Я

Ее лоснящееся раскрашенное лицо оказалось рядом, почти касаясь моей исхудавшей физиономии. Исходящие от нее невероятные запахи продолжали атаковать меня, доводя до одури. Я наблюдал, как она задумалась, стала нашептывать какие-то слова, – видимо, представляя товары, которые сможет теперь купить, или сервис, который оплатит чеками. Женщина не просто расцвела – в своих мечтах она приподнялась над клиентами магазина, над пешеходами Арбата, над всеми жителями огромной России. Ее носило где-то в облаках, она проводила время в поднебесье, она получала кайф в фантастическом мире грез. Как патрицианка, она парила над всеми! Но я-то знал, что это был за мир: яркие вещи, глупые тусовки и пир во время чумы. Тут я вспомнил договоренность с самим собой и рассердился: «Караманов, зачем тебе проводить в роли афериста целый год? Нескольких эпизодов достаточно, чтобы понять абсурдность утверждения о величии человеков. Это до невозможности примитивные существа, которые мешают миру развиваться дальше. Василий! Найди способ избавиться от них всех! Торопись! Универсум ждет!» «Я купила бы несколько тысяч чеков, – вернул меня к реальности голос хозяйки комиссионного магазина. – И плачу неплохо: рубль восемьдесят за чек. Танька, – обратилась она к продавщице, – дай парню двести семьдесят рублей. – Потом ко мне: – Где чеки? Не фальшивые ли? Когда еще принесешь?» Я подсчитал: четыреста тридцать рублей было моих, она даст двести семьдесят. Получается семьсот. Двадцать рублей уйдет на «куклу,» десятку придется отдать за парик блондина. За двадцатку приобрету поношенную куртень. Шестьсот пятьдесят. Пятьдесят откладываем. Шестьсот делим на три, получаем двести чеков. «Завтра, – сказал я. – В это же время принесу двести чеков». – «А почему только двести? Я же сказала: тысячу куплю! Больше тысячи! Сколько доставишь – все будет тут же скуплено! – На ее лице появилась недовольная гримаса. – Как тебя зовут, юноша?» – «Алексей Пошибайлов». – «Что-то лицо у тебя бледное, с желтизной. Ты, случаем, не колешься? Или у тебя гепатит? Иметь задумчивый вид в твои годы… Ты не болен?» – «Нет, все в порядке. Учеба отнимает уйму времени!» – «Ну, приходи завтра. Буду ждать. Сделаю предложение, от которого просто так не отказываются», – и она как-то мечтательно взглянула на меня. Такого женского взора я никогда еще не видел. Нет, он меня заинтересовал совсем по другому поводу. «Что она имеет в виду? – подумалось мне. – Мечтает она о чеках или о чем-то другом? Не может быть! Неужели ей на ум пришел секс? Ей же все пятьдесят! Уж этого я себе никогда не позволю! Пусть они целуют ее накрашенные губы; пусть они гладят ее кастрюлеподобную грудь; пусть они обнимают ее бочкообразную талию; пусть они ласкают ее унизанные бриллиантами пальцы-сосиски; пусть они нежно теребят ее крашеные волосы. Караманов не для этого дела, мадам!» Я поклонился, опустил глаза и быстро вышел на Старый Арбат. У меня был, видимо, престранный вид. Некоторые люди оборачивались и смотрели мне вслед. Но мне было все равно. Я несся в сберкассу, чтобы обменять деньги коммерсантки на красные червонцы. Меня еще ждала покупка нового парика и всего остального. Надо было готовиться к завтрашнему дню. Мысленно я подвел итоги дня: сегодня я совершил много абсолютно новых для себя дел. Я впервые обманул человеков. Второе: я впервые стал смотреть в глаза людям. Изучая их не на расстоянии, а непосредственно общаясь с ними . Третье: я впервые продал вещь. Неважно, что это были чеки, – я выступил как торговец. Четвертое: я впервые с глазу на глаз общался с женщиной. Пятое: я впервые почувствовал на себе похотливый взгляд. Шестое: я впервые больше двух часов жил людской жизнью. Седьмое: я еще глубже убедился, что только совершая над собой насилие, смогу выполнить намеченную программу – изменить население Земли. Ведь такое количество несовершенных существ может запротестовать! Шутка ли – шесть с половиной миллиардов людей! Только рыб больше! Может, загнать человеков под воду? Там места обширные. Избави бог! Отравят воду! Умертвят нетронутый мир. Выплеснут океаны. Начнут строить дома политпросвета, тюрьмы, границы. Их генный ансамбль порочен. Они же не смогут самостоятельно понять, что у них нет никаких прав оставаться на планете! Что настало время уступить место другим. Если они сами не уйдут, то Караманов поможет, да и природа изгонит их . «Не торопись, Василий, тебя ждут другие сюрпризы. Чем чаще ты будешь общаться с людьми, тем больше возненавидишь эту породу, тем быстрее у тебя возрастет желание избавиться от соседства с ними , тем лучше ты поймешь, чего в путивльцах никак не должно быть. Что им априори противопоказано, а что человеческое можно оставить в их генах. Но главное – сколько именно. Тебе не следует усердствовать в поисках их пороков – они обнаружат себя сами! Ты узришь их в осколках разлетающегося вдребезги мира! Не прячь глаза, открой их шире! Тогда поймешь значительно больше, чем знаешь сейчас!» Эти мысли окрыляли меня, импульс «вхождения в люди» усилил влияние на мой разум. Я заторопился в свою берлогу в Староваганьковском переулке. Желание вновь почувствовать себя не Алексеем Пошибайловым, а Василием Карамановым, путивльцем до мозга костей, было непреодолимо. Переодевшись, приняв облик подстриженного дворника, я вышел во двор и стал подметать. Я не понимал в тот момент, что двор был чист, что мусор давно убран. Лишь позже, обдумывая каждый миг этого необычного в моей жизни дня, я осознал, что мне хотелось не столько подмести двор, сколько самому очиститься, избавиться от воспоминаний о случившемся. Этого требовала моя генная природа, но ум – интеллект cosmicus – сопротивлялся. Он собирал все подробности минувшего дня воедино и укладывал в специальную ячейку памяти. Я почувствовал, что меня неудержимо клонит ко сну, доплелся до парикмахерской, купил парик блондина, затем в магазине рядом приобрел бэушную куртку, дополз до своего сарая и плюхнулся на тюфяк. На следующий день, в полдень, я опять переоделся в Алексея Пошибайлова и отправился к третьему подъезду Генерального штаба. Блондин Пошибайлов был готов к криминальным манипуляциям. Сегодня я хотел найти не просто обычного «лоха», подобного вчерашнему, а самого гордого, самого умного, самого алчного из офицеров. Не майора, а полковника, генерала! Я мечтал встретить сопротивление соблазнительному предложению. Чтобы он удивленно спросил: «А почему вы желаете платить в три раза больше? Есть ли у вас справка от психиатра? Я не хочу дурить больных людей! Курс чеков к рублю – один к одному. Я не позволю себе продавать чеки по завышенной цене. А строго по курсу – не желаю». Вот о чем я думал, останавливаясь у знакомого места. Здесь опять были толпы людей, все больше мужчины в погонах майоров и подполковников. Заметил двух-трех женщин во флотских мундирах. Вдруг появился первый полковник. Он вышел из подъезда медленно. Ниже среднего роста. Полноват. Толстые, вывернутые наружу губы словно вываливались изо рта. Он трудно дышал. Мне казалось, что я слышал свист его легких. Спустившись с лестницы, полковник остановился. Прищурившись, осмотрелся. Старательно высморкался прямо на асфальт. Пальцы вытер о брюки. На приветствия «под козырек» никак не отвечал. Он явно показывал окружающим, что задумался. Мыслит! Потом закурил, потухшей спичкой поковырял в зубах, пожевал ее, бросил себе под ноги и побрел в сторону станции «Арбатская». Шел медленно, большой живот распирал его китель. «Ну что, Василий, – сказал я себе, – взглянем на еще один венец природы?» Я тут же засеменил вслед. Поравнявшись с ним, сказал: «Дяденька, плачу три рубля за чек. Мне надо двести чеков, чтобы свадебное платье невесте купить. Я Леша Пошибайлов из Твери». – «А ты откуда тут взялся? Что-то я тебя раньше не видел. Из Твери, говоришь? – Он взглянул на меня и остановился. – А знаешь ли ты, тверчонок-чертенок, что чеки нынче уже четыре рубля стоят? А? Обмануть полковника захотел? Купишь за три, а продашь за четыре. А меня дуралеем обзовешь? Ты где служил?» – «Студент я, в отсрочке». – «Старшее поколение служит, а младшее чеки скупает! Капитал создает! Нет, за три рубля не продам. Давай четыре – и баста! Я эти деньги в проклятом Йемене зарабатывал. Военным советником служил, подпольную армию создавал. Сам генерал Ахмед Салям Саид у меня учеником был! Это я его учил, как бомбы метать. Ты думаешь, так просто Исламбули Садата завалить?» «Что он мне о военных секретах рассказывает? Не волнуют они меня! Мне его алчность интересна, – мелькнуло у меня в голове. Я перебил его: – Товарищ полковник, платье невесте в “Березке” двести чеков стоит. Мне двести чеков нужны. А имею я всего шестьсот рублей». – «За три рубля никак не пойдет. Плати четыре! Что мне твоя свадьба, – я племяннику ко дню рождения “Шарп” отказался купить! А ты, из Твери, кто мне? Плати четыре или пошел вон». Полковник опять высморкался прямо на асфальт; его сопли попали мне на ботинок, но он этого словно не заметил. «Ну, ладно, – сказал я. – На шестьсот рублей куплю у вас только сто пятьдесят чеков. Прямо на улице рассчитываться?» – и стал вытаскивать деньги. «Ты что, провокатор, дурень Пошибайлов? Спрячь! И фамилия у тебя скверная. Рядовой Пошибайлов! Тьфу! Попадешь ко мне в полк, я из тебя всю эту дурь мигом вышибу. Кто же на улице торговлей занимается? Ищи подъезд». «Где же тут подъезд? – подумал я. – Давайте свернем налево, у продовольственного магазина что-нибудь обязательно найдем». Подъезд оказался мрачным, заплеванным, воняло мочой, стены заросли плесенью. Я положил пакет с червонцами на книгу, а под ней пристроил «куклу». «Возьмите деньги, считайте», – предложил я. Тут с полковником началась истерика. С какой-то двойной алчностью он стал разглядывать мое лицо. Потом вдруг, нисколько не стесняясь, заговорил с самим собой вслух. О, это был какой-то невообразимый, нескончаемый поток слов! Лицо его оставалось каменным, но голос дрожал. Лишь изредка он вытирал рукой полные слез глаза. Такого я никогда еще не видел: каменное лицо в слезах. «У меня, значит, шесть с половиной тысяч чеков. Умножим на четыре – это будет двадцать шесть тысяч рублей. На эти деньги я куплю кооперативную квартиру, которую продам за два номинала; на автомобиле, который уступлю Аистову, заработаю еще три тысячи; ковры принесут мне семь тысяч; за саблю Кемала комиссионка выложит три тысячи; за Коран восемнадцатого века с картинками Абдул Карима мусульмане предложат три тысячи; за набор почтовых марок спекулянты отстегнут тысячу; за коллекцию вырезанных из камня верблюдов можно снять три тысячи; за письма Насера у букинистов выручу полторы тысячи; за необработанные сапфиры можно ожидать две тысячи, за поддельные часы фирмы “Радо” – тысячу; за полтонны шафрана любой узбек или азербайджанец выложит пару тысяч; за списанные противогазы можно без проблем заграбастать четыре тысячи. Потом все эти деньги уложить в чемодан и вывезти во Вьетнам. Там на них можно купить кофейную плантацию. Или в Венгрию, там яблоневые плантации принесут высокий доход…» – «Прошу прощения, полковник. Вы начнете считать деньги?» – перебил его я. Мне не хотелось делать это раньше: вначале ход его мыслей меня очень интересовал. Но теперь мне многое стало понятно, и отмечать еще и еще раз активность гена наживы не имело уже никакого смысла. Вот он, враг человеческий – ген спроса, приобретательства. Он полностью поглощает сознание, он подчиняет себе весь скромный кроманьонский интеллект. Неужели они сами на этот разрушительный эффект не способны обратить внимание? Ведь претензии на разум у них огромные! Да бог с ними! «Считайте деньги, товарищ полковник!» – повторил я. Офицер высморкался, утер рукавом нос, пальцы обтер в карманах брюк, вытянул пачку денег из полиэтиленового пакета и стал считать. Он перебирал деньги медленно и нудно, часто сбивался, начинал все сначала. Я держал перед ним книжицу, на которую он клал то стопки по десять ассигнаций, то кучки по двадцать, то все вместе. Ощупывая десятки, он, видимо, слышал какую-то музыку, потому что пальцы с зажатой купюрой каждый раз подносил к правому уху, закрывал глаза, его крупная голова вздрагивала в непонятном ритме, а толстые, вывалившиеся изо рта губы то ли что-то нашептывали, то ли напевали. Наконец, закончив пересчет, полковник тяжело вздохнул. Какое-то время червонцы оставались на книжице. Правой рукой я взял пачку денег, левой рукой положил книжку с «куклой» под правую руку и стал на его глазах аккуратно упаковывать денежную пачку в прозрачный пакет. «Правильно, правильно, – прошептал офицер, – деньги порядок любят». – «А где ваши чеки?» – спросил я. Он расстегнул китель, потом сорочку, и на майке я увидел нашитый вручную карман. «Лагерный прием, – мелькнуло у меня в голове. – Карманников боится, что ли? Или опасается каждого из человеков?» Он извлек из своего потайного кармана пачку чеков, отсчитал три полсотни, прикусил их зубами на то время, пока прятал оставшиеся чеки в импровизированный тайник, застегнулся и сказал: «Теперь давай, Пошибайлов, меняться: я тебе чеки, а ты мне деньги». – «Вот и славно, берите пачку. Она вас ждет!» – заявил я. А на книжице уже лежала «кукла». Полковник взял ее, подумал, потом передал мне чеки, опять расстегнул китель, сорочку и в свой нашитый карман положил целлофановый пакет. «Ты, Пошибайлов, запиши мой телефон. По курсу один к четырем я всегда готов продать. Есть чем записывать?» – «Спасибо, мне больше не нужно. Мне только свадебное платье купить. В “Березке” есть и за сто пятьдесят. Правда, с короткими рукавами». – «Правильно! – сказал полковник. – Обрезай невесте руки смолоду. Чем короче руки у жены, тем больше прав у мужа. Понял?» Мы, наконец, вышли из подъезда и попрощались. Через несколько шагов офицер опять громко высморкался. Показалось, что мне на лоб попала сопля! Я вытащил платок и вытер лицо. Честно сказать, я тогда до конца не понял, была это иллюзия или на самом деле мне на лицо попала слизь полковника. От общения с этим типом меня вновь потянуло подметать улицы, но я был обременен обязательствами: торопился в комиссионку, проклиная мир, в котором оказался. «Надо же, попал! Родился в такую мерзкую эпоху», – сверлила меня горькая мысль. Тут я зашел в незнакомый подъезд, чтобы сменить парик. Из блондина сегодняшнего превратился в шатена вчерашнего и уже смело вошел в магазин. Встретившись со мной взглядом, продавщица кивком головы дала понять, чтобы я следовал за ней. Доведя меня до кабинета начальницы, моя провожатая тут же исчезла. Комнатка директрисы была не больше десяти метров. Я осмотрелся: стол, заваленный бумагами, полки, забитые разной запыленной дребеденью, почерневшие картины с изображением деревенского быта на стенах, какие-то картонные ящики не самого чистого вида по углам придавали этому небольшому помещению захламленный вид. «Обратились бы ко мне, я мигом бы навел здесь порядок. Хоть можно было бы свободно дышать, – подумал я и тут же, вспомнив громкое сморканье полковника, брезгливо поморщился: – Фу!» – «А, это ты, Алешенька! Рада видеть! Принес, что обещал?» Седая дама сидела за столом, подперев рукой левую щеку. Ее грудь лежала на столешнице, как рулон байковой ткани. «Сто пятьдесят чеков к вашим услугам». Никакого желания вступать с ней в длительные дискуссии у меня не было. «Что ты, дружок, по сто пятьдесят носишь? Что у тебя за лимит? Не доверяешь? Мне, Нине Сергеевне? Весь Арбат знает и уважает Лепешкину! Я же не стану тебя дурить. Что мне двести семьдесят рублей? Пустяк!» Тут я подумал совсем о другом: «А что если попробовать спровоцировать эту даму, заставить ее проявить инстинкты? Раскрутить на выражение чувств, взглянуть на ее генные предпочтения? Я же совершенно не знаком с женщинами!.. Милая Нина Сергеевна, сегодня цена на чеки выше, чем вчера. Вы можете не брать. Я найду других покупателей». – «Ты же обещал мне по рубль восемьдесят! – вскричала она, резко вставая из-за стола. – Это нарушает этику коммерсантов. Я строю планы, делаю заказы в “Березке”, а ты без предварительного согласования поднимаешь цены. На что это похоже?» – «Назвать вам новую цену?» – спокойно спросил я. «Нет! Не хочу даже знать!» – «Тогда я пойду». – «Вали! Но больше чтоб духу твоего здесь не было!» Я молча раскланялся и готов был выйти вон, но она снова заорала: «Нет, подожди! Что у тебя за цена?» – «Обстоятельства вынуждают меня поднять цену на два процента, – начал я медленно. – Здесь нет никакого злого умысла. В стране начались рыночные отношения, а обменный курс – это инструмент рынка. Он может меняться несколько раз в день. Он иногда ползет вверх, а иногда скатывается вниз! Так я пошел…» – «Стой, Алешка! Сколько это, два процента? Подожди, посчитаю!» – растерялась Нина Сергеевна. «Не трудитесь, я уже это сделал. Общая цена вырастет на пять рублей сорок копеек. Я не знаком с торговцами, но не думаю, что такое мизерное повышение курса должно вызывать столь бурную реакцию. До свидания». – «Стой, паразит! Не мучай меня! Ну, ошиблась. Женщина же! Вот, возьми двести восемьдесят рублей!» – смягчила она тон. «Что, четыре шестьдесят оставляете на чай?» – усмехнулся я. «Ой, не бери в голову! Считай, как хочешь. Давай чеки!» – взмолилась Лепешкина. Я передал ей три полсотни, но уходить не торопился. «Что дальше-то будет? – не успокаивался я. – Мне очень важно досконально знать эту породу». Я изобразил наивного молодого человека: выложил из кармана мелкие деньги и начал было перебирать монеты, чтобы отсчитать сдачу, – но тут Нина Сергеевна сгребла мелочь в кучу, зажала ее в кулаке и засунула в мой брючный карман. Разжав кулак, она взглянула на меня тем самым, вчерашним, похотливым взглядом, ухватила мужскую часть моего тела и стала с какой-то остервенелой настойчивостью ее массировать. Мужская часть тела изменила форму и окрепла. Свободной рукой Лепешкина выключила свет, ногой с грохотом закрыла дверь, чмокнула меня в ухо и прошептала: «Я тебе в подарок импортные носки приготовила. Черные, а по бокам шведская корона. Тебе они понравятся. Раздевайся быстрее, давай на стуле! – Ее голос вздрагивал, дыхание было прерывистым. – Скидывай с себя все, Лешка! – Вытащив руку из кармана моих брюк, она тоже стала раздеваться. – Ох, носки у тебя будут классные. Мне их из Италии привезли. Майку тоже снимай. Быстрее!» Она снова ухватила интимную часть моего тела. Смотрел я на эту суету в кабинете директора комиссионки и огорченно думал: на чью голову надели венец природы? Видимо, какой-то услужливый редактор не стал упоминать, что венец-то глиняный! Да и не венец он вовсе, а горшок! Да, глиняный горшок! Тут я отвел от себя дрожащую руку госпожи Лепешкиной и спокойно бросил: «Пока, венценосцы, пока, разумные!» – и вышел на улицу. Я был настолько глубоко предан своим убеждениям, что никакие бесы человеков не одолели бы меня – ни искусом, ни соблазнами. Старый Арбат был полон человеками. Они пили из бутылок пиво, целовались, бренчали на гитарах, пели, дрались, знакомились, жульничали, играя в наперсток, глазели друг на друга. Был обычный день в столице России. Я вяло плелся по Арбату и с грустью думал: зачем попал я в этот мир? Непрошеный гость. Одиночка. Дворник. Нужен ли я им , этим счастливцам, со своей идеей добиваться их скорейшего исчезновения? Подглядывать за их убожеством, заносить в тетрадку памяти их пороки… Пусть вымирают самостоятельно. Никто же не торопил неандертальцев! Никто не гнал их метлой возмущения. А может, все же кто-то был? Некая сила управляла их исходом? Ведь подозрительно спокойно они переселились на страницы исторических книг. Неправдоподобно вяло оставили навсегда свои ареалы обитания. И кроманьонцам нужен лишь толчок. Слабый, незаметный, бесшумный. Тут я опять подумал, что Я, действительно, уникальное создание. Как Коперник, открывший скорости движения планет и их зависимость от расстояния до Солнца, так и я должен вычислить скорость обращения жизни каждого из видов в зависимости от скорости мутаций их генного ансамбля. Значит, когда мне станет известна скорость мутаций, тогда и будет запущен маховик по-настоящему! На полную мощь! И устремятся эти толпы людей к своему финишу. С такими же радостными, счастливыми лицами, какие сейчас я наблюдаю на Старом Арбате. С пивом в руках, с песней на устах, с гитарой через плечо, в модных одеждах, на роскошных машинах. Ох, если бы они знали о моих намерениях! Если бы они подслушали мои мысли – разорвали бы в клочья? Или сами стали бы помогать мне в этом начинании? Может, им самим все осточертело, они сами мечтают покинуть этот мир? Жизнь большей части из них омрачена несчастьями. Рождаемость падает, растет количество однополых связей. Правда, если в одних странах эти процессы стали необратимыми, то в других – совершенно иная тенденция: перманентный рост популяции. Сумбур! Бороться с плохо знакомым мне видом стало для меня делом чести. Но на это может уйти не одна жизнь. Мне в буквальном смысле необходимо перечитать почти все фолианты Государственной библиотеки. Голова была полна этими размышлениями. Врожденная целеустремленность подпитывала мою идею. Я медленно плелся по пешеходной улице, не обращая никакого внимания на толпы прохожих. Людской быт меня нисколько не интересовал. Они испытывали к моей странной персоне те же негативные чувства. Могли ли они меня уважать? Меня, чистильщика улиц, существо без каких бы то ни было привязанностей, находящееся в постоянном внутреннем конфликте с их укладом жизни, не признающее ни моду, ни тусовки, ни культуру, ни деньги? Меня выворачивало от их идеалов: религия, государство, идеология, ордена, бюрократическая иерархия – все это было для меня пустым звуком. Никто из сотрудников музея со мной не общался. Человек горевал бы! Кипел бы негодованием! Путивлец – радовался! От кого унаследовал я все эти странности?! Я дошел до ресторана «Прага», свернул налево, через сотню шагов оказался у магазина «Сыр», перешел Бульварное кольцо и по Знаменке спустился до дома Пашковой, стоявшего в лесах. Тут я почему-то остановился, повертел головой, словно что-то вспоминая или ища место, где можно было встретить путивльцев. Конечно, не обнаружив ничего такого, я усмехнулся, свернул налево и вступил в Староваганьковский переулок. Дворницкая была уже в двух минутах ходьбы. Я прибавил шагу. Очень хотелось быстрее сбросить с себя парик, всю одежду Пошибайлова и опять стать cosmicus. Неистребимая тяга к одиночеству с новой силой охватила меня. Причудливые картины воспаленного ума продолжали будоражить, лишая желанного покоя. «Когда я вижу такое огромное скопище людей, у меня всегда обостряется чувство сиротливости, – подумал я. – Чем больше человеков вокруг меня, тем острее желание избавить свой разум от их присутствия. А это, в свою очередь, вызывает полную разбитость тела, боль в голове, пестроту в глазах, настойчивый гул в ушах и желание закопаться в какую-то нору. Чтобы не просто остаться одному, но никого не видеть и ничего не слышать». Ободренный собственным постоянством, я добрался до сарая, плюхнулся на тюфяк и принялся мечтать. Грезил, видимо, во сне. Впрочем, в этом не было уверенности: вполне возможно, что все было наяву! Я подметал улицы. Но – странное дело! – они были усыпаны не пожелтевшими осенними листьями, а купюрами. Разноцветные ассигнации толстым слоем лежали на безлюдных улицах. Легкий теплый ветерок тащил их за собой, словно дергал за ниточки, и они, шелестя по асфальту, казалось, плыли к Староваганьковскому переулку. Собрать такое количество денег, чтобы очистить улицы, не было никакой возможности. Что могло поместиться в один совок? Вначале я подумал взять музейный пылесос. Но тут же отбросил эту мысль как нелепую. Куда девать собранные деньги? В моем распоряжении было всего три мусорных бака. Сколько туда поместится? По пятьсот совков в каждый! А мне предстояло собрать пятьдесят тысяч совков, даже еще больше. Куда деть всю эту дрянь? Требующая немедленного осмысления задача тут же получила решение: необходимо сжигать купюры. Развести костер и жечь ассигнации, ворохом подбрасывая их в огонь. Эта мысль была наиболее продуктивной. Иных вариантов избавиться от такого огромного количества бумажного мусора я не видел. Я чувствовал, что должен поскорее уничтожить этот инструмент удовлетворения спроса человеков! Ведь главная их беда в спросе! В постоянно растущей потребности обладать какими-то мифическими ценностями. В никчемном пристрастии окружать себя благами гибнущего мира. Эта маниакальность их нрава злила больше всего. На углу Староваганьковского переулка и Воздвиженки я, преисполненный чувством долга, разжег костер, в который стал подбрасывать охапки денежных знаков. Пламя разгоралось. Оно достигло уже высоты моего роста. От усердия я вспотел; от близости огня получил невероятный прилив сил. Один костер никак не справлялся. Казалось, потоки денежных знаков возникали, словно гейзеры, из земли. Мне пришлось разжечь второй, третий, пятый костры. Горел весь угол. Огонь перекинулся на ассигнации, заполнившие весь проспект. Уже весь квартал был в огне; языки пламени облизывали основания домов. От высокой температуры лопались оконные стекла, трещали дверные рамы, огонь упорно лез на первые этажи домов, устремлялся выше. Мне казалось, что я сам превратился в факел. Но, объятый огнем, я никакого ужаса не испытывал, более того, чувствовал себя весьма комфортно. Казалось, сама природа постаралась наградить меня какими-то сверхчеловеческими способностями, поместила в иное, неведомое измерение. Я даже подумал: не мир ли это путивльцев?! И эта мысль принесла мне истинное облегчение. Вдруг я уловил какие-то едва знакомые голоса. Нет, не разговорная речь коснулась моего слуха. Вначале я услышал стон, который быстро перерос в вопль. Человеки с остервенелыми криками бежали от огня. Мгновенно подумалось: «Куда здесь спрячешься? Вокруг сплошная стена пламени! Нет никаких шансов выжить!» Тут я обратил внимание, что не только голоса, но и лица людей были знакомыми. Я вдруг увидел Пантюхова, Подобеда, Штучкина, Семихатова, его жену, полковника и майора из Генерального штаба, Лепешкину и продавщицу из комка, других, с кем довелось встречаться. И они вовсе не бежали от огня, а неслись сквозь пламя – с какими-то сумками, свертками и разнообразными предметами, выкрикивая непонятные слова. Прилагая мучительные усилия, кто-то волок эмалированную ванну, груженную кухонными приборами; другой со звериным оскалом катил пианино; сгибаясь под тяжестью, тащили вешалки с одеждой, несли чемоданы, толкали детские коляски, доверху заваленные подсвечниками, бронзовыми фигурками, иконами, люстрами и другим барахлом. Меня поразило, что все, что они пытались вынести из тотального, сплошного огня, уже пылало! Горело синим пламенем. Да и они сами полыхали, похожие на огромные зажженные спички. Но еще более странным было то обстоятельство, что бегущие и вопящие человеки по пути подбирали охваченные огнем купюры, запихивая их в свои охваченные огнем карманы. Людей, объятых пламенем, становилось все больше. Этот поток масс просто ошеломлял. «Что за ненасытные, алчные существа! – мелькало у меня в голове. – А может, уже начался их исход? Меня же огонь не трогает! И не только не беспокоит, но даже воодушевляет – я чувствую момент истины. Выходит, что люди погибнут в огне, а путивльцы выйдут из него, чтобы расселиться на зараженных кроманьонцами территориях? Подпорченных химией землях? Чтобы унаследовать отравленные токсинами атмосферу и воды мирового океана? Какие горы мусора придется вывозить после них ! Сколько городов разрушить, чтобы освободить cosmicus от хлама людской цивилизации! Да, огонь – лучшая субстанция, способная изменить мир, открыть дорогу путивльцам к новой эре! Ведь именно на пепле зарождаются эпохи! Он – эффективное удобрение для взращивания cosmicus». Вдруг огонь погас как бы сам собой; дымились лишь обугленные останки человеков и остовы строений. Гарь была всепроникающей. Но она не вызывала во мне никакого отторжения, неудовольствия или уныния. Как раз наоборот. Мне даже захотелось лечь на пепел. Прижаться к нему. Обнять! Как люди целуют деньги, иконы, подарки, бриллианты, так я жаждал целовать его! Пепел стал для меня желанной материей. Я взял его в руки, приложил к щекам, к груди, почувствовав нескончаемую, пьянящую радость. Она настолько переполняла меня, что я то ли очнулся ото сна, то ли вышел из забытья, вскочил с тюфяка, заторопился осмотреть двор, вышел в Староваганьковский переулок, прошел к Воздвиженке. Никаких признаков глобального пожара не было. Призрачный неоновый свет заливал пустынные тихие улицы. Первый морозец пощипывал кончики пальцев. Шел четвертый час утра. «Странное наваждение, – подумал я. – Мне, конечно, снятся сны, но такого явственного я никогда не видел. Неужели это какая-то мистическая подсказка к действию? Нет, не может быть! Все по-человечески очень жестоко. У путивльцев нет и не может быть насилия». Вернувшись к себе в лачугу, я попытался заснуть. Но ничего не получалось. Какое-то запустенье поселилось во мне. Как будто пожар, превративший все в пепел, был не на улицах Москвы, а в моей собственной душе. «Неужели к одиночеству я буду стремиться всю жизнь? Да, сейчас я избегаю общения с человеками. Но когда мир начнет заселяться путивльцами, не атрофируется ли у меня желание контактировать с ними? Неужели Я– это навсегда Я и только Я? Да, говорили и прежде, что Я – это наивысшая ценность всего сущего. Фантастический ансамбль духа, души и тела! Не только на Земле – во всей Вселенной! Но кто говорил? Человеки? Нет, сомневаюсь! Предтечи путивльцев заявляли об этом. Ведь люди не способны принять безграничный космос как дом своего обитания. Поэтому я уверен, что Я путивльца заменит их людские эгоистические Я, ощетинившиеся друг против друга, и их групповое Мы, которые завели Землю в окончательный тупик. Именно Караманов – свидетель этого надвигающегося финального краха. Сами человеки не замечают этот распад. Их интересуют проблемы сегодняшнего дня. День грядущий им неведом.