Обращение в слух

– Да, говорил: он на стройке с семьдесят… первого, кажется, года…

– То есть сорок лет. На стройке сварщик. О ке-ей. Теперь: кто у него вызывает самую сильную злобу?

– Путин?

– Дах если бы… Путин – это как раз было бы и неплохо… Только это он с вами непримиримый, а покажи ему Путина метров за пятьдесят – он обгадится, ляжет на брюхо, на брюхе к этому Путину поползёт, и будет вылизывать языком, пока не отгонят пинками… Нет, главный враг дяди Стёпы – не Путин, а «белые каски». Прорабы и мастера. Кто повыше – но на ступенечку, на ступенечку!.. Он и сам бы… и про себя понимает: ах, мог бы, мог бы ведь! Не машины менять, хоть носки… за сорок лет из рабочего можно подняться как-нибудь до прораба? Вы как сами думаете? Ему сколько, если он сорок лет работает… шестьдесят? Под шестьдесят? а он даже в прорабы не выбился: что, масоны не дали?

А я объясню. Помните, он изображает: «затунеядничал – в ЛТП»?.. ЛТП, Лёлечка? Знаете? Ну конечно, не знаете. При совке хронических алкоголиков отправляли в так называемый лечебно-трудовой профилакторий, их там лечили – ну понятно, как там лечили, – и заставляли работать. По сути, зона-«лайт». Ставлю банку, что дядя Стёпа отметился!

– Почему? – возмутился Федя. – Почему вы с такой уверенностью —

– А вы не слышите эти блатные присадки? «В натуре, слышь», «падла» – но главное, сама манера – наезд, навал: а-а-а, вира, майна, давай, греби, что-нибудь да сработает! всё, блатная манера!

– Хорошо: возможно, он сидел в этом эль-тэ-пэ – но что изменяется по существу? Он говорит про ужасные случаи на производстве…

– Щщух – пальцы – ни одного? Левая нога хрусть, балка чпок, голова как орех? Ой, я вас умоляю, Федя…

– Нет, не может быть!.. Он правду говорит! Вы пытаетесь сделать вид, что не слышите этой правды… Нет, нет, пожалуйста, дайте сказать! Если даже вы правы, если некоторые детали он приукрасил, но в глубине – ведь он прав?! В глубине ведь всё просто, всё очень просто!

Им плохо живётся – а нам хорошо! Они нищие – мы богатые! Они плачущие – а мы смеющиеся, причём изощрённо смеющиеся, издевательски над ними же и смеющиеся!.. подождите, позвольте договорить!.. Мы здесь с вами в Швейцарии, или на Кипре, или на Адриатике, или даже в России – но всё равно – в благоустроенном доме, в хорошем автомобиле, мы сытые, мы довольные – а они на холоде: всё как он говорит, на снегу, на ветру… Это так просто: им плохо, а нам хорошо!

Мы не можем от этого убежать, мы не можем от этого отшутиться, потому что au fond[10]… dans le fond, в глубине, в евангельской глубине – это крайне несправедливо, неправедно!..

Дмитрий Всеволодович аккуратно выдержал паузу.

– Вы закончили?

Федя перевёл дух.

– Я закончил.

– В самом деле? – с иронией переспросил Дмитрий Всеволодович. – Я могу говорить? Мерси.

Однако сразу не стал ничего говорить, а помял пальцами подбородок, потом быстро потёр подлокотник кресла, как будто стирая невидимое пятно…

Федя внимательно следил за пальцами Дмитрия Всеволодовича. Пальцы были крепкие – коротковатые, но хорошей формы, с круглыми аккуратно подстриженными ногтями.

Сам Фёдор стеснялся своих длинных рук, и если делал жесты, то не нарочно, а только в забывчивости: и когда вдруг ловил себя на том, что неопределённо помавает в воздухе, то спохватывался и руки прятал.

А Дмитрий Всеволодович жестикулировал много и с удовольствием: поднимал палец, тыкал им, щёлкал, потирал руки – и всё получалось ловко и выразительно.

– Раз уж мы собрались – крупные знатоки Достоевского… – усмехнулся Белявский. – Тогда я поиграю немножко в Фёдор-Михалыча. Помнят все «Легенду об инквизиторе»? Федя помнит, конечно… Вот странно: самая ведь беспомощная глава! Севилья какая-то, инквизитор… кошмар, вампука – и ведь считается многими: лучшее, что написал Достоевский…

– И сам Достоевский считал так, – добавил Федя.

– Ну, сам автор вообще никогда не знает, что написал, на Фёдор-Михалыча тут кивать нечего… Эта Севилья – ну ведь абсолютно картонная декорация: ночь пахнет лимоном, бледный старик – ну ведь опера, оперные злодеи, пародия! У Пушкина за полвека до этого в «Дон Гуане» уже перепевка Байрона, вторая свежесть, а у Фёдор-Михалыча – уже получается не вторая, а третья свежесть, лубок, пародия на пародию… зато «иде-ея»! Вообще, я считаю, закон искусства: хочешь художественно – прости-прощай любая идея… А желаешь «идею» – рисуй лубок! а ещё лучше бери готовый, к которому за полвека привыкли…

Ну вот и я, по примеру Фёдор-Михалыча… Что является современным лубком? Как вы думаете?..

Кино, конечно.

Представьте себе кино полувековой давности. Шестидесятые годы. Неореализм… А может быть, даже раньше, пятидесятые: кино чёрно-белое, по экрану штришки… Или даже сороковые; а может, вообще немое.

Декорация: порт. Европа, какой-нибудь там Марсель. Или Гамбург. Марсель. Рядом с портом – дешёвое кабаре… Нет, трактир, но с остатками кабаре – самое-самое что ни на есть дешёвое – как сейчас бывает дешёвый стриптиз… За столами матросы, шлюхи… Все пьяные, дым коромыслом, га-га… На сцене танцовщицы – тоже нетрезвые, некрасивые, третий сорт… Вместо портьеры – какая-то грязная тряпка… Номер кончается, перерыв, танцовщицы в перерыве пьют пиво с матросами, прямо тут же, за столиками, – а в это время на сцену, пошатываясь, забирается гипнотизёр. Тоже обрюзгший, опухший… Но кое-что помнит. Остатки былого искусства. Ищет кого-нибудь в зале, жертву себе… находит взглядом – студента. Не знаю, правда, как там оказался студент…

– А если, – предположил Фёдор, – это был юнга?

– Студент. Ну, заходят студенты в портовую забегаловку: дёшево, что бы им не зайти? Студент с тонкой шеей, с юношеским румянцем… Его втаскивают, вталкивают на сцену. Гипнотизёр делает пассы, пассы – и вводит студента в транс. Глаза закрываются у студента, на лице блуждающая улыбка…

И вот начинается самое главное. Гипнотизёр вызывает на сцену самого жуткого отвратительного пропойцу – вонючего, грязного, сального, без зубов… а студент под гипнозом, он спит… Он уверен, что перед ним – прекрасная девушка: ангел света, бутон! Юноша прижимает руки к сердцу, бледнеет, краснеет, страдает, поёт серенаду, и наконец – тянется поцеловать… а вокруг: га-га-га! Га-га-га! Страшный гогот, до сблёва!..

Ясна аналогия? Сами чувства – прекрасны! Чувства студента – прекрасны. И ваши чувства – прекрасны. Только – неадекватны объекту… Понятно?

– Понятно… – Фёдор помрачнел. – Неясно только, кого у вас представляет гипнотизёр…

– Да целая свора! Пожалуйста, вся «великая русская литература»… Да вон сам Достоевский – крупнейший гипнотизёр! Дипломированный! Все его униженные-оскорблённые; нежные бледные проститутки; убийца, который целует родную почву и кланяется на четыре стороны – это же а-хи-не-я, гипноз!.. или самогипноз скорее, чувство вины…

– И всё же – хотя я в бреду, по-вашему, с идиотским лицом…

– Почему с идиотским?! С прекрасным лицом, с живыми глазами, прозрачными… Вы на родине где найдёте такие глаза? Вы мне с первого взгляда понравились – вы и Лёля – вы мне симпатичны, и ваши чувства, я повторяю, мне симпатичны, я даже завидую – но объект, объект ваших чувств – не могу, не хочу уважать!..

– Ребяточки… – попыталась втесаться Анна.

– Нет, не верю! – страдая, воскликнул Федя. – Вы рисуете русский народ как пьяное сборище, гогот, и проститутки… Вы видите унижение – и ещё унижаете: это неправильно!..

– Что такое «неправильно»? – утомлённо сказал Белявский.

– Мы, сытые и богатые, будем жаждать и алкать, а они, плачущие и нищие, возрадуются и воссмеются…

– Ой, вот не дай бог они воссмеются! Они та-ак воссмеются, мало вам не покажется!..

– Ребятки, брэк! – Анна встала.

– Вам с вашей швейцарской бородкой народовольческой…

– Брэк, я сказала! Дима!! Ты что завелся с пол-оборота? Что с тобой? Ты вообще как себя ведёшь?

Федя… Федя, скажите мне… вот что: я ночью слышала самолёты —

– Аня, мы не договорили!.. – с неудовольствием сказал Дмитрий Всеволодович.

– Отлично вы договорили. И даже лишку. Как же так, Федя? Кто у вас тут летает, если аэропорты закрыты?

– Э-э… – Федя не сразу собрался с мыслями. – Вероятно, мираж…

– Не мираж! Я слышала самолёты!

– Нет, нет, «Mirages», военные… истребители. Здесь поблизости авиабаза, в Майрингене…

– Какие еще «Миражи»? – Дмитрий Всеволодович был раздосадован тем, что его перебили. – «Миражи» устарели сто лет…

– А разве можно летать, если вулканический пепел? – Анна по-прежнему адресовалась к Феде.

– У вояк свои нормы… – ворчливо сказал Белявский. – Своя техника безопасности…

– Уф, теперь все понятно. Дима, можно мы улетим отсюда на истребителе?

– Улететь улетим. Но, боюсь, над границей нас встретят… И багаж в бомболюке побьётся…

– Скажите, Федя: есть у вас что-то более… позитивное? Я устала от ужасов. Я хочу сказку на ночь. Есть у вас для меня сказка на ночь? Или про любовь? Или что-то смешное?

– Да, есть смешное, конечно… И сказки есть, в своём роде… И про любовь… Здесь же сто часов записей…

– Ну а что же мы с вами ужасы слушаем? Хочу смешное!

IХ. Рассказ об экстравагантном прыжке

Чайку-кофейку?

Водки!

Нет? Тогда ничего. Спрашивайте, сэр.

У меня нет вопросов.

Ну, тема, какую вы хотите услышать?

Любая.

О’кей.

Значит, в Киеве в восемьдесят восьмом году я завоевал первое место за самый экстравагантный прыжок. Кобыла Фабула у меня была. Я занимался конным спортом. Раньше занимался. Сейчас нет. После того, как получил трещину орбиты глаза. Лошадь упала, жердь сломалась, и мне в голову. Получил травму орбиты. Потерял глаз, и всё. После этого не занимаюсь конным спортом. А в вомсь… в восемьдесят восьмом году занял первое место. Немцы мне подарили гуся.

Гуся?

Живого гуся. За самый экстравагантный прыжок.

А в чём заключалась экстравагантность прыжка?

Потому что лошадь прыгнула не через два такта, а так вот: смотрите… вот жердь идёт – и она прыгнула не так… а вот так – прыг! Как будто боком.

Наискось?

Да. Грубо говоря, наискось.

Вы её так натренировали?

Я не тренировал её. Это просто она спотакнулась, и так вот. Кобыла Фабула. Такой интересный момент. Вот и всё. Водки нет? Тогда всё, сэр. О’кей. До свидания.

Х. Жечки и мучики

– Трубы, трубы горели у пассажира!.. – диагностировал Дмитрий Всеволодович. Федя не понял, переспросил. – Выпить с утра хотелось! Похмелье мучило. Так что не вышло на этот раз «свободное повествование»… Не задался «нарратив»…

– Ты считаешь, не вышло? – удивилась Анна. – По-моему, просто блестящее интервью. Идеальное. Ну-ка, Федя, давайте им всем покажем. Вспомним, с чего начинается…

– С водки! – снова встрял Дмитрий Всеволодович.

– Начинается интервью с того, – невозмутимо продолжила Анна, – с того, что мучик задаёт тему…

– Мученик? – снова не понял Федя.

– «Мучик» – это мужчина, – перевёл Белявский. – На Анином языке. «Жечка» – женщина. Анна Вадимовна у нас крупный специалист по гендерным отношениям…

– Про жену, про детей, про работу – ни слова. Лошадь споткнулась – в восемьдесят восьмом году! Вы уже родились тогда, Федя? Из всей своей жизни он выбирает один-единственный эпизод. Почему?

Фёдор задумался.

– Знаете… Когда расшифровываешь, делается заметно, что женщины говорят дольше… И более плавно: вот она родилась, детство, юность… последовательно. А мужчины – обычно отрывисто…

– Очень точное слово: отрывок. Отрезок. Точное наблюдение, – похвалила Анна. – А почему так получается, что жечки – плавно, а мучики – отрывисто? Лёля, скажете нам что-нибудь?

Лёля не шевельнулась.

– Я… – Федя потёр лоб, – я не думал об этом…

– Очень просто: разные функции. Всегда танцуйте от функции. Жечка кто? Хранительница очага. Очаг надо хранить постоянно, всё время. Отсюда – жечка реализуется во временной непрерывности, в протяжённости. Она рассказывает по порядку, занудно: родился – вырос – женился – развёлся… Но, в сущности, сами события – второстепенны. Для жечки главное – что течение жизни не прерывается… А для мучика? – («Какая умная! – подумал Федя. – И ведь, пожалуй, умнее мужа…») – Какая у мучика функция? Кто он такой? Он добытчик. Он выследил мамонта, бросился – и либо мамонт его, либо он мамонта. Короткий отрезок, вы правы, Федя: отрывок. Схватка. Всё, что происходило до схватки, в этот момент отменяется – «родился, женился»… важно одно: кто кого? Кто кого сейчас? Важен кратчайший отрывок, точка во времени. И, допустим, победа! Вернулся с победой. С добычей. Рога какие-нибудь повесил гордиться… бивни… Что там ему подарили?.. Этому прыгуну?

– Гуся… – отозвался Федя, буквально смотря Анне в рот. У Анны были узкие губы и небольшие, ровненькие белые зубки. Особенно характерными были клычки, может быть недоразвившиеся: очень маленькие и остренькие, треугольные. Эти неправильные клычки придавали ей очарование.

– Точно, гуся. И что в этом гусе, да? Если смотреть объективно? Кабы он с голоду умирал – ну понятно; если бы гусь ему жизнь спас в голодный год…

– Да! А здесь – исключительно символ!.. – подхватил Федя.

– Конечно. Но если внимательно присмотреться… – Анна слегка склонила голову набок. – Вам не кажется, Федя, что это ещё и символ ничтожности? Ладно бы он прыгнул выше, дальше, быстрее куда-нибудь доскакал… Нет: какой-то жалкий «экстравагантный» прыжок. Просто лошадь ногой зацепилась. И это – главное, что случилось с ним в жизни. У вас не возникает этого ощущения мелочности, ничтожности?..

– Да, вы знаете, я обратил внимание, что очень часто из всей судьбы запоминается одна маленькая деталь, совершенно случайная! Даже если рассказывают о самых близких – о матери, об отце – бывает, что вспоминают одну-единственную фразу, самую незначительную, деталь одежды…

– Всё так, – нетерпеливо кивнула Анна, – но я не про случайность сейчас говорю, а про закономерность.

Танцуем от функции: мучик – добытчик. В более развитом обществе – пахарь, работник. Функция – обеспечить семью. Вот мой собственный прадед. Он был зажиточный человек, держал шесть коров, лошадей. К нему пришли раскулачивать. Две коровы – уже считалось кулак. Он был умный человек, и чтобы спасти семью, всё отдал. Потом лёг у себя на крылечке, несколько дней полежал – и умер…

– Я расшифровывал две такие истории, идентичные! – привстал Федя. – Разница только в том, что не на крыльце, а, допустим, на печке – но тоже скоропостижно умер здоровый мужчина…

– Этих историй, я думаю – по всей стране. Дело не в лошадях, не в корове. Человек – мучик – всю жизнь работает, добывает – в этом его функция, смысл. У него отбирают смысл – значит, жить больше незачем, он умирает.

Зато сын его уже знает: работать не надо, потому что в один день всё отнимут. Семью содержать ты не можешь. И защитить ты не можешь: в один день тебя могут сослать, посадить, сделать с тобой и с твоей семьёй что угодно, и ничего не докажешь. Мужская функция отмирает в России. Россия – страна без мужчин. Россия – страна-женщина…

– Во-во, страшная такая, с мечом! – крикнул Белявский.

– Жечки корячатся – мы же слышали: кирпичи кладут, «МАЗы» водят… Где тогда остаётся смысл жизни для мучика? Ради чего он живёт?

– Да… – задумчиво согласился Федя, – женщина, она реализует смысл, уже рожая детей…

– Куда мучику девать гормоны? – вела свою линию Анна. – Гормоны-то у него ещё не отняли: что ему остаётся? Одно только: экстравагантный прыжок!

– А знаете, что такое «экстравагантный»? – Дмитрий Всеволодович не вытерпел прозябания в тени. – Знаете этимологию? Я большой любитель этимологии…

– Да, я тоже! – обрадовался Федя.

Он был так доволен, что наконец нашёл собеседников; что по-русски ведётся умный и содержательный разговор; что он, Фёдор, высказывает свои умные, сложные мысли, а старшие его внимательно слушают и одобряют, – всё это привело его в настолько восторженное состояние, что он совершенно забыл, как угнетающе на него подействовали предыдущие речи Белявского.

– Тогда скажите, юный знаток этимологии, что такое «экстравагантный»?

– «Экстра» – «сверх», «больше», «вне», «за границами»… Vague – туманный?

– Не знаю ничего про «туманный», а знаю «вагантов». Была такая песня Тухманова «Из вагантов», не помните? «Во французской стороне, на чужой планете…»

– Ой, Дима, не пой!

– «…предстоит учиться мне в университете», – точно про вас, Федя, ха-ха! «До чего тоскую я, не сказать словами; плачьте ж, милые друзья…» «Из вагантов». А кто такие «ваганты»? Странствующие поэты, бродяги. Экстра-ваганты – это вообще «странствующие рыцари», те, кто выходит за существующие границы…

– Как это важно – то, что вы говорите! – воскликнул Федя. – И вы, и Анна: выходит, что русскому человеку приходится выходить «за границы», действовать «экстравагантно» – но здесь не только советская власть, а задолго, задолго: и Достоевский писал об этом буквально! Он описывает картину… да что, давайте я вам прочитаю: «Есть одна замечательная картина, под названием Созерцатель… на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек мужичонко… Если б его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас, точно проснувшись, но ничего не понимая… а спросили бы его, о чем он это стоял и думал, то ничего не припомнил бы… Может, вдруг бросит все и уйдет в Иерусалим скитаться и спасаться», – да? – оглянулся Федя в поисках одобрения. – Он уйдёт, выйдет таким образом за границы обычного, «экстра»! – «а, может, и село родное вдруг спалит», – тоже «экстра»! экстравагантное, за пределом возможного, разрешённого на земле, – «а может быть, случится вместе и то и другое…»

И ужасное преступление, и паломничество к святым местам – это попытка русского человека вырваться за границы: вырваться, оторваться от низкого, от иллюзорного!.. Достоевский ещё говорил, что русские люди склонны к «фантастическому», к «беспорядочному» – отчего же нам не сказать чуть иначе: к «экстравагантному»? «Экстравагантный прыжок» – получается прыжок в небо, вверх, к высшему, в горний мир!..

– Вы говорите о разном, – покачал головой Дмитрий Всеволодович.

– Вообще о разном! – неожиданно подтвердила Лёля.

– Да? Правда, Лёлечка? – замурлыкал Дмитрий Всеволодович. – И вам тоже так кажется?..

– Я вообще не понимаю, о чём вы все говорите, – буркнула Лёля.

– Мы говорим о том, – произнесла Анна несколько свысока, – что русскому человеку хочется оторваться.

И мне тоже хочется иногда оторваться. Так что, Федя, поставьте уже про любовь!

ХI. Рассказ о любви

Мене все хотели замуж, но я не шла.

Парень к матери подошёл: «Отдай мне!» А я не дружила с ним, ничего. Матерь «не, – говорит, – Верка моя молодая ещё», – мне восемнадцати не было. «Вот Пашеньку я б отдала». Ну, он и женился на ей, на сестре. Она и рукодельная была, и шила, и всё, и вообще хорошая по характеру. Я была похворсистей такая. Хворсистее: любила это одеться получше, с ребятами погулять на вечерах. Но я честная была: я женихами верьтела, но я с ними не связывалась никогда: мы замуж честные выходили.

С Никольского тоже парень предлагал замуж, но… как-то ещё мы мало дружили, и он такой гордый был… – и я тоже гордая была. Он после говорил: «Она очень гордая». Я гордая была девчонкой…

Ну вот. А больше всех, конечно, я Шурку любила Мухина, это с детства, эта самая любов она с детства. Самый первый он у мене был жених. С Федосовки, от нас за речкой. Но он такой тиховатый был… – как по-деревенски, тихой такой парень был… А играл!.. – он гармонист хороший был, как заиграеть, а я любила плясать! я так плясала хорошо, не хвалясь. А он как заиграеть прям, ой… а я так плясала здорово…

Корову пасу, а сама всё время песни пою, всё думаю об нём: ой, господи…

Но вот видишь как – не судьба, как говорять, не судьба…

Его в армию забрали, Шурку-то, он был в армии.

А у мене был сосед, а братья – они любили его, соседа. Такой уже в годах был, порядочный такой, на шесть лет мене старше. Братья все за него. Ну, я с ним год продружила-то, а ощущения от него никакого не ощущала.

Раз «я поеду, – говорю, – в Москву» (я говорю).

«И я с тобой поеду!» (сосед). «Я токо с тобой до Москвы», – вишь, какой хитруля? Я токо до Москвы.

А я такая ему говорю: «Иди ты!.. не буду, да и не поеду я с тобой».

И он мене замуж звал, а я два раза ему говорила: «Не пойду я за тебя замуж. У тебе там семья большая…»

А надо ж было сказать: «Я тебя не люблю», – и всё. Надо было прямо, вот щас же прямо говорят, в кино показывають и всё… а мы что видели в деревне-то, господи? Война как раз… что мы видели? Ничего. А кино – привезуть какую-то кино тёмное, загородют, показывают… Что раньше было-то? Ничего.

«Вот, у тебе большая семья, не пойду за тебя замуж», – ну что это за отговорка такая?..

Как было. Приехала я на октябрьские в деревню – тут уж я приоделася в Москве-то, приехала в деревню, кофточка у мене голубенькая была… И узнаю, что он с армии приехал, Шурка, в отпуск, что ли, на праздники на октябрьские. Ой, думаю, ну как мне его увидеть?!. Как мне его хочется увидеть…

А брат мой ездил туда в Федосовку, он работал в колхозе там, за соломой или за сеном: «Я, – говорит, – Шуру видел».

Я говорю: «Что ж ты не сказал, что я здесь? Он бы пришёл».

«А мне (вроде) с воза высоко, и неудобно было…» Ну, не сказал.

А ему осталось три дня всего, Шурке-то – в армию уезжать. Ну, думаю, теперь уж он не придёт. Наверное, разлюбил…

И как раз пришёл за три дня!

А ехал далеко, там у нас речка разливается – далеко, – с другом приехал. А у нас девчонки в общежитии гуляли, я пришла, вижу – и он тута! Я, правда, сразу к нему подошла, и мы с ним договорились, и ушли гулять. А брат тута же был, и сосед – это за кого братья-то мои… Ну, мы с ним всё-таки, с Шуркой, ушли: они походили-походили – нас нигде не нашли. Вот мы хитрые были!

А назавтра утром мы с ним, с Шуркой-то, назначили свидание у моей сестре.

А этот, сосед-то, как пришёл в восемь утра, я ещё спала. И не уходит сидит: никуда не деться от него. Вишь хитрун. И не отстал от меня, и я не могла открутиться: как-то надо было спрятаться – да вишь, некуда от него…

Вот щас я в годах уже, я б сказала: «Иди ты на хрен, я тебе не люблю». А тада не могла сказать, мне как-то жалко, что ли, было, или совестно как-то сказать, что «я тебя не люблю»… Я же с ним год продружила, и… и не могла сказать, что «я тебя не люблю», ну как вот можно так человеку?.. Надо было сказать, можеть бы он и отстал…

А так, вишь, пристал ко мне – и никуда. И поехали с ним, с братьями, к своим близким, ну, к деревенскым нашим, гулять. И там даже заночевали мы: все отдельно, ребята отдельно, а мы отдельно, и заночевали там.

А он, бедный, приехал к сестре, ждал-ждал, ждал-ждал… Шурка-то. Ждал-ждал, ждал-ждал – не дождался.

Назавтра приехал днём. С другом приехал. Вино они купили, вино. И я подружку пригласила. Ну, сели мы. И брат мой был один.

А друг-то говорит: «Ой, Верочка-Верочка, какая ты была хорошая…» – а мол, вроде, как будто я в Москве избаловалась.

А брат мой его подсмехаеть: «А у вас там в Федосовке, – говорит, – коломники одни…» Ну, коломники – это которые палками дралися. Там у нас была драка с федосовскими, ну и палками… но это не все ж одинаковые, это там два брата были… нехорошие, в общем. Он подсмехаеть, брат-то – он за соседа за этого. А ему завтра, Шурке-то, уходить…

И до утра до самого мы так с ним и просидели.

А он смирный такой… я ж чувствую, он любил меня: чувствуем мы друг друга-то.

Я ему стала говорить: «А я, может быть, буду тебе ждать ещё…»

А ждать было немало, и годов мне было уже двадцать два.

«Я, можеть, прожду, – я ему говорю, – да ты меня не возьмёшь…»

А он мне ничего не сказал на это. Постеснялся, наверно. Он хоть бы мне пообещал бы чего…

Ну и так он уехал, а я взяла да и подала заявку замуж выходить.

Он пишет мне, а я говорю: «Я выхожу замуж, больше ты мне не пиши».

Он пишет: «Не выходи, я с баяном приеду».

А я заявку уже подала… Так вот и вышла за свово мужа.

А он к матери, как пришёл с армии, Шурка-то, форма хорошая у него была, к матери моей пришёл сразу: «Я, – говорит, – дурак был, – говорит, – надо было с Веркой мне расписаться».

Дурак, говорит, был… как не дурак… тихой был…

И всё. И ни разу его не видела… а хотелось мне!

Вот, бывало, встану, всё равно об нём думаю; ложусь – всё равно думаю об нём. И он обо мне, видно, всю жизнь думал, часто икалось мне. И я точно знаю, что он мене любил, и меня всё время хотел видеть.

Мой же брат хорошо его знал, рассказывал: Шура говорит: «Хоть бы одним глазком на неё посмотреть».

А такой тихий, взял бы да и пришёл! Подумаешь.

Ну, мой-то – вот мой бы заревновал (смеётся) дай боже… Он на виду не ревновал, но куда я поеду – и он со мной едет, он меня не отпускал, боялся, что как бы я не бросила его.

Уже вот когда, перед смертью, он на меня говорит: «Чтоб ты туда через дорогу не ходила, а то я тебя убью!»

Я говорю: «А почему это?»

А он приревновал к одному – ой-х! ему пятьдесят с чем-то, пузо вот такое… Я говорю: «Да зачем я ему нужна? И он мне не нужен. Ты что, соображаешь?»

«Я видел, как он на тебе смотрел!»

Ну ладно. Пошла за молоком, смотрю, а он тащится туда за мной, еле-еле, уже ноги плохо ходили: думал, что я где-нибудь там гуляю…

Ну, говорю, ходи сам за молоком, я не буду ходить.

А как-то один раз было такое. Я с маленькам ребёнком была, а молодая же была ещё тогда, говорю: «Пойдём гулять?» – а он гулять не любитель был, не идёт. «Пойдём, пойдём», – не идёт. Ну, и взяла да пошла одна. И долго-то я не гуляла: только иду – и он уже выходит, и как даст мне вот в щёку! Да, ударил, синяк у мене был даже.

Написала ему на разводку… не помню уже, или на суд, или на разводку, поехала к брату, написала брату записку: «Ты меня сдавал замуж, ты и живи. Я жить с ним не буду!» И уехала, его не было дома. А он назавтра приехал, брат, и поехали за грыбами с ним, с мужем моим, и забыл про мене! Етить твою налево! отдал меня замуж, а сам всё равно с этим, с мужем с моим…

Поехала к тётке: «Тётк, – говорю, – я не буду с ним жить, я разойдусь от него». Она грит: «Да куда ты разойдёсси, кто разойдёсси? он-то найдёт, а ты? останесся с ребёнком». Ну в общем, тётка не посоветовала, так я и простила ему. Он после, правда, меня никогда не ударил. Другой раз и можно б было, но – боялся…

Так вот и жизнь прошла.

Разойтиться, видишь ты, не так просто. Квартира была – это надо делиться, проблема тоже… А так вроде живёшь и живёшь.

Любить, конечно, его не любила, а так мы в достатке жили. Всё вроде нормально было… а вот как бы для жизни – он нет, совсем не подходил. И как мужчина был совсем… только, бывало, залезет – минуту, и всё, и уже нет ничего. Не подходил совсем. Если б любила, я, может быть, как-то быстрей бы что-нибудь успевала, а то… так, кое-как…

Ну, не подходил он для мене. Может быть, полюбила, если б он мене удовлетворял бы, или как-то лаской иль чем… но вот не было у него этого. Хоть и любил, но не было у него этого.

А вот тот, с тем бы я, конечно… ну кто его знает. Может быть.

Да нет, с ним бы я плохо не жила. Ну, выпивать бы можеть и выпивал бы – дак и мой стал к концу выпивать. А так хоть бы по молодости я бы почувствовала себя бы. А то так… так, кое-как.

Щас они, молодёжь, стали умнее. Щас как они? заранее начинают жить: ну, не подошли друг другу, да и разошлись. По идее оно и правильно: разошлись – ну и не расписаны, и ничего, другого себе найдут. У нас-то по-другому жизнь была. Мы замуж честные выходили, разве можно было нечестной выйти?

И вот сколько я с подругами ни говорила, тоже не нравится вродя. Многие: не подходит вот то одно, то другое… То любви нет, то так нет, никакой ласки.

Вон как стали читать эти книжки… в книжках тоже, конечно, напишуть там – но всё равно же есть: хорошо живут муж с женой, любят друг друга, всё их устраивает, бывает такое… но у меня такого не было.

Не судьба…

А того всю жизнь любила, всю жизнь. И всю жизнь я думала о нём. Всё время думала. И всю жизнь я хотела его увидеть… А щас уже куда я, беззубая, старая, и он уже старый, щас не хочу. Не судьба.

ХII. Чуточку

– Ну, – энергично начал Белявский, – эта история, я считаю, про ин…

– Дим, отложим до завтра.

– Устала?

– Не хочется портить.

– Да? Вам понравилось?! – загорелся Федя.

– Очень. Очень, – сказала Анна значительно. – Федя, спасибо вам.

– А что же сказка? вы не послушаете?

– Завтра.

– А загадка русской души? – спросил со своей стороны Белявский. – Анют?

– Всё завтра.

– Ну, Фёдор, – встал Дмитрий Всеволодович, – держитесь! Завтра здесь же, часика в три – в четыре – решительный бой!..

По ходу прощания Анна приблизилась к Фёдору почти вплотную, и, чуть привстав на цыпочки, – как бы само собой разумеющимся, «светским» жестом – подставила щёку для поцелуя.

Фёдор замешкался от неожиданности и, чтобы сократить образовавшуюся неловкую паузу, поспешил наклониться, но, будучи на полторы головы выше Анны, не рассчитал расстояние, и с размаху сильно – сильнее, чем полагалось «по-светски» – ткнулся лицом в подставленную щёку, и очень громко чмокнул в неё – сконфузился ещё больше и даже слегка покраснел.

Анна невозмутимо взяла мужа под руку и, больше не посмотрев на Фёдора, поднялась вместе с Дмитрием Всеволодовичем на второй этаж.

В своё время описывая одну «светскую» ситуацию, классик выразился так: «Ничего не было ни необыкновенного, ни странного в том, что…» (произошло то-то и то-то), «…но всем это показалось странным. Более всех странно и нехорошо это показалось…» такому-то (или такой-то).