Шпрунь смотрел на него с явным презрением.
— Пущай!
Он оттолкнул Мозявого, взял без всякого усилия сундук и понес. Мозявый, почесывая спину движениями костлявых лопаток и производя носом хлипающий звук, пошел за ним.
— Тэк-с, — сказал писарь, — вот он вас и доставит.
— А теперь до свиданья-с, — сказал Егор Шибаев, премного вам благодарен.
— Не за что-с, — возразил писарь, — я всегда с моим удовольствием приличному человеку всякое одолжение… До свиданья-с. Изволите кланяться вашей супруге.
— Очень вам благодарен. До свиданья-с.
— До свиданья-с.
Старшина опять ничего не сказал, вздохнул и неловко, не сгибая своих заскорузлых пальцев, тряхнул руку Шибаева.
IV
Мозявый ждал, стоя около своей телеги, на которой уже громоздился сундук.
Они уселись, и лошаденка, пузатая и шершавая, поплелась вялой рысцой.
Сначала мимо тянулись железнодорожные пути, груды гнилых шпал, ржавых рельс и бесконечно длинные ряды товарных вагонов, между которыми, шипя, двигался взад и вперед рабочий паровоз и резко бряцал буферами. Потом пути стали реже и пустыннее и скоро слились в одну ровную, гладкую ленту, убегавшую вдаль к горизонту, а по сторонам пошли опять голые, то черные, то рыжие поля, с теми же грачами, гуляющими по пахоте, и сухим чернобыльником, уныло мотавшимся по меже.
Мозявый сидел понуро, далеко выдвинув сухие лопатки, и изредка тоненько причмокивал, подергивая голову лошади веревочными вожжами. Лошаденка помахивала редким хвостом и трясла ушами.
И опять душу Егора Шибаева охватило радостное чувство простора.
Тучи на небе стали разрываться местами; по равнине пробегал тусклый и мимолетный солнечный луч и, скользя по бледной спине пузатой лошаденки и рваному армяку Мозявого, ярко золотил их.
Мозявый чуть-чуть подымал ему навстречу свои подслеповатые, слезящиеся глазки и поводил худыми лопатками. Егору же становилось еще лучше и радостнее и хотелось говорить.
— Чай, меня не знаешь, дядя? — спросил он.
Мозявый быстро взглянул на него и поспешно ответил:
— Признал… как же…
Потом помолчал и вдруг прибавил таким тоном, что видно было, как всецело завладела им эта мысль:
— А меня драть будут.
Егор Шибаев поразился и от неожиданности заявления, и от сомнения, что такого старого и худого мужика можно драть.
— За что? — спросил он.
— Леску, значит… казенного, который…
Шибаев подумал, что ему, как начальству, следует внушить, и, приняв строгий вид, сказал:
— Как же ты, брат, это?..
Мозявый быстро повернулся к нему и вдруг озлобленно заговорил — не одним языком, а как-то всем телом, жестикулируя руками, плечами и тонкой шеей:
— А потому, милый человек, невозможно… Землицы нет, а которая есть, та вся одна глина… А у меня их шестеро ртов, не сумлевайся… Во как! А теперича драть? Да рази я по дурости? Ежели шесть ртов… Вот ты и понимай… Изба — одна смехота: ты ее не подопри седни, завтра она тебя задавит, во как! А за это тоже не хвалят нашего брата…
— И выдерут, чай?
Мозявый опять весь пришел в движение.
— За милую душу… вот как! Отдерут, это уж верно. Писарь не сказывал?
— Нет.
— Отдерут, — убежденно и как будто грустно подтвердил Мозявый.
И вдруг хвастливо прибавил:
— А мне — наплевать.
Егор Шибаев с достоинством сказал:
— А разве не стыдно?.. Старый ты мужик…
Мозявый забегал глазками по сторонам и зашевелился беспокойно и пуще прежнего.
— А мне что? Я рази на такое дело их подбивал, что ли? Пущай дерут за милую душу… драли уж…
— Драли?
— Известно, — подернул лопатками Мозявый, — исхлестали за милую душу. До сей поры спина-то полосатая… Здорово…
— И не стыдно? — с любопытством спросил Егор Шибаев, отвыкший в большом городе от таких грубых и скверных дел.
Мозявый сгорбился, помолчал, причмокнул на лошадь и нехотя ответил:
— Не… спервоначалу, как рубаху стали заворачивать, дюже стыдно было, а опосля ничего… Чего там стыдно?..
Мозявый с неудовольствием подернул лопатками и замолчал.
Егор Шибаев посмотрел ему в спину и недоумевающе ухмыльнулся. Ему было странно и то, что Мозявый как будто находил более стыдным дело поровших его, а уж потом ставил свой стыд; и то, что в городе он видел много очень дурных людей, делавших мерзкие и ужасные преступления, — их за это ссылали в тюрьмы и на каторгу, но не пороли, как этого седого и хлипкого мужика.
Впрочем, мысли Шибаева долго не могли сосредоточиться на одном.
За косогором выглянули какие-то жерди, за ними сейчас же вытянулись крылья мельницы, а потом и сама почерневшая, с крышей, поросшей зеленым мхом, выглянула мельница. За ней другая, третья, десятая; некоторые стояли неподвижно, некоторые с легким скрипом, доносившимся до Егора Шибаева, вертели крыльями.
— Дерновое, — сказал Мозявый.
Но Шибаев и сам узнал знакомое с детства место, и счастливое чувство давнуло у него в груди так, что слезы выступили на глазах.
Петроград с его шумом, скучной и потому тяжелой казарменной жизнью, нелепыми парадами и ученьями сразу точно растаял в тумане, а на месте его и на самом деле выдвинулось село Дерновое, с его белой церковью, развалившимися тынами, ощипанными вербами на черных огородах, с избами, похожими издали на кучи прелого навоза и покрытыми издерганными серыми крышами.
Тут Егор Шибаев вдруг вспомнил о жене, и совсем не так, как вспоминал раньше. Ему захотелось произвести на нее хорошее впечатление. Егор Шибаев приободрился, и у него даже сердце застучало и стали дрожать ноги.
Мимо потянулись плетни и избы со своими мутными окошками. Стали встречаться бабы и мужики. Они останавливались и смотрели на Егора, долго провожая его глазами, а потом шли по своему делу. Куры с кудахтаньем разлетались с дороги; какая-то мохнатая собачонка, как шарик, понеслась за телегой, но увидела свинью и бросилась за ней.
Егор Шибаев смотрел на все радостными глазами и все выглядывал поверх головы Мозявого и дуги, не увидит ли где жены.
Солнце выглянуло на миг и облило ярким блеском село, золотя грязную солому и мокрые крыши и сверкая на далеко видной новой, нарядной вывеске волостного правления.
V
Он еще издали узнал свою избу, и она показалась ему совсем особенной, не похожей на другие избы. И ее пыльные, давно не беленные стены, старый плетень, растрепанная крыша, покрытая зелеными лишаями, все — вплоть до вороны, сидевшей на заборе, показалось ему точь-в-точь таким же, каким было пять лет тому назад, хотя тогда ему и в голову не приходило рассматривать все все.
И сейчас же он почувствовал такое нетерпение скорее увидеть жену, что ему стало казаться, будто он только се и хотел видеть и всегда о ней думал.
Проезжая мимо избы, он радостно и немного даже конфузливо заглянул в ее крошечные пыльные окна, но ничего, кроме какой-то зеленой бутылки, заткнутой тряпкой, не увидел.
— Тпрру… — сказал Мозявый тоненьким голосом и натянул вожжи, как делают эго кучера, лихо подкатывая на горячих конях.
Взъерошенная лошаденка очень покорно остановилась и, расставив ноги, тяжело вздохнула, высоко поднимая свои втянутые ребра и раздутый живот.
— Ишь, дохлая… — пробормотал Мозявый, потому что ему было жаль заморенной лошади, и вздохнул таким же тяжелым, покорным и долгим вздохом, как и его лошаденка.
Егор Шибаев молодецки выскочил из телеги, разминая сильно затекшие ноги, взял без всякого усилия свой сундук и шагнул к калитке.
— Спасибо, дядя, — буркнул он Мозявому.
Мозявый посмотрел ему вслед, вздохнул опять и тронул лошадь уже шагом.
Лошаденка бойко, помахивая головой, пошла к дому и даже попыталась закрутить ощипанным и грязным хвостом.
— Ишь, дохлая… — повторил Мозявый и приободрился.
Помахивая кнутом, он мечтал о том, что соберется с деньгами и по осени купит новую лошадь, хотя прекрасно знал, что собираться ему не из чего и что новой лошади он ни в коем случае не купит.
Но он мечтал об этом всю жизнь.
Егор Шибаев отворил калитку, повернувшуюся на ржавых петлях с тем же самым унылым и протяжным визгом, каким она проводила его в рекрутчину.
Егора Шибаева сразу обдало знакомой обстановкой.
Двор показался ему уютным и как будто теплым. Те же сараи шли вокруг заросшего пыльной травой двора. По траве бежали протоптанные неровные серые дорожки, а у сараев прели кучи навоза, в котором рылись две курицы и хриплый петух. Было то же старое, низкое, в одну ступеньку, крытое крыльцо, и под навесом его болтались пучки сухих капустных листьев и торчали сломанные вилы.
Когда Егор Шибаев проходил от калитки к крыльцу, в окне мелькнуло чье-то лицо и сейчас же спряталось. Потом выглянуло и другое, показавшееся Егору лицом его жены, и тоже спряталось. Но навстречу ему никто не вышел, и дверь в сени оставалась запертой.
Егор Шибаев взошел на крыльцо, опустил к сторонке свой сундук, потому что хотел войти в избу честь честью, и только что взялся за дверь, как она отворилась изнутри, и какая-то босоногая девочка в красном платке с визгом шмыгнула мимо него, шлепнула раз-другой босыми пятками и мигом исчезла за калиткой.
Егор Шибаев с удивлением посмотрел ей вслед и, отворив дверь, нагибаясь, вошел в избу.
Там было чисто прибрано и пахло хлебом, щами и мокрой мочалкой. На полатях лежала ситцевая розовая подушка и первая бросилась ему в глаза.
Потом он увидел и жену.
Матрена, худая и высокая баба, лет двадцати пяти, но казавшаяся старше от своей худобы, одетая по-городски, как одеваются мещанки и торговки нелепо и некрасиво, сидела у стола, положив одну руку на стол, другую на колени.
Егор Шибаев улыбнулся радостно и смущенно. Жена ему сразу понравилась, хотя он ее и воображал совсем иной. Приятно поразил его и ее городской наряд, потому что ему, как унтеру, не подходила, по его мнению, жена, одетая попросту.
Его очень удивило, что жена не встает ему навстречу.
Когда Егор вошел, она вскинула на него глазами и сейчас же потупилась и побледнела.
— Здравствуйте-с, — уже нерешительно сказал Егор Шибаев.
Матрена молча встала и поклонилась ему в пояс.
И из этого немого поклона, и из того, что жена не смотрела на него, Егор Шибаев сразу увидел, что что-то, о чем он никогда серьезно не думал, но о возможности чего знал, случилось с ним.
Он растерялся.
— Здравствуйте, — пробормотал он опять.
Матрена пошевелила тонкими бескровными губами и опять молча поклонилась в пояс, на этот раз касаясь рукой полу.
И от этого вторичного поклона в груди Шибаева точно что-то оборвалось и кинулось ему в лицо, отчего он вдруг густо покраснел.
— Вот как-с! — хрипло проговорил он.
Матрена, не поднимая головы, исподлобья вскинула на него глаза.
Егор Шибаев нерешительно, но с недоумением сделал три шага и сел на лавку.
В голове у него все так смешалось от неожиданности, что он ошалел и как будто не мог чего-то сообразить.
— Так-с… — повторил он и положил на стол шапку.
И тут увидел то, чего раньше не заметил: за спиной Матрены стоял, ухватясь за ее юбку, ребенок лет трех, в грязной синей рубашонке, босиком, с измазанным грязным личиком, беловолосый и белоглазый.
Засунув палец в рот и отдувая обе щеки, он прехладнокровно смотрел на Егора и на его шапку.
С минуту и Егор смотрел на него, раскрыв рот и выпучив глаза. Потом у него потемнело в глазах и захолонуло внутри. С бешенством ударив кулаком по столу, так, что, шапка полетела на пол, он перегнулся к самому лицу Матрены и прохрипел:
— А, так ты вот что… Паскуда!
Матрена подняла на него прямо в лицо свои, от ужаса ставшие круглыми, глаза и молчала.
Егор Шибаев на минуту задохнулся, а потом заорал на всю избу:
— Ах ты, стерва! Говори-кто?
Матрена продолжала смотреть ему в лицо, обезумев от страха, и молчала.
Но зато ребенок визгливо и испуганно закричал, закрыв глаза и растопырив пальцы.
Шибаев даже зубами скрипнул и рванулся к нему, но Матрена машинально чуть-чуть подвинулась между ними. На секунду Егор Шибаев застыл, все более и более наливаясь кровью, и вдруг с размаху ударил жену кулаком по голове.
Она чуть не упала и схватилась за стол; платок слетел у нее с головы на шею, и космы волос повисли поперек лица.
От первого удара Егор почувствовал такой прилив злобы, что чуть не задохнулся. И, невольно давая выход этому чувству, не помня себя и крепко стиснув зубы, он схватил жену изо всей силы сначала за руку, а потом за волосы и выдернул на середину комнаты. Она с размаху села на пол и закрылась локтем. Егор ударил ее коленом в спину и потащил за волосы по полу, приподнял и опять бросил.
Несколько секунд он стоял неподвижно, широко расставив ноги и тяжело дыша, весь красный и потный, с ополоумевшими глазами и трясущимися руками.
Матрена сидела на полу и закрывалась от него рукой.
Но когда она опустила руку, он опять начал ее бить и бил долго, руками и коленями, бормоча сквозь зубы ругательства и таская ее за волосы по избе. Юбка с нее слетела, и, когда он тащил ее за волосы, она покорно переступала босыми ногами, прикрытыми одной толстой рубахой.
Несколько горшков слетело с лавки; какая-то палка упала Егору под ноги, и он стал бить этой палкой жену по спине и плечам.
Матрена закричала тонким, пронзительным голосом и хотела бежать, но Егор так толкнул ее в спину, что она ударилась всем телом о печку и свалилась на пол.
Егор бросил палку, тяжело опустился на лавку и весь осел, туго дыша, красный, с волосами, прилипшими к потному лицу.
Тут он вспомнил, что навеки опозорен перед всей деревней, и подумал, что все мечты его о почете рушились, что ему уже нельзя будет показывать свою столичность и что все это благодаря его жене.
Он опустил голову на локоть и зарыдал, чувствуя, что испорчено навсегда и еще что-то хорошее, чего он и сам не сознавал. Слезы градом катились по его толстому красному лицу.
Матрена неслышно поднялась и, шатаясь, задвигалась по избе, пугливо поглядывая на мужа. Один глаз у нее совсем запух, отчего лицо ее было жалкое, страшное и нечеловеческое. Она спрятала волосы под платок, надела юбку и вышла в сени. Там она намочила водой тряпку и стала мочить синяк.
На глаза попался ей маленький Федька, сидевший за помойным ведром и беззвучно ревевший от ужаса. Матрена вывела его на крыльцо.
— Беги, родной, на улицу…
А Егор сидел в избе и все плакал, думая о том, что жена испортила ему всю жизнь, тогда как могло быть очень хорошо. Ненависть к ней опять стала закипать в его сердце.
Он перестал плакать, озверел опять, вышел в сени и молча стал бить жену и таскать по полу за волосы, чувствуя жгучее желание сделать ей как можно больнее.
Матрена не плакала и не кричала даже тогда, когда Егор нашел старую мокрую веревку и начал этой веревкой хлестать ее по чему попало.
Она думала, что так и должно быть, и только, задыхаясь от ужаса и боли, боялась, что не выдержит, пока муж отведет над ней душу, и он ее забьет до смерти.
А еще больше она боялась, чтобы Егор не вывел ее на улицу голую, привязанную к телеге, и не сек ее кнутом при народе, как это было в обычае делать с изменившими женами.
VI
Вечером, когда Егор Шибаев, еще раз, уже слабее, побив жену, немного успокоился и даже стал подумывать о том, что все это еще дело поправимое, да и обычное, — он ушел из избы к винной лавке.
Матрена завязала глаз платком и вышла во двор.
Был хороший, ясный и теплый вечер. Небо было совсем прозрачное, и в нем уже чуть-чуть мерцали звездочки. Внутренность двора, огород и сад потемнели, от них тянуло сырой прохладой и пахло мокрой землей и мокрым навозом.
Матрена стояла на крыльце и одним глазом смотрела через забор на улицу, где слышались звонкие голоса, скрип ворот и мычание коров.
Калитка осторожно скрипнула, и во двор заглянула та самая девчонка, что давеча попалась под ноги Егору. На руках она с усилием тащила Федьку, прижав его поперек живота, чем он нисколько не смущался.
Девочка остановилась у калитки и боязливо смотрела на Матрену. Федька тянулся к матери и пускал пузыри.
— Поди сюда, Анютка, — позвала Матрена.
Девчонка нерешительно зашлепала босыми ногами. Федька замахал руками и издал хлипающий звук.
Матрена взяла его на руки.
— Ушел? — тихо спросила Анютка.
Матрена махнула рукой.
— Би-ил? — тихо протянула девочка.
Матрена вздохнула.
— Ишь ты, — с удивлением сказала Анютка и сейчас же затараторила скороговоркой: — К винной пошел, сердитый такой!. А у него на шинели мидаля баальшущая!.. Дядиньке Куприяну сказать?
Матрена опять вздохнула и промолчала.
— Я скажу… сказать? — Матрена кивнула головой.
— Чтобы пришел, скажу… А куда ж ему придтить? — с деловым видом спросила Анютка.
Матрена подумала и потупилась.
— Чтобы на огород… Задами пусть придет… завтра к вечеру… Скажешь?
— Я скажу, я скажу… А теперь, тетка Матрена, я пойду, я боюсь…
— Ну, иди…
— Пойду… Так сказать?
— Скажи.
— Ужо скажу.
Анютка шлепнула пятками, выскочила за ворота и зашлепала по улице, из всех сил топоча ногами.
Матрена осталась одна, смотрела одним глазом на улицу и тревожно прислушивалась, думая, что муж придет пьяный и опять будет бить ее.
Тело у нее болело и ныло и в груди чувствовалась какая-то тяжесть. Она плюнула и долго не могла выплюнуть сбившейся мокроты.
Федька заснул, свесив голову с ее рук.
Матрена тихо прошла в каморку, нагромоздила на лавку тряпья и уложила спящего Федьку, загородив его, чтобы не упал, двумя пеленами.
Потом она опять вышла на крыльцо, села на ступеньки и тогда уже тихо и горько заплакала, опустив голову на рукав. Она чувствовала себя несчастной не оттого, что тело у нее было избито в сплошной синяк, не оттого, что ждала новых побоев, а оттого, что не могла представить себе будущей жизни, казавшейся ей какой-то темной и страшной дырой.
О муже она вовсе не думала, потому что он был муж и казался ей неизбежным и неотвратимым, а его побои — должными и заслуженными.
Больше всего ей было жаль Куприяна. При воспоминании о нем она плакала сильнее и с тоской. По временам ей хотелось прямо побежать к нему, только побежать, потому что защитником от мужа, по ее мнению, он быть не мог. Матрена думала, что теперь нельзя уже будет его любить, и горько всхлипывала.
Но из всего того, что должно случиться, судьба маленького Федьки одна была ей совершенно ясна и понятна: забьет он его…
И ей это тоже казалось неизбежным и как бы законным.
VII
Куприян проснулся от скрипа ворот и струи холодного воздуха, хлынувшего ему в лицо, разгоряченное от сна и выпитой ночью водки.
На дворе было уже светло, хотя солнце еще не всходило. Ворота из темной рощи представлялись ослепительно белым четырехугольником, и на их светлом пятне вырисовывалась черная фигура мужика, высокою, седого и широкоплечего, в длинной рубахе и полосатых штанах, босого.
— Тута, что ли? — спросил он хриплым голосом.
Васька тоже поднял голову с сеном в волосах.
— Тут, — отвечал Куприян.
Мужик шагнул в ворота, видимо со света ничего не разбирая. Ощупью он нашел старый улей и медленно опустился на него, почесывая грудь и зевая.
Пронесло дождь-то, сказал он. Голос у него был густой, как из бочки, и усы мешали ему говорить.
Васька опять опустил голову.
Мужик подождал молча, пока глаза не освоились с темнотой, и потом повернул голову к Куприяну.
— Егор пришел, — сказал он.
— Знаю уж, — пробормотал Куприян.
Мужик помолчал.
— Что ж думаешь? — спросил он, серьезно глядя на него из-под мохнатых бровей…
— Там видно будет, — смущенно выговорил Куприян.
— Так, — неопределенно буркнул мужик.
Васька быстро поднял голову.
— Чего ж тут думать? — насмешливо спросил он. — Плюнуть, да и все тут!
Мужик недружелюбно поглядел на него, вздохнул и промолчал. Куприян потупился.
— Анютка у них на дворе была вечор, — заговорил мужик опять, поворачиваясь к Куприяну.
— Ну?
— Сказывала, чтобы тебе прийти сегодня… попоздней на огород. Матрена наказывала…
Куприян помолчал.
— Ладно, приду, — буркнул он.
— Так, — сказал мужик и встал, — хлеб-то есть? — спросил он.
— Хлеб есть, — ответил Васька, — а вот водку всю вылакали… пошли посудинку-то…
— Давай бутылку. Как откроют винную, пошлю.
Мужик вышел, затворив за собой ворота.
— Слышь, Купря, — заговорил Васька, — нам должно удирать… Махнем в Тарасовку к Пузатову.
Куприян ответил не сразу, точно не решался высказать что-то.
— Ну… — сказал он, — до завтра тута побудем…
Васька удивился.
— Какого черта? Гунявый говорит облава будет, исправник приедет ввечеру.
Куприян опять замолчал.
— А черт с ним! — с досадой махнул он рукой.
— А словят?..
— Поглядим, — упрямо возразил Куприян.
— Да ты чего тут не видал?
И Васька вдруг проворно сел.
— Неужели из-за бабы останешься?..
— А хоть бы и так, — глядя в сторону, ответил Ку-приян.
Васька улыбнулся во весь рот и поправил картуз.
— Что, тебе ее жаль, что ли? — спросил он.
— Жаль, — буркнул Куприян, стараясь не смотреть на Ваську.
Васька поглядел на него, потом присвистнул и рассердился.
— Жаль, жаль… Ишь какой жалостливый! Дурак. Чего жалеть? Что ей ребра пересчитали, так это дело житейское… не помрет. А помрет — похороним, пироги поедим честь честью! Да и чего жаль-то? Я и сам ее в таком разе потрепал бы…
Куприян покраснел и нахмурился.
— Зверье вы все, одно слово! — хрипло выговорил он.
— А ты — баба! — издевался Васька. — Ишь разжалобился… Баба самая непутевая, спуталась на стороне. Ну, мужу, конечно, не лестно… Он и поучит! Ты не бил бы небось?
Куприян тяжело сопел носом.
— Нет, ты скажи, — приставал Васька.
— Может, поучил бы, а может, и нет… А Матрену точно что жалко. Баба очень тихая!
— Пойди утешь.
— Пойду.
— Пойди, пойди, — издевался Васька. — Там тя Егор научит, как чужих баб утешать! А к исправнику так прямо в карман…
— Плевать мне твоему исправнику в рыло, — грубо буркнул Куприян. Захочу, так я их всех… А ты не лезь…
Васька хотел что-то сказать, но промолчал, увидя, что Куприян рассердился.
Он плюнул, махнул рукой и завалился на сено.
— Иди, куда хошь, шалый, — пробормотал он, — хоть к черту в зубы.
И запел довольно приятным разбитым голосом:
Эх, у попова тына-а
Повстречалася дывчина-а…
Повстречалася — рассталася…
Другую встречу-у,
И ту привечу-у.
Эх, повстречалася — рассталася…
Куприян ухмыльнулся и мотнул головой. Васька подмигнул и еще удалей запел:
Повстречалася — рассталася!..
— Вот как, брат! — ухнул он.
Куприян опять насупился.
— Эх, гармоники нет! — щелкнул пальцами Васька. — Нашему брату фабричному без гармоники смерть! Я б, кажись, и помирал — на гармонике вечную память играл!
Васька засмеялся своей остроте.
— Складно, — одобрил Куприян.
За стеной послышались тяжелые шаги. Вошел старик Гунявый. Как и прежде, он сначала подождал, пока глаза освоятся с темнотой.
— Водку принес? — спросил Васька.
— Не, — сумрачно ответил Гунявый и почесал волосатую грудь.
— Что так? Гунявый помолчал.
— Вы вот что, — заговорил он, — валите пока что к лесу… Сейчас писарь приехал. Сказывают, урядник нонче приедет, а завтра становой с исправником; облава на вас будет…
— Вот так фунт! — побледнел Васька.
Куприян нахмурился и встал.
— Тэк-с, — сказал он. — Слушай, дед, мы, значит, сейчас к лесу через село. Ежели кто увидит, скажем, что от облавы идем. Писарь, чай, увидит. Ну, облаву утром в лес, а мы вечерком из лесу сюда… пусть ищут.
— Ладно, — усмехнулся себе в усы Гунявый. Васька посмотрел на Куприяна, почесал затылок и замялся.
— Ты что? — спросил Куприян.
— Да я ничего, — смущенно возразил Васька.
— Ну…
— Я лучше задами пройду, — пробормотал он.
Куприян подумал.
— Ну и черт с тобой! Оно и лучше… Гунявый презрительно крякнул. Куприян порылся под стрехой и вытащил одностволку с длинным порыжевшим дулом.
— Заряжена? — спросил он Гунявого.
— Не, — ответил старик.
Куприян порылся еще, достал рожок с порохом и стал заряжать ружье тщательно и медленно. Гунявый и Васька молча смотрели на его работу.
Кончив, Куприян встал, вскинул ружье на плечо и тряхнул волосами.
— Так-то лучше, — сказал он.
— Идти, что ль? — спросил Васька.
— Валяй. Около болота встретимся.
Они вышли.
Был уже день, но серый и бледный. Дождь перестал, но тучи шли низко и тяжело.
Васька пошел вдоль огорода, оглядываясь по сторонам. Куприян с Гунявым прошли через двор, и Куприян вышел на улицу.
— Ты того… — сказал старик, стоя в калитке.
— Что?
Егора опасайся… Ему уж доложено…
— Кто? — хмуро спросил Куприян.
— Палашка, чай, солдатка… ее дело. Так ты, говорю, опасайся…
Куприян почесал затылок.
— А ну его к чертям в болото! Не дюже испугался, — сказал он и пошел вдоль улицы.
Гунявый долго смотрел ему вслед своими маленькими острыми глазками из-под седых нависших бровей. Потом вздохнул, почесал грудь и пошел к сараю, где сбивал бочку.
Куприян шел посвистывая и думал, что надо сделать так, чтобы его заметили в волостном правлении. Когда он вышел на площадь и пошел мимо волости, навстречу ему попался столяр Семен, слегка выпивший молодой мужик.
— А, Куприян Васильевич, наше вам! — сказал он, весело скаля зубы.
— Здорово, — ответил Куприян и остановился.
— За чьими лошадками пожаловали? — спросил Семен.
— Твоей не возьму, — насмешливо возразил Куприян.
У Семена, пьяницы и пустого, ленивого мужика, была самая плохая и старая на селе лошадь.
Семен засмеялся.
— Ну и то ладно! — сказал он. — Ты бы у старшины посмотрел: ха-арошую тройку купил!
— Поглядим, — хладнокровно проговорил Куприян и пошел дальше, заметив движение в окнах волостного правления.
Попадавшиеся ему навстречу мужики угрюмо отворачивались и что-то бурчали. Куприян поглядывал на них с усмешкой и скоро вышел в поле.
VIII
Тройка земских круглых и сытых лошадок выехала из лесу от станции и, всползши на гору, бойко покатила к Дерновому.
На козлах сидел ямщик, парень лет девятнадцати, с совершенно круглой рожей, веселый, курносый, с большими, толстыми губами. В бричке поместились старшина. Головченко и урядник, коренастый пожилой человек, с большой бородой, в порыжевшей полицейской форме, с шашкой через плечо.
Старшина изрядно выпил на станции, а потому был весел и умильно поглядывал вокруг; нос у него покраснел и глаза замаслились; он был в разговорчивом настроении, как всегда, когда был пьян. Урядник тоже был под хмельком, но держался с достоинством.
Таратайка подпрыгивала по ухабам, лошади помахивали подвязанными хвостами. Ямщик посвистывал, помахивая локтями, и поглядывал по сторонам.
— Вот, изволите видеть, Максим Иванович, — говорил урядник, когда тройка выехала на гору, — какие требования предъявляет нам начальство. Взять и словить конокрадов!.. А как их словить, когда я на пятьдесят верст один чин полиции…
— Словим, — уверенно возразил старшина. Да, как же, дожидайтесь! Отчего не словить? Словить можно…
— Черта мы словим, когда я не знаю, как и за дело взяться-то, сумрачно отозвался урядник, — я ведь, собственно, больше по торговой части имею способности, а не конокрадов ловить. Как их ловить? На всю округу первые разбойники… Кого будем расспрашивать, ежели…
— Кого? А прохожих!
Старшина сказал это совершенно случайно, просто потому, что впереди на дороге, мимо дерновских мельниц, уныло торчавших на косогоре, шел человек с ружьем.
— А, это Иван Семенович идет, — заметил урядник.
Старшина стал всматриваться.
— Учитель, дяденька, — звонко подтвердил ямщик. Дерновский учитель Иван Семенович, страстный охотник, одевался по-русски.
— Он самый, — согласился старшина.
Тройка, позвякивая бубенчиками, катила дальше, догоняя прохожего, а урядник возвратился к интересующему его вопросу:
— Опять же, как его словить? Облаву нужно, а какая облава, ежели все мужики коли Куприяну не приятели, так боятся его хуже черта.
— Да, уж это так, — подтвердил старшина. — Кому охота с ним связываться: ему, бродяге, ничего, а коли ежели он красного петуха…
— Ну вот, — с досадой крикнул урядник, — лови его, ежели сам старшина от него наутек — первый…
Старшина обиделся.
— Ну, это дело очень темное: кто из нас наутек, значит.
Урядник спохватился, что обидел старшину.
— Нет, я не то чтобы… а конечно… Вот эти олухи, чай, все прыснут во все стороны! — ткнул он пальцем в спину ямщика.
Тот обернул к уряднику свое курносое круглое лицо и, скаля зубы, сказал:
— Чаво? Не…
— Убежишь, ежели Куприян, примерно, встретится? — пошутил старшина.
— Я нет… чаво?
— А ежели он из ружья?
— Ну что ж… это — ничаво!
В это время старшина взял шапку и замахал ею по воздуху, крича:
— Иван Семенович, наше вам!
Прохожий, не поворачиваясь, приподнял шапку.
— Вы откелева? — спросил старшина. Прохожий неопределенно махнул рукой.
— В лес, чай, ходили? Охотиться изволите все? — спросил в свою очередь урядник.
