Вернусь, когда ручьи побегут

(Ах, как прозорлив был Антон Павлович!) «Никогда не держал в руках настоящего ружья, – сказал Олег, восхищенно разглядывая оружие. – А ты, Игорек?» – обратился он к другу. «Только в тире», – признался Игорь. Олег просительно посмотрел на Надю: «Можно?» Надя пожала плечом, поколебавшись, сняла с крюка двустволку и протянула Олегу: «Ладно, подержи». Пока допивали чай, Олег, играясь с ружьем, пристроил приклад к плечу, шутливо навел ствол на сидевших напротив Наташу с Игорем, выкрикнул: «Руки вверх!» Наташа сердито замотала головой. Раздался сильный хлопок, больно ударивший по барабанным перепонкам. И вслед за этим глухой тяжелый стук. Наступила мертвая тишина. А потом все, как по команде, вскочили, сорвались с места, натыкаясь друг на друга, бросились вон из комнаты. Никто не издал ни звука, слышен был только тяжелый топот многих ног по коридору. Последним вышел Игорь. Его рука ползла вдоль стены, и на обоях оставался влажный бурый след и еще что-то страшное, желтоватое, липкое. Он посмотрел на свои руки, качнулся и рухнул на пол. Его вырвало. И тогда раздался крик – так не кричат люди, а только дикие, обезумевшие звери. И этот утробный вой оказался Надиным голосом. Все закричали разом, побежали на улицу, увязая в снегу, падая… А то, что минуту назад было большеглазой девочкой, наматывающей кончик пушистой косы на музыкальный палец, осталось лежать там, за дверью, обезображенным, раздробленным телом, и изумленная душа неохотно покидала свое земное, нежное обиталище, предназначенное для долгой жизни и любви. (Скорбит ли душа об оставленном ею теле?) И никого не было рядом. Все теплокровные уносили себя прочь от того, что уже не принадлежало их человеческой семье. Живое защищало себя от мертвого. Ни у кого не хватило мужества переступить еще раз порог той комнаты. Впоследствии Надя так и не смогла себе этого простить.

Потом был провал. Надя не помнила, кто вызвал милицию и как приехал наряд, как отыскали за домом в сугробе полуживого Олега, составляли протокол, опрашивали свидетелей, и как она потом добралась до дома. В памяти осталась почему-то только маленькая Анечка Белова, которую случайно обнаружили на веранде под столом, покрытым плюшевой скатертью, и пытались извлечь, а она стучала зубами и цеплялась пальцами за дубовую ножку.

День своего совершеннолетия Надя встретила в зале суда, где выступала в качестве свидетеля. В который раз ей предстояло объяснять, что все происшедшее – трагическая случайность, никто не мог предположить, что ружье заряжено, в том числе и Олег, когда нажал на курок. Женщина в синем мундире продолжала задавать ей вопросы, и Наде чудился в них какой-то подвох, нехороший умысел. «Свидетель Маркова, в каких отношениях был обвиняемый с Натальей Герц?» Надя запнулась. Весь класс знал о существовании любовного треугольника «Олег – Наташа – Игорь». Оба друга долго соперничали, прежде чем Наташа предпочла Игоря, но суду совсем не следует этого знать, потому что неизвестно, какие будут сделаны выводы и как это отразится на судьбе Олега. «Свидетель, вы расслышали вопрос? В каких отношениях…» И Надя говорила, запинаясь, что в хороших, товарищеских, у них вообще был очень дружный класс и что Олега Коптева она знает с первого класса, и только с лучшей стороны… И когда наконец Надю освободили от пытки и разрешили занять место в зале, она вдруг встретилась глазами с Верой Ильиничной и увидела в ее взгляде укор, боль, недоумение, словно подруга ее единственной дочери не оправдала тайной материнской надежды на возмездие. Получалось, что дочь Наташу убил замечательный во всех отношениях парень, отличник, победитель городской олимпиады по химии, студент университета, надежный товарищ, любящий сын… Не зверский бандит, не насильник, не враг. И никто не виноват, что нет больше Наточки. Поскольку злодеяние не содержало в себе зла. И наказывать некого?

Олегу дали пять лет, как за непредумышленное. Был еще один человек, ставший случайной жертвой в этой истории: Надин дядя, Николай Михайлович, мамин старший брат, охотник-любитель, по рассеянности оставивший роковой патрон в ружье. В зал суда он еще вошел свободным человеком, подтянутым производственным начальником, привыкшим отдавать команды, а покинул его уже в наручниках, приговоренным к трем годам лишения свободы за халатность, повлекшую за собой… У тети Веры, сильно сдавшей за время следствия, там же, в зале, после объявления приговора случился сердечный приступ, и ее увезли на «скорой» в больницу. «Вот, что ты наделала», – сказала Наде заплаканная мать. И это был еще один приговор. Да, это она, Надя, изначально во всем виновата: втайне от родителей взяла ключи от чужой дачи, своими руками сняла со стены злополучное ружье и отдала Олегу… Если бы не она, все были бы сейчас живы, здоровы и вполне счастливы. И не смыть, не содрать вместе с кожей своей вины и памяти о ней. И мир никогда не будет прежним!

Встречаясь на кладбище в годовщину смерти, об Олеге не говорили, словно бы его никогда не существовало. Доходили слухи, что после отсидки он вернулся в Ленинград, в университете его не восстановили, на работу устроиться не смог, уехал куда-то на Север, и вот снова появился.

Когда покидали кладбище, Игорь подхватил Надю под руку:

– Пойдем посидим где-нибудь, поговорим.

Зашли в кафе по пути, Игорь заказал кофе и коньяк.

– Как твоя семья? – спросила Надя, чтобы направить разговор по нейтральному руслу и обмануть возникшую вдруг тревогу.

– Нормально, – небрежно отмахнулся Игорь и выпил залпом почти весь бокал. Семья у него была, кажется, третьей по счету.

Надя посмотрела на прилипшую к его лбу длинную прядь волос, и ей захотелось убрать ее, она почему-то раздражала.

– Видела Олега на кладбище? – спросил Игорь.

Надя опустила голову: значит, заметил все-таки, и именно об этом будет сейчас говорить, и избежать разговора не удастся.

– Преступника потянуло к жертве, – усмехнулся Игорь. – Цветочки на могилку принес! Как трогательно.

Надя закурила.

– Он не преступник, Игорь, ты прекрасно знаешь. Зачем опять ворошить старое?

– Ты уверена?

– В чем?

– Что это была случайность, там, на даче?

– Игорь! Опомнись!

Но Игорь будто не слышал.

– Он же был в нее по уши влюблен. Случайность? А может, оговорочка по Фрейду. Подсознательное вырвалось и спустило курок?

Наде показалось, что с ней разговаривает больной, невменяемый человек.

– В таком случае – почему же в нее, а не в тебя? – понизив голос, спросила она.

– Именно в нее! – заблестел глазами Игорь. – Униженный, отвергнутый, с дикой гордыней… уничтожает именно ее, причину своего унижения и страдания.

– Что ты несешь, Игорь? – застонала Надя.

– И не только ее, – зловеще сказал он и одним глотком допил коньяк. – Не только ее, но и ребенка, которого она носила, моего ребенка.

Вот это был удар.

Как хлопок того выстрела. И она снова полетела в пропасть и снова прожила тот гибельный ужас, навсегда засевший в клеточной памяти ужас, заставлявший напрягать слух при каждом шорохе, вздрагивать от резких звуков, никогда не наступать на крышки люка, спать при свете, быть осторожной с незнакомыми и со знакомыми тоже, не отходить далеко от дома, не сворачивать с протоптанной тропинки в лес, не ездить на чужие дачи… Избегать Случайности. Случайность, в том числе и счастливая, опасна именно потому, что непредсказуема. Потому что несет угрозу положению устойчивости. Сейчас ты жуешь бутерброд, запивая его горячим чаем в компании милых сердцу друзей, и хохочешь во все горло, а через мгновение оказываешься лицом к лицу с небытием. У Случайности легкая поступь, да тяжелая рука.

Игорь все говорил и говорил, с каким-то даже смаком рассказывал, как Вера Ильинична узнала о беременности Наташи – уже после вскрытия и взяла с Игоря слово, что об этом никто и никогда не узнает, и он молчал все эти двадцать лет, а Надя – первый человек, которому он доверился. Речь его становилась путаной, рваной, с мутной пьяной слезой, окропляющей Игореву несложившуюся жизнь, и кто-то должен был быть виноват в том, что она не сложилась. И Наде захотелось заорать «хватит!» и ударить его наотмашь по лицу с прилипшей ко лбу прядью. Зачем он ей это рассказал? Зачем? Зачем двадцать лет назад насильно вписали в их биографии эту черную страницу? За что? Какой смысл? Да никакого. Просто потусторонние силы забавлялись игрой в кости, одну душу проиграли начисто, а у остальных (еще и грехов-то нажить не успевших) надломили стерженек и оставили с обломком, чтоб больно напоминал о себе при каждом неловком движении. Всего делов-то.

Надя встала, застегивая пальто.

– Мне пора.

– Давай еще по коньячку, – предложил Игорь.

Она отрицательно покачала головой. Сдержанно простились. Выходя из кафе, заметила, как Игорь нетвердой походкой направился к барной стойке.

Мир никогда не будет прежним.

Надя включила свет, задернула штору, чтоб не видеть тревожный лунный свет. Опустилась на кровать и заплакала. «Сашка, Камилова, где ты, – взывала она сквозь слезы, – поговори со мной!» И вдруг поняла, что у нее пропал голос. «Не плачь, белка, – сказал Сашкин голос вместо ее собственного. – Прорвемся! Нас же двое».

* * *

Александра ехала по заснеженной Москве на свидание с любовником. Встреча должна была стать последней. Решение о разрыве Александра приняла самостоятельно – в муках и жестокой внутренней борьбе, – и теперь предстояло сообщить о нем ни о чем не подозревающему мужчине. Она ехала в троллейбусе, дышала на замороженное, в сказочных папоротниках оконное стекло и молила Бога, чтоб дал ей силы и твердости довести задуманное до конца: «Разорви эти путы и возвращайся свободной!» Проталинка от ее дыхания быстро затягивалась льдом, и Саша снова дышала и царапала ногтем изморозь – было очень важно, чтобы этот глазок в мир не исчез.

Ощущение надвигающейся катастрофы возникло внезапно, однажды утром, за чашкой кофе. Сашу вдруг поразила жутковатая мысль, что обширное пространство жизни сфокусировалось в одной точке, на одном человеке, а вовсе не на процессе творческого труда, как было задумано. Все, что не соприкасалось с этой магнетической пылающей точкой, – не трогало ни ума, ни души, ни тем более сердца. Александра не могла взять в толк, когда, по какому недосмотру это случилось, и зачем она так пошло гибнет из-за этого в общем-то ничем не выдающегося человека, скромного сына пустынь с природной восточной заторможенностью и хорошо развитыми инстинктами, главным и неоспоримым достоинством которого было умение молчать и слушать.

Потомок кочевников влюбился в Сашу Камилову на вступительном экзамене, можно сказать, с первого взгляда. Этот взгляд в каком-то смысле оживил его судьбу, уже поникшую, надтреснутую, как сухая ветка джингиля, изнуренного зноем и неутоленной жаждой. Основной экзамен – творческий, где надо было за несколько часов сделать набросок сценария на заданную тему, – Мурат завалил. Из сострадания к бывшему выпускнику ВГИКа, целевику, направленному развивающейся республикой (где до сих пор платят за женщину калым) на обучение в Москву для повышения квалификации нацкадров, – из сострадания, необъяснимо как бедным пустынником высеченного, дали ему шанс повторно сдать экзамен с очередной группой претендентов, честно боровшихся за свое право стать слушателями Высших курсов сценаристов и режиссеров.

Искусство вызывать сострадание… «Не барское это дело – вызывать к себе сострадание», – говорила, бывало, Александра, раздувая длинные ноздри и поводя плечом. Однако во время экзамена, подняв голову от своих исписанных листков и увидев, как идет по аудитории высокий худощавый азиат с овечьей обреченностью в сливовых глазах – словно бы на заклание идет, – как озирается растерянно – куда бы сесть, пристроить свое помертвевшее тело, – Александра испытала острое, почти физическое сострадание к конкуренту и подбодрила его улыбкой. Он робко, признательно улыбнулся в ответ и почувствовал мощный прилив вдохновляющей силы. После последнего экзамена Мурат ждал Сашу с букетом тюльпанов и, покашляв, дабы придать голосу необходимую крепость, пригласил пообедать в ресторанчике на Тверской. Отметив бегло, краешком глаза, крахмальную безукоризненность его сорочки, деликатность, возможно, врожденную, особо ценимую, и хороший русский язык, она опустила лицо в тюльпаны, сделала долгий тягучий вдох и, перекинув цветы через руку, как пальто, легко, улыбчиво сказала: «С удовольствием!»

Во время обеда он рассказал, что когда-то закончил ВГИК, работает оператором у себя на студии, но захотелось делать свое кино, авторское, и вот представилась возможность поступить на Высшие курсы. Потом он честно признался, как завалил экзамен, как не мог выдавить из себя ни одной строчки, будто его парализовало… «Со мной тоже такое бывает», – успокаивающе сказала Саша, взмахнув длинной крупной кистью. «Когда я увидел вас в аудитории, – продолжал Мурат, – девчушка такая с хвостиками, подумал, как она сюда попала? Сразу после школьной скамьи, что ли? А вы мне улыбнулись, и мне сразу спокойно стало». Он исподволь наблюдал, с каким нескрываемым аппетитом она ест солянку, как смешно морщит нос, когда смеется, как оглаживает пальцами шелковистую чашечку тюльпана, и, уже чувствуя легкое, ноющее томление в груди, подумал: неужели она? Саша с веселым юморком объяснила, что до курсов закончила технический вуз и журфак университета, – это у нее такое жизненное кредо: вечный студент, – и что ей нравится во всяком деле сам процесс, процесс интереснее результата. «Движение – всё, конечная цель – ничто, – завершила она и, продолжая улыбаться, спросила, слегка подавшись к нему: – Вы согласны?» Он покашлял, давая себе время подумать. Наконец сказал с некоторой торжественностью: «Да. Дорога. Путь. Странствие… Я понимаю, о чем вы». Она посмотрела на него с интересом, склонив голову к плечу, и вдруг, будто спохватившись, предложила: «Давайте перейдем на „ты“?» «Брудершафт?» – спросил он робко. «Конечно!» Губы у нее оказались теплыми, мягкими, доверчивыми.

Вечером Мурат провожал на Ленинградском вокзале слегка хмельную, развеселившуюся Сашу. Пока шли мимо вокзальных киосков с дорожными товарами, она хватала его за рукав, заглядывала в лицо и дурашливо гундосила, изображая малолетнюю попрошайку-беспризорницу: «Дя-а-денька, а дяденька, угости девочку „фанточкой“, очень пить хочется, ну дяденька, ты же добренький…» И он, смущенный, смотрел в ее смеющиеся глаза и признавался себе: да, она, именно она, и за этим он сюда и приехал, чтобы встретить женщину, которая впрыснет свежую жизнь в его иссушенные вены… а вовсе не для того, чтобы развивать национальный кинематограф. Обручальное кольцо на ее пальце не несло ни малейшего скорбного смысла: Прекрасная Дама и должна быть замужем. Ах, знать бы заранее, чем обернется его куртуазная фантазия, растянувшись на долгие годы! Подхватить бы Мурату свои пожитки после первого проваленного экзамена, да и укатить в душный жаркий город, где ждали его детки со сливовыми глазами и их безупречная мать с пиалой зеленого чая, – тем бы дело и кончилось: благополучным для обоих исходом. Но – судьба! Судьба обычно спит. Да вполглаза. Как хищник, который поджидает добычу, резво бегущую по зеленому лугу, так, словно и этот луг, и эта трава, и это небо – навсегда.

На курсы поступили оба. Встретились по осени в Москве, незадолго до начала занятий… Александра приехала ночным поездом, добралась на метро до общежития ВГИКа. На шестнадцатом, последнем этаже, принадлежащем Высшим курсам сценаристов и режиссеров, полным ходом шло расквартирование. Бегали, суетились, нервничали, кричали будущие однокурсники: каждому слушателю полагалась отдельная комната, но комнат почему-то не хватало. Администрация объясняла: дескать, мультипликаторы с прошлого набора задержались с дипломами, через месяц-два съедут, и комнаты освободятся. А пока некоторым придется по двое жить. Намечалась драчка. Александра сидела в коридоре на старом чемодане, покачивала сапогом, курила, стряхивая пепел в бумажный кулечек, и думала, что надо бы встрепенуться и вступить в бой за место под солнцем – не дай бог, поселят с какой-нибудь теткой и вынудят ежедневно делить индивидуальное жизненное пространство с чужеродной человеческой особью – страшно подумать!

Словно в ответ на ее опасения где-то в глубине коридора возникло крупное женское тело и с необыкновенной проворностью стало надвигаться прямехонько на Александру. «Здравствуйте, я – Антонина, вы случайно не из Питера?» – спросил бойкий голос, окрашенный легким украинским акцентом. «Случайно из Питера, – вежливо улыбнулась Александра. – Как догадались?» Антонина поправила лямку лифчика, отчего вся обильная ее плоть всколыхнулась под тонким джемпером, и скосила глаза на чемодан, на котором восседала Саша. Обшарпанный, много чего повидавший на своем долгом веку чемодан с металлическими уголками, проржавевшими замками, по-сиротски обвязанный бечевкой, наводил на мысль о сибирской ссылке по этапу, бесприютстве и тоскливой песне заблудившегося в снегах ямщика. С этим чемоданом Александрин батюшка ездил после войны возводить железнодорожные мосты по бескрайним просторам нашей родины. «Блокадный Питер!» – дружелюбно заметила Антонина и засмеялась. «Что вы имеете против моего раритетного чемоданчика?» – хмыкнула Александра, похлопывая лайковыми перчатками по колену. С легкой руки Тони за Камиловой так и закрепилось это – «блокадный Питер».

«Вот с ней и поселят, – подумала Александра, провожая недобрым взглядом хохочущую Антонину, легко, без затей знакомящуюся по пути с однокурсниками. – Скажите, пожалуйста, чемодан ей мой не понравился!» На душе стало совсем муторно. Саша затушила сигарету о подошву сапога, огляделась в поисках урны и, не найдя, сунула окурок в бумажный кулек и спрятала в карман сумки. «На кой черт я вообще сюда приехала? Уеду, честное слово, уеду! Где ж Мурат-то, неужели не приехал?»

Когда наконец появился Мурат – «только что с аэродрома, рейс задержали», – Саша встретила его как родного, обняла рукой за шею, расцеловала в обе щеки. «Как я рад тебя видеть, Сашенька!» – сказал Мурат, и смуглое лицо его посветлело. «Я тоже рада тебя видеть», – кивнула Александра. И почувствовала себя защищенней.

Однокурсники, с которыми предстояло два года делить крышу над головой, оказались людьми взрослыми, зрелыми, разнонациональными, имеющими и образование, и крепкую профессию (чаще всего с кино не связанную), у многих дома остались семьи, дети… Курсы для каждого означали крутой поворот в неизвестное, перемену участи – на свой страх и риск, безвозвратное расставание со старым, обжитым, натоптанным, насиженным, достигнутым. Потерю устойчивости. Но и праздник, блестящий шанс, торжество, подарок, отбитый у судьбы напряжением собственных сил. «Что бы ни случилось с вами в дальнейшем, – сказал на первой лекции режиссер, которого обожала вся страна, – курсы будут лучшим временем в вашей жизни! – И добавил: – А потом две трети из вас превратятся в мразь!» С садистским удовольствием глядя на притихшую аудиторию, он подхватил со стола пачку листов, сцепленных скрепкой, поднял над головой, потряс в воздухе: «Сценарий! Сценарий должен стоять как хуй! Если он не стоит, а падает, – мэтр разжал тонкие пальцы, и листы упали на пол, – то кина нету, господа!»

– Домой хочу! – жаловалась Саша Мурату, когда они сидели вдвоем в общежитской комнате, оттяпанной-таки Камиловой в личное пользование. – Здесь все чужое, недоброе.

– Потерпи, Саша, надо потерпеть, привыкнем, – успокаивал ее Мурат, беря за руку. – Я и сам не в своей тарелке… Ты подумай, попасть на Высшие курсы в Москве – такая удача, многие мечтают…

– Плевать мне на эти курсы! – запальчиво воскликнула Александра. – Не уверена, что они вообще мне нужны.

Мурат вздохнул и замолчал: он не знал, что сказать Саше.

– Ну если тебе так тяжело, тогда уезжай!

– Что?! – Александра вытаращила глаза, ошарашенная его словами. Вспыхнула, вырвала руку из его ладони. – Это уж я, миленький, как-нибудь сама решу! – Отвернула лицо к окну: какой скучный, тупой, плоский человек! – Оставь меня, пожалуйста, одну!

Мурат покорно встал со стула, направился к двери. Александра смотрела в его скорбную спину, покусывая губу.

– Постой! Вернись!

И он вернулся, и снова сел напротив Александры, и молча смотрел на нее сливовыми, полными несчастья глазами. Александра смутилась: откуда такая обезоруживающая смиренность, непротивление, отсутствие гордыни? В ней зашевелилось сожаление.

– Ну извини меня, я не хотела тебя обидеть, – тихо сказала она. Медленно провела рукой по его выступающей гладкой скуле и задержала ладонь на щеке. Он замер и прикрыл глаза: он уже догадывался, что обречен.

К концу первого семестра, успешно завершив курсовую – сценарий об одиноком кухонном философе эпохи застоя (привет, друг Юра!), Александра уже не помышляла об отъезде, оценив уникальную прелесть новой жизни. Свобода, отвязность – вот что было самым главным. Отдельное от действительности, искусственное, самодостаточное, колдовское пространство, заряженное творческим духом высокой пробы. Лекции, занятия в мастерских, обсуждения просмотренных киношедевров, премьеры в Доме кино, стихийные загулы, ночные бдения за письменным столом… Общее монастырское бытие, временно освобожденное от мирских долгов и обязательств. Оно держало цепко, как магнит.

Был конец восьмидесятых. Перестройка. Гласность. Эйфория.

Мурат почти все время находился рядом с Сашей – вместе ехали утром на курсы, вместе возвращались домой. Даже комнаты их в общежитии соседствовали друг с другом. Мурат стучал кончиком карандаша в стенку, напоминая о своем близком присутствии, и с замиранием ждал ответного сигнала – разрешения зайти на чашку кофе. Пока он варил на электроплитке кофе в джезве, Саша сидела с ногами на диване, подперев рукой голову, и наблюдала за его перемещениями: легкая поступь, бесшумные шаги, гибкое сильное тело, точные мягкие движения. Сухое тонкое запястье.

– Ты похож на животное.

Он белозубо улыбнулся:

– На какое?

– Еще не знаю, надо подумать.

Мурат разлил по чашкам кофе с пенкой, присел рядом.

– Ты очень много молчишь, – сказала Александра, вздохнув. – Я устаю от твоего молчания. Тебе нечего сказать?

– Я не молчу. Я все время разговариваю с тобой. Только без слов.

Александра снова вздохнула, сделала глоток хорошо заваренного кофе.

– Ну давай, что ли, учиться разговаривать. Как говорит наш профессор: артикулировать мысли. Не зря ж тебя здесь философии учат. – Она устроилась поудобнее на диване, подтянулась, сложила ладошки вместе. – Начнем с простого: я задаю вопрос, ты отвечаешь. Скажи, друг мой степной кролик, чего ты ищешь в жизни?

«Кролик» вжал голову в плечи: ему показалось, что она издевается над ним.

– Не знаю. Просто живу.

Александра нетерпеливо побарабанила пальцами по поручню дивана и сказала, что никто не живет «просто», человек на то и человек, чтобы осмысливать себя и окружающий мир; это и есть труд души – вытаскивать из себя то, что ты действительно чувствуешь, и воплощать в слово… извлекать из хаоса форму.

Мурат молчал, подпирал кулаком подбородок, вдруг сказал:

– Суть вещей раскроется сама, если не насиловать их умом, надо просто чувствовать.

Александра обалдела. Была в этом восхитительная, недоступная ей восточная правда. Она сделала мягкое кошачье движение спиной и вкрадчиво спросила:

– Как же мне узнать, что ты чувствуешь? Без слов?

– Ты знаешь, что я чувствую! Дай руку! – Он посмотрел в глубину ее зрачков. – Разве ты не слышишь меня?

И она услышала. Услышала, как шумит древняя кровь в его жилах, кровь кочевников, истомленных солнцем скитальцев, услышала тишину дремлющих степей, мягкий перестук лошадиных копыт и полную первобытной печали песнь одинокого всадника, зов его томящегося любовью сердца…

У Александры перехватило дыхание.

– Что ты в нем нашла? – поинтересовалась подруга Надя, когда приехала в Москву навестить Александру. – Вы же абсолютно разные.

– На дичинку тянет, – отсмеивалась Саша. – Память моих азиатских предков.

Надя неодобрительно качала головой:

– Столько нормальных, умных, талантливых людей вокруг тебя, а ты…

– А мне нормальные как раз и неинтересны… Он как-то по-другому устроен, чем все знакомые мне люди… Другой инструмент познания – не рациональный, а чувственный.

– Я не знаю, какой там у него инструмент познания, но в тех редких случаях, когда он открывает рот, то говорит довольно банальные вещи, – заметила Надя.

– Но иногда попадает в самое яблочко! – горячо отозвалась Саша.

– Не заметила, извини, – снова остудила Надя. – Ну, деликатный, вежливый, наверное, добрый, плов хорошо готовит…

– Понимаешь, в нем нет европейской агрессивности, амбициозности, – подхватила Саша, – насаждения самого себя, и при этом – чувство собственного достоинства.

Наде не нравилось, с какой горячностью Саша говорит о новом знакомом, – так говорят только об очень дорогом и важном.

– Смотри, Сашка, не увязни в потемках чужой души, Восток – дело тонкое.

– Не увязну, – пообещала Александра.

Мурат уехал внезапно, не попрощавшись.

Под дверью своей комнаты Саша нашла записку, наскоро написанную. Он писал, что пришлось срочно вылететь по семейным обстоятельствам, бюрократические дела, нужна его подпись под какой-то бумагой, вернется сразу, как закончится волокита… И постскриптум: «Грустно мне».

Приходя на занятия, Саша по привычке искала в аудитории мерцающий сливовый взгляд – и не находила; по вечерам ждала карандашной морзянки в стенку. Заваривала крепкий кофе в джезве: он казался безвкусным. За окном сиял огнями огромный, пустой, бессмысленный, ненужный город.

«Камилова, открой, – кричала из коридора Антонина, колотя в дверь, – я же знаю, что ты дома». Саша неохотно поворачивала ключ в замке. «Ты чего, Камилова, школу прогуливаешь, дверь не открываешь, с народом не общаешься, заболела, что ли?» «Я работаю, – лгала Александра, тесня Антонину обратно к двери, – извини, Тоня, потом, потом!» Не могла же она признаться, что ожидание Мурата поглотило ее целиком, безостаточно, и все, что отвлекало от этого нетерпеливого, изнурительного ожидания, вытеснялось как инородное мешающее тело. Так нельзя, говорила она себе, я должна взять себя в руки, сесть работать, иначе – зачем я сюда приехала?

На пятые сутки, поздно ночью, Саша услышала торопливые шаги по коридору, скрип соседней двери и через несколько секунд – карандашный стук в стенку. Прижала руку к груди: под пальцами глухо ухало сердце… Они перестукивались кончиками карандашей с нарастающим бешенством. От ударов стали сыпаться искры, в воздухе защелкали электрические разряды, от горячего дыхания оплавилась голубая масляная краска на стене, зрачки прожигали штукатурку насквозь, оставляя обугленные дыры. Перегородка не выдержала, перестав быть препятствием. Одурманенные, с помутившимся взором, Азия и Европа наконец жадно стиснули друг друга в объятиях. Эрос плевать хотел на этнические различия и культурную несовместимость. Тем более он плевал на мораль, нравственность и этические нормы. Божьи заповеди и человеческие установления. Эрос ликовал: все живое осуществляется через нарушение закона!

По идее, все должно было закончиться вместе с защитой диплома и банкетом, после которого однокурсники разъезжались по родным городам, обещая звонить и писать друг другу. Но не тут-то было. Оказалось, что отлепиться друг от друга уже не во власти обоих любовников. Судьба услужливо подсовывала встречи, сводя в одном месте в одно время: семинары, фестивали, творческие командировки, сотрудничество с киностудией. Александре казалось, что жизнь проходит в поездах и самолетах, движущихся не в пространстве – из пункта А в пункт Б, – а исключительно во времени, от одной точки встречи до другой. Как зачарованные, бродили они, обнявшись, по улочкам городов, встречавшихся на их пути, и не всегда могли с точностью сказать, в каких географических координатах пребывают. Несколько раз заносило их в жаркую сухую Азию, где так вольно дышалось Мурату. Молчаливое величие азиатских степей и гор потрясло Александру.

…Они сидели на вершине холма среди вольно цветущих тюльпанов, внизу шумела речка, сбежавшая с весенних гор, около ее берегов, в зеленой долине, в дымке пасся табун диких белых лошадей. Садилось солнце. «Я узнаю это место, я здесь была когда-то, давно-давно, – сказала Александра. – Это мое, родное! Ты видишь, мурашки по коже! Здесь душа парит, а сердце ликует! Хочу посадить чинару вон там, у реки, чтобы жить под ней и спать под звездами!» Мурат вторил ей: «Мы посадим здесь нашу чинару, ты будешь возлежать под ней на коврах и шелковых подушках в красных шальварах, а я буду готовить тебе плов на костре. Это сбудется!»

Так говорили они, влюбленные, а черный ангел обреченности витал над их головами, бросая тень от своих крыльев на две прижавшиеся друг к другу человеческие фигурки. «Что же нам делать?» – в отчаянии спрашивала Саша. «Не знаю, любовь моя, – хрипло отвечал Мурат. – Не знаю!!!» «Ну придумай же что-нибудь, – кричала она, хватая его за рукав рубашки, – ты же мужчина!» «Я верю! Бог поможет нам, все случится, выстроится само, я верю!» Тогда она подняла лицо к небу и протяжно завыла, как волчица. Он сидел, опустив голову, плакал.

Он уставал, ему хотелось передышки.

Потом был самолет, дорога домой. Возвращение в реальность. Длинные медленные лестничные пролеты. Непослушный ключ в дверях. И приветственный возглас: «О, наша мамочка вернулась!»

Жизнь катилась под откос, хрустя переломанными позвонками.

…Стряхивая снег с песцового воротника в гардеробе Дома кино, Александра с досадой посмотрела в длинное зеркало. Волосы развились, щеки пылали, тушь на ресницах подтекла. «Спинку распрями, – мысленно сказала она, вытягивая в струнку свое отражение, – и быстро в дамскую комнату приводить себя в порядок. Сегодня ты должна быть безукоризненна».

Пока она стояла у раковины в туалете и пыталась безуспешно отцепить от жемчужной сережки-капельки ворс от шарфа, вошла мелкая молодая женщина с лисьей мордочкой, пробежалась по Александре быстрым взглядом, достала из сумочки объемистый косметический набор и начала затушевывать изъяны узкого, в ниточку, рта. От нее довольно сильно пахло французскими духами. «А по вечерам, надо полагать, она прогуливает по бульвару добермана-пинчера на поводке от Диора, и все знакомые осведомлены о собачьей королевской родословной.