мира полное разложение, когда даже ужас перед открытой ложностью окружающей жизни доставляет наслаждение. Казалось бы, следствием этого неверия должна быть душевная пустота. Ничего подобного. Сильные мира стремятся к этой пустоте, чтобы заполнить ее развратом. Отсюда и их страстное «да» (вопреки отрицанию!), в котором «разряжается» столь же страстное влечение к роскоши, к сладострастию. Так утверждается не только вседозволенность и социальный произвол, пишет объект триста пять, но и садистский цинизм, сознающий, что ценность всех вещей покоится на том, что они являются ложными.
      – А любовь? – спросил Иннокентий X.
      – И любовь, доказывает объект на историческом материале, оборачивается извращением, потому что юридически-правовые отношения переносятся в самую сердцевину великого чувства. Смысл любви становится в том, чтобы приковать свободного человека к себе, превратить в раба, заставить наслаждаться развратом.
      – Какую же любовь исповедует сам объект?
      – Ту, которая делает человека свободным, делает его способным больше отдавать, а не брать, и от этого получать радость. В любви, пишет объект, утверждая себя, любящий утверждает другого, любимого. Там, где этого нет, там любовь превращается в отношения «партнерства», где каждый стремится побольше урвать и поменьше отдать. Маленькая Лукреция, на глазах которой совершались убийства и предательства, была такой же изысканно-кровожадно-безнравственной, как и ее любовник – папа. Она «искренне» оплакивала своих мужей и любовников, находясь в объятиях убийц, – образец европейской любви и аморализма.
      – Ему что, больше нечем заняться?! – раздраженно сказал Иннокентий X, вставая с кресла. -? Куда смотрят кондотьеры?
      – Упустил Новиков. Дал волю объекту. А чему детей стал учить? Послушайте, как пишут его ученики о сильных мира сего: «Личное достоинство превращено в разменную монету, а свобода человека в бессовестную свободу торговли…»
      – Достаточно, – сказал Иннокентий X. – Сейчас необходимо укреплять авторитет государства, а подобные факты могут нанести ему серьезный урон. Что там еще?
      – Дальше идет материал о сожжении двух еретиков: Савонаролы и Аввакума.
      – Ну и что тут?
      – Полностью оправдываются оба еретика.
      – Значит, еще один янсенист, – сказал Иннокентий X.
      – Не совсем так, – поправил папу Тарабрин.
      – А ты что скажешь? – спросил Иннокентий Бреттера.
      – Здесь несоответствие некоторое, – сказал Бреттер, но тут же был сшиблен инквизитором.
      – С представления начинай.
      – Я, Бреттер Михаил Семенович, перед лицом товарищей…
      – Не то представление, – прошипел инквизитор.
      – Я, Бреттер Михаил Семенович, потомственный филер в шести поколениях, работающий в высших сферах всевозможных цивилизаций, свидетельствую, что протопоп Аввакум и его ученица Морозова, как и янсенисты, утверждали, что самое великое счастье человека – в мученичестве и в самоотречении. У объекта триста пять явная ориентация на бескомпромиссность этических норм. Никаких казней и пыток. Портреты королей и пап не должны размером превышать почтовую марку.
      – А какие сведения имеются у начинающего филера? – обратился папа к Рубинскому.
      – Я, Рубинский Альберт Михайлович, начинающий филер по кличке Мокрые Руки, свидетельствую, что объект триста пять осуждает репрессии. Вместе с тем он отрицательно относится и к актам реабилитаций, подчеркивая, правда, иносказательно, что реабилитируют-то в основном тех, кто сам в свое время других предавал. Что этих-то лживых мучеников следовало бы судить судом праведным. Эту идею праведности объект триста пять развертывает в своей деятельности с детьми.
      – Как его классифицировать с точки зрения светской философии?
      – Типичный аутсайдер. Культура представляется ему мертвой и чуждой, а потому лживой и ханжеской, потому ему и импонируют аутсайдеры типа Савонаролы, Аввакума, Янсения. Ералаш и полное смешение позиций, точек зрения – бездумно берутся нужные ему ценности, а отсюда и невежество. Конечно же, объект триста пять – фигура обреченная, разорванная, неуверенная, раздваиваемая и растраиваемая самим собой, но он не лишен эстетической привлекательности, самородной талантливости и некоторой искренности. Это «человек из ниоткуда». Переходная фигура, существующая в особом междумирии.
      – Это интересно. В чем переходность?
      – Во всем, – ответил Рубинский, доставая записи, сделанные на французском, санскрите, н древнекитайском языках. – Живет за счет разрушаемого. Фактически заражен полным неверием, страдает оттого, что постоянно «забрасывает себя» в чуждый ему мир культуры, страдает оттого, что всячески предает эту культуру.
      – Без словоблудия прошу, – прервал Рубин-ского Иннокентий X.
      Я рад был тому, что Рубинского оборвали. Как всегда, я протестовал против того, что говорил Рубинский. И как всегда, мое нутро пасовало перед его абсолютным всезнанием. Мне хотелось крикнуть: «Все переврал! Никакой я не аутсайдер. Я, напротив, верую и созидаю. Я укрепляю веру в других. Смягчаю нравы и обстоятельства. Пытаюсь сделать их более человечными. Рубинский во мне приметил лишь внешнее. Конечно же, это моя беда, что я в любом клане чувствую себя необходимым. Стремлюсь жить в любой среде. Но вовсе не для того, чтобы паразитировать. Нет. Во мне живет н мною движет страстная сила единения с другими.Она и является главной пружиной моего бытия. Эта сила противостоит многому: и истинному аутсайдерству, и суперисключительности, и нигилизму, и произволу. Я живу, потому что пьян жизнью, потому что все удивительно и все хочется узнать. Если мои желания н моя воля к жизни – обман, тогда нет истины, тогда нет красоты, нет жизни. Я чувствую себя здоровым, эйфорически полноценным, потому что противостою неврозам, злокачественным образованиям аморализма, всему чудовищному и безобразному. Моя надежда в самоосуществлении моих великих замыслов, которые реально, не только в понятийном смысле, приблизят меня к гармонии человеческого бытия».
      – Ложь! – прервал мои мысли Рубинский. Я забыл, что здесь все прозрачно, все читаемо. И потому не стал рассуждать про себя. Я ответил:
      – Здесь есть крайне сложный чисто гносеологический нюанс, который покоится, или, точнее, исходит из великого закона относительности, к сожалению, не перенесенного в область гуманитарии. Дело тут вот в чем. Любую прекрасную идею можно скомпрометировать, оседлав такую лошадку, как Эрудиция. Любое элементарное движение к новизне можно обвинить в переходности. Скажу вам: переходность – достоинство, а не порок. Рубинский не способен к творческому видению переходности, и потому всякого, кто тяготеет к преобразованиям, обвиняет в исключительности, потому что именно себя и себе подобных причисляет к лицам, которым принадлежит это право. Если копнуть поглубже, то подлинное неверие, трусливое, ограниченное, мелкое, принадлежит ему. Он убежден, что истинный мир давно соскочил с петель, и чтобы выжить в нем, нужны иллюзии, рассказывающие о прочности мира. Он верит: чтобы побудить людей к действию, нужна красивая ложь – аполлоновское искусство, знающее о своей радикальной лживости, не желающее иметь дело ни с чем, кроме своих иллюзорных образов и доктрин.
      – Откуда эта ересь?
      – Ницше, – прошептал Рубинский.
      – Совершенно верно, – решительно сказал я. – С той лишь разницей, что апокалипсическому философу были доступны ловкие игры с этико-эстетическими феноменами, а рассуждения типа Рубинский – Бреттер способны лишь к поверхностной констатации компилятивного плана: они не доросли до аполлоновских хитросплетений.
      – Ближе к делу! – раздался голос папы.
      – Лгу ли я детям, когда зову их к счастью, когда пробуждаю их волю, когда учу их любить друг друга, когда помогаю им творить самих себя?
      – Человек способен что-либо изменить в своей жизни?!
      – Многое, – ответил я. – Человек – хозяин своей судьбы.
      Папа расхохотался.
      – Идея кузнечика. Каждый кузнец своего счастья. Ну-ка, Бреттер, расскажи про кузнечиков! Как они на твоих глазах готовы были творить и самих себя, и всемогущие обстоятельства.
      – Я был посажен в трюм миноносца «Аммулат Бек» вместе с шестьюдесятью искусствоведами, философами, авторами опер, либретто, романов, пьес, цирковых программ. Всех их ожидала мученическая смерть, В квадрате шесть ноль пять люк камеры предполагалось открыть – и все, кроме меня, должны были выпасть в открытое море. Ключ от люка был у меня. И вот по сигналу сверху, когда миноносец достиг названного квадрата, я сказал искусствоведам, философам и драматургам: «Прежде чем открыть люк, я хотел бы у вас спросить: «Кто желает стать филером?» Этот мой вопрос означал: кто желает спастись? Пятьдесят девять человек подняли руки, все, за исключением одного либреттиста. Этот последний не имел рук.
      – Значит, все они пожелали быть хозяевами своей судьбы?
      – Именно так, ваше преосвященство, – ответил Бреттер.
      – И как же они распорядились своей судьбой?
      – Они отправились кормить рыбок. Я видел их искаженные лица. Они молили о пощаде. А я смеялся им в лицо.
      – А почему вы их не пощадили?
      – Во-первых, это было не в моих силах, а во-вторых, это было бы несправедливо. Они в своих книжках утверждали, что мученическая смерть за правду – высший героизм.
      – А вы разве не так считаете? – обратился снова ко мне Иннокентий X.
      – Не так, – ответил я раздраженно.
      – Позвать лжесвидетелей, – приказал Иннокентий X.
      Вошли Россомаха и Абрикосов.
      – Я, сын кузнеца и внук гончара, Герник Абрикосов, свидетельствую, что в ночь на девятнадцатое февраля тысяча девятьсот пятьдесят шестого года объект номер триста пять прошел к вокзалу, у буфетчицы купил пачку «Казбека» и затем направился в шестнадцатый номер гостиницы, где проживала Лариса Морозова. Дверь все три часа пребывания в номере объекта номер триста пять была заперта на ключ. Установить подробности беседы объекта номер триста пять с Морозовой не удалось. К тому же оба подозреваемые имитировали конфликт с целью конспирации. «Кто вы такой?» – в ужасе сказала Морозова. «Я ваш друг. Я пришел вам помочь. Я от него!» – «У вас есть доказательство?» – «Есть». – «Покажите». – «Подойдите ко мне». После этих слов из комнаты послышался сильный запах хлороформа…
      – И что дальше? – спросил папа.
      – А дальше ничего, – сказал, облизывая губы, Абрикосов. – Дальше полная тишина.
      – И никаких шумов, потрескиваний?
      – Шумы были, но весьма незначительные.
      – Когда вы вошли в комнату?
      – Когда объект номер триста пять ушел из комнаты, мы вошли в номер. Морозова лежала обнаженная на полу.
      – Следы насилия были?
      – Нам не удалось установить.
      – Почему вы сразу не задержали объект триста пять?
      – Потому что в инструкциях он значился как потенциальный особо ценный материал.
      – Слышите, – обратился ко мне Иннокентий X. – Особо ценный! Милый, мил-л-лый! – прокричал Иннокентий X, вытягивая губы в трубочку. – Ты поможешь мне победить Паскаля, я дам тебе за это одно из курфюрств моих врагов. Ты согласен?
      Я покачал головой.
      – Второй лжесвидетель! – приказал Иннокентий X.
      На середину вышел Россомаха.
      – Я, Россомаха Владимир Ионович, сын бедняка и пьяницы, впоследствии одного из вожаков новой жизни, как источник достоверной информации даю следующие показания: Морозова находилась в близости с объектом номер триста пять…
      Папа, потирая руки, радостно причмокивал:
      – И что же, она недурна была, эта Морозова?
      – Не то слово, – пояснил Россомаха. – Сложена, как Венера.
      – С зеркальцем? Работы моего приятеля Веласкеса?
      – Совершенно верно. И зеркальце валялось рядом с Морозовой.
      – Зеркальце в деревянной оправе?
      – Да, из черного дерева оправа.
      – С золотым ободком?
      – С очень потемневшим золотым ободком. Я еще приметил, что стекло было очень толстым, по краям граненным.
      – Так-так. Подробности – это хорошо. Так что Морозова? Особые приметы? Грудь, таз, плечи? – Иннокентий _Х подался вперед, весь обратился в слух.
      – Грудь девичья. Правая чуть больше левой. Соски ярко-розовые, удлиненной формы.
      – Виноградинками? – подсказал Иннокентий X.
      – Похоже, что так. Таз узкий. Плечи островатые.
      – Превосходно, миряне. Вам, Бреттер, это ни к чему. Узкий таз и островатые плечи – это прелестно. Все это мне напомнило историю с синьорой Да-метти. Когда боги благословили её на радость в моих покоях, а она того не пожелала, кончилось вот так же. Я пришел к ней наутро, а она лежала на полу, и зеркальце валялось рядом. Зеркальце с золотым ободком. Её даже не хоронили. Моя шхуна увезла её далеко в море. Так-так, дальше рассказывайте…
      – А дальше мы исследовали реакцию объекта триста пять на Морозову в обнаженном состоянии. Объект триста пять, как и предполагалось, вздрогнул дважды, когда увидел Морозову на столе и когда были впервые упомянуты придатки.
      – Вздрогнули? – спросил Иннокентий X.
      – Вздрогнул, – подтвердил я.
      – Ну вот и все?
      – Что, в мешок его зашивать, или же здесь прикончим? – спросили инквизиторы.
      – Нельзя, – ответил папа. – Суд будет недействительным: нет защитников.
      – Защитники здесь, – раздался голос справа. И на середину выступил капитан.
      – Простите, капитан, еще один вопрос к лжесвидетелю. А какая кожа была у Морозовой?
      – Женская, – ответил Россомаха, и все присутствующие, за исключением Алины, рассмеялись.
      – Какого цвета была кожа? Какой она была на ощупь? – переспросил Иннокентий X.
      – Цвета розоватого, – ответил Россомаха, – а две полоски от загара были совсем белыми. А на ощупь кожа была шелковистой.
      – Голубые прожилки на груди и на руках? – подсказал папа.
      – Едва заметные, – подтвердил Россомаха.
      – Точь-в-точь синьора Даметти. Все в этом мире повторяется. Повторяются женщины, филеры, инквизиторы, буллы, камеры, философские течения. Впрочем, продолжим. Что там у нас? Ах, защитники? Слушаем вас, капитан!
      – Я, капитан Брыскалов Валерий Кононович, сын известного пограничника Брыскалова, погибшего при выполнении тайного задания, по профессии живописец-искусствовед, отказался от профессиональной деятельности по мотивам идеологическим. Я решил: социальная справедливость достигается не воспроизведением жизни на холсте, а воссозданием таких образцов нравственных деяний, какие могли бы устроить и отдельного индивида, и все государство с его надстройками.
      – Я прошу не употреблять слова иностранного происхождения, – попросил Иннокентий X. – Слово «надстройка» в данном случае можно было заменить общеизвестным словом «бельэтаж», или «антресоли». Продолжайте, господин капитан.
      – Судьба любого государства со всеми его антресолями зависит, так мне кажется, от всей системы тайных служб. Причем все службы должны впрыскивать идеологию в жидком виде. Впрыскивание – тонкая работа, как вышивание бисером. Первое требование – ажурность. Второе – процесс труда и результат должны радовать глаз. И третье требование звучит несколько необычно – жидкость ни в коем разе не должна выходить обратно. Пульсирующая кровь должна самообновляться. Я изучил все антиправительственные группировки за последние двадцать шесть веков и установил нечто общеё. Первое, группировки возникают не тогда, когда правительство чувствует свою силу, а напротив – когда оно ощутило свою слабость. И второе, когда в государстве наступает упадок, идет процесс разложения самой крови, то есть тайных служб государства. Начинается настоящеё гниение. В жилах государства появляются тромбы. От кровоизлияний корежится все: искусство, военный порядок, антресоли и интерьеры отдельных помещений. Меня волнует формула Возрождения.
      – Именно поэтому вы заинтересовались Ренессансом?
      – Именно поэтому меня привлек подсудимый Попов. Он также ищет всюду следы человеческого возрождения. Я установил: его три вида распада и три типа возрождения. Первый тип – социальный. Второй – групповой. И третий – индивидуальный. Общности и даже государства складываются из отдельных элементов. Этими отдельными элементами являются человеческие особи. От их способности возрождаться зависит возрождение или распад нации, государства и социальной общности. Сам Попов ищет пути к своему возрождению. Он мучается, точно одну часть его тела прищемило огромным камнем, как выразился в свое время русский классик Достоевский, а другая часть корчится в муках. Попов не случайно в одном историческом периоде проследил путь семьи Борджиа. В его воображении отец Борджиа превращается в фигуру редкостную. Это злодей особого склада. Весельчак. Сладкоежка. Тонкий ценитель женской изящности. Человек, в котором сила родственности доведена до крайности. Заметьте, подсудимый считает, что родственность – наиважнейшеё условие социального и индивидуального возрождения. Лукреция, по его мнению, воплощает в себе все земные и неземные прелести. Она добра. Готова любить и брата, и мужа, и отца. Готова всем отдать свое бесконечное, почти космогоническое чувство, родственно-сексуальное чувство, на каком держится истинно материнская любовь. Она спит с отцом как с маленьким ребенком. Она до безумия жалостлива. Её родной брат Чезаре едва ли не своими руками удавил её мужа, и она стенает и рвет на себе волосы, обнимает любимого мужа (уже мертвого, разумеётся), и когда это приводит в гнев любимого ею брата Чезаре, она обнимает и брата, а когда отец узнает о том, что она любит Чезаре, и намеревается едва ли не убить Чезаре, горячо любимого Чезаре, она молит отца о том, что он не должен этого делать, ибо она умрет, если у неё отнимут любимого брата. Она всегда искренна. И тогда, когда спит с отцом, и тогда, когда спит со старшим братом Джиованни, и тогда, когда спит с любимым и вспыльчивым Чезаре, и тогда, когда к ней приходят и бросаются в объятья слуги и герцоги, купцы и военачальники. Она щедра в своей любви. Щедра до бесконечности. Она готова умереть, лишь бы доставить всем радость. Она не понимает и сожалеёт, почему же так гнусно устроен мир, почему надо непременно кого-то убивать. Но, решает все же она, в этом есть особая необходимость. Просто все должны потихоньку умирать, многих ждут виселицы, тюрьмы, костры – иначе для чего все это придумано? Она бесподобно искренна. Как и её отец – веселый папа римский, великий жизнелюб Александр Шестой.
      Попов нащупал в развитии рода Борджиа некоторые пружины, которые не грех примерить к другим социальным образованиям. Заметьте здесь, наш подсудимый не случайно вышел на Макиавелли. Фигура крайне любопытная с точки зрения некоторой интеллигентной развращенности.