Симфонии двора (сборник)

Научилась – будь здоров! —

Выпрошать себе получку

У заморских спонсоров.

А попробуй, помешай-ка —

Полыхнет огнем земля!

Я ведь кукла-попрошайка

Из могучего Кремля.

Все могу я быстро, ловко —

Кто с такими пропадет?

Только дочь моя, воровка,

Все добро мое крадет.

Вот и ходят разговоры

И плодятся за спиной,

Что за мной все куклы-воры,

Как за каменной стеной.

Ну да черт с ним. Пусть воруют.

Не мешали бы просить.

И живут себе – пируют

На земле, как в небеси.

А попробуй, помешай-ка —

Вмиг огрею булавой!

Я ведь кукла-попрошайка

С гордо поднятой главой.

Но постарела я, опухла,

И мерещится под век,

Будто я совсем не кукла,

А почти что человек.

Будто я и не просила.

Будто я и не крала.

Всю одежду я сносила,

Остальное пропила.

Так подайте ж на заплаты,

На прикрытье наготы!

Пожалейте, супостаты,

У последней, у черты!

Я б, быть может, не просила,

На чужое заря пасть,

Просто в матушке России

Больше нечего украсть.

1999 год

ПОРОСЯЧИЙ РАЙ

Время брыкается – да идет,

Уминая, как Молох, нас.

А в Кремле, вишь, опять идиот.

Ах, впрочем, в первый ли это раз.

Сабля-меч из папье-маше,

Треуголку скроив в треух,

Он мирянам свербит в душе

И гоняет дворцовых мух.

Господи, Боже мой, Боже мой,

Рубится в пух и прах.

Бьется, как конь стреноженный,

Ветер в его вихрах.

Время мается да орет,

Все на свете крестьми крестя.

Вишь, сундук?.. А вокруг ворье.

Здесь, в России, оно в гостях.

На заморских фамилий рой

Все поделено на паях.

А в Кремле, вишь, опять герой

Рубит шашками в «чапая».

Господи, боже мой, боже мой,

Хоть ты в иерихон сыграй.

Про рай с поросячьими

рожами —

Про Поросячий Рай.

Время морщится, да свистит,

Да над каждой хрипит верстой.

А в Кремле, вишь, опять трансвестит,

Политический, не простой.

Что осталось ему? Дожить.

Веет холодом от корон.

Но над скипетром он дрожит

И вцепляется с хрустом в трон.

Господи, Боже мой, Боже мой,

Пошли нам прозренья для:

Что ж они так похожи,

Как все кирпичи Кремля?

1999 год

ПОСВЯЩАТЕЛЯМ

Который раз таранят слух мне

Три фразы, сбитые в панно:

«Не гаснет свет…», «свеча не тухнет…»,

«Высоцкому посвящено…»

Дежурно-скорбные туманы:

«Ах, как велик…», «ах, был гоним…»

И бьют поклоны графоманы —

Гнусней не видел пантомим.

Беда вдвойне, что в хоре этом,

Не дань отдав – отдав концы,

Вполне приличные поэты,

Вполне приличные певцы.

Так сука мартовская щенит —

Где миг застал, там опрастал.

Не нужно ваших посвящений.

При жизни надо – жил до ста б.

А не юродливо во скорби

На посвященьях в рай ползти —

Вас время завтра вырвет с корнем,

А он останется расти.

Кто б вам Евангелие листнули —

Две строчки надо б знать всего:

«Не поминайте имя всуе

Господне…» Это про него.

1988 год

ПРИМАДОННА

«Примадонна» рыжей гривой гонит бриз,

Сучит ляжками.

А вприпрыжку с ней неистовый нарцисс

Под блестяшками.

А еще кордебалет, а на лобках —

Бирки с ценами.

И на махах все летят, как на пинках,

По-над сценою.

И фонтаны световые кверху дном

Бьют, как мочатся.

И глазеет городской Великий Гном —

Просто хочется.

Расстелили над озимыми брезент,

Мнут-кобенятся.

Вот вам, матушка Россия, и презент.

С возрожденьицем!

А у девочки глазастой

Бьют ресницы, бьют, как ласты.

И плывет она глазами

По соленой по воде,

Где нарядами из тины

Щеголяют арлекины,

И кудахтают фрейлины

В позолоченной узде.

И затянутый в гипюре, стар и гнил,

Весь – в приказчика,

С головой дырявой истовый дебил

Прет из ящика.

Зимней вишни наглотался – не пропал

Босоногонький.

Что ж ты, матушка Россия? Это бал.

Хоть убогонький.

А у девочки глазастой

Бьют ресницы, бьют, как ласты.

И плывет она глазами

По соленой по воде,

Где нарядами из тины

Щеголяют арлекины,

И кудахтают фрейлины

В позолоченной узде.

Мне витрины городские – зеркала.

В них не молятся.

И душа моя – ан тоже из стекла —

Пни – расколется.

Но порежется с осколков целый мир,

Сладкий-лакомый.

Что ж ты, матушка Россия, этот пир —

С вурдалаками?

А у девочки глазастой

Бьют ресницы, бьют, как ласты.

И плывет она глазами

По соленой по воде,

Где нарядами из тины

Щеголяют арлекины,

И кудахтают фрейлины

В позолоченной узде.

1998 год

ПРО ВОДКУ

Все вытерпит мужик исконно русский —

Проматерится, разве что, вполглотки,

Коль нет обуток или нет закуски,

Но не потерпит, если нету водки.

Что врать – мы все корнями от сохи.

Чьи глубже только, чьи помельче.

Но все мы над стаканом – мужики.

Нам всем стакан бывает, как бубенчик.

Известно с самой древности, что пьет

Запойней всех мужик бесштанный самый.

И напоказ стакан последний бьет,

И поминает непристойно маму.

Здесь горечь вековая и тоска

Замешаны на ухарстве лубочном —

Нам антиалкогольного броска

Так просто не осилить, это точно.

Любых страстей, любых примеров тьма

Не в силах сбить простейшую из истин:

Мужик запойный пашет задарма,

Отдав за водку все свои корысти.

А споенный, когда уж не до дум,

Он виноват и совестлив по-русски.

И пашет триста с лишним дней в году

С надеждой, верой и любовью.

Без закуски.

1999 год

ПРОРВА

А на изгородь туман пригвожден-прибит,

Подолом метет пол.

К слову слово в ряд – аж в глазах рябит

Из высоких хитрых слов частокол.

За плетенем – темень-тень утопила двор,

Хоть бы лучик где, что ль.

В дом полушку хоть – да на воре вор.

Рыщет по двору голь – на голь.

Что за прорва! Ни покрова и ни крова

нам.

Вдоль забора – кругом, кругом голова.

По России раз-раз-разворованной —

Ать-два, ать-два, ать-два!..

Из печи огонь торчит, воет, лижется,

Хищным оборотнем – в свет.

Красной тряпкой из трубы с красной

книжицей —

Да хоть бы света луч с того – ан нет!

Почернеет на глазах, как задушен.

Ненасытен. Стоголов.

Гольной голи в разворованные души

Сыплет пеплом выгоревших слов.

Нищих – прорва. Ни покрова и ни крова

нам.

Вдоль забора – кругом, кругом голова.

По России раз-раз-разворованной —

Ать-два, ать-два, ать-два!..

Эй, огня! Свечам господним не до нас,

поди.

В топку брошенный лик

Не согрел теплом своим – так нас,

господи! —

Вот и скалимся на угли.

1990 год

СОБАЧИЙ ВАЛЬС

Мне приснился кошмар. Но не ведьмы,

и не вурдалаки.

Я подушку кусал, одеяло во сне чуть

не сгрыз.

Мне приснилось, что все мы отныне —

собаки.

То ли высшая воля свершилась, а то ли

каприз.

И теперь наш собрат всякой масти, от белой

до черной,

Поливает углы и легко переходит на лай,

И живем мы теперь в образцовой большой

живодерне,

Как туземцы, которых увидел Миклухо

Маклай.

По породе и жизнь: беспородный – считай,

неудачник.

С родословной – похлебка с костями

и спать в нумера.

А которые просто собаки – тех в общий

собачник.

Раз, два, три… Раз, два, три… Раз, два, три…

На троих конура.

Разделились на догов-бульдогов. И мелочь

живая.

Кроме белых болонок к себе никого

не пустив,

В окруженье легавых московская

сторожевая

С доберманами, глядь, уплетает мясцо

без кости.

И совет кобелей (и такой был – а как же

иначе!)

Огласил: «В мыловарню, кто тявкнет

не в такт и не в тон!

А кто нюхать горазд – то не ваше, мол,

дело собачье.

Ваше дело – служи. И почаще, почаще

хвостом!».

Я во сне был большой и горластой дворовой

собакой

И облаял за это холеных дворцовых борзых.

И когда началась в подворотне неравная

драка,

Кобелина легавый мне сбоку ударил под дых.

Укусила меня ниже пояса злобная шавка,

В тон завыл по-шакальи трясучий карманный

терьер.

Изодрали в клочки – из меня никогда

не получится шапка,

Оттого, может быть, и заперли в отдельный

вольер.

Заблажили, завыли: «Сбесился!..

Сбесился!.. Сбесился!

Порешайте скорей с этим диким

не нашенским псом!

В самый строгий ошейник его, чтобы сам

удавился!»

Я хотел уже было. Да вовремя кончился сон.

1986 год

СТЕНКА

Вот и снова на потребе

Всё, от кистеня до петли.

И кликуши, как один – в стаи.

Вот опять в свинцовом небе

Алюминиевые журавли,

А мундиры и поля – крестами.

То ни маневрами не кличут,

ни войной.

То за красной, за набыченной

стеной

Пьют, воруют, лаются!

А Россия, как подстилка

(не жена),

И заложена, и перепродана,

Перед стенкой мается.

И опять у трона с ложкой

Весь антихристовый род —

Поживиться, пожидовиться,

пожамкать.

Об Царь-пушку точат рожки,

Чтоб Царь-колокол – в расход! —

Не в своей стране, поди, не жалко.

Как проказа, как холера, как

чума.

И Россия через то – хромым —

хрома —

Мрет, дерется, кается!

И война одна – как мать родна.

Кровку пьет, да все не видит дна.

Да пред стенкой мается.

Отрыдают бабы в землю

Под салютные хлопки

И затянут на душе пояс.

И солдатик, что не внемлет,

Вознесется в ангелки

И прольет на Русь слезу-горесть.

А за стенкой на зачумленных

балах

Помянут, да и запляшут

на столах —

Сожрут, споют, сбратаются!

А Россия с голодухи вся бледна,

Присно крестному знамению

верна,

Перед стенкой смается.

1999 год

СТРАНА ВСЕОБЩЕГО ВРАНЬЯ

Уже не врут, не лгут, не брешут,

А льют помои через темечко страны.

Уже не мнут, не бьют, не режут,

А норовят тишком пальнуть из-за спины.

А в телевизоре одни и те же рожи —

Вижжат, басят и буратинят голоса.

И все похожи. И все похоже

На попугайно-канареечный базар.

Уже не йдут, не прут, не скачут.

Уже вертляво и стремительно ползут.

Не огорчаются, не охают, не плачут,

А всё терзаются и всё нутро грызут.

А в телевизоре смешно, как

в зоопарке —

И так же пахнет, и такая же неволь.

Да депутатишки, что мертвому

припарки —

Играют доктором прописанную роль.

Уже не квакают, не хрюкают, не квохчут.

Уже вороны перешли на волчий вой.

Не осаждают, не сминают и не топчут —

Уже вбивают в землю прямо с головой.

А в телевизоре цветные педерасты

Вопят и скачут, да и водят хоровод —

Беззубы, стрижены, гривасты

и вихрасты —

И кто кого из них – сам черт не разберет!

Уже не чествуют, не здравят

и не славят.

Уже развешивают тихо ордена.

Не назначают, не снимают и не ставят,

А поднимают и вдевают в стремена.

Уже давным-давно не пахнет

россиянством,

И не поймешь теперь, где гусь,

а где свинья.

И всем присвоено еще одно гражданство:

Я – гражданин Страны Всеобщего

Вранья.

2000 год

ДАЖЕ СВОД ТЮРЬМЫ СТАРИННОЙ

БАБОЧКА В ЗАПРЕТКЕ

Бабочка летает в запретке —

Что ей от весны не балдеть.

А мне еще две пятилетки

На бабочек в запретке глядеть.

В синем небе, как в сковородке,

Жарится солнца блин.

Мы с ней по первой ходке

Жить на земле пришли.

Ах, как она летает,

Мысли заплетает,

И на сердце тает лед.

А мне под вечер в клетку,

Но только шаг в запретку,

И меня, как бабочку – в лет!

Письма, что слетались когда-то,

Бродят вдоль по краю земли.

Крылья их изломаны-смяты,

Или на свече обожгли.

А строчки, что в клетках петляли

И так не хотели в огонь,

Спеты мне с небес журавлями

Под ветровую гармонь.

Ах, как они кричали,

Меня не привечали,

Их простыл-растаял след.

И в запретке только

Бабочкина полька,

А жизнь моя была – и нет.

Завтра прилетят на подмогу

Птицы, грозы, тучи и пух.

Две пятилетки – не много,

Если сосчитаешь до двух.

Обвыкнется и приживется —

Я здесь не навсегда.

И с неба однажды сорвется

Прямо в запретку звезда.

Ах, где она летает,

Бродит-обитает,

Где на землю упадет?

Прямо с неба в клетку,

Но только б не в запретку —

Ведь ее, как бабочку – в лет!

2001 год

ГАРМОНИСТ

Гармонист рванул меха, а голос хриплый

Близко к сердцу полоснул, как наждаком.

И слова к мотиву сразу как прилипли,

До живого доставая прямиком.

Замычали из-под левой кнопки басом,

Полетела из-под правой вверх свирель.

Гармонист, уж не в ударе ли ты часом,

Или вспомнил свой семнадцатый апрель?

Поиграй еще, еще,

Разойдись на все плечо.

Не на «браво», не на «бис»

Поиграй мне, гармонист.

Сквозь морщины видно – парень

синеглазый

И в кулачном, и в любви бывал мастак.

А еще, как на ладони, вижу разом

Голубых апрелей долгий «четвертак».

Оттого-то ноги в пляс совсем не тянет —

Тянет руки за кисетами вразброд.

И слезой горит гармони черный глянец,

И табачный дым меха ее дерет.

Поиграй еще, еще,

Разойдись на все плечо.

Не на «браво», не на «бис»

Поиграй мне, гармонист.

Из-под Волги, из-под Курска до Берлина,

До победы из окопа да в окоп.

У своих висел на мушке – морщил спину.

У врагов плясал на мушке – морщил лоб!

Треск вагонный, стук прикладный, лай

собачий —

Все смешалось в перелатанных мехах.

Гармонист поет, хрипит, как будто плачет —

А то ли хромка плачет, стиснута в руках?

Поиграй еще, еще,

Разойдись на все плечо.

Не на «браво», не на «бис»

Поиграй мне, гармонист.

1985 год

ЖЕНСКИЙ ЭТАП

Прочифиренные воровки,

Каких уже не кличут «телками»,

В толпе с растратчицами робкими

Пестрят, как бабочки под стеклами.

Фарца, валютчицы, наводчицы —

Разбитых пар и судеб месиво.

Статья… фамилия… имя… отчество…

А-ну, этап, к вагону! весело!

Студентки есть и есть красавицы.

Есть малолетки – дым романтики:

Жизнь, бля, конфетами бросается,

А долетают только фантики.

Этап. Нет слова горче, желчнее.

Всё – в мат. Всё – без предупреждения.

А-ну, конвойный, падшей женщине

Хоть ты-то сделай снисхождение.

«По трое в ряд! Сцепиться за руки!..»,

Побитым пешкам в дамки – без понту.

Судьба впустую мечет зарики,

Дотла проигранная деспоту.

В блатные горькие гекзаметры

Этапы женские прописаны.

Вагон пошел… А время – замертво,

В 37-й как будто выслано.

Где всё вот так, от цен до ругани.

Плюют, как семечками, шкварками.

Бульваром под руки – подругами,

Этапом за руки – товарками.

Всё по закону, быстро, просто так,

По трое в ряд, к вагону! весело!..

Идет этап из 90-го.

Разбитых пар и судеб месиво.

1986 год

ЖУРАВЛИ НАД ЛАГЕРЕМ

Журавли в который раз

Над землей состроят клин,

Лето, выжженное в дым,

Оставляя позади.

В небо голову задрав,

Я машу вам не один —

Мы так свято верим в вас

И вслед всем лагерем глядим.

Журавли в который раз

В сером небе станут в строй

И поманят за собой,

Да не вырваться никак.

И покатится из глаз

Дождь холодный и сырой,

И отчалит вдаль косяк,

Окликая грешных нас.

Журавли над лагерем —

В сердце острый клин.

Журавли над лагерем —

Ангелы земли.

Журавли над лагерем —

Радостная весть.

Птицы-бедолаги, вы

Не садитесь здесь.

Жизнь моя средь бела дня

Подпирала небосвод

И отмеренные дни

Собирала в долгий клин.

Но с вами грешного меня

Разделяет только год,

А с любимой – верной ли? —

Разделяет не один.

Журавли над лагерем —

В сердце острый клин.

Журавли над лагерем —

Ангелы земли.

Журавли над лагерем —

Радостная весть.

Птицы-бедолаги, вы

Не садитесь здесь.

2000 год

ЗАПИСКИ

Она мне писала не письма —

Записки в конвертах смешных.

И осень мне поступью лисьей

Носила, как золото, их.

Семь строк без ошибки-помарки,

Кружавых, как вальс на балу.

И клеила мне вместо марки

Помадный большой поцелуй.

Ах, записки, запи-записочки

От девчонки – от кисочки.

Ах, журавлик бумажный, какой

ты смешной!

Ах, записки, запи-записочки

От девчонки – от кисочки.

Я закрою глаза – и он снова

кружит надо мной.

Линейки косые, как дождик,

В них строчки размыть не смогли.

Летает журавлик, как может,

С ладони ее до земли.

И что-то еще между строчек

Не может мне в голос прочесть,

Но хочет из неба, так хочет

Мне бросить хорошую весть.

Ах, записки, запи-записочки

От девчонки – от кисочки.

Ах, журавлик бумажный, какой

ты смешной!

Ах, записки, запи-записочки

От девчонки – от кисочки.

Я закрою глаза – и он снова

кружит надо мной.

1997 год

КАТОРЖАНСКИЕ БАЙКИ

Каторжанские байки.

Пойдут – только за душу тронь.

Как искра на фуфайке:

Подуй – превратится в огонь.

Ничего не напорчу.

Уколет, но не перевру.

Расскажу – переморщусь,

А значит, еще поживу.

Каторжанские байки.

В электричке хрипит инвалид.

Как по карточке-пайке

Та гармошка болит и болит.

Христа ради не дали,

Так хоть гляньте глазком:

На фуфайке медали —

Разве можно ползком?

Папиросный дым колкий,

Портсигар-гроб – поминки по нем.

Родословных наколки:

От души получилось – синё.

Беспризорник-культяпка

Воробьем, как на шухер – на дверь.

Это что же, твой папка?

Да, слабо распознать вас теперь.

Наваждение сучье!

Горло лопнет гармонье сейчас.

Я сыграл бы вам лучше,

Да такое играется раз.

– Чай, бредешь не в Клондайке!

Опупел, пассажиров будить!..

Каторжанские байки.

Остановка. Пора выходить.

1997 год

МЕДСЕСТРИЧКА

Медсестричка – украшенье лазарета —

Пела песенки, иголками звеня.

А моя, казалось, – всё.

А моя, казалось, – спета.

И она одна лишь верила в меня.

И не хворь меня терзала, и не рана.

Не проросшее на памяти былье.

Не тюремная тоска.

Не пропитая охрана.

А глаза большие добрые ее.

Завтра лето. Впрочем, то же, что и осень.

Моет крышу лазаретного дворца.

Мне до первого птенца

дотянуть хотелось очень,

Что, бескрылые, горланят без конца.

И не повести мне в душу, не рассказы,

И не байки про чужое и свое.

Не гитарные лады,

не приметы и не сглазы,

А глаза большие добрые ее.

Отлетает в небе пух – на синем белый.

Помету его в оконцах, как малец.

Мне на утро ни одна

никогда еще не пела.

Мне за всех отпел и вылетел птенец.

Завтра лето, завтра гулкая карета

Хлопнет дверью и меня уволочет.

Медсестричка, ангел мой,

украшенье лазарета,

Спой мне песенку свою через плечо.

1996 год

НОЧЬ НАВЫЛЕТ

Ночь навылет звездой протаранена,

И юродствует выпь.

Вот она, бела света окраина —

Топь, в какую часть света не выйдь.

Безворотки тенями сутулыми,

По цепи кашель-хрип.

То земля желваками над скулами,

То вода сапогами навсхлип.

Небо. Нет, шкура волчья, облезлая —

Ляг – раздавит свинцом.

Все мы здесь – босиком вдоль

по лезвию,

Оболочки с живым холодцом.

Это здесь след проклятия вечного

Вбит, распластан, распят.

Боль Руси, шрам искусства заплечного,

Вот он, здесь – от макушки до пят.

Охраняют столетние вороны

В землю вогнанных здесь.

Номерные кресты на две стороны,

Цифры – судьбы, забитые в жесть.

Сколько ж их, пооблепленных каркалом,

Из болот проросло,

Отхромало и кровью отхаркало

Перед тем, как на палку – числом?

Из шеренги понурых, остриженных —

Вот и я, безворотка мала.

На кострищах болотных,

повыжженных —

Недотлевшая угли-зола.

И глаза. Это все, что из облика

Мне к улыбке былой.

Остальное дымит и, как облако,

Улетает мертвецкой золой.

В этом рубище, впрямь, на преступника,

Как две капли, похож.

Мне, как всем, нет иного заступника —

Мат площадный, да кнопочный нож.

И в бараке с повадками лисьими

Сон мой – каторжник-вор —

Совершает побеги за письмами

Далеко за колючий забор.

В долгий путь, что не верстами мерится,

Как зловонная топь —

То погаснет, то снова засветится —

Через ночь, через душу – навзлобь.

Беспримерный в своей испоконности,

И охота блажить:

Нет на свете страшнее законности,

Чем законность святая – дожить!

1986 год

ОБО МНЕ И СЛОЖАТ ПЕСНЮ

Обо мне и сложат песню,

Скажем, например,

Так уж точно околесню

На блатной манер.

Два притопа, три прихлопа,

Три аккорда в ряд —

Под такие вся Европа

Пляшет, говорят.

Да припутают при этом

Девок и тюрьму —

Раз уж был блатным поэтом,

Подставляй суму.

Ярлыков-то в жизни разных

Я переносил,

Не досталось только красных.

И за то – мерси.

Не кричал – глаза навыкат:

– Родина моя!.. —

А любить ее привык, вот,

Мудро, как змея.

В пустобрешной голосильне

Брезговал дерзать.

Я лечил ее посильно,

Как больную мать.

А за это «опекуны»,

Сев на сундуки,

Рвали мне лекарства-струны

И – на Соловки.

Ну, да я душой пошире,

Я прощаю их —

Помнят пусть о дебошире,

«Осквернявшем стих».

И когда из бронзы-стали

Их повалят род,

Выше всяких пьедесталей

Станет эшафот,

На котором я не в камне

Выбит-изваян,

Расплодился, нет числа мне,

Вечный, как Боян.

А вокруг, мне ниже пупа

Ихни бюсты-вши.

Мать-История не глупа,

Так и порешит.

1984 год

ОЖЕРЕЛЬЯ МАГАДАНА

Пробил час. К утру объявят глашатаи

всенародно —

С опозданием на полвека – лучше все ж,

чем никогда! —

«Арестованная память, ты свободна.

Ты свободна!»

Грусть валторновая, вздрогни и всплакни,

как в день суда.

Стой. Ни шагу в одиночку, ни по тропам,

ни по шпалам.

Нашу пуганую совесть захвати и поводи

В край, где время уминало кости

Беломорканала,

Где на картах и планшетах обрываются

пути.

В пятна белые земли,

В заколюченные страны,

Где слоняются туманы,

Словно трупы на мели.

В пятна белые земли —

Ожерелья Магадана,

В край Великого Обмана

Под созвездием Петли.

Это муторно, но должно: приговор

за приговором —

С опозданьем на полвека – приведенный

отменять.

Похороненная вера, сдунь бумажек лживых

горы —

Их на страже век бумажный продолжает

охранять.

В них – как снег полки на муштре – топчут

лист бумажный буквы,

Выбивая каблуками бирки, клейма,

ярлыки.

А кораблики надежды в них беспомощны

и утлы,

Их кружит и тащит, тащит по волнам Колым —

реки.

В пятна белые земли,

В заколюченные страны,

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.