Я

Стремительно и воодушевленно. Со смердящей стихией я боролся очень долго: день и ночь десятки тысяч раз сменяли друг друга. Но силы нисколько не покидали меня. Более того, они росли. Когда я, наконец, увидел на западном горизонте ленточку голубизны, то вначале подумал, что это мираж. Но по мере приближения к этой полоске я стал слышать шум волн, крики чаек, ощутил соленый бриз моря. Я уже видел прозрачную, наполненную солнцем воду, игру дельфинов, полет летучих рыб. «Как это, – подумал я, – где же этот самый рубеж между фекалиями человеческими и райскими кущами путивльцев? Что, между уходящим и приходящим биологическими видами нет никакой твердой границы? Заканчивается желтая отвратительная жижа – и буквально тут же начинается прекрасный мир путивльцев? Значит, между нами нет даже одного шага? Неужели я так близок к людям? Ведь нет никакой промежуточной линии, где в мутной жидкости смешивались бы два вида – homo sapiens и cosmicus, где появилась бы порода, потерявшая некоторые черты человеков, но еще не успевшая обрести во всей полноте приметы путивльцев. Ведь между ослом и лошадью имеются мулы, между тайгой и тундрой – лесотундра, между рыбами и млекопитающими – земноводные, между днем и ночью – сумерки. Почему же ничего нет между кроманьонцами и путивльцами? Но между неандертальцами и кроманьонцами тоже ничего не было! Пару тысяч лет они существовали вместе, а потом неандертальцы вымерли. Видимо, чтобы из людей сотворить истинных путивльцев, понадобится тысячелетие. А как мне одному с этим справиться, если главный вопрос – значительное увеличение продолжительности жизни – не решен? Я просто не успею! Например, пауку, чтобы из Путивля добраться до Владивостока, понадобятся тысячелетия. Давай, Караманов, точно подсчитаем: между этими городами – восемь тысяч километров, то есть восемь миллионов метров. Домовый паук в день преодолеет десять, пусть двадцать метров. В любом варианте, чтобы покрыть этот путь, он затратит от одной тысячи ста до двух тысяч двухсот лет. Так и я – откуда мне взять такой ресурс времени? Остается одно: решить проблему бессмертия. Как, одному? Да! Пока одному. Ведь я совершенно один в течение, казалось, вечности преодолевал человеческие фекалии и добрался-таки до путивльского океана! И никакой помощи homo sapiens не чувствовал. В будущем обществе люди абсолютно не будут востребованы. Я первый поставлю им шлагбаум. Они не в состоянии принять вызов эволюции!.. Но паука ведь можно взять в спичечную коробку и самолетом доставить во Владивосток. На это уйдет не больше десяти часов! То есть я могу использовать новейшие технологии для ускорения мутационных процессов и добиться бессмертия еще при собственной жизни. Только для себя? Конечно, никто из них мне там не нужен! Но есть живущие маститые ученые, чьи книги я с удовольствием читаю: Джеймс Уотсон, Виктор Маккюсик, Джозеф Стиглиц, Илья Пригожин, Роберт Мертон, Леонид Корочкин, Алексей Абрикосов, Юрий Алтухов и еще десятки, сотни людей. Как поступить с ними ? Восхищаться их мыслями, но не замечать их отсутствия? Провожать их в вечное ничто без капли сожаления, без горечи утраты в себе самом?» Тут во мне опять проснулся голос сердца, что было совершенно не по-путивльски: надо найти компромиссное решение этого тяжелейшего вопроса… Где же, однако, берег? Куда плыть? Сколько еще осталось? Или для того, чтобы стать истинным путивльцем, мне вначале необходимо превратиться в существо, живущее в воде? Впрочем, этой неожиданной мысли я нисколько не испугался, даже усмехнулся, подумав: а из кого же тогда лепить cosmicus? Вокруг нет никакого другого материала, кроме меня самого. Неужели только из Василия Караманова? Если обстоятельства вынуждают, то готов с удовольствием принять вызов! Я продолжал плыть по лазурной глади моря, а берег никак не показывался. Но я не искал никакого утешения, мне нравилось находиться одному в безбрежных просторах океана. Я мечтал покорить эту сияющую бездну, стать ее интеллектуальным хозяином. Надо отметить, что путивлец Василий Караманов никогда не мечтал о материальном благополучии. Деньги, ценности, другая собственность не интересовали меня вовсе. Если бы я оставил жизнь в Москве, в любом другом городе, мне не с чем было бы прощаться: дома, наполненного аксессуарами комфорта, я не имел и никогда не стремился иметь. Он был мне не нужен. Аскетическая обстановка лачуги способствовала вечному стремлению к одиночеству, побуждая к чисто путивльским размышлениям. Впрочем, и какое бы то ни было величие, кроме величия разума, было для меня анахронизмом. Что такое роскошь и почет для cosmicus? Это только у моего незамысловатого кузена они могли вызывать восторг. Стремление к ним попросту не заложено в наш генный ансамбль; так чем же тут гордиться? И еще: именно в это время я обнаружил в себе совершенно феноменальную способность – ничего не есть. Я пил океаническую воду, она была совсем не соленой. И другого ничего не хотел. Это обстоятельство радовало меня: я вспомнил свои соображения о том, что путивлец должен быть рентабельным, и на себе почувствовал, как эти соображения реализуются. Другое обстоятельство еще больше удовлетворяло меня: всю жизнь я мечтал о полном одиночестве – и вот получил его! Полное! Бескрайнее! Не успел я об этом подумать, как прозвенел будильник. Я очнулся, нехотя, через силу открыл глаза, ухмыльнулся тому, что все, что я принимал за реальность, было лишь сном. Мысли продолжали проясняться, я полностью очнулся, собрался, позавтракал и вышел на работу. Во время уборки музейного двора я вспомнил о своем решении подготовить анализ состояния российской экономики. И почувствовал некоторую растерянность: этот проект был задуман в реальности – или во сне? Четкого ответа на этот вопрос я никак не находил. «Помутнение памяти? Что-то новое происходит в моей голове». Закончив работу, я вернулся в сарай, помылся, переоделся и направился в Государственную библиотеку. Свой труд я назвал так: «Российская экономика в тисках ошибок». На две недели я вошел в него полностью: настойчиво знакомился со статистикой, анализировал цифры, размышлял о ходе реформ, о возможности административной перестройки. И только после того, как собрал многочисленные материалы, я все свободное от основной работы время уже не покидал лачугу и на стареньком компьютере тщательно набирал статью. Экономическая аналитика и несколько публицистических мыслей легли в основу моего материала. В нем не было ничего особенно выразительного или впечатляющего. Это были мысли независимого исследователя, объективные и бескомпромиссные, которых так не хватает современной России. Когда работа была завершена, я купил пачку бумаги – интернета у меня не было, – распечатал текст и решил направиться по адресам научно-исследовательских институтов и редакций газет. Меня чрезвычайно интересовало, как оценят труд путивльца столичные эксперты. Редакции многих центральных газет находятся в самом центре города, то есть рядом с музеем Валентина Серова. Мне понадобилось пятнадцать минут, чтобы пешком добраться до «Вестей». При входе в редакцию останавливает охранник: «Вы к кому?» – «К редактору», – отвечаю я. «К самому Михаилу Божокину? Он вас ждет?» – «Нет. Я здесь ни с кем не знаком. Принес экономическую статью. Хочу предложить ее газете». – «А, тогда пройдите к телефону. Номер справочной указан на панели». Я набрал указанный номер. Женский голос посоветовал оставить материал на проходной. «Я позже спущусь и сама заберу его. Звоните через пару дней», – произнесла дама. После этого я направился в «Столичные новости», редакция которых находилась напротив газеты «Вести». Потом съездил в другие общероссийские газеты. Ни один из сотрудников редакций не согласился со мной встретиться. Каждый предлагал лишь вестинский вариант: оставить статью на проходной. «Они , видимо, думают: что там мог написать Василий Караманов, неизвестный автор?» – мелькало у меня в голове. На следующий день я направился в Институт экономики, потом в Научно-исследовательский финансовый институт, затем в Институт мировой экономики, а уже под конец рабочего дня – в Институт экономики переходного периода. Попытки установить контакт с научными сотрудниками этих центров оказались вообще нулевыми. Телефонный разговор обычно был очень коротким. Я едва успевал сказать: «Добрый день, я подготовил аналитическую статью о состоянии российской экономики и хотел показать вам», – как слышал короткий комментарий: «У нас выдача рецензий – платная услуга: одна страница стоит двадцать долларов. За чтение же одной вашей страницы мы берем два доллара. Начинайте разговор с другого: согласны ли вы с тарифами и какой у вас объем текста». Я заикался, совершенно не зная, что ответить на такой неожиданный вопрос. Честно говоря, я и не подозревал, что за вхождение в научные круги надо платить! На этом разговор заканчивался… Страна, в которой я жил, все больше огорчала меня, и я сожалел, что не мог изменить окружающий мир мгновенно. Медленно возвращаясь в свою дворницкую хибару, я снова думал о том, что сегодня человеки находятся в состоянии глубочайшего кризиса. И речь здесь не о морали – биологическая катастрофа ожидает их ! Через несколько дней я позвонил в «Вести». Знакомый женский голос небрежно бросил: «А, Караманов, прочли вашу статью. Но она огромная – в ней пятнадцать страниц. Это целая газетная полоса! За полосу мы берем тридцать, даже пятьдесят тысяч долларов. Я говорила с редактором, он согласился разместить ее за двенадцать тысяч долларов. Принесете деньги наличными – через два дня материал будет опубликован. Алло, вы еще на линии?» Потрясенный, я повесил трубку. Что же я написал такого, что за публикацию необходимо платить столь огромный капитал? В ней что, реклама товара cosmicus? Что, между строк они прочли, что я беру гонорар за опутивливание? И этот гонорар исчисляется пятизначными долларовми цифрами? Я стал вспоминать некоторые абзацы моего материала, чтобы еще раз попытаться понять, в чем тут дело. Я писал: «Никакого тайного соблазна или злого умысла анализировать состояние российской экономики современного этапа у меня нет. Мотив, вынуждающий меня в первый раз обратить ваше внимание на грубейшие ошибки экономической политики власти, можно найти в гражданском чувстве, в том состоянииума и сердца, к которому медленно, но приходят россияне. В этом чувстве сквозит дух добродетели и боль за судьбу нации». За такие строчки газетчики берут деньги? Может, за другой абзац они решили выставить счет? «Россия переживает жесточайший кризис. Мы стали мало читать, забываем Гоголя, Достоевского, Толстого. Мы не хотим слышать Чайковского, Мусоргского, Шостаковича. Перестали восхищаться полотнами Брюллова, Верещагина, Левитана. Мы больше не помним таких великих имен, как Павлов, Ландау, Вавилов, Тамм. Мы больше не хотим знать Карамзина, Соловьева, Ключевского. Мы уверились, что российский дух нуждается лишь в поп-культуре, поп-политике, поп-науке, поп-экономике. Что все академическое и вечное нам вредно, как мороз молодой поросли. Но как после этого можно всерьез говорить о том, что мы живем в самодостаточной, богатой стране?» Именно эта открыто высказанная мысль побудила их требовать доллары? Современная Россия поменяла веками существовавший порядок: раньше эксперты получали гонорары за свои труды – теперь, видимо, они облагаются поборами за право высказывать свои мысли. Что это – признак расцвета новой цивилизации или ее упадка? Впрочем, возможно, все дело в том, что в аналитическую статью я включил пассажи явно не из лексикона ученых-экономистов. В редакции наверняка была бы другая позиция, если бы весь текст выглядел, например, так: «Если же рассмотреть динамику промышленного производства в территориальном разрезе, то обнаруживаются и вовсе поразительные явления. Подавляющая часть прироста промышленного производства обеспечена в районах добычи нефти и газа, производства металловв Москве и в Петербурге. Столица обеспечила свыше сорока процентов роста промышленности в стране. Кстати, в Москве наиболее быстро развиваются отрасли, связанные с нефтяной промышленностью – нефтехимия, фармакология, нефтяное машиностроение. Прирост промышленности в Петербурге на двадцать шесть процентов произошел за счет крупных военных заказов по экспортным сделкам. В абсолютном же большинстве регионов России наблюдается стагнация производства. Страна все более и более превращается в нефтяное Эльдорадо типа Венесуэлы и Нигерии, где за пределами столицы и нефтяных регионов господствуют деградация производства и беспросветная нищета». Я никак не мог понять смысл тарифа: двенадцать тысяч долларов. Какой прок ученому платить такие деньги, чтобы опубликовать статью в ежедневной газетенке? Тут я вспомнил еще один абзац и подумал: видимо, в России за критику правительственного курса авторы платят газетчикам. Например, именно этот пассаж мог вызвать у редакторов «Вестей» жажду наживы: «Объем ГКО-ОФЗ к концу 2003 года составит около 30 миллиардов долларов. При сохранении современных тенденций к увеличению темпов эмиссии ГКО-ОФЗ их пирамида уже через четыре года в 1,5 раза превысит пирамиду, созданную перед дефолтом в середине 1998 года. Дефолт и его разрушительные последствия для экономики Правительством уже забыты. Самое поразительное, что никакой потребности в создании новой пирамиды государственных ценных бумаг нет. В 1994–1998 годах все возрастающая эмиссия ГКО-ОФЗ мотивировалась чиновниками как средство, необходимое для покрытия растущего дефицита федерального бюджета. Однако эти времена прошли. Из года в год бюджет сводится с профицитом. Зачем же тогда строить новую финансовую пирамиду, наращивая внутренний долг? Никакого ответа на этот вопрос Правительство не дает». Успокоив себя тем, что их мир полон византийских тайн и парадоксов, я с еще большей осторожностью позвонил в «Столичные новости». Некто Токучаев стал рассказывать о финансовых проблемах, о неясном будущем газеты. Я заторопился положить трубку и подумал: правильно, что прервал разговор. Было бы очень неприятно опять услышать коммерческое предложение. Может, этого и не случилось бы, но зачем рассказывать мне о проблемах редакционной кухни? В другие газеты я звонить не стал. И, судя по тому, что мой материал «Российская экономика в тисках ошибок» не был нигде опубликован, поступил разумно. Мой труд вызывал лишь финансовый интерес: все требовали доллары. В результате эксперимента с учеными и прессой я уже окончательно понял: культурный кризис – это лишь внешнее проявление генетического разлома человеков. Мой опыт «хождения в люди» закончился ничем. Точнее, он начался с желания понять, можно ли что-то полезное найти у них для путивльцев. Но вся практика общения с их миром убедительно доказала: «чего-то полезного» в них нет или почти нет. Тут неизвестно почему я вспомнил Герберштейна: «У русских соблюдаются удивительные церемонии: человеку с небольшим состоянием нельзя въезжать на лошади в ворота дома какого-нибудь вельможи. Для людей бедных и неизвестных труден доступ даже к обыкновенным дворянам: те весьма редко показываются в публику с той целью, чтобы сохранить более весу и уважения к себе». Эти наблюдения – двухсотлетней давности. Но человек по-прежнему не принадлежит самому себе, он является заложником своей генной архитектуры. Правда, есть в них еще некоторые тайны, но в основном все понятно, и уже ничто не вызывает у меня жажду познания. Только на один вопрос я не мог найти ответа: как поступать с авторами замечательных книг, чьими мыслями я восхищаюсь. Но тут неожиданное предположение словно встряхнуло меня: «Так, может, другие люди тоже располагают немалым количеством интересных мыслей, просто их быт отвратителен?» Напрашивался элементарный вывод: существует огромная пропасть между геном, ответственным за мыслительный процесс, и геном, определяющим поведенческую линию. Видимо, как раз здесь закодирован их непреходящий порок: мысль постоянно противоборствует с чувством. Из-за противодействия сердца разум никак не может полностью раскрыться, показать свою мощь. Он как бы под замком, сердечные флюиды тормозят его взлет. Моя задача – снять этот порочный код. Да-да, именно с этого необходимо начать! На следующий день я проснулся с твердым желанием приступить к своей главной работе. Это желание было давним, но, честно говоря, я ранее не совсем понимал, с чего именно начинать. Во что вбить первый гвоздь? И тут совершенно неожиданная идея пришла мне на ум: необходимо судебное расследование, в котором будут проанализированы все «за» и «против». Но для чего это делать, тут же испуганно спросил я себя, если вся программа опутивливания человеков заложена лишь в моем сознании? Кто же выступит истцом, если об этом никто не знает и знать не может? А я им сам и окажусь – под псевдонимом и в человеческом обличье. А адвокатом? Я сам им буду – в адвокатской мантии. А прокурором? Я напялю на себя форму прокурора с погонами. А судьей? Я сам, в седом с кудряшками парике, опущусь в кресло с высокой спинкой. Но кто будет свидетелем? Я сам стану участковым, подглядывающим в замочную скважину за всеми событиями. А кто будет обвиняемым? Опять же я сам, в китайском костюме и вьетнамской обуви! Когда начнется процесс? Немедленно! Вот подмету в последний раз улицы, переоденусь – и моя берлога в Староваганьковском переулке станет местом судилища. Все шестеро участников вдруг зааплодировали, заулыбались, сладко зачмокали, как будто только и ждали этого решения. Кажется, они вовсе забыли, что существуют лишь в моем воображении. Вот те на! Оберни плод воображения в человеков – тут же они начинают о своих особых правах заявлять. Но Василий Караманов найдет на вас управу! Я был уверен, что для моего исследования необходим правовой статус. Для принятия окончательной концепции – решение суда! Для смелых решительных действий – приговор! Чтобы никто никогда не посмел меня назвать выскочкой! Мол, придумал черт знает что и неистовствует с вариантами мутаций, скрещивая абсурдное, смешивая несовместимое, сливая в единый коктейль зловонное и благоухающее, чистейшее и заразное. Я даже стал быстрее убирать улицы, чтобы немедля выйти на суд. Надо было спешить. Все стало наконец понятно, все выстроилось в логическую линию, и сознание успокоилось. Прежние поиски собственного Я обрели, казалось, покой, в котором я так нуждался с самого детства. Я торопился на суд, но чувствовал себя совершенно спокойно. Я был уверен, что сегодняшний день завершит мои мучительные искания, даст мощный импульс к развитию дела всей моей жизни. Пусть никто не сомневается: мне, обвиняемому, есть что сказать! Но я готов был слышать и упреки. Даже обвинения. Я вбежал в свой сарай, быстро разделся, над умывальником помыл лицо и руки, надел свежую рубашку, костюм, причесал свои рыжие волосы и громко, торжественно объявил: «Встать! Суд идет!» Все повскакивали со своих мест. С этого мгновения я уже всем своим существом принадлежал судебному процессу. Я верил, что для вопрошающих и отвечающих есть только одна единица измерения – поток мутаций. Выравнивается генная архитектура – и все правовые и морально-этические составляющие навсегда тонут в сознании. Прокурор лениво приподнялся, зевнул, опять уселся на стул и продолжил читать журнал «Красная площадь». Судья, устроившись в кресле с высокой спинкой, первым взял слово: «Уважаемые господа! Сегодня в нашем суде слушается дело по иску гражданина России Ивана Спесивцева к гражданину России Василию Караманову. Предмет иска: в суд поступило заявление от истца, Ивана Спесивцева, в котором он утверждает, что господин Караманов Василий самостоятельно, не имея на эту деятельность государственной лицензии, проводит опыты по генетическому изменению человека. Что противоречит российскому законодательству». «Что за псевдоним – Спесивцев? Мог бы что-нибудь получше придумать», – мелькнуло у меня в голове. «В этой связи суд считает необходимым, – продолжал судья, – выслушать стороны по существу вопроса. Пожалуйста, господин Спесивцев, вам слово». Я смотрел на руки судьи, двигающие по зеленому сукну стола лупу на длинной костяной ручке, и старался верить в разум моих незамысловатых кузенов. Но истец выглядел весьма озадаченно. Он как две капли воды походил на вздорного столичного чиновника. Того самого бюрократа, который властвует над всем российским бытом. Его бегающий взгляд выдавал мздоимца, еще не определившегося, на чем же тут можно заработать. Впрочем, он долго не рассусоливал: видимо, нащупал жилу, приободрился и начал прямо по существу: «Я располагаю данными, что Василий Караманов с самого раннего детства возненавидел людей, неизвестно по каким причинам стал считать себя сверхсуществом, которое назвал “путивльцем”, или cosmicus, и всю свою жизнь посвятил поискам мутационных формул, чтобы, не запрашивая разрешения российского Правительства, приступить к изменению генетической модели наших сограждан. В своей частной лаборатории в Староваганьковском переулке в самое ближайшее время господин Караманов хочет придать этому процессу интенсивную динамику. Я как субъект российского права категорически против этого амбициозного псевдонаучного покушения на человека. Прошу суд запретить господину Караманову заниматься вмешательством в генную структуру людей. Для этого в России имеются многочисленные научные центры: Институт биологии гена имени Вавилова и Институт общей генетики РАН РФ, Институт генетики и селекции микроорганизмов, другие исследовательские учреждения. Ну что нового в генетике могут дать нам изыскания старательного московского дворника? Провинциала без среднего даже образования? Все, чем он хочет заниматься, смертельно для нас. Повторяю: смертельно, господа! Лучше пусть дальше метет свою территорию. Моет полы в музее Валентина Серова. Там проку от него куда больше. Он уже освоил профессию, наловчился, приобрел стаж, получает премиальные. Его в отпуск надо отправить. Пусть едет в Анапу. Морской воздух быстро проветрит замусоренные мозги. Это как сапожник без сапог, так и дворник с мусором в голове! – В этом месте истец рассмеялся – дескать, удачное сравнение придумал! – Отпуск даже положен по трудовому законодательству. А он его нарушает. За все годы работы уборщиком он ни разу отпуском не воспользовался. Надо оштрафовать музей! За нарушение закона каждый субъект хозяйствования обязан платить. А ему после отдыха надо возвращаться на свою работу, жениться, купить квартиру, растить детей, и пусть живет себе, как приличный человек. Требую запретить ему даже думать об этом совершенно дурацком, античеловеческом проекте. Он что же, вздумал смеяться над нами ? И кто? Дворник? Таких чудаков в нашей России полным-полно. Все прекрасно знают, что дурак – он и есть слабоумный, какого бы толку ни была его причуда. Они все заканчивают жизнь или тюрьмой, или тяжелейшим алкоголизмом, или неизлечимым психическим расстройством. Ваша честь! Я вместе с вами хочу спасти скромного, безобидного человека и хорошего работника от порочной, взбалмошной идеи. Впрочем, дай ему волю, обеспечь правовым полем – ведь удавит всех! Не пожалеет ни детей, ни стариков! Если мое глубокое убеждение стоит вашего внимания, господин судья, то я заявляю: Караманов чрезвычайно опасен для российского общества. Требую наложить судебный запрет на его исследования. У меня все, я закончил». Воцарилась тишина. Казалось, каждый перебирал в памяти свои самые убедительные аргументы. Они больше походили на персонажей романов Льва Толстого и Михаила Булгакова, чем на плод моего воображения. Прокурор, оглядываясь по сторонам, старательно, даже как-то настойчиво смахивал с пиджака перхоть и ковырялся пальцем в ухе. Адвокат прилежно, тщательно выводя каждую букву, записывал в блокнот, видимо, текст выступления или редактировал реплики, которые хотел бросить в лицо участникам процесса, при этом глядя на них с нескрываемой злобой. Милиционер, напротив, томно закрыл глаза, явно показывая, что испытывает самые приятные ощущения. Казалось, что все происходящее на суде его не касается. Но это было неправдой: правая рука участкового находилась под столом, он сложил дулю и направил ее в сторону адвоката. Судья, щелкая указательным пальцем по левой щеке, раздумывал. Он старался казаться спокойным и мудрым, как и подобает первому лицу в суде, и в основном молчал. Его скучная мина настораживала меня. «Неужели он не понимает, какой вулкан бушует в моем сознании!» Наконец, он бросил на меня острый взгляд, как бы опомнился и заявил: «Слово предоставляется обвиняемому. Прошу вас, господин Караманов. Что скажете по существу предмета иска?» – «Ваша честь, начну с главного: я не скрываю ни от суда, ни от российской общественности, что уже давно вынашиваю идею скорейшего генетического изменения человеков. На то есть у меня множество причин». – «Вы не имеете никакого права говорить как Господь Бог или Президент страны! Вы дворник, Караманов! Я протестую! Обвиняемый не имеет права делать такого рода заявления – что, дескать, у него есть причины изменить род человеческий. Подобные публичные высказывания можно расценить как оскорбление суда!» – прервал меня прокурор. «Ваша честь, – вскочил адвокат, – или мы дадим господину Караманову возможность высказаться, чтобы провести судебное расследование, или ничего не поймем в этом запутанном деле». – «Согласен! – сказал судья. – Обвиняемый, продолжайте». Я взглянул в сторону милиционера: из-под стола по-прежнему глядела на адвоката пухлая дуля. «Что он хочет этим сказать? – подумал я. – Впрочем, посмотрим, процесс только начался». Перед выступлением мне хотелось собраться с мыслями. В моей голове мелькали тысячи самых экспрессивных выдумок, одна озорней другой, но разум просматривал их беспристрастно, как опытный режиссер – отснятые кадры, тут же бракуя ненужное и сохраняя полезное. Поэтому я был холоден в мыслях и горяч в аргументах. «Ваша честь, когда ученые занимаются генетическим изменением сельскохозяйственных продуктов – кукурузы, пшеницы, сои, сахарной свеклы и так далее, – почему не слышно протеста общественности? Почему она молчит? И не просто молчит, а бойко пользуется этими продуктами в своем рационе питания. Что заставило их решиться на такой беспрецедентный поступок в истории цивилизации – изменить генетику злаков, фруктов и овощей, складывавшуюся не одну сотню тысяч лет? И что, изменился вкус хлеба? Картофель потерял способность вариться? Из свеклы стало невозможно добывать сахар? А из рапса теперь нельзя давить масло? Что, с гречишного поля пчелы не собирают мед? Нет! Проблема в том, что все осталось как прежде. Как в далеком прошлом! В этом и есть самая большая беда! Ваша честь! После того, как власть в России полностью перешла к экономистам, людской генный ансамбль стал подвергаться атакам безраздельной рентабельности. А повышение рентабельности в первую очередь зависит от уровня динамики спроса. Чем активнее спрос – тем меньше затраты, тем выше рентабельность. Таким образом, экономические законы стали деформировать и так недоразвитую генную архитектуру моих незамысловатых кузенов. Их интеллект стал снижаться. Попса захлестнула основы биологического вида. Человеков становится все больше, их число постоянно растет, но количество разума сокращается. Он скудеет. Вот в чем беда! Для того, чтобы пшеница стала давать больше урожая с меньшими затратами, чтобы рапса собирали с гектара не четыре, а десять тонн, чтобы при жиме из сои получалось не сорок три процента масла, а все восемьдесят, их надо генетически модифицировать. То же самое необходимо проделать и с людьми! Для того, чтобы человек стал рентабельным, чтобы он принял вызов высшего разума осваивать космос не с помощью экрана телевизора, а самостоятельно, чтобы его интеллект был в состоянии прокормить не только его самого, семью, соотечественников, а еще множество голодных и обездоленных, чтобы он ел, пил, дышал значительно меньше, чтобы комфортно чувствовал себя при самых невероятных температурах, чтобы, наконец, он стал бессмертным, то есть приобрел исключительно высокую рентабельность, – он тоже должен подвергнуться генетическому ремонту и обновлению». Бесконечные, но похожие переплетения всего жуткого, человеческого, того самого ненавистного, что стало вызывать у меня отвращение еще в раннем детстве, в последнее время уже меньше занимали меня. «Это оттого, – думал я, – что я стал редко размышлять над их поступками. Сделав окончательный вывод, что они нуждаются в срочном моем вмешательстве, я стал меньше интересоваться их образом жизни. Диагноз был поставлен, и дальнейшее изучение этого биологического вида потеряло всякий смысл. Разве найдется кто-нибудь, владеющий самодостаточным разумом, кто поспорит со мной концептуально, кто заявит, что землянину всего этого не нужно, что все это какая-то ахинея? Просмотрите тома лучших из человеков, вдумайтесь в их мысли, абстрагируйтесь от бытовой реальности. Ведь она всегда такая лживая, распущенная до безобразия… Ваша честь! В природе не существует инструментов, способных заглушить мое стремление смоделировать новый биологический вид – cosmicus! Ни один существующий разум не найдет доводов, чтобы убедить меня, что мой план преступен, что программа невыполнима, что идея безнравственна. Какой аспект ее можно объявить порочным, если речь идет о совершенствовании биологического существа? О самодостаточности, о новом уровне разума! Я говорю о путивльцах, сверхчеловеках, которые расселятся по всей Вселенной. Люди сами не хотят шагнуть за пределы своих возможностей. Почему? Вот что я исследую. Загнанные геном спроса и потребления, они с моей помощью должны освободиться от этой крепостной зависимости. Ведь для этого нет никаких препятствий. Им не хватает только дерзкого желания, поиска и уверенности в успехе. Ваш Вернадский писал: “homo sapiens не есть завершение создания, он не является обладателем совершенного мыслительного аппарата. Он служит промежуточным звеном в длинной цепи существ, которые имеют прошлое и, несомненно, будут иметь будущее!” А Циолковский продолжил: “Прогресс организмов шел непрерывно и не может остановиться на человеке”. Если вы поддержите мой проект, Ваша честь, то вам явится далекое будущее, и не неизвестно когда, а сейчас, сегодня, при вашей жизни.