Прокляты и убиты (№2) - Плацдарм

— Шестаков, ты что там, в речке, рыбу ловишь, что ли? Пулеметчики! — Два пехотинца, таскавшие под кусты трупы, выступили из укрытия. Майор оценивающе пробежал по ним глазами. — Выберите место для трофейного пулемета. Довольно ему нас крушить. Всем в укрытие. У кого укрытия нет — спрятаться.

Шорохов, уже перенесший свой телефон с берега в уютную ячейку наблюдателей, сидел на ящике, качался, закрыв глаза, монотонно напевая коронную свою песню:

«Дунька, Гранька и Танька коса — поломаны целки, подбиты глаза…» — в песне этой менялись только имена героинь, но дух и пафос песни оставались неизменными.

Боровиков с Булдаковым — лейтенант не хотел больше никого брать с собой — перерезали немецкий провод, нарядной вышивкой вьющийся по белому песочку, по травке, под кустиками смородины, и стали ждать. Булдаков начал было щипать со смородинника ягоды, сохранившиеся на низеньких ветвях, серые от дыма и пыли, командир помаячил ему: «Нельзя!»

Время замедлилось. Они снова услышали, что вокруг идет война, клокочет, можно сказать. В пойму речки Черевинки залетают мины и снаряды, то по одну сторону Черевинки, то по другую, словно куропатки стайками фыркают, клюют землю пули, и все же после переправы, непременного обстрела, бомбежек, вообще всяческой смуты на берегу, пойма речки с ее зарослями, шумящей водичкой и деревами, не везде еще срубленными, однако почти всюду поврежденными, казалась райским местом, тянуло в зевоту, в сон.

«Ша!» — выдохнул бывалый ходок Булдаков и надавил на спину лейтенанта Боровикова, лежавшего рядом, в кустах. По связи, пропуская провод в кулаке, бодро бежал плотненький немец в сапогах, за широкими раструбами которых заткнут рожок, полный патронов, за спиной, побрякивая о ствол автомата, болтался заземлитель, на боку ящичек телефона в кожаном чехле с застегнутой крышкой, на серо-зеленом, чисто вычищенном мундире связиста виднелись нашивки за тяжелое ранение, детской игрушечкой трепыхалась, взблескивала маленькая, вроде бы оловянная медалька — орден мороженого мяса — так звали ее немцы после Сталинграда.

Найдя обрыв и выругавшись, немецкий связист вынул из висевшей на поясе сумочки кривой связистский ножик, насвистывая, начал зачищать провод. В это время из-за спины протянулась лапища — «Дай!» — и нож отобрали, с шеи невежливо, почти уронив хозяина, сорвали автомат.

— Вас ист дас?! (Что такое?!) — увидев перед собою русского офицера и солдата, пристально разглядывающего кривой нож, — такого Булдаков еще не видел, — немец начал проваливаться куда-то.

— Вас ист дас?! (Что такое?!) — залепетал он. Но русский громила грубо его толкнул, показывая дулом трофейного автомата — вперед!

Увидев компанию во главе с лейтенантом Боровиковым, майор Зарубин, как бы от нечего делать околачивавшийся возле блиндажа, почти весело скомандовал:

— Всем из укрытий! Заниматься делом! Окапываться!

Увидев отовсюду высунувшихся русских, затем и убитых немцев под кустами, Вальтер сейчас только до конца осознал весь ужас происходящего: он в плену! А тут еще сверху, из наблюдательной ячейки, хищным коршуном свалился солдат, намереваясь обшмонать пленного, но, обнаружив поблизости лейтенанта и майора, притормозил и со зла пнул немца под зад так, что тот сделал пробежку по стоптанному проходу разоренного снаружи блиндажа.

— Вас ляйстэн зи зих? (Как вы смеете?)

Шорохов сделал вид, что ничего не понимал ни по-немецки, ни по-русски. Привычный к блатной среде и к «фене», речь нормальную, человеческую он не особо ясно уже воспринимал, но чаще придуривался, что ни по какому не понимает. Погрозив немцу пальцем, Шорохов щелкнул языком, будто раздавил грецкий орех.

— Понял, фрайерюга?

Вальтер чего-то понял, чего-то не успел еще понять, озираясь, поспешил в блиндаж. Увидев отступившего в сторону офицера, громко выкрикнул:

— Их протэстирэ! (Я протестую!)

Ничего ему на это не ответив, майор шагнул следом в блиндаж и, держа ладонь на боку, на ходу еще заговорил по-немецки:

— Зи зинд дэр нахрихтенман. Вир виссэн аллес, вас вир браухен. Ман мус нур айниге момэнтэн генауэр фасэн. Ихь ратэ инэн алес эрлих цу эрцэлен. (Вы — связист. Все, что надо, мы знаем. Нужно уточнить лишь детали. Советую говорить все честно.)

Вальтер не успел удивиться или чего-нибудь ответить, потому как увидел втолкнутого в блиндаж Зигфрида Вольфа, прикрывающегося мокрыми штанами. Он вспомнил голос связиста, вспомнил, как тот долго не брал трубку, и понял все.

— Ду бист шуфт! (Убить тебя мало!) — И резко обернувшись к майору, заявил: — Дас ист кайнэ рэгель! Дас видэршприхт… (Это не по правилам! Это противоречит…)

— Абрэхэн дас гэшвэтц! Антвортэн ауф фрагэн. (Прекратите болтовню, — оборвал майор. — Отвечайте на вопросы.)

— Антвортэ херрн официр ауф алле фрагэн, унд эр шикт унс инс лагер фюр кригсгэфангэнэ. — Подал слабый голос Зигфрид Вольф. (Ответь господину офицеру на все вопросы, и он отправит нас в лагерь для военнопленных…)

— Ихь вердэ дихь ан алэн унд кантон фэрнихтэн! Юбераль. (Я буду истреблять тебя всюду! Всюду!) — вдруг подскочил, забрызгался слюной Вальтер и схватил Зигфрида за рубаху: — Ин дер лагер, им Дойчланд, им граб!.. (В плену, в Германии, на том свете!..)

— Абрэхэн! Ди буршэн фюрэн криг унд зи айншухтэрн зи нох! (Прекратите! — прикрикнул майор, — заставили мальчиков воевать, да еще и стращаете их!) — Вэрдэн зи антвортэн? (Вы будете отвечать на вопросы?)

— Найн! (Нет!)

— Булдаков! — крикнул майор и, когда Леха зашевелился в проходе, приказал: — Воздействуйте на пленного.

— Ш-шас! — чего-то торопливо дожевывая, отозвался Булдаков: — У бар бороды не бывает, бля.

— Э-э, Олеха, — предостерег своего друга Финифатьев, — ты с им постражае, но не до смерти. Он нужон товарищу майору.

В блиндаже повисла подвальная тишина. Зигфрид Вольф отступил за столик, прижимаясь голым задом к земляной стене блиндажа, дрожал там, пытаясь натянуть на себя мокрые штаны.

Опористо, широко расставив ноги в сапогах с короткими, зато мушкетерскими отворотами, набычился под низким потолком блиндажа второй пленный.

— Вальтер! Хир ист кайн театр. (Вальтер! Вальтер! — снова заныл Зигфрид Вольф. — Тут не театр.) — Шлюс фюр унс. Антвортэ ауф ди фрагэн! (Все для нас кончено. Отвечай на вопросы).

— Это шчо же он говорит, товарищ майор? — подал голос из глубины блиндажа Финифатьев. — Шчо пузырится?

— Не по правилам, говорит, взяли. Противоречит, говорит.

— А-а, маньдюк! Не по правилам! — протянул слабым голосом Финифатьев. — Тут, брат, как в нашем ковженском колхозе: кто рыбу не добыват, тот весь год ее употреблят, кто добыват — шче у проруби ухватит. Олеха все правила ему разобъяснит.

Словно заслышав зов, в блиндаж протиснулся Шорохов. Карманы его штанов и гимнастерки были так плотно чем-то набиты, что проход блиндажа оказался узким. Он зыркнул по блиндажу глазами, сразу уловил обстановку в помещении, вынул из-за голенища свой примитивный нож и, как всегда, настраиваясь на дело, начал обрезать им ногти, обрезал он их хватками, словно не ногти резал, а пальцы отчекрыживал. Увидев в руках русского, который больно его пнул, заеложенную ручку косаря и то, с каким мастерством он им орудует, Вальтер сразу все для себя уяснил. Пронзительно острый, неуклюжий с виду резак сделан из обломка косы — такие ножи Вальтер видел в русских деревенских избах — он кожей почувствовал острие ножа, даже не кожей, печенками ощутил неслышное, вкрадчиво-тоненькое проникновение его в бок — этаким манером смертельно, сразу наповал режут жертву опытные забойщики скота и матерые убийцы, а что перед ним был убийца, пленный не сразу, но усек.

— Ихь вердэ ауф алле штэлендэн фрагэн антвортэн херр майер. (Я буду отвечать на все поставленные вопросы, герр майор), — опустил голову Вальтер.

Зигфрид Вольф, услышав слова товарища по несчастью, сполз по стене блиндажа на пол, влепился мокрыми штанами в земляной пол и заплакал.

— Идите! — майор махнул Шорохову рукой. — Идите, узнайте, как дела у Щуся. Скажите, где мы. Словом, приободрите товарищей, — и без перехода, вынимая из планшета карандаш и бумагу, майор уже по-немецки спросил у Вальтера — Во ист дэр штаб фон Либих? (Где штаб дивизии Либиха?)

— Ин Великая Криница.

— Ист дэр генерал йетцт дорт? (Генерал сейчас там?)

— Я. (Да.)

— Добро! — удовлетворенно потер руки майор и, положив на стол бумагу, карандаш, быстро вырисовывал треугольник на мягком листе, сверху которого на острие значилось «Высота Сто».

— Бецайхнэн зи ди бефэстигунгэн. Ан дер хехэ. Бемюэн зи зихь дас генауэр цу махэн, андэрэрфальс альс вир ди хехэ немэн… (Обозначьте укрепления на высоте. Постарайтесь быть точным, иначе, когда мы возьмем высоту…)

— О, майн гот! Майн гот! (О, Боже мой! Боже мой!) — Вальтер кулаками сжал голову, отыскивая глазами Зигфрида, неподвижно сидевшего на замусоренном, растоптанном полу блиндажа, плюнул в его сторону и начал писать схему оборонительных сооружений высоты Сто, твердо уверенный в том, что полудохлые русские никогда ее не возьмут, несметно лягут возле высоты… Пусть, пусть лезут!.. Когда же плацдарм будет очищен, он сам лично, сам, расстреляет, нет, задушит руками этого трусливого, подлого подонка, что, сидя на полу, хнычет — от мокра и страха.

Майор Зарубин, блуждавший карандашом по карте, что-то в ней резко отчеркнув, вышел из блиндажа, поискал глазами Боровикова:

— Товарищ лейтенант, — подчеркнуто официально сказал майор Зарубин. — Выполняйте мое приказание. Идите на берег, собирайте всех вольных стрелков, тащите сюда. Тех, кто будет вступать в пререкания или откажется идти, — повременив, громко, чтобы всем было слышно, — именем Родины расстреливайте на месте!

Лейтенант Боровиков ел глазами майора, слушая его приказание, но потух, услышав последние слова.

— Что вы, товарищ майор… Я не могу…

— Лейтенант Боровиков! — совсем уже громко, резко произнес майор Зарубин, еще больше побледнев, попытался выпрямиться. — Если вы не выполните боевого задания, я прикажу расстрелять вас как саботажника и пособника дезертирам. — Сказав это, майор широко и резко шагнул к шороховскому телефону и от боли, не иначе, ныром вошел в блиндаж, подшибленно сунулся на нары, где подхватил его Булдаков, а Финифатьев загородился руками, боясь, что майор упадет на него.

— Е-э-э-эсь! — Боровиков медленно поднял руку к виску. — Я постараюсь. Будет сделано, — вдогонку промямлил лейтенант.

Щусь сам взял трубку. Он уже по рассказам своего связиста знал обстановку на правом фланге плацдарма. Глуша ладонью в телефонной трубке грохот, крики, шум, коротко произнес, точнее прокричал, будто по рации:

— Мы продержимся… Продержимся до вечера. Но на большее нас не хватит. Помогайте. До встречи…

Вызвав через полковую связь полковника Сыроватко, а через него представителя авиации, майор Зарубин попросил нанести штурмовой удар по деревне Великие Криницы и по высоте Сто.

— А что там? Какие у вас разведданные? — спросил авиатор.

— Важные.

— Все-таки? Самолеты так просто не дают. Самолеты дороги, товарищ артиллерист.

— Я ничего не могу сказать вам по телефону. Сейчас к вам выйдут два автоматчика с картой. Вы сами убедитесь, что это очень важно, очень нужно для плацдарма. Сведения точные. Прошу вас верить мне! Ждите автоматчиков в штабе полковника Сыроватко.

На другом конце провода помолчали, и, наконец, авиатор сказал с легким вздохом:

— Хо-орошо! Сообщите время, когда планируете наносить удар, — уточнил он. Майор достал из брючного кармана часы, щелкнул старинной серебряной крышкой с дарственной надписью, из академии еще часы. Было без четверти три.

— Семнадцать ноль-ноль.

— Время в обрез, но постараемся.

— Постарайтесь. Прошу вас, — сказал майор несвойственным ему, очень удивившим телефонистов тоном. Майор был единственный человек в округе, которого всерьез побаивался даже Шорохов, уважал, как может уважать «бугра» рядовой член подконвойной бригады.

Взявши трубку своего телефона, майор вызвал «Берег» и удивленно вскинул брови:

— Что со связью, Шестаков?

— Садится слышимость, товарищ майор. Капитану Одинцу да покойному Мансурову надо говорить спасибо за то, что еще работаем. — Две катушки трофейного провода с твердой изоляцией — для прокладки по дну реки — они сработали. Да две в запас сообразили — вот и живем пока. С нашим хиленьким проводком мы не продюжили бы и сутки, но трофейная нитка составлена из обрывков, на стыках намокла изоляция…

«Вот так… вот так воюем, так побеждаем, — раздраженно произнес про себя майор Зарубин, — третий год войны и каждый день натыкаешься на результат блистательной подготовки. И ничего нам не остается, как героически преодолевать трудности!»

— На сколько нас хватит?

— Думаю, на сутки, даст Бог, на полторы.

— Добро! — майор поскреб лицо, выпрямился. К телефону подошел командир дивизии. Коротко и четко доложив обстановку, Зарубин в ответ услышал зажатый связью голос:

— Либих, говоришь? С хозяйством? Хорошо-о-о-о! Старый знакомый. Он нас и мы его трепали под Ахтыркой. Ну, Бог даст, доколотим, — и, отвернушись, должно быть, к другому телефону, сдавленным голосом приказал: — Командиров тридцать девятой, сто шестой, шестьдесят пятой — на провод! А ты, значит, майор, скорректируй огонь своего полка и десятой бригадой высотку пригладь. Пригладь. Она у нас, голубушка, как больной зуб. Выдерните-ка, выдерните его! — Генерал, отвернувшись, кому-то снова бросил: — Сейчас, сейчас, пусть подождут. — И тихо, как бы один на один, спросил: — Ну, как ты?

— Дюжу, товарищ генерал. Что же делать-то? «Надо бы насчет связи… ну да потом, потом, после удара»… Генерал одышливо посопел в трубку:

— А Вяткин отдыхает. Нежится. Ну, я ему! Скоро, однако, Александр Васильевич, вам будет легче. Совсем скоро. Вот так и скажи своим; скоро, мол. Ну, пока, Александр Васильевич. За работу, как говорится.

Сыроватко, которого майор попросил передать дополнительно роту в штурмовую группу Щуся, чтобы она выдвинулась вплотную к высоте и сразу же по окончании бомбового удара и артобстрела атаковала, впал в сомнение:

— А колы последние хлопцы полягут, кто нас заборонит?

— Война, — сухо ответил майор.

Сыроватко помычал, покашлял в трубку:

— Ты ввэрэн, шо высоту можно узясть?

— Почти.

— Аж! — громко, будто попав ниткой в ушко иголки, воскликнул Сыроватко. — Колы б ты сказал — визмемзаберэм! Я б тоби хлопцив нэ дав. Пид той высотою моих хлопцив дуже богато лежит. Загубили их те, кто был полностью ввэрэн у зуспехе.

— Нет, на войне полностью ни в чем нельзя быть уверенным, к сожалению. А хлопцив вы даете не мне.

В половине пятого начался мощный артналет на высоту Сто. Долбили ее фугасами разрушительные гаубицы-полуторасотки, за ними, как бы присаливая, сверху густо сыпали снарядами два многоствольных полка из шестидесятимиллиметровых пушек.

Сидя на высоко из ящиков устроенном постаменте, поймавшись за стереотрубу, чтобы не упасть, по телефону, стоявшему возле ноги, майор Зарубин вел огонь одним орудием лучшего в полку расчета, сержанта Анциферова, с которым он служил и стрелял не раз во время боевых учений еще на Дальнем Востоке. Анциферов за бой под Ахтыркой получил звание Героя Советского Союза, будучи командиром орудия, подбил восемь танков и при этом вытащил из окружения всеми брошенную, поврежденную свою гаубицу на каком-то тоже брошенном тягаче.

Но и редкостный артиллерист, ныне командир огневого взвода девятой батареи Анциферов не мог попасть по укрытым за скатом высоты Сто штабным укреплениям. Покато от берега начавшись, высота, подмытая ручьем с материковой стороны, круто в него и обрывалась. А за стеною, надежно укрытые, жили, работали штабники и наблюдатели фон Либиха, да еще два эсэсовских батальона, ну и, само собой разумеется, разные вспомогательные части: саперы, авиаторы, артиллеристы и прочие.

Снаряды орудий Анциферова рвались то на гребне высоты, то за нею, в полого и длинно тянущемся к селу Великие Криницы косогоре с царапинами вьющихся по нему сельских тропок и дорог. Сама природа сделалась здесь союзницей врага. Сцепления высоток, оврагов, дорог, окруживших Великие Криницы, делали оборону почти неприступной, а выдавленный высотою Сто ключ, пульсирующий водичкой с мелким песком и сразу же организующийся ручьем — Черевинкой, глубоко и вольно гуляющей по самой себе выбранному пути, собирая в разложье растительность, птиц, зверье, людей, прежде всего ребятишек, которые здесь играли, паслись, пока их не выжили незваные гости, оборону противника еще и разнообразили. «Почему, почему все-таки залезли сюда? Какая тут хитрость? Какая логика?»

Перед высотой выкопан уже подзаросший на брустверах противотанковый ров. От него веерно лежали провода телефонных линий, и не просто они лежали, они работали, немцы под высотой и на ископанном косогоре жили, воевали, толклись — такие длинные, унылые и одышливые косогоры в Сибири называют чудно и точно — тянигусы и пыхтуны. Этот заречный тянигус и в мирное время с корзиной ягод, грибов ли или с возом зеленки, дров, известки одолевали, отдыхая по нескольку раз, потому как у людей стамели ноги, у лошадей, пока они взбирались наверх, отпотевали бока, как облегченно фыркали они, должно быть, близко завидев дом с угоенными конюшнями, с вечно по двору летающим куриным пером, да с бабами, которые, подоткнув подол, приложив руки ко лбу, дывылысь: шо там, за рекою, кум чы кума роблять подле своего прохладного леса, ягодных стариц, кто идет и едет по дороге травянистой, уходящей аж до самого города, где бывает ярмарка. Из сухого, бедноземельного, всегда продуваемого ветрами села Великие Криницы девки охотно шли замуж в Заречье, женихи — наоборот — манили с левобережья невест к себе, на почти голую, песчаную горбину и, чуя вольницу, девки охотно плавали ко криничникам — пусть бедна земля, скудно местоположение, зато у парубков чуб задорен и голос раздолен, мастеровиты тут мужики, ремесленники сплошь и гуляки. Вот этот-то тянигус одолей, возьми село со всей его социальной неполноценностью, верни жизнь людям и селению. И все это надо сделать немедленно, сейчас, поднять и двинуть вперед, на горбину и далее к селу двигаться предстоит изнуренным, поредевшим частями — стимул для всех вояк один — недогубленные огороды и недоубранные поля и сады вокруг села.

— Анциферов! Федор! — позволяя себе фамильярность, почти умолял, просил майор Зарубин, — надо попасть. По танкам из наших гаубиц стреляют только с горя, но ты выполни название свое: разрушь блиндажи и дзоты. Ты же разрушитель, Федор!

Меняли угол огня, коэффициенты, довороты предельные делал майор Зарубин, но все получались недолеты или перелеты — попасть по целям не могли. И когда майор отчаялся, Анциферов предложил:

— Может, пару орудий на берег выкатить?

— Километр, полтора? — майор Зарубин прикинул траекторию. — На берегу, на открытом месте — перебьют вас, а?

— Вас вон как бьют.

«Молодец! Ах, молодец Федор! Неужели я так отупел, что и такого пустяка сообразить не мог».

— Сколько надо времени?

— Двадцать минут.

— Действуй, дорогой, действуй! — майор отлип от стереотрубы, но не отнимал от уха телефонную трубку.

— Готовы! — раздался загнанный, но звонко рапортующий голос. Майор вытянул за цепочку часы. Анциферов перебросил орудия на берег за пятнадцать минут.

«Да, с такими людьми! — ликовал майор Зарубин. — Худы твои дела, фюрер, худы!..» — но по телефону охладил своего командира: — Мы не на учениях, младший лейтенант! Передаю данные. Слушать внимательно!

Уже пятым снарядом Анциферов попал плотненько, за скат высоты.

— А теперь, — дал волю голосу и чувствам майор Зарубин, — а теперь по этим же раскатам обоими стволами беглый огонь! Сколько возможно быстрее разворачивайтесь. Наша союзница-девятка следом за вами ударит.

Малое время спустя за каменистым, почти голым скатом высоты, лишь по расщелинам, обросшим шиповником, дикой акацией, жабреем и татарником, закипели разрывы, вверх полетел камешник, комья земли, спичками раскалывало бревна, пласты перекрытий, щепки ящиков, трубы и ходы сообщений, рвало связь, обваливало блиндажи, засыпало ячейки наблюдателей.

— Вот то-то! — давно отучившийся вслух выражать свои чувства, майор Зарубин попросил водички, попил и отвалился на стену наблюдательной ячейки. «Если сегодня замены не будет — умру», — подумал он безо всякой, впрочем, жалости к себе, как будто даже испытывая облегчение от этой мысли.

Над рекой послышался слитый, все нарастающий гул, будто не по небу, по булыжной мостовой накатывались, все убыстряя ход, грозно, чудовищно звучащие машины. Почти над самой водой затяжелело прошло звено штурмовиков — «илов». Взмыв над яром, штурмовики забрались повыше и оттуда ударили ракетами, будто алмазами по стеклу чиркнуло, оставив на небе белесые полосы, затем высыпали из гремящей утробы бомбы и принялись ходить над деревушкой и высотой Сто, поливая ее из пулеметов и пушек. Возвращаясь, «илы» качнули крыльями над плацдармом, и ведущий стрельнул веселой розовой ракеткой навстречу отработавшим самолетам. Слитно ревя, перло новое звено штурмовиков, выше их прошла пятерка белых изящных самолетов, сверкающих раздвоенными хвостами, — дальние бомбардировщики. На плацдарме решили: не было в достатке штурмовиков, вот и выслали дальние эти бомбардировщики. Не сбивая строя и хода, «петляковы» прошли позиции наши и немецкие, развернулись, заваливаясь в пике и почти отвесно падая на деревню, все ниже, все ниже и стремительней, опростались разом от груза и легко, даже изящно, вышли из пике, взмыли в небо, сверкнув крыльями на закатно краснеющем солнце, на вздыбленном небосклоне, а по-за ними от кучного бомбового удара, ушибленно ахнув, качнулся берег Черевинки, что-то громко треснуло в земле или на земле, подбросило дома, небо, солнце, скосившийся церковный куполок похилился, пошатнулся и, как поплавок, унырнул в черно взнявшиеся вороха взрывов.

Село Верхние Криницы сделалось развалинами, горело из края в край. Солома, старый камыш, будылья, бурьян, палочки оград как подняло вверх, так и крутило горячим воздухом, и сыпался горячий пепел, ошметья огня и сажи. И все содрогалась, вздрагивала земля в селе и вокруг него, и все тряслось что-то, рвало себя внутри земли иль по-за ее уже пределами.

Опытный вояка, майор Зарубин не мог сдержать злорадного торжества. «Уж постарался авиатор! Но, может, и товарищ Лахонин Пров Федорович о своих солдатах вспомнил после важных дел и забот с Улечкой».

Два «мессершмита», постоянно дежурившие над плацдармом, вывалились из слепи солнца, погнались за «петляковыми», но ведущий залепил по ним очередью из хвостовых турелей, ведомые перекрестили свои очереди на светящейся струе ведущего — и «мессершмиты» отвалили, боясь сунуться в эту, вроде бы маскарадно, на самом же деле смертельно пульсирующую букву «ж».

«Вот бы завсегда так помогали с воздуху», — не один солдат подумал на плацдарме о делах фронтовых, и майора Зарубина охватывало торжество и недовольство одновременно. «Чудо-самолеты, чудо-минометы — „катюши“, вместе с этим в славной девятой бригаде еще со времен Порт-Артура сохранились так называемые хоботные — этакий пердило-мужик, как его называют солдаты, становится под хобот станины гаубицы-шнейдеровки и передвигает ее по мановению руки наводчика. А связь… связь-то наша… Ну сегодня я насчет связи выскажу…»

— Однако ж брюзга я стал, — сам себе под нос буркнул майор Зарубин: — Дохожу потихоньку, забыл сорок первый? Ельню забыл…

День шестой

Нет, Ельню он никогда не забудет и никому ее не простит. Не простит того унижения, той смертельной муки, которую там пережил.

Приданный боевому азартно рвущемуся в бой дальневосточному курсантскому полку, он, командир полковой батареи, в первом же бою имел счастье видеть, как бьют зарвавшегося врага, и сам тому немало способствовал. Сбив немцев ночной атакой с укреплений, удало гнали курсанты фашистов по полям и проселкам. В кальсонах бежали фрицы, оставив несколько деревень и хуторов. Артиллеристы, не отставая от курсантов, перли на себе орудия и, когда утром появились танки, встретили их спокойным, прицельным огнем. Сколько-то подбили.

Но танки шли и шли, валили и валили из-за холмов. Самолеты не давали поднять головы час, другой, пять, день, вечность. Остатки курсантского полка и дерзких артиллеристов, оставшихся без снарядов, затем и без пушек, оттеснили, загнали в густой сосновый бор и срыли этот бор под корень вместе с людьми, с оружием, с лошаденками, с зайцами, с белками, с барсуками, с волчьими выводками… А затем еще облили керосином с самолетов и зажгли этот бурелом с людьми, с белками, с волчьими выводками, птицами, со всем, что тут жило, пряталось, пело и размножалось. Десятка два оглушенных, полумертвых курсантов выползли ночью из раскрошенного, заваленного ломью, горящего сплошным огнем места, на котором сутки назад стоял древний русский бор, полный смоляных ароматов, муравьиных куч, грибов, папоротников, травы, белого мха, особенно много росло там костяники — отчего-то это запомнилось, может, потому, что ее кислыми ягодами смачивали спекшееся нутро, иссохший зев, горло, треснутые губы.

С ними, хорошо обученными курсантами, артиллеристами, умеющими за две минуты перевести старое, неповоротливое орудие в боевое положение, связистами, политруками, медсестрами, врачами даже не воевали. Их не удостоили боя. Их просто закопали в землю бомбами, облили керосином, забросали горящим лесом…

С тех пор его, вроде бы невозмутимого человека, охватывало чувство цепенящего страха всякий раз, как только появлялись в небе семолеты. Он даже не мог скрывать своего страха. Он метался, прятался, царапал землю, срывая ногти, как тогда, в сосновом бору, в межреберье корней вековой сосны, снесенной накосо бомбою. Никто, конечно, не смеялся, не осуждал Зарубина — на передовой отношение к храбрости, как и к любой слабости, — терпеливое, потому что каждый из фронтовиков может испугаться или проявить храбрость — в зависимости от обстоятельств, от того, насколько он устал, износился. А тогда, в сорок первом, быстро все уставали — от безысходности, от надменности врага, от превосходства его, от неразберихи, от недоедов, недосыпов, от упреков русских людей, остающихся под немцем…

Лишь потом, когда немца обернули назад, когда этот нелепый вояка Одинец сшиб боевой самолет из трофейного пулемета, сам же, в поверженную машину залезши, содрал кожу с сидений — на сапоги, развинтил отверткой какие-то приборы, одарил плексигласом мастеров и те делали наборные ручки к ножикам и мундштуки, Зарубин тоже побывал в том распотрошенном самолете, посидел на ободранном сиденье пилота, впав в ребячество, покачался на пружинах и обрел некоторое душевное равновесие. Во всяком разе умел уже прятать страх, который, однако, терзал его и по сию пору: загудят самолеты — начинает в нем свинчиваться все, сходят гайки с резьбы, под кожей на лице холод захрустит, все раны и царапины на теле стыло обозначатся. «Ну вот, сподобился, дождался, пусть не на улице, как дорогой отец и учитель сулил нам, пусть на небе нашем узрел праздник». Майор не заметил, как уснул.

Вычислитель Карнилаев вел работу на планшете и карте. Над селом же Великие Криницы, почти задевая плоскостями крыши, ходили и ходили штурмовики, пластали, крошили село и высоту Сто. Уходили они с торжественным ревом, ведущий непременно качал крыльями, ободряя мучеников, считай, что смертников, бедующих на плацдарме. В селе Великие Криницы выше и выше взметывало земляную рухлядь — штурмовики угодили бомбами в артиллерийские склады. Тяжелые орудия девятой артбригады ухали беспрерывно, по укреплениям высоты Сто работали даже двухсотмиллиметровые гаубицы. Жарко было фон Либиху.

Под гул и грохот орудий на сотрясающейся земле спал майор Зарубин и не знал, что в атаку пошла штурмовая группа Щуся, в помощь ей, отвлекая на себя огонь, двинулась рота бескапустинцев, поднялись остатки полка Сыроватко.

Майора Зарубина потребовали к телефону. Вычислитель нехотя, жалеючи, разбудил своего начальника.

— Ну, ты и наробыв винегрету, Зарубин! — частил по телефону быстро переместившийся со связью вперед полковник Сыроватко, — на вилку чеплять нэма чего. Ты шо мовчишь?

— Я сплю. Имею право…

— Го, во хвокусник!

Зарубин знал, что Славутич — стародавний друг Сыроватко, и страшное известие оттягивал, как мог, чего-чего, а хитрить война все же его научила.

Байковое одеяло приосело от сырости и земли, набросанной взрывами, обозначив под собой трупы Славутича и Мансурова. От реки, вытянувшись по ручью, тащились люди, глядели на буро намокшее одеяло. Впереди, с расстегнутой кобурой, держа картинно пистолет у бедра, шагал лейтенант Боровиков, напуская на лицо решительность. Собрал он по берегу человек до ста. И когда этот разнокалиберный, чумазый, большей частью полураздетый, босой и безоружный люд сгрудился перед блиндажом, майор Зарубин, выпрямляясь, разжал до черноты спекшиеся губы.

— Стыд! Срам! Вы за чьи спины прячетесь? За ихние?! — показал он на одеяло, грязно просевшее на телах убитых. — Там, — показал он на реку, — там, на дне, лежат наши братья. Вы хотите по доброй воле туда? Без боя? Без сопротивления? Тогда за каким чертом ели паек в запасном полку, ехали на фронт, переправлялись сюда?.. — Зарубину не хватало воздуха. Шинель, накинутая на плечи, свалилась с него наземь, но он не замечал этого, зато пришедшие с берега бойцы заметили портянку, подсунутую под широкий пояс комсоставских брюк, от крови засохших до левого сапога. И черные губы, и начищенно ярко блестящие глаза, толсто слипшаяся онуча на бойцов действовали пуще всяких слов. — Сейчас же! Сейчас же! — облизывая губы, сипло продолжал он. — Разобрать оружие, отнятое у противника, собрать обувь, стащенную с убитых, обуться, перекрыть все выходы в пойму речки. Не давайте атаковать с фланга наши позиции.

Лейтенант Боровиков деликатно набросил шинель на плечи майора.

— Спасибо! — признательно глянул на него Зарубин и отер лицо ладонями. — И я надеюсь, — еще добавил он, — среди вас не найдется тех, кого придется судить трибуналом как дезертиров? — но и то уж наговорил лишка, сил совсем не осталось. — «Однако ночью умру…» — Пришедшие с берега бойцы потупились, глядели в землю. — «Но они-то, голодные, всеми брошенные, при чем?» — Майор Зарубин вернулся в блиндаж, попросил затопить печку и сказал себе или дежурным: