Диета старика

      Весна чернеет, шепчутся портьеры,
      Ты не ушел от нас, ты с нами, Боря!"
      И мы стихи читали Пастернака,
      Кто что припомнить мог. В трюмо туманном
      Там чашечка какао испарялась,
      И прочее звучало так волшебно!
      А мне вот не пришлось какао пить!
      Я беспризорным рос, оставленный всем миром,
      Я голодал, я знал жестокий холод,
      Я на вокзалах грязных ночевал,
      Я продавал скабрезные открытки.
      Какое уж какао там! На дачах
      Цвела тем временем роскошная сирень,
      Вздымался над прудами легкий сумрак,
      Упругий мячик гулко целовался
      С английскими ракетками на кортах…
 
      Вдруг пьяный Кузнецов поднялся с места,
      Отяжелевшей головой качая:
      "Ребята! Вот стихи какие…
      Давайте-ка Бориса откопаем!
      Ведь интересно, как теперь он там, -
      Такой поэт великий все же…
      Такие рифмы…" - И его стошнило.
      "Слабак! - презрительно промолвил Марков, -
      На кладбище блевать! Не стыдно, Феликс?
      И что за мысли странные? Ты что,
      Соскучился по трупам? Морг любой
      Радушно пред тобой раскроет двери,
      Покой же погребенных нарушать -
      Великий грех. А ну-ка, братцы,
      Споем еще". Но Кузнецов сквозь слезы,
      Сквозь хрип и бульканье своих позывов рвотных
      "Давайте откопаем…" все шептал
      И содрогался - лишь очки блестели.
 
      "Заткнись!" - прикрикнул Марков и ударил
      Его с размаху в хрустнувшую щеку,
      И тот затих, уткнувшись неподвижно
      В могильный чей-то холмик, где давно уж
      Сухие незабудки отцветали.
 
      Внезапно, неожиданно и ярко,
      Как звук трубы, взывающий к атаке,
      Луч первый хлынул из лиловой дали.
      Ночь кончилась, осела темнота
      Большими клочьями, клубящимся несмело
      Гнилым туманом. А над нами прямо,
      Над нашим утомленным пикником,
      Как бы ответным блеском вспыхнул крест
      На куполе церковном, словно пламя.
      Мы робко закрестились, и тихонько
      Послышались в неясном бормотанье
      Слова молитвы: "Господи, помилуй!"
 
      Да, человек - земля! В нем тысячи фобов.
      В нем преющих останков мельтешенье,
      В нем голоса кишат, как полчища червей,
      В его крови фохочет предков стадо,
      Он родственник погостам и крестам,
      Он верный склепа сын, он слепок, он - слепец!
      И мертвецы, вмурованные в кости,
      Недолговечные, как бабочки ночные.
      Как легкий слой тумана, преходящи,
      Затейливо блестят глазенками пустыми
      Из глубины. Но есть иные трупы!
      Они величественны и просты, как небо,
      Они, как вечность, щедро неподвижны,
      Они не тлеют, не текут, не пахнут,
      Не зыблются, не млеют, не хохочут,
      Не прячутся, не вертятся, не блеют,
      Не шепчут, не играют, не змеятся,
      И в землю изможденно не уходят, -
      Они навеки остаются с нами
      И молча делят горести земные,
      И бремя тяжкой жизни помогают
      Нести живым задумчиво и строго.
      Они лежат в глубинах темных храмов,
      В таинственных пещерах, в мавзолеях,
      И к ним стекаются измученные толпы
      И припадают жадными губами
      К прохладе животворной их смертей.
      И ближе всех нам - Ленина чертоги.
      К нему, к нему, он всех других нужнее!
      А у меня в глазах мой сон стоял:
      Его лицо, негромкий, ясный голос.
      "Я жду вас у себя…" И я решился.
 
      Прошло немного времени, быть может
      Почти полгода. Очень плохо помню
      Событья этих месяцев - все как-то
      Расплылось. Пил я горькую, признаться.
      Мне сделали протез, я где-то
      Шатался инвалидного походкой,
      Осунувшийся, бледный, завалящий.
      Кто бы подумал в эти дни, что я - писатель,
      Что "Грозовую завязь" написал я?
      Да, опустился сильно. Но в душе
      Решенье непреложное светилось.
      Я только ждал - судьба была открыта!
      И вот одно из утр меня застало
      На Красной площади. Пройдя спокойно
      Между застывших грозных часовых,
      В толпе паломников, детей и ветеранов,
      Больных, слепцов, аскетов и солдат,
      Ударников, спиритов, комсомольцев,
      Вступил я тихо под немые своды.
      Вокруг прожилки темного гранита
      Как будто полные подспудной тайной кровью.
      Огромные, тяжелые ступени
      Вели нас вниз и вниз. Волшебный холод
      Над нами реял, словно дуновенье
      С потусторонних, сладостных полей,
      Где чистый лед играет с вечным светом.
      И вот она - гробница! Горы, горы
      Цветов возникли на пути у нас,
      Смесь ароматов призрачным фонтаном,
      Бесплотным лесом в тишине висела.
      Служители в мерцающих халатах,
      Печальные и тихие, как тени,
      Метелками цветы сметали в кучи,
      Чтобы дорожка чистой оставалась.
      Откуда-то неясно источался
      Почти что шепот, голос приглушенный,
      Читавший вслух написанное тем,
      Кто здесь лежал. Но разобрать слова
      Совсем не удавалось. Словно капли
      Иль звон далекий, скорбный и прозрачный,
      Звучала музыка над этим тихим чтеньем,
      Замедленный и постоянный марш,
      Один и тот же погребальный шелест -
      Творенье Шостаковича. А дальше,
      Между курильниц золотых, откуда
      Голубоватый крался фимиам,
      Дурманящий и сладкий, как наркотик,
      В неярком свете Вечного огня,
      Горящего среди подземной залы,
      Словно бестрепетный и розовый язык
      Лучащийся слегка из бездны мрачной,
      Над этим всем висел стеклянный фоб
      На золотых цепях. А в нем, совсем открыто
      И просто, не скрываясь, на виду
      Лежал он. Да, несложно
      Нам встретиться с судьбой своей - всего лишь
      Глаза поднять - и вот она, судьба.
      Без удивления, без ужаса, без крика
      Мы смотрим на нее. Здесь крики не помогут.
      И смех тут неуместен, и слеза,
      И можно только тихою улыбкой
      Счастливую покорность запечатать.
 
      Торжественно толпа текла вдоль фоба.
      Здесь люди тайной силы приобщались.
      Они на тело мертвое смотрели,
      Тихонько цепенея длинным взглядом,
      И мимо проходили, чтобы к жизни
      Своей вернуться, чтобы с новой Сфастью
      Работать на заводах, пить кефир,
      Стремительно нестись в локомотивах,
      Мозолистой рукой вести комбайны,
      Лежать в больницах, сфоить интернаты,
      Ифать в футбол на солнечных полянах,
      Томиться, плакать, школу посещать,
      Глядеть на дождь, молиться, зажигать
      По вечерам оранжевые лампы,
      Готовить пищу, какать, спать, стремиться
      Куда-то вдаль все время. А куда?
      И только я вот не тянулся к жизни,
      Туда мне возвращаться не хотелось.
      Я чувствовал, что здесь мне надо быть,
      Что здесь мой пост, и мой покой, и счастье,
      Что мне пора от мира отвернуться,
      Исполниться смирением глубоким
      И сердцем пить вот эту тишь и холод.
 
      И я остался. Как обычный нищий,
      Сидел я в дальнем сумрачном углу.
      На плитах постелив пальто, а шапку
      Перед собою положив открыто.
      Я был здесь не один. Нас много
      Ютилось вдоль гранитных темных стен,
      Так далеко от центра гулкой залы,
      Что еле-еле достигал нас мягкий
      Незыблемый свет Вечного огня.
      Стоял прозрачный шепот. Были здесь
      И одноногие, как я, и вовсе
      Безногие, безрукие, слепцы,
      Глухонемые даже. Кое-кто
      Картонные модели мавзолея
      И Ленина портреты продавал.
      Другие предлагали предсказанья
      О будущем, гадали по теням
      (Старухи были, что в деталях мелких
      Судьбу по форме тени излагали),
      Еще гадали по руке, на спичках,
      На картах, на ногтях. А третьи
      Благословляли тех, кто в брак вступал
      И крестики давали от раздоров.
      Болезни кое-кто умел снимать.
      Но за большие деньги. Остальные -
      Их было большинство - сидели молча.
      Монеты звякали, поток людей струился,
      И я не голодал, и в кепке
      На вытертой подкладке находил
      Вполне достаточно - мне на еду хватало,
      А более ни в чем я не нуждался.
 
      Из мавзолея на ночь выгоняли.
      Я летом ночевал на лавке где-то,
      Потом устроился в гостинице "Москва"
      В испорченном спать лифте. Но недолго
      Я пользовался эдаким комфортом:
      Лифт починили, и пришлось идти
      В ночлежный дом Кропоткина. На нарах
      Средь сброда грязного я кротко засыпал,
      И сны были спокойны и бездонны,
      Как горная вода с блестящим солнцем.
      Играющим в ее холодном плеске…
      Во сне украли у меня протез.
      Какие-то подонки отвинтили,
      Он иностранный был, понравился им, видно.
      А заменить пришлось обычной деревяшкой,
      Ходить стало труднее, но зато
      Побольше денег мне перепадало.
 
      Так шел за годом год.
      Я страшно похудел, зато теперь
      Опять в ладонях начал ощущать я
      Волшебный тот и невесомый жар.
      Какой давным-давно, в полузабытом детстве,
      Мне Ленин подарил своим рукопожатьем.
      Я снова руки возлагал отныне
      (На головы детей по большей части),
      Успешно исцелял порой - снимал
      Одним прикосновением болезни.
      И будущее видеть стал. Да, сильно
      Я изменился. Где былая тучность?
      Румянец бодрый где? Блеск взора?
      Я стал лысеть, морщинами покрылся,
      С висков свисали трепетные пряди
      Свалявшихся, седеющих волос.
      Все плечи были перхотью покрыты,
      Носок совсем истлел, и тело пахло
      Болотной, застоявшейся водой.
      И не узнать почти. Однажды, помню,
      Один мой бывший друг меня увидел.
      Сидел я в мавзолее, как обычно,
      Он с пятилетним внуком проходил.
      Вдруг оглянулся: "Ты? Не может быть!
      Неужто Понизов?" Но, приглядевшись,
      Забормотал смущенно: "Извините…
      Ошибка, кажется…" Я только улыбнулся
      Блаженною, беззубою улыбкой
      И руку чуть дрожащую, сухую
      На голову ребенку возложил.
      "Он станет математиком. В двенадцать
      Годков уже он будет
      Производить сложнейшие расчеты,
      Учителей угрюмых поражая.
      Три раза будет он женат, и с первой
      Довольно быстро разведется. Да.
      Вторая же сойдет с ума и выльет
      В себя смертьприносящее лекарство.
      А с третьей будет трех детей иметь:
      Сережу, Лену, Бореньку меньшого.
      Тот Боренька меньшой великим станет
      И государством этим будет править.
      Но вот беда - как только он родится,
      Твой внук случайной смертью умереть
      Обязан будет. Пятьдесят два года
      Ему как раз исполнится тогда.
      Ну, не печалься - хоть не доживет
      До старости, но все же жизнь увидит.
      Но чтоб не умереть ему до срока,
      По пустяку чтоб жизнь не прособачить,
      Пускай запомнит несколько советов:
      Не приближайся, Валентин, к стеклянным
      Цветочным вазам в нежный час заката,
      Увидишь мышку белую - возьми
      Кусочек хлеба и зарой в землицу.
      Когда сырой осеннею порою
      Пойдешь в лес за грибами - мой совет -
      Не надевай одежды темно-синей.
      Когда в пруду ты плаваешь, подумай
      О Боге. Прежде чем заняться
      Обычным делом, иечисленьем формул,
      Произнеси короткую молитву.
      Ну вот и все, пожалуй".
 
      Да, годы шли. И вот настал великий
      Двухтысячный - о многостранный год!
      Приблизился он мерною походкой
      По лунным площадям Европы сонной,
      Он космосом дышал, средневековьем,
      Одновременно погребом и небом,
      Текла в нем кровь эпох давно ушедших,
      Закравшихся в глубинные ячейки,
      В подземные насмешливые норы.
      Он трогателен был, дрожал, но, молча,
      Словно ребенок, словно сумасшедший,
      За струны ржавые, играя, дергал больно.
      Гудело все. Торжественный приход
      Толпа знамени гулко возвещала.
      Так перед великаном вьются тучи
      Встревоженных, орущих, диких птиц,
      Сорвавшихся с деревьев сокрушенных
      И вмятых в землю буйными ступнями.
      Так перед мертвецом, идущим садом,
      В цветенье ночи медленно кружатся,
      Фосфоресцируя, слепые мотыльки.
      Так рыбки бледные эскортом терпеливым
      Утопленника тело предваряют…
      Да что уж там! Довольно много можно
      Сравнений разных подобрать, но разве
      Все это передаст тот трепет? Помню
      Предновогодний праздничный парад
      На Красной площади. Как низко, низко
      Висел дрожащий свод ночных небес!
      В то время было множество комет,
      Какой уж там Галлей! Игрушки, бредни!
      Комета Резерфорда приближалась
      И яростною розовою точкой
      Висела над Кремлем в сверканье жутком.
      Кометы Горна, Бреххера, Савойли,
      Марцковского, Ньютона, Парацельса,
      Романиса, Парчова, Эдвингтона,
      Суворова, Брентано, Филиппике,
      Комета Рейгана, Комета Трех Огней,
      Собачья Лапка (так одну назвали),
      Метеорит Борнлая, Свист Зевеса,
      "Зеленая Горгона", "Змейка ночи",
      Два "падающих камня" Лор-Андвана,
      "Летящая Изольда", "Страх и трепет",
      "Ядро Валгаллы", "Вечный Агасфер",
      "Рубин Кремля" (его впервые наши
      Увидели и потому назвали),
      Кимновича кометы, Олленштейна,
      Гасокэ, Брейна, Штаттеля, Бергсона,
      Манейраса, Кованды, Эдельвейса
      И прочие. На небесах, как шрамы
      От беспощадных яростных плетей,
      Висели звездные хвосты, сплетаясь.
      Сплетались и мерцали. А внизу
      Гремела музыка военного оркестра,
      Вздыхали трубы, золотом сверкали
      Литавры громоносные, и мимо
      В военном топоте текли полки солдат.
      Толпа рукоплескала. Маршал дальний
      В автомобиле белом объезжал
      Ряды вооруженные. Вздымался
      Приветствий гулкий ком над головами.
      Потом рыбоподобные ракеты,
      Сияя серебристыми боками,
      На колесницах тяжких проплывали.
      Последние ракеты! В этот год
      Оружие везде уничтожалось.
      На съезде в Копенгагене решили
      Подвергнуть ликвидации жестокой
      Опасные запасы механизмов,
      Различных бомб, ракет, боеголовок,
      Головок боевых, железных, юных -
      Везде крушили их, а сколько
      В них было кропотливого труда!
      В них вложено старанья, пота, мысли!
      Рабочие их руки мастерили,
      И сделаны на славу. Хороши!
      Приятно поглядеть. Гармония какая!
      (Во всем, что связано с загадочною смертью,
      Какая-то гармония мерцает.)
      Последнюю огромную ракету
      На площади оставили, чтоб люди
      Могли собственноручно растерзать
      Могучего врага их хрупкой жизни.
      И хлынула толпа! Оркестр взыграл, ликуя.
      В вакхическом экстазе захлестнуло
      Людское море сумрачную рыбку.
      Обшивку рвали, дико заблестели
      Из глубины скоплений топоры,
      От воплей ярости, от смеха ликованья
      Весь воздух стал как битое стекло,
      Удары потрясали мостовую.
      Гигантские бумажные гвоздики
      Пылали с треском. Сверху, с мавзолея,
      Из-под руки на этот дикий праздник
      Правители смотрели неподвижно.
      И падал снег. Вдруг радостные вопли
      Взорвались бешено - ракета поддалась,
      Обрушилось там что-то, и открылось
      Слепое, беззащитное нутро…
 
      Все было на куски растерзано. Валялись
      Повсюду клочья мятого металла,
      Все ликовали. Только мне вот стало
      Немного грустно. "В этом есть утрата, -
      Подумалось мне. - Что-то потеряли
      Отныне мы. Ведь раньше в нашей жизни
      Какая-то торжественность была.
      Как в доме, где лежит в одной из комнат
      Мертвец в гробу. Там все нежней и тише.
      На цыпочках там ходят и едят,
      О высшем думая. Клянусь, еда вкуснее
      И ветер слаще из окна, когда
      Мы чувствуем, что смертны. Или вот,
      Представьте пароход, плывущий в море,
      Когда всем пассажирам объявили,
      Что может все взорваться. Каждый
      Почувствует тогда в какой-то мере,
      Что заново родился. Новым взглядом,
      Любвеобильным, детским, чуть туманным,
      Посмотрит он на блещущие волны,
      Слизнет морской осадок с губ соленых,
      Почувствует, как собственное тело
      Живет и дышит. Как в зеленой бездне
      Под ним колышутся слепые толщи вод,
      Как там, в пучине, в бесконечном мраке
      Пульсируют задумчивые гады.
      Услышит дольней лозы прозябанье
      И прорицать начнет. И будет
      За табльдотом исповеди слушать.
 
      А между тем уж полночь приближалась.
      На площади везде костры горели,
      А у Манежа возвели огромный
      Из снега город. Ждали фейерверков.
      И взгляд нетерпеливый обращали
      К курантам Спасской башни. Новый год,
      Тысячелетье новое сейчас
      Вот наступить должно. Я в мавзолей спустился.
      (По праздникам его не закрывали.)
      Здесь было как всегда - торжественно и тихо,
      Все так же еле слышный марш звучал.
      Я бросил взгляд на гроб - его лицо хранило
      Исчезнувшей улыбки отпечаток.
      Казалось, что вот-вот он улыбнется
      И мне кивнет. Мне стало почему-то
      Как будто страшно. Я прошел к себе,
      В свой полутемный угол. Здесь собрались
      Уже гурьбой соратники мои,
      И кто-то разливал шампанское в стаканы.
      Раздался звон курантов. Поднялись
      Шипящие, наполненные чаши,
      Но вдруг одна старуха прошептала:
      "Качается! Смотрите, закачался!"
      Ее застывшие зрачки нам указали
      На гроб. Все обернулись. Точно
      Стеклянный гроб как будто чуть качался,
      И слышался прозрачный тонкий скрип
      От золотых цепей. В оцепененье
      Мы все смотрели на него, не зная
      Что делать нам, что думать, что сказать, -
      Сюда ни ветерка не проникало,
      И гроб всегда был раньше неподвижен.
      Внезапно чей-то крик, осипший, жуткий,
      Прорезался сквозь тишь: "Рука! Рука!"
      Осколки брызнули разбитого стакана,
      И судорога ужаса прошла
      По изумленной коже - руки трупа,
      Что были раньше сложены спокойно,
      Слегка пошевелились, и одна
      Бессильно, как у спящего, скользнула
      И вытянулась вдоль немого тела.
      И в следующий миг все бросились внезапно.
      Как одержимые, все к выходу стремились,
      Один полз на руках, другой висел на шее
      У быстрого соседа, третий ловко
      На костылях скакал с проворством гнома.
      Молниеносно древние старухи,
      Охваченные трепетом, неслись.
      Служители, охрана - все исчезло.
      Я тоже побежал и на ступенях,
      Последним покидая подземелье,
      Я звон стекла разбитого услышал!
      О, этот звон! Его я не забуду!
      Он до сих пор стоит в моих ушах!
      Но я не оглянулся. Пред гробницей
      Я поскользнулся и упал. Над нами,
      Над стенами Кремля взлетали стрелы,
      Рассыпчатые полчища огней,
      Безумные гигантские букеты
      Сверкали розоватыми шипами.
      Зеленых точек дикое сиянье,
      Лиловые роящиеся тучи
      И красные шары попеременно
      Над зубчатыми башнями вставали!
      Салют гремел. И вдруг всеобщий вздох
      По площади пронесся. Часовых
      Как будто подстрелили - с тихим стуком,
      Звеня штыками, ружья отвалились
      От этих цепенеющих фигур.
      Затем раздались немощные крики,
      Один упал, фуражка покатилась,
      Другой, закрыв лицо руками,
      Куда-то бросился, и в синеватой хвое
      Ближайшей елки судорожно бился.
      И вот, из глубины, нетвердою походкой,
      Как бы окутанный еще неясным сном,
      Прикрыв глаза, отвыкшие от света,
      Слегка дрожащей белою ладонью,
      Из мавзолея тихо вышел Ленин.
      Салют угас. Толпа, как гроб, молчала.
      Лишь снег белел, прожекторы светились,
      Бесстрастным бледным светом заливая
      Знакомую до ужаса фигуру.
      Он что-то бормотал. И этот вялый шепот,
      Нечеткий отсвет полупробужденья,
      Сильнейший репродуктор разносил
      По площади затихшей. "Надя, Надя!..
      Как в Горках нынче вечером темно…
      Пусть Феликс окна распахнет. Так душно!
      Гроза, наверно, будет… Как гардины
      Тревожно бьются.., Видишь, видишь,
      Зарница промелькнула. Я хочу
      Сказать вам всем… Ты, Феликс, подойди.
      Пусть Киров сядет там вот. A, Coco,
      Ты отойди к дверям. Меня сейчас смущает
      Твой взгляд восточный - нежно-плотоядный
      И сочный, как кавказская черешня…
      Так вот, друзья, от вас я ухожу,
      Но знайте, что не навсегда… Понятно?
      Не навсегда… Еще вернусь к вам, дети…
      И вот завет мой - тело от гниенья
      Мое избавьте, не кладите в землю,
      Пускай лежу в фобу стеклянном и прозрачном,
      Чтобы, когда проснусь, одним движеньем
      Разбить покровы смерти… А, фоза…
      Уже фемит! Пора мне… Я в стеклянном
      Хочу лежать… и не касаться почвы…
      Запомните… товарищи… прощайте…
      Мы победили… Боже мой… какое
      Сверкание… и жалость… я приду…
      Приду еще…" В толпе раздались крики
      И всхлипыванье женщин. Нарастало
      Подспудное и фозное смятенье.
      Вдруг все прорвалось! Дальше я уже
      Не помню ничего. Как жив остался,
      Я до сих пор не знаю. В этот вечер
      На Красной площади немало полегло.
      Очнулся я в больнице. Надо мною
      Склонялось длинное лицо врача. "Нормально!
      Увечий нет. Слегка помяли ногу,
      А в остальном - царапины! Мы скоро
      Вас выпишем отсюда". Я привстал
      И сразу вздрогнул от сверлящей боли
      В ноге. Я посмотрел туда
      И замер. Предо мной моя нога лежала -
      Отрезанная Марковым, она!
      Потерянная, бедная… О чудо!
      Она была опять, опять со мной.
      Слегка лишь изувеченная в давке,
      Но все-таки живая! Ощущал я
      Ее как часть себя. Я чувствовал в ней радость
      И теплоту несущейся по жилам
      Быстротекущей крови. Даже боль
      В ее измятых пальцах я встречал
      Приветствиями буйного восторга!
      Вернул! Он мне вернул ее!
      Он обещал, он сделал. Словно счастье,
      Как будто молодость он мне отдал обратно,
      Он жизнь мне спас, он возвратил мне силы,
      Средь холода и мрака мне помог!
      Я снова жил, я всасывал ноздрями,
      Я хохотал, я пел, дышал и плакал,
      И чувствовал, как жабрами, биенье
      Великой жизни.
 
      Рассказ мой кончился. Костер давно погас,
      И только угли сумрачно мерцали,
      Бросая легкий и несмелый отблеск
      На темнотой окутанные лица.
      Как зачарованные, мне они внимали,
      Почти не шевелясь. Лишь вздох глубокий
      Из губ раскрытых доносился: "Во, бля!..
      Какая штука!.." И они качали
      Задумчиво и тихо головами.
      Настало долгое молчанье. Наконец
      Сергей откашлялся: "Скажи-ка, брат, а где же
      Теперь Ильич? Его ты видел
      Потом еще?" "Нет, больше никогда
      Его я не видал. Ведь я Москву покинул
      И вот теперь хожу землей родною.
      А Ленин где находится, никто
      Сейчас не знает точно. Говорят,
      Что с площади тогда исчез он быстро.
      Газеты ничего не сообщили.
      На Западе шумиха поднялась,
      Пустили слух, что будто бы его
      В Левадии насильно заточили
      И под охраной держат, чтоб избегнуть
      Всеобщего народного волненья.
      Другие говорят, что он в подполье,
      И скоро революция начнется.
      Да, слухами все полнится. Толкуют:
      Скитается российскими полями.
      Недавно слышал от одной старухи,
      Живущей на окраине Калуги,
      Как ночью постучал в окно ей кто-то.
      Она приблизилась и видит: Ленин.
      Стоит и смотрит. Думаю, что правда".
 
      Андрюха почему-то оглянулся:
      Из тьмы на нас дрожащий плыл туман,
      Шуршали травы. Гул какой-то тайный
      Стоял в ночи невидимым столпом.
      И вдруг шаги послышались. Я встал.
      Пальто раскрылось. Красноватый свет
      От тлеющих углей упал на древний
      Большой железный крест, висящий на груди.
      Я, руку приложив к глазам, во тьму вгляделся.
      Маячил кто-то. Черный и большой
      Стоял за стогом. Тихий смех внезапно
      Послышался оттуда и затих.
      "Мужик смеялся", - вздрогнув, молвил Федор.
      "Мертвец смеялся", - тихо произнес я.
      "Наверно, Иванов, наш агроном, здесь бродит.
      Покоя нет, и все ему смешно…" -
      Степан вздохнул. Мы снова помолчали.
      "Пока, ребята. Мне пора в дорогу.
      Рассвет уж скоро". - Я взмахнул рукою
      И в ночь ушел.
 
      На следующий день, после уроков, мы собрались на занятие нашего литературного кружка. Просторную классную комнату заливал солнечный свет. Семен Фадеевич, без пиджака, в одном вязаном пуловере серо-зеленого пластилинового цвета, сидел за учительским столом, низко склонив голову и водя карандашом по бумаге. Мы, члены кружка, неторопливо рассаживались по партам. Митя Зеркальцев вынул из портфеля маленький, аккуратно поблескивающий, ярко-красный японский магнитофон. Мы снова внимательно прослушали поэму. Потом завязалась дискуссия. Первым, с небольшим импровизированным рефератом, выступил Боря Смуглов.
      - Мне кажется, - начал он, - что основную проблему, поставленную в поэме Понизова, можно было бы сформулировать как проблему времени или, точнее, проблему зазора между эмпирически проживаемым временем и эсхатологическим временем конца времен. Нет сомнения в том, что поэма "Видевший Ленина" есть вклад в эсхатологическую литературу. Вся динамика этой поэмы - это динамика сталкивающихся потоков времени, причем эти потоки описываются то в виде пространств, то в виде фигур, возникающих в этих пространствах. Укажу хотя бы на один пример - Двухтысячный год. Этот персонаж появляется как бы внутри облака, сотканного из метафор. Одна большая Фигура движется в сопровождении толпы микрофигур. Так изображается отношение между эсхатологическим сроком (2000 год) и предшествующими ему знамениями. Великан - птицы. Мертвец - бабочки. Утопленник - рыбки. Автор как бы перебивает себя самого в подборе этих пар - "Чего уж там! Довольно много можно сравнений разных подобрать, но разве все это передаст тот трепет?" Действительно, "трепет" возникает не от нагромождения сравнений, а в результате странного "положения во времени", в котором оказывается читатель. Для героя поэмы - Понизова - все, о чем он рассказывает, - прошлое. Но для нас с вами прошлое начинает исчезать по мере чтения текста, и уже до появления двухтысячного года настает описание будущего. Однако мы знаем, что герой - прорицатель. Тем самым мы видим прорицание о будущем в форме рассказа о прошлом. Возникает образ, двоящийся и троящийся во времени. - Мне кажется, что ты недооцениваешь интонационные особенности текста, Борис, - поднялся с места Саша Мерзляев. - То, о чем ты говоришь (рассказ о будущем в форме рассказа о прошлом), распространенный прием - взять хотя бы научно-фантастическую литературу. Дело тут не в этом. Как вы считаете, Семен Фадеевич?
      - Да, по-моему, ты, Боря, слишком увлекся своей интерпретацией. Хотя ты сказал много дельного. Саша Мерзляев заговорил, горячо жестикулируя левой рукой. - Борис верно заметил энергетическую пульсацию двух смысловых полей - исторического и эсхатологического. Однако он оставил без внима-\ния промежуточную сферу - сферу психики. Без учета этой промежуточной, посреднической сферы невозможно правильно понять смысл сюжетных ходов рассказа. Поэма называется "Видевший Ленина" - само название указывает на то, что встречи с Лениным являются кульминационными точками рассказа, не говоря уж о том, что каждая из них сопровождается интонационным взрывом. Этих точек, когда герой "видит" Ленина, - три. Первая - в лесу, вторая - во мне, когда герою отрезают ногу, происходящая в избушке бабушки, третья - на Красной площади, после воскресения Ленина. Я не считаю тот период, когда герой находился у гроба Ленина в мавзолее. В этот период он видел не самого Ленина, а только его тело. Рассмотрев "три встречи" (кстати, напрашивается аналогия с поэмой Вл. Соловьева "Три свидания", где говорится о трех явлениях Софии, Божественной премудрости), мы увидим, что одна из них имеет место в прошлом, в истории, другая - во сне, то есть в области психического, и наконец третья - в будущем, в области эсхатологии. Если учесть, что история определяется в тексте как мифология, а эсхатология - как пророчество (т. е. тоже мифология), то мы имеем традиционную схему практики прорицателей. Эта практика имеет свой извод в мифе, она инспирируется сном, в котором дается откровение и совершается "договор", как это и происходит в поэме, и затем осуществляется в форме пророчества.
      - Да, все, что сказал Мерзляев, достаточно точно, - кивнул Борис. - Однако остается открытым вопрос о суггестии. Где, в каких уголках срабатывают механизмы суггестии? Я предложил вам решение этого вопроса в своем рассуждении о времени. Суггестия, эффект возникают там, где положение потребителя литературы (читателя) становится проблематичным. В данном случае, как я полагал, ставится под вопрос его "нормальное" существование во времени. Реципиент затягивается в зазор, в провал "иновремени", "не-времени". "Время слов" хочет убивать и воскрешать вопреки "Времени молчания", в котором нет смертей и рождений.
      - Нет, Боря, ты не прав!