Библиотека современной фантастики - Антология фантастических рассказов

      — Немного есть, — ответил Джим. — Кое-какие еще остались.
      Бишоп лежал, глядя на огонь, прислушиваясь к разговору, радуясь, что его оставили в покое. Наверно, такое же ощущение бывает у собаки, подумал он. У щенка, который прячется в угол от детишек, которые не дают ему покоя.
      Он смотрел на огонь и вспоминал, как когда-то с друзьями совершал вылазки за город, как они раскладывали костер и лежали вокруг него, глядя на небо, на старое знакомое небо Земли.
      А здесь другой костер. И пикник. Но костер и пикник — земные, потому что люди Кимона не имели представления о пикниках. Они не знают и о многом другом. Народные обычаи Земли им незнакомы.
      В тот вечер Морли советовал ему присматриваться к мелочам. Может быть, они дадут ответ…
      Кимонцам нравятся картины Максайн, потому что они примитивны. Это примитив, но не лучшего сорта. А может быть, до знакомства с людьми Земли кимонцы тоже не знали, что могут быть такие картины?
      В конце концов есть ли в броне, покрывающей кимонцев, какие-нибудь щели? Пикники, картины и многое другое, за что они ценят пришельцев с Земли… Может быть, это щели?
      Наверно, это зацепка, которую ищет Морли.
      Бишоп лежал и думал, забыв, что думать не следует, так как кимонцы читают мысли.
      Голоса их затихли, и наступила торжественная ночная тишина. Скоро, подумал Бишоп, мы вернемся — они домой, а я в гостиницу. Далеко ли она? Может быть, до нее полмира. И все же я окажусь там в одно мгновение. Надо бы подложить в костер дров.
      Он встал и вдруг заметил, что остался один.
      Бишопа охватил страх. Они ушли и оставили его одного. Они забыли о нем. Но этого не может быть. Они просто тихонько скрылись в темноте. Наверно, шутят. Хотят напугать его. Завели разговор о зверях, а потом спрятались, пока он лежа дремал у костра. Теперь наблюдают из темноты, наслаждаясь его мыслями, которые говорят им, что он испугался.
      Он нашел ветки и подбросил их в костер. Они загорелись и вспыхнули. Бишопа охватило безразличие, но он почувствовал, что инстинктивно ежится.
      Сейчас он впервые понял, насколько чужд ему Кимон. Планета не казалась чужой прежде, за исключением тех нескольких минут, когда он ждал в парке после того, как его высадила шлюпка. Но даже тогда она не была очень чужой, ибо он знал, что его встретят, что кто-то непременно позаботится о нем.
      В том-то все и дело, подумал он. Кто-то должен позаботиться обо мне. О нас заботятся… хорошо. Прямо-таки окружают заботой. Нас приютили, нас опекают, нас балуют… да, да, именно балуют. А почему? Сейчас им надоест эта игра, и они вернутся в круг света. Наверно, я должен полностью отработать получаемые деньги. Наверно, я должен изображать испуганного человека и звать их. Наверно, я должен вглядываться в темноту и делать вид, что боюсь зверей, о которых они говорили. Они говорили об этом, конечно, не слишком много. Они очень умны для этого, слишком умны. Упомянули вскользь, что есть звери, и переменили тему разговора. Не подчеркивали, не пугали. Ничего лишнего не было сказано. Просто высказали предположение, что есть звери, которых надо бояться.
      Бишоп сидел и ждал. Теперь он уже меньше боялся, так как осмыслил причину страха. «Я сижу у костра на Земле», — твердил он себе. Только то была не Земля. Только то была чужая планета.
      Зашелестели кусты.
      Они идут, подумал Бишоп. Они сообразили, что ничего у них не вышло. Они возвращаются.
      Снова зашелестели кусты, покатился задетый кем-то камешек.
      Бишоп не шевелился.
      Им не запугать меня. Им не запугать…
      Почувствовав чье-то дыханье на своей шее, он судорожно вскочил и отпрыгнул. Пот amp;м он споткнулся и упал, чуть было не попав в костер. Снова вскочив, он обежал костер, чтобы спрятаться за ним от существа, дышавшего ему в шею.
      Бишоп припал к земле и увидел, как в раскрытой пасти блеснули зубы. Зверь поднял голову и закрыл пасть. Бишоп услышал лязг зубов и что-то вроде короткого хриплого стона, вырвавшегося из могучей глотки.
      В голову ему пришла дикая мысль. Это совсем не зверь. Над ним просто продолжают шутить. Если они могут построить дом, напоминающий английский лес, всего на день-два, а потом заставить его исчезнуть, когда в нем уже нет необходимости, то для них, безусловно, секундное дело придумать и создать зверя.
      Зверь бесшумно шел к Бишопу, а тот думал: животные боятся огня. Все животные боятся огня. Он не подойдет ко мне, если я стану поближе к огню.
      Он наклонился и поднял сук.
      Животные боятся огня. Но этот зверь не боялся. Он бесшумно огибал костер. Он вытянул шею и понюхал воздух. Зверь совсем не спешил, так как был уверен, что человек никуда не денется. Бишопа прошиб пот.
      Зверь, огибая костер, стремительно приближался. Бишоп снова отпрыгнул за костер. Зверь остановился, посмотрел на него, затем прижался мордой к земле и выгнул спину. Хищник бил хвостом и рычал.
      Теперь уже Бишоп похолодел от страха. Может быть, это зверь. Может быть, это не шутка, а настоящий зверь.
      Бишоп подбежал к костру вплотную. Он весь напрягся, готовый бежать, отскочить, драться, если придется. Но он знал, что со зверем ему не сладить. И все же, если дело дойдет до схватки, он будет биться.
      Зверь прыгнул.
      Бишоп побежал. Но тут же поскользнулся, упал и покатился в костер.
      Протянулась чья-то рука, выхватила Бишопа из огня и положила на землю. Послышался сердитый крик.
      Вселенная раскололась и вновь соединилась. Бишоп лежал на полу. С трудом он поднялся на ноги. Рука была обожжена и болела. Одежда тлела, и он стал гасить ее здоровой рукой.
      Послышался голос:
      — Простите, сэр. Этого нельзя было допускать.
      Человек, сказавший это, был высок, гораздо выше всех кимонцев, которых Бишоп видел прежде. Он был трехметрового роста, наверное. Нет, не трехметрового… Совсем не трехметрового… Он был, по-видимому, не выше высокого человека с Земли. Но он стоял так, что казался очень высоким. И осанка его и голос — все вместе создавало впечатление, что человек очень высок…
      Бишоп подумал, что впервые видит кимонца не первой молодости. У него были седые виски и лицо в морщинах, похожих на морщины старых охотников и моряков, которым приходится щуриться, всматриваясь в даль.
      Когда Бишоп осмотрелся, то при виде комнаты, в которой они с кимонцем стояли, у него перехватило дыхание. Описать ее словами было бы невозможно… он не только видел ее, он ощущал ее всеми чувствами, которыми был наделен. В ней был целый мир, вся вселенная, все, что он когда-либо видел, все его мечты… Казалось, она бесконечно продолжается во времени и пространстве, но вместе с тем это была жилая комната, не лишенная комфорта и уюта.
      И все же, когда Бишоп снова поглядел вокруг, он почувствовал простоту, которую не заметил сразу. Жизни претит вычурность. Казалось, что комната и люди, которые жили в ее стенах, — это единое целое. Казалось, что комната изо всех сил старается быть не комнатой, а частью жизни, и настолько в этом преуспевает, что становится незаметной.
      — Я был против с самого начала, — сказал кимонец. — Теперь я убедился, что был прав. Но дети хотели, чтобы вы…
      — Дети?
      — Конечно. Я отец Элейн.
      Однако он не произнес слова «Элейн». Он назвал другое имя, имя, которое, как говорила Элейн, не мог бы произнести ни один человек с Земли.
      — Как ваша рука? — спросил кимонец.
      — Ничего, — ответил Бишоп. — Небольшой ожог.
      У него было такое ощущение, словно произносил эти слова не он, а кто-то другой, стоявший рядом.
      Он не мог бы шевельнуться, даже если бы ему заплатили миллион.
      — Надо будет вам помочь, — сказал кимоиец. — Побеседуем позже…
      — Прошу вас, сэр, об одном, — сказал человек, говоривший за Бишопа. — Отправьте меня в гостиницу.
      Он почувствовал, как сразу понял его собеседник, испытывавший к нему сострадание и жалость.
      — Конечно, — сказал высокий кимонец. — С вашего позволения, сэр…
       Однажды дети захотели иметь собачку — маленького игривого щенка. Их отец сказал, что собачки он им не приобретет, так как с собаками они обращаться не умеют. Но они так просили его, что он, наконец, притащил домой собаку, прелестного щенка, маленький пушистый шарик с четырьмя нетвердо ступающими лапками.
       Дети обращались с ним не так уж плохо. Они были жестоки, как все дети. Они тискали и трепали его; они дергали его за уши и за хвост; они дразнили его. Но щенок не терял жизнерадостности. Он любил играть и, что бы с ним ни делали, льнул к детям. Ему, несомненно, очень льстило общение с умным человеческим родом, родом, который настолько опередил собак по культуре и уму, что сравнивать даже смешно.
       Но однажды дети отправились на пикник и к вечеру так устали, что, уходя, забыли щенка.
       В этом не было ничего плохого. Дети ведь забывчивы, что с ними ни делай, а щенок — это всего-навсего собака…
      — Вы сегодня вернулись очень поздно, сэр, — сказал шкаф.
      — Да, — угрюмо откликнулся Бишоп.
      — Вы поранились, сэр. Я чувствую.
      — Мне обожгло руку.
      Одна из дверец шкафа открылась.
      — Положите руку сюда, — сказал шкаф. — Я залечу ее в один миг.
      Бишоп сунул руку в отделение шкафа. Он почувствовал какие-то осторожные прикосновения.
      — Ожог несерьезный, сэр, — сказал шкаф, — но, я думаю, болезненный.
      Мы игрушки, подумал Бишоп. Гостиница — это домик для кукол… или собачья конура. Это нескладная хижина, подобная тем, какие сооружаются на Земле ребятишками из старых ящиков, дощечек. По сравнению с комнатой кимонца это просто лачуга, хотя, впрочем, лачуга роскошная. Для людей с Земли она годится, вполне годится, но это все же лачуга. А кто же мы? Кто мы?Баловни детишек. Кимонские щенята. Импортные щенята.
      — Простите, сэр, — сказал шкаф. — Вы не щенята.
      — Что?
      — Еще раз прошу прощенья, сэр. Мне не следовало этого говорить… но мне не хотелось бы, чтобы вы думали…
      — Если мы не комнатные собачки, то кто же мы?
      — Извините, сэр. Я сказал это невольно, уверяю вас. Мне не следовало бы…
      — Вы ничего не делаете без расчета, — с горечью сказал Бишоп. — Вы и все они. Потому что вы один из них. Вы сказали это только потому, что так хотели они.
      — Я уверяю вас, что вы ошибаетесь.
      — Естественно, вы все будете отрицать, — сказал Бишоп. — Продолжайте выполнять свои обязанности. Вы еще не сказали всего, что вам велено сообщить мне. Продолжайте.
      — Для меня неважно, что вы думаете, — сказал шкаф. — Но если бы вы думали о себе, как о товарищах по детским играм…
      — Час от часу не легче, — сказал Бишоп.
      — То это было бы бесконечно лучше, — продолжал шкаф, — чем думать о себе, как о щенках.
      — И на какую же мысль они хотят меня натолкнуть?
      — Им все равно, — сказал шкаф. — Все зависит от вас самих. Я высказываю только предположение, сэр.
      Хорошо, значит это только предположение. Хорошо, значит они товарищи по детским играм, а не домашние собачки.
      Дети Кимона приглашают поиграть грязных, оборванных, сопливых пострелов с улицы. Наверно, это лучше, чем быть импортной собачкой.
      Но даже в таком случае все придумали дети Кимона. Это они создали правила для тех, кто хотел поехать на Кимон, это они построили гостиницу, обслуживали ее, давали людям с Земли роскошные номера, это они придумали так называемые должности, это они организовали печатание кредиток.
      И если это так, то, значит, не только люди Земли, но и ее правители вели переговоры или пытались вести переговоры всего лишь с детьми народа другой планеты. Вот в чем существенная разница между людьми с Земли и кимонцами.
      А может быть, он не прав?
      Может быть, вообразив себя комнатной собачкой и ожесточившись, он в своих размышлениях пошел не по тому пути? Может быть, он и в самом деле был товарищем по детским играм, взрослым человеком с Земли, низведенным до уровня ребенка… и притом глупого ребенка? Может быть, не стоило думать о себе, как о комнатной собачке, а следовательно, и приходить к мысли, что это дети Кимона организовали иммиграцию людей с Земли?
      А если не дети приглашают в дом уличных мальчишек, а если инициатива проявлена взрослыми Кимона, то что это? Школьная программа? Какая-то фаза постепенного обучения? Или своего рода летний лагерь, куда приглашают способных, но живущих в плохих условиях землян? Или просто это безопасный способ занять и развлечь кимонских ребятишек?
      «Мы должны были догадаться об этом давным-давно, — сказал себе Бишоп. — Но даже если бы кому-нибудь из нас и пришла в голову мысль, что мы комнатные собачки или товарищи по детским играм, то мы прогнали бы ее, потому что слишком самолюбивы».
      — Пожалуйста, сэр, — сказал шкаф. — Рука почти как новенькая. Завтра вы сможете сами одеться.
      Бишоп молча стоял перед шкафом. Рука его безвольно повисла.
      Не спрашивая его, шкаф приготовил коктейль.
      — Я сделал порцию побольше и покрепче, — сказал шкаф. — Думаю, вам это необходимо.
      — Спасибо, — поблагодарил Бишоп.
      Он взял стакан, но не стал пить, а продолжал думать: что-то тут не так. Мы слишком самолюбивы.
      — Что-нибудь не так, сэр?
      — Все в порядке, — сказал Бишоп.
      — Но вы пейте.
      — Потом выпью.
      Нормандцы сели на коней в субботний полдень. Кони гарцевали, знамена с изображениями леопардов развевались на ветру, флажки на копьях трепетали, постукивали ножны мечей. Нормандцы бросились в атаку, но, как говорит история, были отбиты. Все это совершенно правильно, потому что только вечером стена саксов была прорвана, и последнее сражение вокруг знамени с драконом разыгралось уже почти в темноте.
      Но не было никакого Тэйллефера, который ехал впереди, крутил мечом и пел.
      Тут история ошиблась.
      Века два спустя какой-нибудь писец позабавился тем, что вставил в прозаическую историю романтический рассказ о Тэйллефере. Он написал это, протестуя против заточения в четырех голых стенах, против спартанской пищи, против нудной работы, так как на дворе была весна, и ему хотелось отправиться погулять в поле или в лес, а не сидеть взаперти, сгорбившись над чернильницей.
      Вот так же и мы, подумал Бишоп. В наших письмах домой мы скрываем правду. И мы делаем это ради себя. Мы щадим свою гордость.
      — Вот, — сказал Бишоп шкафу, — выпейте это за меня.
      Он поставил стакан, к которому так и не притронулся, на шкаф.
      Шкаф от удивления булькнул.
      — Я не пью, — сказал он.
      — Тогда слейте в бутылку.
      — Я не могу этого сделать, — в ужасе сказал шкаф. — Это же смесь.
      — Тогда разделите ее на составные части.
      — Не могу, — взмолился шкаф. — Не хотите же вы…
      Раздался шелест, и посередине комнаты появилась Максайн. Она улыбнулась Бишопу.
      — Что происходит? — спросила она.
      Шкаф обратился к ней:
      — Он хочет, чтобы я разложил коктейль на составные части. Он же знает, что я не могу этого сделать.
      — Ну и ну, — сказала Максайн. — А я думала, что вы умеете все.
      — Этого сделать я не могу, — сухо сказал шкаф. — Почему бы вам не взять коктейль?
      — Хорошая мысль, — согласилась девушка. Она подошла к шкафу и взяла стакан. — Что с вами? — спросила она Бишопа.
      — Я просто не хочу пить. Разве человек не имеет права…
      — Имеет, — сказала Максайн. — Конечно, имеет. А что у вас с рукой?
      — Ожог.
      — Вы уже достаточно взрослый, чтобы не баловаться с огнем.
      — А вы достаточно взрослая, чтобы не врываться в комнату таким образом. Когда-нибудь вы соберете себя точно в том месте, где будет стоять другой человек.
      Максайн захихикала.
      — Вот это будет смешно, — сказала она. — Представьте себе, вы и я…
      — Это была бы каша.
      — Предложите мне сесть, — сказала Максайн. — Давайте будем общительными и вежливыми.
      — Конечно, садитесь.
      Она села на кушетку.
      — Меня интересует самотелепортацня. — сказал Бишоп. — Я спрашивал вас, как это делается, но вы мне не ответили.
      — Это просто само пришло ко мне.
      — Не может быть, чтобы телепортировали вы сами. Люди не обладают парапсихическими…
      — Когда-нибудь вы взорветесь. Слишком уж кипите.
      Бишоп сел рядом с Максайн.
      — Да, я киплю, — сказал он. — Но…
      — Что еще?
      — А вы когда-нибудь задумывались над тем, как это у вас получается? Пытались ли вы перемещать что-нибудь еще… не только себя?
      — Нет.
      — Почему?
      — Послушайте. Я заскочила, чтобы выпить с вами и немного забыться, а не заниматься техническими разговорами. Я ничего не знаю и не понимаю. Мы многого не понимаем.
      Максайн взглянула на Бишопа, и в ее глазах мелькнул испуг.
      — Вы притворяетесь, что вам не страшно? — продолжала она. — Давайте перестанем притворяться. Давайте признаемся, что…
      Она поднесла стакан к губам, и вдруг он выскользнул из руки.
      — Ах!
      Стакан повис в воздухе над самым полом. Затем он поднялся. Максайн протянула руку и схватила его. Но тут он снова выскользнул из ее дрожавшей руки. На этот раз упал на пол и разбился.
      — Повторите все снова, — сказал Бишоп.
      — Это со мной впервые. Я не знаю, как это случилось. Я просто не хотела, чтобы он разбился, и…
      — А во второй раз?
      — Вы дурак, — возмутилась Максайн. — Я говорю вам, что я ничего не делала. Я не разыгрывала вас. Я не знаю, как это получилось.
      — Но получилось же. Это начало.
      — Начало?
      — Вы не дали стакану упасть на пол. Вы телепортировали его обратно в руку.
      — Послушайте, — мрачно сказала она, — перестаньте обманывать себя. За нами все время следят. Кимонцы иногда устраивают такие трюки. Ради шутки.
      Она рассмеялась и встала, но смех ее был неестественный.
      — Вы не пользуетесь случаем, — сказал Бишоп. — Вы ужасно боитесь, что над ва«и будут смеяться. Надо быть мудрой.
      — Спасибо за коктейль, — сказала она.
      — Но, Максайн…
      — Навестите меня как-нибудь.
      — Максайн! Погодите!
      Но она уже исчезла.
      …Надо забыть о самолюбии. Надо проанализировать факты, думал Бишоп. У кимонцев более высокая культура, чем у нас. Другими словами, они ушли дальше по дороге эволюции, чем мы, ушли дальше от обезьяны. А как людям Земли достичь этого?
      Дело здесь не только в уме.
      Возможно, здесь важнее философия — она подсказывает, как лучше использовать ум, который уже есть у человека, она дает возможность понимать и правильно оценивать человеческие достоинства, она учит, как должен действовать человек в своих взаимоотношениях со вселенной.
      И если кимонцы все понимают, если они добились своего, разобравшись во всем, то нельзя представить себе, чтобы они брали к себе на службу других разумных существ в качестве щенков. Или даже в качестве товарищей по детским играм. Но это могло бы быть в том случае, если бы игра приносила пользу не их детям, а детям Земли. Они осознавали бы, какой ущерб наносит подобная практика, и пошли бы на нее только в том случае, если бы в конце концов из всего этого вышел толк.
      Бишоп сидел, думал, и собственные мысли казались ему логичными, потому что даже в истории его родной планеты бывали периоды, когда переход на новую, высшую ступень развития требовал издержек.
      И еще. В св
      оем развитии люди не скоро обретут парапсихические способности, так как они могут быть губительно использованы обществом, которое эмоционально и интеллектуально не подготовлено к обращению с ними. Ни одна культура, которая не достигла зрелости, не может обрести парапсихического могущества, потому что это не игра для подростков. В сравнении с кимонцами люди могут считать себя лишь детьми.
      С этим было трудно согласиться. Это не укладывалось в голове. Но согласиться было необходимо. Необходимо.
      — Уже поздно, сэр, — сказал шкаф. — Вы, по-видимому, устали.
      — Вы хотите, чтобы я лег спать.
      — Я только предположил, что вы устали, сэр.
      — Ладно, — сказал Бишоп.
      Он встал и пошел в спальню, улыбаясь про себя. Послали спать… как ребенка. И он пошел.
      Не сказал: «Я лягу, когда мне будет надо». Не цеплялся за свое достоинство взрослого. Не капризничал, не стучал ногами, не вопил.
      Пошел спать… как ребенок, которому велено идти в постель.
      Может быть, так и надо делать. Может быть, это ответ на все вопросы. Может быть, это единственный ответ.
      Бишоп обернулся.
      — Шкаф!
      — Что вам угодно, сэр?
      — Ничего. То есть от вас мне ничего не надо. Спасибо за то, что подлечили руку.
      — Ну и хорошо, — сказал шкаф. — Спокойной ночи!
      Может быть, это и есть ответ. Вести себя, как ребенок. А как поступает ребенок? Он идет спать, когда ему велят. Он слушается взрослых. Он ходит в школу. Он… Погодите!
       Он ходит в школу!
      Он ходит в школу, потому что ему надо многому научиться. Он ходит в детский сад, а потом в школу, а потом в колледж. Он понимает, что ему надо многому научиться, прежде чем он займет свое место в мире взрослых.
      Но я ходил в школу, подумал Бишоп. Я ходил в школу долгие годы. Я усердно учился и выдержал экзамен, на котором провалились тысячи других. Я был подготовлен к поездке на Кимон.
      Однако будь ты на Земле хоть доктором, по прибытии на Кимон ты становишься всего лишь «выпускником» детского сада.
      Монти немного овладел телепатией. И другие тоже. Максайн может телепортировать себя, и она не дала стакану разбиться об пол. Наверно, и другие на это способны.
      А они только еще постигают азы.
      Телепатия и умение не дать стакану разбиться — это еще далеко не все. Парапсихическое могущество — это далеко не единственное достижение культуры Кимона.
      Может быть, мы готовы, думал Бишоп. Может быть, мы уже почти вышли из подросткового возраста. Может быть, мы уже почти готовы к восприятию культуры взрослых. А иначе почему бы кимонцы пустили к себе из всей Галактики только нас?
      У Бишопа голова шла кругом.
      На Земле один из тысячи выдерживает экзамен, дающий право поехать на Кимон. Может быть, на Кимоне одного из тысячи находят достойным приобщения к культуре Кимона.
      Но прежде чем начать приобщаться к культуре, прежде чем начать учиться, следует признать, что ты ничего не знаешь. Надо признать, что ты еще ребенок. С капризами тебя никуда не пустят. Надо отбросить ложное самолюбие, которым ты, как щитом, закрываешься от культуры, требующей твоего понимания.
      Эх, Морли, наверно, я получил ответ, — сказал про себя Бишоп, — ответ, которого ты ждешь на Земле. Но я не могу сообщить тебе его. Его нельзя передать другому. Его должен найти каждый сам для себя.
      Жаль, что Земля не подготовлена к тому, чтобы найти этот ответ. Такого не проходят в школах Земли.
      Армии и пушки не смогут взять штурмом цитадель кимонской культуры, потому что воевать с народом, обладающим парапсихическими способностями, просто невозможно.
      Только мудрое терпение поможет разгадать тайны планеты. А земляне люди нетерпеливые, не мирные. Здесь все по-другому. Здесь надо стать другим.
      Надо начать с признания, что я ничего не знаю. Потом сказать, что я хочу знать. И дать обещание, что буду усердно учиться. Может быть, нас для того и привозят сюда, чтобы один из тысячи имел возможность сообразить это. Может быть, кимонцы наблюдают за нами, надеясь, что сообразит не только один из тысячи. Может быть, им больше хочется передать свои знания, чем нам учиться. Потому что они одиноки в Галактике, в которой нет существ, подобных им.
      Неужели все живущие в гостинице потерпели неудачу? Неужели они никогда не пытались догадаться, в чем дело, или пытались, но безуспешно?
      А другие… по одному из каждой тысячи… где они?
      Бишоп терялся в догадках.
      Но, может быть, все это предположения? Мечты? Завтра утром он проснется и узнает, что ошибался. Он спустится в бар, выпьет с Максайн или Монти и будет смеяться над тем, о чем мечтает сейчас.
      Школа. Но это была бы не школа… по крайней мере она была бы совсем не похожа на те школы, в которых он когда-то учился.
      Хорошо бы…
      — Ложитесь-ка спать, сэр, — сказал шкаф.
      — Наверно, надо ложиться, — согласился Бишоп. — День был тяжелый и долгий.
      — Вы захотите встать пораньше, — заметил шкаф, — чтобы не опоздать в школу.

Когда выхода не видят

РОБЕРТ КРЭЙН
ПУРПУРНЫЕ ПОЛЯ

      — Выглядишь ты просто отлично, — сказала Роз, провожая его к двери. — Такой молодой, красивый… Я страшно горжусь тобой.
      Он ласково взял ее за подбородок и поцеловал.
      — Скотт, — прошептала она и отстранилась, чтобы лучше видеть его лицо. — Желаю, чтобы тебе повезло у мистера Пэйнтера.
      — Не беспокойся, — ответил он. — Все уладится как нельзя лучше. — И, уловив в ее глазах тревогу, добавил: — Пэйнтер славный малый. Пользуется огромным влиянием.
      Она легонько хлопнула его по плечу.
      — Беги же, не то опоздаешь на поезд.
      Он улыбнулся. Она по-прежнему называет это поездами.
      — Моновагон, — поправил он.
      — Поезд, моновагон — какая разница? Это ведь одно и то же, не так ли? — Она чуть-чуть надула губы: ей не по душе были все эти новомодные выдумки. — Возвращайся пораньше, к обеду.
      — Постараюсь.
      — Желаю удачи! — пылко сказала она. — Желаю удачи, мой родной!
      Ведь я всего-навсего ищу работу, подумал он. Так ли уж трудно найти работу?
      Он вошел в гараж, залез в маленький гиромобиль и съехал под уклон, чтобы завелся мотор. Аккумуляторы садились, он хотел их поберечь. С аккумуляторами теперь творится что-то неладное: их хватает всего на месяц-другой. Было время, когда один аккумулятор служил два или три года, но это еще до войны, двадцать лет назад. До Программы.
      Он оставил гиромобиль на привокзальной стоянке и вышел на платформу — высокий, порывистый, безупречно сложенный, покрытый бронзовым загаром. Моновагон запаздывал на девять минут, и Скотту стало смешно. Он вспомнил французскую пословицу насчет того, что все меняется, но чем больше перемен, тем больше все остается по-старому; правда, это не совсем верно, — вот, например, Францию последняя война почти стерла с лица земли, да и здесь Программа многое изменила, в том числе Конституцию. А вот железнодорожная компания «Лонг-Айленд», как упорно величает ее Роз, по-прежнему не соблюдает графиков, хоть и называется теперь корпорацией «Юниверсал Монорелс».
      Когда прибыл маленький моновагон, Скотт прошел в головное купе, чтобы покурить, и задымил сигаретой, как только застегнул предохранительный пояс. Не так давно на линии произошло несколько крушений, и по указу Программы были введены предохранительные пояса. Скотт вспомнил, как молодой диктор телерамы комментировал этот указ: спокойно и доходчиво объяснил, что такое предохранительные ремни, как они защищают тело пассажира от ушибов при внезапных остановках, и так далее, и тому подобное. А затем молодой диктор стал распространяться о том, как плохо жилось до войны, когда всем заправляли старикашки, когда за общественный транспорт отвечали пятидесятилетние и даже шестидесятилетние. Программа все это изменила, гордо заявил молодой диктор. Все моноинженеры моложе тридцати, у всех у них великолепное здоровье и высоченные коэффициенты сообразительности.
      Вот потому-то, думал Скотт, и нужны предохранительные пояса.
      Роз быстро убрала в доме, приняла ванну и очень старательно оделась. Долго водила щеткой по волосам, пока они не заблестели, потом наложила на щека слой румян и хорошенько втерла их в кожу. Сегодня надо выглядеть как можно лучше, быть молодой и полной жизни. Она не сказала Скотту, куда идет. Не хотела его тревожить. Бедный Скотт, подумала она. Бедняжка мой родной! У него и так забот хватает.
      Откинувшийся на спинку кресла Скотт ощущал прилив самонадеянности. Сегодняшний день будет для него счастливым. Нет никого, кто сказал бы дурное слово о Пэйнтере, — такой это чуткий и отзывчивый человек. Пэйнтер работает помощником директора корпорации «Консолидейтед Комьюникейшенз» — ведает там штатами; а ведь на службе у этой корпорации семьдесят тысяч человек. Пэйнтер всегда найдет место для надежного и опытного работника. Пэйнтер все устроит, думал Скотт.
      Скотт окинул взглядом открытый моновагон с низенькими стенками, увидел головы и плечи юнцов, едущих на работу, и невольно подивился новому миру, новому поколению. Казалось, все эти молодые люди вылупились из яиц в один и тот же летний день. Все они были мускулисты, у всех на толстых шеях сидели несуразно маленькие головки, у всех одинаково неулыбчивые глаза, одинаково прямые носы, одинаково сжатые чувственные губы. Роз вечно восхищалась этими юнцами — они словно сошли с давнишних рекламных картинок, которые призывали курить только сигареты «Зани» или мыться только Охотничьим Мылом. Но вот теперь они стали типичны для всей страны. Чиновники Программы. Все в чистеньких синих костюмах с черными галстуками и в черных полуботинках; все выдающиеся, фантастически выдающиеся, энергия в них бьет через край. Теперь они правят страной — это власть, на которой зиждется Программа. Скотт вспомнил Тридцать Девятую Поправку к конституции:
      «Лица, достигшие тридцати пяти лет, не подлежат принятию на правительственную службу…»
      Роз перешла через дорогу — навестить Энн Питерс. Дверь открыла сама Энн, прехорошенькая, точно картинка. Двадцатипятилетняя Энн была замужем за чиновником Программы. Роз весело сказала:
      — Здравствуй, милочка Энн. Опять хочу попросить у тебя гиромобиль.
      Питерсы жили припеваючи. На жалованье Программы они позволяли себе держать два гиромобиля, и им хоть сейчас разрешили бы двоих, даже троих детей.
      Энн широко раскрыла глаза.
      — В клинику?
      — Да, — с улыбкой подтвердила Роз.
      — Ты ведь туда второй раз, — сказала Энн. Она в ужасе посмотрела на старшую приятельницу.
      — Не бойся, милочка. Все будет очень хорошо.
      — Господи, — пробормотала Энн. — Господи!
      — Не будь такой глупышкой.
      — Схожу за ключами, — сказала Энн. Вернулась она смертельно бледная, словно ее только что рвало.
      — Спасибо, — поблагодарила Роз. — Ты ужасно добрая.