Вернусь, когда ручьи побегут

«Симка, прекрати вилять, говори прямо», – подумала Надя, но промолчала.

– Ты понимаешь, мне надо смыться из дома. – Симочка приблизила лицо к Наде и перешла на шепот: – Я скажу Левке, что в эту субботу поеду к тебе или к Сашке Камиловой…

– Валдис ведь приезжает только на следующей неделе, – напомнила Надя.

На щеках у Симы вспыхнули красные пятна.

– Это не точно, может, он приедет в субботу… Какая тебе разница, в конце концов?

Голос ее задрожал, на виске вспухла и мелко запульсировала голубая жилка.

Надя взяла ее за руку:

– Тихо, тихо, успокойся, Симочка…

Симе стало тошно от своего путанного глупого вранья, от чувства стыда перед Надей. Она подняла влажные глаза, улыбнулась жалко:

– Так ты меня выручишь, если что?

– Конечно, – тихо сказала Надя, успокаивающе поглаживая Симину тонкую руку. И вспомнила, как в прошлый раз, лежа в крепких объятиях белокурого бога Валдиса в его номере, явственно почувствовала запах Симочкиных духов на подушке. Господи, сделай так, чтобы Симе никогда не довелось узнать, что они делят одного мужчину.

* * *

Надя и Сима познакомились еще на вступительных экзаменах в институт и подружились на почве общих совместных переживаний. В колхоз, куда ссылали перед началом семестра всех счастливцев первокурсников, ехали уже вместе, как подружки. За два часа пути Надя, накопившая огромный опыт коллективного общежития, перезнакомилась с половиной автобуса, угощала соседей, переживавших легкий шок отрыва от «материнской груди», домашними плюшками с сахаром и даже вовлекла попутчиков в хоровое пение. «Вместе весело шагать по просторам…» – запевала Надя, и народ охотно подхватывал. На Наде была отутюженная в стрелку зелено-желтая форма строительных студенческих отрядов, что автоматически выдвигало носителя в авангард особо продвинутых, бывалых и вызывало понятную зависть неискушенных сверстников. И совсем необязательно им было знать, что ни в каком ССО Надя никогда не была, да и не могла быть, поскольку каждое лето молотила в спортивном лагере «бассейн за бассейном» – до рези в глазах, – дабы наработать технику и закрепиться в городской сборной по плаванию. А форма перепала ей по счастливому случаю от соседки по коммунальной квартире красавицы Натальи, которая на голову выше и на размер меньше, так что прошлую ночь Надя почти не спала, подгоняя долговязые брюки до своего «метр с кепкой», ну а ощутимая тесноватость в бедрах удачно скрывалась длиной куртки, если, конечно, не задирать вверх руки.

Стоя в центре галдящих сверстников перед длинным, похожим на коровник бараком, где предстояло разместиться на постой, Надя оживленно болтала и, смеясь, великодушно позволяла рассматривать эмблемы и значки на своей замечательной форме. Симочка, рассеянно улыбаясь и крутя головкой по сторонам, цепко держала под руку окруженную всеобщим вниманием подругу. Радостное Надино настроение вдруг потеряло равновесие, сделало качок и начало резко падать, споткнувшись, – как о туго натянутую проволоку, – о чей-то колючий взгляд. Надя обернулась. В стороне от компании, на лавке перед входом в барак сидели две девицы и насмешливо смотрели на Надю. На обеих были тельняшки и обтягивающие джинсы, схваченные широкими офицерскими ремнями. На шее у рыжей болтался чеканный амулет на толстой цепи – под стать суровым обитателям Эльсинора; у другой, светловолосой, – острый желтоватый зуб на шнурке (как выяснилось позже – акулий). Надя заприметила парочку еще при посадке в автобус: обе высоченные, длинноногие, с небрежно распущенными по спине волосами, они вальяжно расположились на заднем сиденье, всю дорогу ржали, жевали бутерброды с колбасой, никого не угощая и не участвуя в общем хоре. Кажется, рыжую звали Жанной, а блондинку – Сашей. Теперь они сидели плечо к плечу, одинаково закинув ногу на ногу, и курили одну сигарету на двоих. И глядя на них, становилось ясно, что это неслучайное двуединое пространство наглухо закрыто для посторонних, а посторонние здесь все, включая и ее, Надю, и даже уникальная, с трудом добытая форма не обеспечивает ей, Наде, никаких преимуществ перед двумя полосатыми отщепенками.

Рыжая медленно затянулась сигаретой и, глядя сквозь ресницы на Надю, негромко сказала подруге: «Посмотри, Сашка, сколько комсомольского задора в этой пампушке!» Саша взяла протянутую ей сигарету, прищурилась: «Председатель совета дружины… Прямо слышу ее призывный клич: айда, ребята, наши уже на перевале эдельвейсы рвут!» Обе засмеялись понимающе. Надя отвернулась, быстро одернула курточку и, выпав из общей беседы, начала бесконтрольно грызть ноготь на большом пальце.

Приехал колхозный начальник с красным лицом в голубых прожилках, пригнал машину соломенных тюфяков, началось расселение по баракам: мальчики – левое крыло, девочки – правое. Окон в бараке не было, грубо сколоченные нары тянулись вдоль глухих стен двумя сплошными ярусами, оставляя лишь в середине неширокий проход. Надя с Симой устроились рядышком, на «первом этаже», застелили тюфяки предусмотрительно привезенными из дома простынками и, обживая старательно свой убогий приют, не сразу заметили, что обе «полосатые» раскинули свои пожитки как раз напротив, через проход, в углу на втором ярусе. Только что свитое гнездо оказалось, таким образом, просматриваемым сверху недругами и, значит, незащищенным. «Не обращать на них внимания», – строго приказала себе гордая Надя, но глаз, не зная гордости, тревожно следил, как рыжая Жанна извлекает из рюкзака лакированный портрет поэта-хулигана с трубкой во рту, как обе девицы шумно прилаживают его в углу под потолком, как сидят потом, свесив две пары невозможно длинных ног в проход и любуясь через плечо своей работой, а полосатые их тельняшки отражаются в глянцевом портрете, так что кажется, что и сам Сережа Есенин переоделся в тельняшку и присоединился к их союзу. Другие девочки, которым достался второй ярус, осмотрительно раскатали свои тюфяки в некотором отдалении от эксцентричной парочки, оставляя нейтральную зону из щелястых досок.

Перед отбоем Надя оглядела длинные ряды нар, равномерно лежащие на них тела, тускло освещенные лампочками, и в голове бесстрастно прокрутился обломок фразы из какого-то аграрного телерепортажа: «…стойловое содержание скота в колхозах Ленинградской области…».

Надя заснула с тяжелым сердцем.

Но как же хотелось влиться в эту новую студенческую жизнь, добытую у судьбы в жесткой конкурсной борьбе, как же хотелось насладиться своим честно выстраданным избранничеством, вписаться в студенческое братство, стать его неотъемлемой частью и сердечно радоваться этому единению! И Надя вписывалась как могла, и, закидав положенные по норме две дюжины ящиков сырым картофелем, раздувала с однокурсниками костры у кромки колхозного поля, пела под гитару про пихты и дожди и пекла картошку на всю прожорливую компанию…

Симочка обычно покидала костровые сборища задолго до их окончания, предпочитая пригреться у круглой печки, отапливавшей барак, и, замотавшись в одеяло, следить за злоключениями Оливера Твиста при свете голой лампочки (любимая, слезно перечитываемая в течение всей жизни книжка). Видимо, по причине хрупкой конституции, Сима быстро утомлялась, часто мерзла, и, хотя никому не жаловалась, но, наблюдая, как выковыривает она из вязкой земли-кормилицы картофелину тонкими куриными лапками, как потом долго прицеливается, чтобы попасть с двух метров клубнем в тарный ящик – и обычно промахивается и стоит в замешательстве: то ли ликвидировать промашку, то ли плюнуть и выковыривать дальше, – наблюдая это полное внутренней борьбы действо, даже самое равнодушное сердце содрогнулось бы от жалости. Разумеется, бедная Симочка никогда не укладывалась в норму, и Надя, верный товарищ, полагавшая, что и здоровьем, и выносливостью природа наградила ее в ущерб кому-то ближнему, неизменно приходила Симе на помощь. Казалось, что и естественный, ежедневный обиход самой себя требовал от Симочки гораздо больших усилий, чем у обычных людей: она долго одевалась по утрам, долго завязывала каштановые хвостики над ушами, нечеловечески долго умывалась в общественной уличной умывалке, поеживаясь и прикладывая пальчики к прозрачным с голубизной векам, и, когда уже грузовик, плотно упакованный студентами, собирался отъехать на поле, выбегала из барака, втягивая птичью головку в плечи, устремлялась к машине, неловко перепрыгивая через лужи и взмахивая руками… И снова открывали борт, чтоб втащить Симочку в кузов, а она смущенно улыбалась, прикрывая рот ладошкой: «Я извиняюсь, конечно!» И когда наконец грузовик сердито трогал с места, так что все с повизгиванием и хохотком заваливались на сторону, Симочка случайно оказывалась на коленях самого симпатичного мальчика, да так там и оставалась.

Тандем полосатых, то бишь Саша со своей дылдой подругой, «коллективное слияние в общем экстазе» у костра, понятно, игнорировали. Жизнь вели обособленную, где-то шлялись после работы, были однажды замечены на шоссе голосующими (хотя отлучаться из лагеря без специального разрешения было категорически запрещено), видели их и в лесу за полем распивающими винцо в компании умника очкарика Яшки, который с первого взгляда производил впечатление очень послушного сына очень приличных родителей, но довольно быстро обнаружилось, что это еще тот мастер эпатажа, и от курса к курсу эта его способность развивалась и совершенствовалась. Возвращались полосатые поздно, когда барак уже мирно спал, натыкались впотьмах на выставленные на просушку сапоги, гремели ведрами и прочим подручным инвентарем и, нашарив, наконец, выключатель, врубали свет и кричали, нахалки, командным голосом: «Всем встать!» – хохоча при этом, как безумные. Шумно лезли на нары к своему чубастому покровителю с трубкой в зубах и еще долго возились, шуршали, хрустели, что-то роняли, шарили, шептались, хихикали, так что даже смирная Симочка не выдерживала и, закрывшись одеялом с головой, шипела: «У-у, собаки!» – а Надя стискивала зубы, подавляя острое желание запустить сапогом в их наглые морды, а любимого поэта Есенина раздолбать в щепки к чертовой матери.

Казалось, весь окружающий мир интересовал обеих только как предмет, над которым можно подшутить, позабавиться, подковырнуть носком ботинка, подцепить длинной палочкой, пощекотать нежное брюшко, пощупать мохнатую поросль кривых ножек, с любопытством заглянуть в выпученные стеклянные глазки, да и отбросить в кусты, не оборвав, правда, ни крылышек, ни лапок, а только доведя до испуга.

Во имя сохранения собственного душевного здоровья Надя теперь, издалека завидев парочку, как заяц «шмыгала в кусты». Это было утомительно, унизительно, держало в постоянном напряжении, а значит, в каком-то смысле – в зависимости от обеих.

Злорадное удовлетворение, граничащее с восторгом, весь отряд пережил, когда Серега Завалюк, взрослый уже «дядька с усами», отслуживший до института в армии, в ответ на очередную дерзкую выходку полосатых схватил Сашку, сгреб в охапку и, зажав между крепких колен, прямо на борозде отшлепал по заднице здоровенной ручищей. Свидетели экзекуции завороженно следили, как яростно извивалась Саша, пытаясь высвободиться, как, пронзительно взвизгнув, извернулась по-кошачьи, вцепилась зубами в руку насильника и вырвалась наконец – лохматая, дикая, с раздувающимися ноздрями и пылающим лицом. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга исподлобья, как два крупных зверя, которые сейчас будут биться насмерть. Народ затаил дыхание. Саша медленно выпрямилась, вскинула голову и ледяным голосом сказала, глядя Сереге в глаза, что рукоприкладство-де, любезный, есть явный признак мужского бессилия, – и, окинув его узким оценивающим взглядом, чуть задержавшись на нижней части тела, добавила ядовито: «Мои искренние соболезнования». Бедняга удушливо покраснел – на бычьей шее и на лбу вздулись жилы, – рыча, бросился на оскорбительницу и, наверное, порвал бы ее на куски, если б его не схватили за руки трое ребят: «Да брось ты, Серега, нашел с кем…» Сашка крепко поддала носком сапога почти заполненный честный Серегин ящик, так что он перевернулся, и прямая, высокая, не спеша, направилась к своей борозде. Провожая Сашу долгим мужским взглядом, молодцеватый колхозный бригадир прищелкнул языком: «Эх, вы…бать бы ее хорошенько!» Сергей же, играя желваками, процедил сквозь зубы: «Рассчитаюсь с ней, сукой!» И выполнил обещание, рассчитался-таки, правда, не сразу, а через год, когда Сашу пропесочивали на комсомольском собрании факультета за крайний индивидуализм и антиобщественное поведение, а он, Сергей Завалюк, секретарь курса, держал тогда речь и выступил за исключение Александры Камиловой не только из комсомола, но и из института. Саша действительно чуть не вылетела из института, спасло только то, что она хорошо училась, а Жанна к тому времени уже забрала документы, решив, что будущая профессия ее не греет. Что же до комсомола, то с ним Александра рассчиталась сама – просто перестала платить взносы, а неплательщик, согласно уставу, автоматически выбывал из стройных рядов молодых борцов за коммунистическое будущее.

Холода той осенью наступили необычно рано. Ночью случались заморозки, днем эстафету подхватывали дожди. Солнце, истощившись, не радовало даже слабыми попытками пробиться сквозь сумрачные облака. Колхозные начальники нервничали, стращали: кровь из носу, а урожай должен быть убран до холодов, а ежели маменькины детки не успеют до холодов, то будут по снегу ползать на четвереньках – вплоть до последнего клубня! Обещание выполнили: срок пребывания студентов продлили, дневную норму увеличили, выходной упразднили.

Безуютные, раскисшие гектары российских полей растекались вокруг мертвым морем, а тонкая полоска леса в конце борозды – где-то там, у горизонта, – словно туманный островок земной тверди, смутно обещала спасение и защиту. «Пробороздил свою полосу – и гуляй Вася!» – подбадривал бригадир. Но как-то не гулялось. Костров по вечерам больше не жгли, танцев под хрипловатый магнитофон не устраивали, в сокровенную рощицу за бараком, где густогривые ивы полоскались в тихой речушке, тоже не потягивало. Возвращались после работы в стылый барак, растапливали печь, жались к огню, сушились – тепла хотелось больше, чем пищи, больше, чем любви и дружбы. Нет, наверное, все-таки не больше, чем любви. За ночь печка остывала, так и не успев прогреть барак, – спали одетыми. По утрам, после команды «подъем!» надо было всунуть ноги в непросохшие сапоги, вытолкать самого себя, любимого, на улицу, подтащить к умывальникам, стоящим в ряд, не смущаясь разницей полов, – в то время как каждая клетка тела выла, содрогалась, умоляла о защите, требовала законного уважения и заботы. Особенно страдали девочки: ничто не было приспособлено для их деликатных гигиенических нужд. Сам факт существования таких прискорбных нужд как бы отрицался по всеобщему умолчанию, и девочки скорее согласились бы умереть, чем сознаться в постыдной биологической тайне и связанных с ней неудобствах.

Народец подскис. Студенты подобрались в основном питерские, после школьной скамьи, домашние ухоженные дети, к грубостям и тяготам жизни, обрушившимся на них, абсолютно не готовые. Два перезрелых доцента, вынужденных курировать «новобранцев» и держать их в узде, подвыпустили вожжи – отчасти от сочувствия к ребятишкам, отчасти от отвращения к навязанной им роли надсмотрщиков. Теперь никто не загонял студентов в бараки перед отбоем, не отлавливал отбившихся овечек «по кустам» с фонариком, не отчитывал за недовыполненную норму. Полагая себя заложниками чужой равнодушной воли, и студенты, и преподаватели переживали некую окопную солидарность, уравнивавшую их друг с другом, да и в облике тех и других стало проступать общее выражение запущенности и беспризорности.

Кончался сентябрь. Подернутая желтой грустью природа уже грезила покоем зимних сновидений. Одним субботним утром, когда из-за проливного дождя отложили выезд на поле, Надя, энтузиазм которой начал давать катастрофическую течь, помчалась на центральную колхозную усадьбу, чтобы позвонить домой и услышать наконец мамин голос. После двухчасовых попыток выйти на линию связи с городом телефонистка безнадежно махнула рукой, захлопнула окошко и ушла обедать. Выйдя на деревянное крыльцо почтового отделения и пытаясь подавить подступивший к горлу комок, Надя вдруг увидела прямо перед собой красный «Икарус» с распахнутой дверцей. Автобус шел до города. «Домой!» – громко стукнуло сердце. Прочь из этого дурного, гадкого безлюбовного мира, где никто не скажет доброго слова, не погладит по голове, не поцелует на ночь, не положит на лоб ласковую руку, прочь от этих чужих навязанных людей, с которыми она должна жить, есть, спать на грязных нарах и которым до нее, Нади Марковой, нет никакого дела! Домой! «Подождите!» – закричала Надя, взмахивая руками, и с разбегу вскочила на подножку. Дверь за ней захлопнулась, автобус тронулся.

Едва ли, узнав о побеге дочери, Зинаида Михайловна положила бы «ласковую руку» на воспаленный Надин лоб. Женщина строгая и дисциплинированная, она, скорее всего, отправила бы взбунтовавшееся дитя обратно ближайшим рейсовым автобусом, а потом не спала бы полночи, капала валерианку в стопочку да молила Бога, чтоб никто из начальства про Надино дезертирство не прознал, а то ведь выпрут из института в два счета, характеристику испортят, стыдобища… беда! Что ж ты, Надя, делаешь?.. Да и отец, верно, покачал бы головой неодобрительно, как делал всегда, когда Надя приходила домой после тренировки заплаканная, так и не дотянув нескольких секунд до ожидаемого результата, постучал бы ребром ладони по столу: «А ты через не могу, Надька!»

«Икарус», подпрыгнув в последний раз на грунтовой дороге, свернул на шоссе. Дождь кончился. Солнце, вспоров раскаленным резцом зазевавшиеся облака, рванулось жадно наружу, осветило внезапным счастьем сосновый бор и тут же погасло.

– Девочка, тебе до города? – спросила кондукторша, наклоняясь к Наде.

– Мне?.. Нет… Сейчас остановите…

Доплетясь пешком до лагеря, Надя обнаружила там странную тишину. Барак был пуст. Подняв глаза, она увидела полосатые отблески на лакированном портрете Есенина и только потом разглядела Сашу Камилову. Та лежала на своем втором ярусе, закинув ногу на ногу, грызла сухарь и читала «Красное и черное» Стендаля.

– А где все? – растерянно спросила Надя.

– Народ в поле, где ему еще быть, – ответила Саша, не отрываясь от книжки.

Надя опустилась на табуретку у входа и поняла, что сейчас разрыдается на глазах у этой стервы.

– Я в лавку ходила за сухарями, вернулась – никого нет, – донесся до нее Сашин голос. – Видимо, всех на поле увезли… Дождь-то кончился. – Саша теперь сидела на нарах, смотрела из угла на Надю и вполне по-человечески улыбалась.

«Смотри-ка, снизошла до нас, смертных», – подумала Надя, а вслух сказала:

– И что ж теперь делать?

– А ничего, – беспечно откликнулась Саша, – отдыхать!

– Влетит нам, – покачала головой Надя.

– Ерунда! Скорей всего даже и не заметят… Не дрейфь, белка!

И Надя вдруг засмеялась и неожиданно для себя предложила:

– Может, чаю попьем… У меня кипятильник есть.

– А запросто! – воскликнула Саша и легко, бесшумно спрыгнула с нар.

«Гимнастка», – зорко отметила про себя Надя.

Они растопили печку, заварили чай в пол-литровой банке, раскинули салфетку на нарах. Осмелев, Надя задала вопрос, который давно ее занимал:

– Вы давно с Жанной знакомы?

– Всю жизнь. Ну, если быть точной – с первого класса.

Эта пылкая детская дружба – со слезными разлуками после уроков, восторженными встречами по утрам в школьном дворе и бесконечными телефонными звонками друг другу в промежутке – вызывала снисходительную иронию взрослых. Хотя обе девочки учились в одном классе, им так и не удалось посидеть за одной партой: учительница, пожилая женщина, профессионально ненавидевшая детей, не одобряла этот союз, считая его чем-то вроде мезальянса. Рыженькая спокойная Жанна выказывала видимое послушание и прилежность, в то время как Саша могла в середине урока встать из-за парты и выйти из класса, рассеянно поковыривая в носу. Учительница, у которой сдавали изношенные нервы, кричала вслед, дробно стуча указкой: «Куда, Камилова? Стоять!» Саша нехотя подчинялась, насупленно смотрела исподлобья, не понимая, чего хочет от нее эта костлявая старуха со злющими глазами и пучком седых волос, из которого вылезали в разные стороны шпильки. Остаток урока Саша проводила в углу, позволяя классу разглядывать свою ссутулившуюся спину и худую голую шею и только изредка поворачивая голову, чтобы поймать Жаннин сочувствующий взгляд. Родители Жанны в душе считали, что Саша плохо влияет на их единственную дочь; родители Саши тоже выражали недовольство, хотя бы потому, что уж больно много места и времени занимает эта необузданная дружба. Однако в позиции последних обнаруживалось одно уязвимое место: Жанна Соболева училась на «отлично», а Саша Камилова решительно не вписывалась в учебный процесс, и классическая фраза, в которой «мама мыла раму» (без надежды когда-нибудь ее домыть), в Сашиной тетрадке по чистописанию обычно срывалась с середины и кувырком летела со строки вниз – вместе с рамой, маминой тряпкой и ведром, – а заканчивалась откровенными «каляками-баляками» с жирными воинствующими кляксами.

Летом, когда детей развозили по пригородным дачам, девочки, вместо того чтобы бегать с ребятишками на речку и запасаться на зиму дефицитным для Питера ультрафиолетом, часами выцарапывали друг другу страстные письма и украдкой поджидали почтальона у калитки.

Когда подруги доросли до четвертого класса, Соболевы получили долгожданную отдельную квартиру в дальних новостройках – Жанну перевели в другую школу. Но ни расстояние, ни родительские запреты не помешали обеим совершать рисковые партизанские вылазки, чтобы увидеться друг с другом на несколько минут, а потом трястись в автобусе через весь город обратно домой в ожидании разоблачения. Года через полтора обман раскрылся, родители проявили поразительное единодушие: обе девочки были выпороты папиными офицерскими ремнями. Но уже через несколько дней Саша поджидала Жанну в скверике, затерявшемся среди блочных домов, и, обливаясь слезами, они поклялись друг другу в вечной дружбе: ничто не может их разлучить, вот вырастут они и уже никогда, никогда не будут расставаться!.. Что там Герцен и Огарев на Воробьевых горах!

– …С первого класса, надо же, – c уважением сказала Надя. – И в один институт поступили… Почему именно в наш?

– А нам без разницы было, лишь бы вместе, – сказала Саша, прихлебывая чай. – Сухари бери, они с маком.

Так уж получилось, что большинство Надиных подруг были одновременно и ее соперницами по команде. Как только включался секундомер, дружба заканчивалась. Все помыслы, все душевные усилия сосредотачивались на прямоугольнике голубой воды. Изо дня в день: утренняя тренировка, школа, вечерняя тренировка, ужин, уроки, спать, утренняя тренировка… Ни на что другое не оставалось места. И теперь это самое место, которого не было, вдруг обнаружило себя и беспокойно зашевелилось.

– Покурим? – предложила Саша, когда с чаепитием было покончено.

– Я не курю, – сказала Надя.

– И не пробовала?

– Нет, ни разу.

Саша пожала плечами, вышла в предбанник и, присев на лавку, закурила. Предбанник был тем хорош, что в нем имелось окно в какой-никакой, а мир, и, сидя на лавке, можно было этот мир наблюдать, оставаясь недосягаемым для ветра и дождя, – вот хоть ту же раздолбанную грузовиками дорогу, уходящую в поля, да несколько старых тополей на повороте. Надя пристроилась рядом с Сашей.

– Дай затянуться.

Саша протянула ей сигарету:

– Только не говори потом, что я тебя совратила.

Надя неловко взяла дымящуюся сигарету, поднесла к лицу, глядя на нее, как на неопознанное насекомое: опасно-неопасно. Голубоватая струйка дыма достигла ее ноздрей, она фыркнула, сморщилась, замотала головой:

– Нет, не буду…

– Как угодно.

– Твои родители знают, что ты куришь?

– Если родители все будут знать про детей, то очень скоро состарятся.

Обе засмеялись.

– Вот твои все про тебя знают?

– Ну-у… Думаю, что да. – Ответ был неверный. Например, Надя до сих пор не сказала матери, что ее выкинули из сборной по плаванию: духу не хватило признаться, что не оправдала высоких родительских ожиданий. Рассыпалась цель, рухнула мечта, составлявшая содержание всей жизни.

Все кончилось неожиданно и жутко просто. После очередного заплыва тренер – можно сказать, вторая мать – взглянула на секундомер и буднично вынесла Наде смертный приговор: «Неперспективна». И перестала обращать на нее внимание. При воспоминании об этом у Нади начинало больно ныть под ребрами.

Снова заморосил дождь, лужа перед бараком подернулась рябью.

Саша поднялась, вышвырнула окурок сквозь раскрытую дверь на улицу, встала в проеме, скрестив на груди руки и расставив широко ноги в высоких сапогах. Ее силуэт отчего-то напомнил Наде фигуру Гулливера на аллее в ЦПКиО и то детское ощущение прижатости к земле, когда она, как настоящий лилипут, проходила между ног гиганта.

– О, кажется, наши возвращаются, – встрепенулась Саша и, обернувшись к Наде, вежливо наклонив голову, сказала: – Спасибо за чай. И за приятную беседу.

– Тебе тоже, – сдержанно ответила Надя, вставая.

Аудиенция окончена.

Как и предполагалось, никто не заметил их отсутствия на поле – не до того было. Подмоченные дождем студенты выглядели сумрачно. Выяснилось, что отряд проторчал на поле полтора часа без дела, картофель собирать было не во что: не подвезли тару. Оба доцента в одинаково сдвинутых на затылок шляпах остервенело ругались с колхозным начальством, не стесняясь присутствующих студентов. Нехороший, злобный огонек в их глазах горел теперь как неугасимая лампада, в которую заботливо подливают каждый день масла. В этот момент к бараку подкатили синие «Жигули», и очень кстати, как рояль в кустах, возник перед толпой чистенький, ухоженный, гладко выбритый мужик во франтоватой кожаной куртке – представитель от института, ответственный за связь с подшефным колхозом. Не зря приехал: в ректорат поступил «сигнал» (а по-простому, «телега») от группы родителей, недовольных условиями, в которых содержатся их дети. Выходило, что колхоз сильно смахивает на исправительно-трудовую колонию. Антисанитария, плохое питание, отсутствие элементарных удобств, страшно сказать, за месяц студентов ни разу в баню не свозили. К тому же сроки так называемой трудовой практики были произвольно удлинены в ущерб учебному процессу. В общем, скандал намечался.

Через час к бараку подогнали грузовик с надписью «Люди» на заднем борту – тот самый, что обычно отвозил студентов на поле. Водитель, поймав во дворе первого попавшегося студента, хмуро сказал: «Давай, парень, свистай всех ваших, в баню поедем, а то, говорят, завшивели тут. И по-быстрому, суббота сегодня».

После соскребания наросшей месячной коры под ней обнаружилось молодое здоровое тело с гладкой кожей и горячей кровью, жаждавшее праздника жизни. В поселке контрабандно отоварились плодово-ягодным крепленым вином, в народе известном как «плодово-выгодное», подсыревшим печеньем, килькой в томате и сигаретами «Шипка» без фильтра. Водитель поторапливал нетерпеливо – судя по торчавшей из кармана брюк поллитровке, у него был свой резон спешить – и с вышибающим душу ветерком домчал распаренных, повеселевших студяг до барака.

Было уже совсем темно и довольно поздно, когда началось осторожное движение из левого крыла в правое. Мальчики стайками просачивались в девичью половину. Девочки, чистенькие, с промытыми волосами и блестящими глазками (в бане шустрые девочки, не веря своему счастью, успели даже простирнуть нижнее бельишко в шайках), бойко организовали стол на чемоданчике, водрузив его на нарах, под густой тенью от верхнего яруса. Пришлось разуться и сесть вокруг, поджав ноги по-турецки. Кружек на всех не хватало, делили на двоих, что сближало. Более скромные девочки чинно пили чай в сторонке, но и их нравственное чувство не устояло, соблазненное всеобщим весельем: робко подсели к компании, устроившись в заднем ряду. Появление очередной партии мальчиков вызвало новую волну оживления, пришлось сплотиться, теснее прижаться друг к другу. Открыли еще бутылку. Появилась гитара. Кто-то предложил погасить верхний свет (как будто был еще и нижний), ограничились тем, что выкрутили одну из лампочек. Симочка осторожно обжималась с самым симпатичным мальчиком – у него был приятный прибалтийский акцент, и его звали Валдисом. Они пили из одной кружки, голова кружилась от незнакомого счастья, и Симочка тихонько хихикала, прижимая ладошку ко рту. Надя, слегка охрипшая, пела про свечи, а потом предложила вскипятить чаю на всех. Чаю никто не хотел. Бутылки с плодово-выгодным материализовались из воздуха одна за другой. Очкарик Яшка, ища глазами полосатых подружек, нараспев декламировал черные стишки: «Я спросил электрика Петрова: для чего тебе на шее провод? Ничего Петров мне не сказал, только тихо ботами качал». В проходе между нарами спонтанно начались танцы.

Разрядка шла по полной программе.

Распустив пушистые гривы по спине, Саша с Жанной в поисках праздника жизни двигались совсем в другом направлении и случайно – или нет – забрели в кухню при пищеблоке, где скучающие интеллигентные доценты коротали очередной вечер за очередной бутылкой водки, изливая друг другу скопившуюся злую досаду. Разговор их уже достиг той критической точки, когда так желанно присутствие женщин – да просто чтоб разрядить атмосферу и оживить уставшие мужские нервы. Увидев на пороге скульптурные изваяния двух статных девиц в тельняшках, стоящих плечо к плечу, мужчины непроизвольно приподнялись. Обоим было под сорок и при внешнем различии в них обнаруживалось внутреннее сходство, может быть, оттого что оба были холосты, одиноки, бездетны, имели склонность к долгим философским беседам и трепетно оберегали свои дурные привычки от чьих бы то ни было посягательств. Нарушив «уставные отношения», доценты предложили студенткам разделить компанию. Николай Николаевич, по прозвищу Ник-Ник, у которого никогда не стиралось меланхолическое выражение с чуть тронутого оспинами лица, извлек предусмотрительно заначенную на утро бутылку сухого. Владимир Александрович, вальяжный, крупный, похожий на морского котика, разрезал красное яблоко на две части и галантно протянул половинки девушкам. Девицы глотнули вина, доценты опрокинули водочки, приосанились, подраспушились и продолжили прерванную «умную» беседу про иллюзии как порождение человеческой слабости.