Симфонии двора (сборник)

Александр Васильевич Новиков

Симфонии двора

СТРАНА ВСЕОБЩЕГО ВРАНЬЯ

А ЦЕРКОВКА УБОГА

А церковка убога, и потому в ней склад.

Товарищ кладовщик с хозяйским чувством

Хранит на алтаре эмаль и бустилат,

А в ризнице – фосфат и ящик с дустом.

Поглаживает счеты и косточки кладет,

Пропихивает дебет через кредит.

Архангелы трубят, и Страшный Суд грядет,

Коль ревизор по зову их приедет.

Распластаны недвижно святые на стенах,

Прошитые стальными костылями —

Товарищ кладовщик не смыслит в именах,

Поскольку не оценены рублями.

В закрещенные окна лишь сунься,

ангелок! —

Стрела твоя ему – быку иголка!

Товарищ кладовщик – ВДОАМовский

стрелок,

На то ему и дадена двустволка.

Здесь отпускает он, как грех, чего кому:

Лопаты, ведра, краски, стекловату…

Приходят на поклон сюда теперь к нему,

И крестит он десницей или матом.

Со звонниц облетели давно колокола —

За них агитплакат звонит ударный.

Товарищ кладовщик с пасхального стола

Вкушает и без звона регулярно.

Не ладановый дух пускает «Беломор».

Марию-деву мухи обходили.

Здесь не колхозный склад – здесь Русской

Веры морг

«Товарищи» для нужд соорудили.

Ограде проржавелой по грудь чертополох.

Ветшает все (как только терпит кладка!).

Но пращуры мудры: предвидели, что Бог

Вернется, как бы ни было здесь гадко.

А нынче куполам град хлещет по щекам,

На маковках ни крестика, ни шпиля.

Покуда время здесь сидеть кладовщикам,

Нести тебе свой тяжкий крест, Россия!

Толпиться на поклон и славить подлецов,

Рожденных и взлелеянных тобою.

У высохших икон заплакано лицо.

И слух истерзан барабанным боем.

1988 год

АЙ, ПО СТЕНОЧКЕ

Ай, по стеночке по красной звезды зыркают,

бледны,

И крылами воронье сучит и пляшет.

Расстреляйте нас, подрясных, у Кремлевской,

у стены,

Да не с вашей стороны, а с нашей.

Расстреляйте, суки, в глотки жжены

Да в лады.

Расстреляйте нас, блаженных,

За предчувствие беды!

Оглашенных, обряженных и запинанных

под дых.

Я и сам такой, поди. Мне скопом – краше.

Расстреляйте нас, блаженных, не схваченных

в поводы,

Что не с вашей стороны, что не с нашей.

Смилуйтеся, суки —

Чтоб не в брюхо, а в кадык!

Расстреляйте нас за муки,

За предчувствие беды!

Ах, что же, Господи, мы всуе поминаем все

себя?

Всем воздастся нам прилюдно. Даст Бог —

с ними.

Но мы лопатками к кремлевской встанем

горько, но любя.

Расстреляйте нас – не ради, а – во имя.

Расстреляйте, суки! Да и – в пепел.

Да и – в дым.

Расстреляйте Ор, и Лепет,

И Предчувствие Беды.

1998 год

АХ, ВОЙНА

А войну войной никто не называл,

Окромя солдатиков.

А тыловой мордастый генерал

Слал все интендантиков

Документики сшивать —

Листики пролистывать.

Ах, война – родная мать —

Воровать да списывать.

Да тех солдатиков сложить

В цинк по обе стороны,

Да о потерях доложить —

Мол, не склевали вороны!

А им, солдатикам, весной

В землю так не хочется…

Ах, война – карга с косой,

Сука да наводчица.

А им в ушаночке – звезда

С лапами поблюсклыми.

Да им до Страшного Суда

Оставаться – русскими.

Что ж друг друга мы опять

Пожирали поедом?

Ах, война, ядрена мать —

Барыга с магиндовидом.

А теперь-то им куда

С ремесла заплечного?

Чай, во лбу-то их звезда

Не шестиконечная.

Им теперь что белена,

Что розочки с иголками…

Ах, кремлевочка-война —

Вахтеры с треуголками.

Им теперь весным-весна,

Как невеста в копоти,

Та, что в лодке без весла

Кружит в вечном омуте,

И швыряет в рот песок,

И стирает мелями…

Ах, война – юнца висок.

Теплый. Да простреленный.

1999 год

БОЖЬИ КОРОВКИ

Мы ходим все под Богом.

Ползком или парим.

То вдруг упремся рогом,

А то перегорим.

И боги наши ловко

Нас доят и стригут.

Мы – божии коровки,

Удобный рабский труд.

Мы божии коровки,

Мы панцирем красны,

Мы в серые коробки

Навек поселены.

И что не всех убоже,

Довольны мы, эх-ма!

И потому мы – божьи.

И потому нас – тьма.

Жизнь соткана на пяльцах,

Воздушна и легка.

Вот мы взлетаем с пальца,

Что тычет в облака.

Умильно корчим рожи

Над млеком облаков,

Ведь мы коровки – божьи,

Мы доимся легко.

Эх, жизнь наша – рулетка!

Свое не проглядим!

Нас в небе ждет котлетка —

Вот там и поедим.

Нас в небе ждут обновки.

Вперед! Вперед! Вперед!

Мы божии коровки —

Удобный райский скот.

Объявят небо – ложью,

Иль все сгорит в огне,

На все нам – воля божья.

А бог наш – на земле.

Нам холодно, нам душно,

Мы тянемся к богам,

Покорны и послушны

Их фетровым рогам.

А боги так похожи

По платью и уму.

Вот потому мы – божьи.

И вечны потому.

1984 год

«Бывшие комсомольцы – в порядке…»

Бывшие комсомольцы – в порядке.

Бывшие коммунисты – в шоколаде.

Все так же коллективом – на блядки.

Вот только поменялись бляди.

Ай, бляди – как прежде – красавицы.

Двуствольные да двужильные.

Все так же на… бросаются.

А коммунисты – жабы плешивые.

Ах, за что я так люблю блядей —

У них-то все по-честному.

А у коммунистов, бля, меж грудей

Нынче распятье крестное.

Жгучие педерасты – в артистах.

Нудные графоманы – в поэтах.

Которые, бля, при коммунистах

Как мухи были в котлетах.

А нынче, глотку выдрав,

Певица России с Европою

Поет перед хором пидоров,

А коммунисты, бля, хлопают.

А бляди – как курица с яйцом —

Все так же – по баням и голые,

Ведь у коммунистов с человеческим

лицом

В банях любовь двуполая.

По щучьему повеленью:

Не будет стоять – поставят,

Скажут волшебное слово – «Ленин», —

И у коммуниста, бля, встанет.

1991–1992 годы

В ОБЕТОВАННОЙ СТРАНЕ

В обетованной стране

Встретились мы – одногодки.

Ах, не видались, поди, уже тридевять

лет!

И подливает он мне

Из принесенной мной водки.

Все у него хорошо.

Все, что искал, он нашел.

Все хорошо. Только Родины нет.

А ночь – будто омут в реке.

И стынет луна на удавке.

И говорит он в хмелю: «Я назавтра

возьму пистолет…»,

А завтра он впрямь с ним в руке,

Только на бензозаправке.

Все у него хорошо.

Все, что искал, он нашел.

Все хорошо. Только Родины нет.

И иноземка-жена

Над переводом хохочет.

И я ей пою прямо в бюст – как

подпивший корнет.

Но вдруг исчезает она —

Ей хочется в дансинги ночью.

Все у него хорошо.

Все, что искал, он нашел.

Все хорошо. Только Родины нет.

Ударим в гитару потом.

Трясьмя затрясутся стаканы.

С блатными куплетами выйдет гремучая смесь.

И грудь осеняя крестом,

Он вдруг разрыдается спьяну,

Что все у него хорошо…

Что все, что искал, он нашел.

Что все хорошо. Только Родина —

это не здесь.

1999 год

ВОЙНУШКА

Брось пилотку, пусть проверят,

Может, запах их проймет,

Может, запаху поверят,

Что война – она не мед.

Что на посохе солдатик

С перестреленной судьбой

Награжден не к круглой дате,

А за выигранный бой.

Кто войну не тихой сапой

Прослонялся по тылам,

Знает: горький этот запах

Приживляется к телам.

Только вряд ли это здесь им

Втешешь, бледного бледней —

Победителем в собесе

Выйти во сто крат трудней.

Здесь ори, хоть заорись им —

«Нет инструкции такой,

Чтобы сразу, без комиссий,

Коль с простреленной судьбой!..»

Не привыкли здесь на веру,

Позакрылись на запор

Эти души – «бэтээры»,

Не пробойные в упор.

А в пилотке, за подкладкой

Ухмыльнулся Дух Войны.

А на посохах ребятки —

За бумажкой вдоль стены.

А бумажка – на полушку —

Не расщедрятся, не жди,

Поигравшие в войнушку

В детство впавшие вожди.

1989 год

ВСЕ ДВИЖЕМСЯ

Все движемся – устроен мир на том.

Настал черед, и я с Восточной съехал.

В дорогу песен хулиганских том

Собрал мне двор с эпиграфом:

«К успеху».

Держал меня в горсти

Всесильный Дух Дворовый.

Уехал. Двор, прости.

Нить жизни – шнур суровый.

Прописан все ж припевочкой,

Что на ветер в трубу,

Где поцелуй твой, девочка,

Еще печет губу.

Где нож – не для побоища,

Где пуля спит, не воюща,

Где старый друг живой еще

С отметиной на лбу.

Все движемся. Уже до третьей тыщи —

шаг.

За столько лет – впервые.

И как велела певчая душа,

Пою свои куплеты дворовые.

И верю, не придут

И не отнимут строчки.

И в ночь не уведут

К тюремной одиночке.

Христос и тот за заповедь

Прощать до стольких раз,

Готов и нынче залпом пить

За милосердных нас.

За то, что жили – маялись,

Кручинились и славились,

За то, чтобы покаялись,

Не завтра, а сейчас.

Все движемся. До святости икон

Дойти б умом. А не как есть —

ногами.

Чтоб бег начав со стремени верхом,

Не кончить тараканьими бегами.

Из всех на свете стрел

По мне – Амура стрелы.

Ах, как бы я хотел

Лишь ими пичкать тело.

И бунтовать, и струны рвать

За все, что в сердце грел.

И все на свете согревать

Во имя этих стрел.

И чтоб в глазах той девочки

Так и остаться неучем.

А остальное – мелочи.

Так, видно, Бог хотел.

1999 год

«Вы простите меня, Очеретин…»

Вадиму Очеретину, Члену Союза писателей СССР, в ответ на его рецензию от 04.05.84 на мои стихи, с которой и начинается мое уголовное дело № 1078

Вы простите меня, Очеретин,

Я и сам, если честно, не рад —

Не попал в довоенные дети,

Не родился полвека назад.

Не катался в вагонах по свету

Под кликушества псевдослепых,

Не выклянчивал словом монету,

Не писал прозаический жмых.

Не менял ни имен, ни фамилий —

Повсеместно свою оглашал.

Вы умней оказались – сменили.

А вот я, дуралей, оплошал.

Не послушался в детстве папашу

И не внял поученьям хлыста —

Вот и выпал на голову вашу,

Как когда-то Родыгин с моста!

Видно, вправду есть Бахус на свете,

И слывет покровителем он —

Ай, Евгений, как точно приметил:

«Пьянке нужен лирический фон!»

Ну, а вам не завидую жутко —

Труд сизифов – писать и писать.

Про серьезное – это не шутка,

Даже если из пальца сосать.

О, Создатель! Великий Создатель,

Что ж ты псевдослепых схоронил?

Мне один псевдозрячий писатель

Так чудесно про них говорил.

Говорил, что «фольклорным фонтаном»

Окатили и дали испить —

Так с тех пор прикипел к шарлатанам,

Что доселе не в силах забыть.

И когда ему, дескать, в обузу

Созерцать на Пегасов табун,

Он свою малохольную Музу

Тащит к ним подлечить на горбу.

А меня вы простите за серость,

За убогий словарный запас,

За мою беспардонную смелость

Поучать в выражениях вас.

Я читал ваш пронзительный опус

И спешу в заключенье сказать:

Слово «шмон» —

по-тюремному – «обыск»,

И «обыскивать» – значит «шмонать».

Впрочем, нет, не учился я впору,

Не наполнил познаньем сумы.

Вы – знаток воровского фольклора.

Я прошу: поделитесь взаймы!

Вам завидует вся альма-матер

Наших славных уральских певцов:

Вы и критик, и врач-психиатр,

И историк, в конце-то концов.

Вы знаток диссиденства, искусства,

Даже сексопатолог слегка.

Выражаю вам лучшие чувства:

Жаль, что вы до сих пор не зека.

А за сим остаюсь неизменно —

«Полузековский полупиит».

Прав Есенин: мы все в мире тленны —

Как я рад, что нас это роднит.

1985 год

ГОД ЗМЕИ

Это ж надо, покромсало

Скольких враз вождей,

Всех Змея перекусала,

Кто был поважней.

Кто ловчей и мафиозней,

И т. д., т. п.,

Кто жадней и одиозней,

И главней в КП.

Год Змеи – такая штука —

Испокон веков

Жалит Мудрая Гадюка

Всяческих царьков.

Звон в ушах, как сто монисто —

Телетайп орет:

Покусал, бля, коммунистов

Аспид в этот год!

Целовались, миловались,

К счастью мир вели,

Ан, гляди, проворовались,

Лишку нагребли.

И змеюка, верно – аспид —

Ведь не ленится! —

Закусала прямо насмерть

Верных ленинцев!

1989 год

ДОСТИЖЕНИЯ

Еще не все исчерпано и выпито.

Призывы есть. Есть глашатай-горлан.

Ещё бы чуть – и он при жизни вылит

был

В гранитно-бронзо-гипсовый болван.

Застыло время бюстов, околевшее.

И новому отсчет дают ростки.

Болото сохнет. Воют, воют лешие —

Чем суше, тем им муторней с тоски!

Колхоз – завоеванье несомненное.

ГУЛАГ – его родной и кровный брат.

Нет ничего на свете неразменного,

Нет никого, кто б не был виноват.

Разменян царь с детьми и окружением.

Разменяны расейския умы.

Разменян бог. Все это – «достижения» —

Какие недогадливые мы.

Ни повода врагам для упования

У стенки – кибернетика – в расход!

Генетика в петле – «завоевание».

По трупам к звездам – новый марш —

поход.

Картин и книг потрава и сожжение,

Психушек живодерский инсулин —

Все это, безусловно, «достижения».

А мы считали – комом первый блин.

Бесштанная в закорках театралия —

Спектакль между жалами штыков.

Все поданы звонки, так не пора ли нам

Очухаться от зелия хлопков?

Жизнь движется – спиралево движение,

А значит, повторится тот момент:

Призывы. Горлопаны. Достижения.

Расход. Завоевание. Размен.

Не обезглавела ты, Русь – обезголовела,

В покорности застывшая слепой.

И сила твоя, исконно воловья,

И дух, и честь, и все в тебе – толпой.

1987 год

КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ

Поделились и люто, и наспех,

И – в пучину без дна.

В поле поровну белых и красных,

А Россия – одна.

Шашки наголо, шпоры – с размаху,

Чья, выходит, права?

Покатилась крестами на плаху

Золоченая голова.

А с небес над простертым телом

Ангел черный на гуслях, чу:

«Не желаю быть красным,

не желаю быть белым.

Россиянином, просто, хочу».

Разлетелись улыбки в осколки

И собрались в оскал.

В поле красные, белые волки —

Злоба, боль и тоска.

Белой кости стена в эполетах.

Краснозвездая серость-стена.

Только кровь одинаковым цветом.

Да Россия – одна.

А с небес над простертым телом

Ангел черный на гуслях, чу:

«Не желаю быть красным,

не желаю быть белым.

Россиянином, просто, хочу».

Слезы в нас раскаяния едки

И безмерна вина.

Два венца у гусарской рулетки,

А Россия – одна.

Мы носить не желаем в петлицах

Крови цвет, цвет бинта.

Огради впредь, Всевышний, делиться

На цвета, на цвета.

Нам с небес уже громогласно

Ангел мечется, голосит:

«Нет, не белый я!.. Нет,

не красный!..

Россиянин я, аз еси…»

1986 год

КРАСНЫЙ РОДЖЕР

По высокой волне галс за галсом

Только прямо, вперед без конца,

Плыл пиратский корабль с красным

парусом,

С «красным Роджером» аж в три лица.

– Где вы взяли такие-то рожи? —

Вопрошали при встрече суда.

– А это наш, – говорят, – родный

«Роджер»,

Подплывайте скорее сюда!

И кой-кто швартовался у борта,

Не предчувствуя близкой беды.

И на «Роджере» первая морда

Ухмылялась под шерсть бороды.

А вторая, с бородкой пожиже,

В оба глаза мигала: пора!

Мол, я сверху все донизу вижу,

Что касаемо части нутра.

Ну а третья, с бородкой невзрачной,

Подбородок на кости сложа,

Завопила: «Даешь абордачный!..» —

С вострым серпом заместо ножа.

И задравши у паруса фалды,

По берцовой зажавши в руке,

При посредстве серпа и кувалды

Разжигала страстя в моряке.

Как там было все, знать мы не можем,

Но видали и мы кой-чаво,

Как молились на тот «красно-рожер»

И в кровя окунали яво.

А потом предавалися танцам

С неумеренной тягой к вину.

И прозвались «Летучим Голдранцем»,

И поплыли тихонько ко дну.

Плыл пиратский корабль галс за галсом

С «красным Роджером» аж в три лица.

По высокой волне с красным парусом.

Только прямо. Вперед. Без конца.

1986 год

МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ ДОЖДЬ

Сыплются звездочки, сыплются бантики,

Сыплются грамоты – пестрые фантики.

И повсеместно, и сплошь

Льет металлический дождь.

Копится белыми, желтыми тучами

И проливает медали по случаю

Дат, юбилеев, торжеств.

Или как дружеский жест.

Катятся премии, титулы катятся,

Лепят на грудь, на пупы и на

задницы —

Льется избыточность чувств

Прямо в прижизненный бюст.

Тень самозванца в пристяжку

с министрами

Бряцает, словно цыганка монистами,

Благоговейно дрожит:

Чем бы еще ублажить?

Двери дубовые, блеклы и малы вы —

Хочется дверь из породы сандаловой,

Где под ладошечный хлоп

Грудь подставляет холоп.

Где заправляет мадам Нумизматика

И тормошит старика-маразматика:

Тесно уже на груди,

Надо б расширить мундир!

Трескают лацканы, рвутся нагрудники,

И надрываются копи и рудники

В бравурном кличе: «Даешь

На металлический дождь!..»

Что это? Дождь? Или давнее бедствие?

Кто, наконец, приведет в соответствие

И прекратит чехарду,

И наградит по труду?

Я в этот дождь не попал. Я под зонтиком

Криком кричал от бесстыдства экзотики.

И не медали ко мне —

Груды летели камней.

1985 год

МЫ – ПРУЖИНА ПОД МЫШЦАМИ ВЛАСТИ

Мы – пружина под мышцами власти.

Но чтоб мы не взорвались, как тол,

Наши мысли кастрирует Мастер —

Многоопытный, знающий толк.

Многократно испытанный метод,

Соль политики всех упырей:

На негнущихся – черная мета,

От свинца до ярма лагерей.

Серп сечет. Тупорылый бьет молот.

В паровозном «ура!» и «да здра…!»,

Как куранты, отлаженный Молох

Жрет и чавкает части нутра.

Вправо шаг или влево – измена!

Палец дернет курок, и – хана!

Только прямо, вперед, неизменно.

Шагом марш, дорогая страна!

Вождь твой классовый тягой воловьей

Прет нас в светлое, телом трехжил.

Это знамя не блекнет – эй, крови!

Если нет, оботрите ножи.

Весь бивак оглашен и очерчен.

Опоясан, утянут в забор.

Если ад – все отныне здесь черти.

Если рай – несчастливых за борт.

И покуда в колючей ограде

Мы – и вольные – те же зека,

Здесь кастрируют сто демократий,

Как обычно, начав с языка.

1986 год

НА СМЕРТЬ А. Д. САХАРОВА

Все так и было. Кричало быдло,

В собачьей стойке изготовясь.

Над головой трясло и выло,

Порвать готово седую Совесть.

Вопила баба. И портупеи

Сползали с пуз ему на горло.

Собралась стая. Да не успели.

Ушел он. Тихо, светло и гордо.

Скорбь академий. И даже – Тауэр.

По всем столицам – известье глухо.

И лишь в России на общий траур

Не набралося – не глоток – духа.

Не одолело людское вече

Людишек мелких, на власть реченных.

Не докричалось. Ушел навечно

Великий Политзаключенный.

1990 год

О НАЗВАНЬЯХ ГОРОДОВ

Чудно так, что городов

Больше, чем правителей.

Смотришь: чуть только – «готов!» —

Тут как тут славители.

Например: была ты – Тверь

С архи-древне-глиняной,

Ан преставился теперь,

И быть тебе – Калининым.

За примером не бежим —

Тьма примеров тьмущая.

Может, кто и заслужил

По такому случаю.

Но по мне, хоть ты герой,

По всем меркам вымерен —

Город выстрадай, построй,

А потом уж – именем.

Брежневка… Устиновка…

Ворошиловка…

И без «ка» живут пока. Ждут

пинка.

Дико так, что в городах

Улицы столетние

Тихо канули в веках

Или ходят сплетнями.

Как там сказано у нас:

«Мир до основания…»?

Нам разрушить – плюнуть раз.

И – лепи названия.

Брежневка… Устиновка…

Ворошиловка…

И без «ка» живут пока. Ждут

пинка.

А на улицах – дома

С арками-порталами.

Коль велик был – жизнь сама

Ждет с инициалами.

Но коль бюст себе сваял,

В лучший мир не прибранный —

Скоро вывеска твоя

Взвоет всеми фибрами.

Брежневка… Устиновка…

Ворошиловка…

И без «ка» живут пока. Ждут

пинка.

Лики мутные икон

И тюрьма старинная

Звали город испокон

Катей-Катериною.

Имя стерли, вымели

Катьку слабополую,

И пошли, пошли, пошли

Слабые на голову.

Брежневка… Устиновка…

Ворошиловка…

И без «ка» живут пока. Ждут

пинка.

Всех припомнить не берусь

Городов и званий я.

И, пожалуй, только Русь

Может дать названия.

Самозванцев же – сорвать,

Вслед на разный лад свища.

И отныне называть

Ими только кладбища.

Сталинское… Брежневское…

Ворошиловское…

Там, где похоронено лучшее

людское.

1984 год

ПИСЬМО К ГЕНЕРАЛЬНОМУ СЕКРЕТАРЮ

Товарищ Генеральный секретарь!

Еще витает дух почивших в бозе.

По правую от вас еще – главарь,

По левую, чуть сзади – мафиози.

Очки сверкают за спиной у вас,

Не круглые, но все-таки зловещи,

Готовые в два счета, хоть сейчас,

Как только им хоть чуточку проблещет.

Ветви поздно выряживать

почками —

Это древо прогнило в корню.

Зря пытаетесь язвы – цветочками,

Поливая три раза на дню.

Я помню прозорливейших отцов,

С историей играющих, как с сучкой.

И каждый начинал в конце концов

Не здесь, так там опутывать колючкой.

Как мог он ошибиться и сглупить?

Он завещал нам верить этим шляпам.

Как страшно, что могло бы так не быть

И подыхать пришлось мне с тем же

кляпом.

Пересылки, остроги и лобники

Есть на выбор любых величин.

Все мы в этой стране уголовники,

Всех судить нас за то, что молчим!

Я думаю, коль я еще живу.

Вдвойне, когда меня на рифы тащит.

Я далеко глядеть вас не прошу,

Но я прошу: оглядывайтесь чаще.

Благой порыв дать волю всем парам

Не означает скорый выход в море.

Я вас прошу не строить дальше храм,

Где кость на кость на кровяном растворе.

Бросьте в печь оловянным

солдатиком,

Если в чем-то не прав я насчет:

Волю дать мужикам бородатеньким,

Остальное само нарастет.

Где совесть не в чести и не у дел,

Ждет роба или пуля менестреля.

Я тоже, разумеется, сидел,

Спасибо, не повешен, не расстрелян.

Но большего поставить на алтарь,

На жертвенник кровавый я бессилен.

Товарищ Генеральный секретарь,

Во имя Бога, Бога и России!

На струне перетянутой держится

И вопит Вам со всех колокольнь

Несказанная боль Самодержца

И анафемы Тихона боль!

1984 год

ПОВЕЗЛО ЖЕ

Повезло же, скажу я, Вольфганг Амадею

Моцарту —

Хоть до срока ушел, но вознесся и много

успел.

Разорвали б сегодня его, как крапленую

сальную карту,

Лишь за то, что он «Мурку» играть

не умел.

Повезло и Ван Гогу, от роду не знавшему

слуха.

Отжила вместе с ним его пьяная стая

химер.

Оторвали б ему и второе, и первое ухо

Лишь за то, что «Подсолнухи» выписал

в малый размер.

И Джордано костер показался бы мерой

лояльной,

И за то, что он «вертится мир наш» сказал,

Пропихнули б ему кой-куда разогретый

паяльник —

Он обратное б в этот же миг доказал.

Вот и мне повезло: я умею и кистью,

и «Мурку»,

И что вертится мир, я могу говорить

или петь.

И пока не восстал во плоти мавзолеевый

урка,

Как мне хочется тоже хоть малость пожить

и успеть.

1997 год

ПОПРОШАЙКА

Мир играет в цифры, в буквы,

В званья, в должность или в чин.

Мир играет даже в куклы

Всех цветов и величин.

Кукол разных-всяких шайка

Ходит-бродит по земле.

А я кукла-попрошайка,

Я живу себе в Кремле.

Я протягиваю ручку —

Научилась – будь здоров! —

Выпрошать себе получку

У заморских спонсоров.

А попробуй, помешай-ка —

Полыхнет огнем земля!

Я ведь кукла-попрошайка

Из могучего Кремля.

Все могу я быстро, ловко —

Кто с такими пропадет?

Только дочь моя, воровка,

Все добро мое крадет.

Вот и ходят разговоры

И плодятся за спиной,

Что за мной все куклы-воры,

Как за каменной стеной.

Ну да черт с ним. Пусть воруют.

Не мешали бы просить.

И живут себе – пируют

На земле, как в небеси.

А попробуй, помешай-ка —

Вмиг огрею булавой!

Я ведь кукла-попрошайка

С гордо поднятой главой.

Но постарела я, опухла,

И мерещится под век,

Будто я совсем не кукла,

А почти что человек.

Будто я и не просила.

Будто я и не крала.

Всю одежду я сносила,

Остальное пропила.

Так подайте ж на заплаты,

На прикрытье наготы!

Пожалейте, супостаты,

У последней, у черты!

Я б, быть может, не просила,

На чужое заря пасть,

Просто в матушке России

Больше нечего украсть.

1999 год

ПОРОСЯЧИЙ РАЙ

Время брыкается – да идет,

Уминая, как Молох, нас.

А в Кремле, вишь, опять идиот.

Ах, впрочем, в первый ли это раз.

Сабля-меч из папье-маше,

Треуголку скроив в треух,

Он мирянам свербит в душе

И гоняет дворцовых мух.

Господи, Боже мой, Боже мой,

Рубится в пух и прах.

Бьется, как конь стреноженный,

Ветер в его вихрах.

Время мается да орет,

Все на свете крестьми крестя.

Вишь, сундук?.. А вокруг ворье.

Здесь, в России, оно в гостях.

На заморских фамилий рой

Все поделено на паях.

А в Кремле, вишь, опять герой

Рубит шашками в «чапая».

Господи, боже мой, боже мой,

Хоть ты в иерихон сыграй.

Про рай с поросячьими

рожами —

Про Поросячий Рай.

Время морщится, да свистит,

Да над каждой хрипит верстой.

А в Кремле, вишь, опять трансвестит,

Политический, не простой.

Что осталось ему? Дожить.

Веет холодом от корон.

Но над скипетром он дрожит

И вцепляется с хрустом в трон.

Господи, Боже мой, Боже мой,

Пошли нам прозренья для:

Что ж они так похожи,

Как все кирпичи Кремля?

1999 год

ПОСВЯЩАТЕЛЯМ

Который раз таранят слух мне

Три фразы, сбитые в панно:

«Не гаснет свет…», «свеча не тухнет…»,

«Высоцкому посвящено…»

Дежурно-скорбные туманы:

«Ах, как велик…», «ах, был гоним…»

И бьют поклоны графоманы —

Гнусней не видел пантомим.

Беда вдвойне, что в хоре этом,

Не дань отдав – отдав концы,

Вполне приличные поэты,

Вполне приличные певцы.

Так сука мартовская щенит —

Где миг застал, там опрастал.

Не нужно ваших посвящений.

При жизни надо – жил до ста б.

А не юродливо во скорби

На посвященьях в рай ползти —

Вас время завтра вырвет с корнем,

А он останется расти.

Кто б вам Евангелие листнули —

Две строчки надо б знать всего:

«Не поминайте имя всуе

Господне…» Это про него.

1988 год

ПРИМАДОННА

«Примадонна» рыжей гривой гонит бриз,

Сучит ляжками.

А вприпрыжку с ней неистовый нарцисс

Под блестяшками.

А еще кордебалет, а на лобках —

Бирки с ценами.

И на махах все летят, как на пинках,

По-над сценою.

И фонтаны световые кверху дном

Бьют, как мочатся.

И глазеет городской Великий Гном —

Просто хочется.

Расстелили над озимыми брезент,

Мнут-кобенятся.

Вот вам, матушка Россия, и презент.

С возрожденьицем!

А у девочки глазастой

Бьют ресницы, бьют, как ласты.

И плывет она глазами

По соленой по воде,

Где нарядами из тины

Щеголяют арлекины,

И кудахтают фрейлины

В позолоченной узде.

И затянутый в гипюре, стар и гнил,

Весь – в приказчика,

С головой дырявой истовый дебил

Прет из ящика.

Зимней вишни наглотался – не пропал

Босоногонький.

Что ж ты, матушка Россия? Это бал.

Хоть убогонький.

А у девочки глазастой

Бьют ресницы, бьют, как ласты.

И плывет она глазами

По соленой по воде,

Где нарядами из тины

Щеголяют арлекины,

И кудахтают фрейлины

В позолоченной узде.

Мне витрины городские – зеркала.

В них не молятся.

И душа моя – ан тоже из стекла —

Пни – расколется.

Но порежется с осколков целый мир,

Сладкий-лакомый.

Что ж ты, матушка Россия, этот пир —

С вурдалаками?

А у девочки глазастой

Бьют ресницы, бьют, как ласты.

И плывет она глазами

По соленой по воде,

Где нарядами из тины

Щеголяют арлекины,

И кудахтают фрейлины

В позолоченной узде.

1998 год

ПРО ВОДКУ

Все вытерпит мужик исконно русский —

Проматерится, разве что, вполглотки,

Коль нет обуток или нет закуски,

Но не потерпит, если нету водки.

Что врать – мы все корнями от сохи.

Чьи глубже только, чьи помельче.

Но все мы над стаканом – мужики.

Нам всем стакан бывает, как бубенчик.

Известно с самой древности, что пьет

Запойней всех мужик бесштанный самый.

И напоказ стакан последний бьет,

И поминает непристойно маму.

Здесь горечь вековая и тоска

Замешаны на ухарстве лубочном —

Нам антиалкогольного броска

Так просто не осилить, это точно.

Любых страстей, любых примеров тьма

Не в силах сбить простейшую из истин:

Мужик запойный пашет задарма,

Отдав за водку все свои корысти.

А споенный, когда уж не до дум,

Он виноват и совестлив по-русски.

И пашет триста с лишним дней в году

С надеждой, верой и любовью.

Без закуски.

1999 год

ПРОРВА

А на изгородь туман пригвожден-прибит,

Подолом метет пол.

К слову слово в ряд – аж в глазах рябит

Из высоких хитрых слов частокол.

За плетенем – темень-тень утопила двор,

Хоть бы лучик где, что ль.

В дом полушку хоть – да на воре вор.

Рыщет по двору голь – на голь.

Что за прорва! Ни покрова и ни крова

нам.

Вдоль забора – кругом, кругом голова.

По России раз-раз-разворованной —

Ать-два, ать-два, ать-два!..

Из печи огонь торчит, воет, лижется,

Хищным оборотнем – в свет.

Красной тряпкой из трубы с красной

книжицей —

Да хоть бы света луч с того – ан нет!

Почернеет на глазах, как задушен.

Ненасытен. Стоголов.

Гольной голи в разворованные души

Сыплет пеплом выгоревших слов.

Нищих – прорва. Ни покрова и ни крова

нам.

Вдоль забора – кругом, кругом голова.

По России раз-раз-разворованной —

Ать-два, ать-два, ать-два!..

Эй, огня! Свечам господним не до нас,

поди.

В топку брошенный лик

Не согрел теплом своим – так нас,

господи! —

Вот и скалимся на угли.

1990 год

СОБАЧИЙ ВАЛЬС

Мне приснился кошмар. Но не ведьмы,

и не вурдалаки.

Я подушку кусал, одеяло во сне чуть

не сгрыз.

Мне приснилось, что все мы отныне —

собаки.

То ли высшая воля свершилась, а то ли

каприз.

И теперь наш собрат всякой масти, от белой

до черной,

Поливает углы и легко переходит на лай,

И живем мы теперь в образцовой большой

живодерне,

Как туземцы, которых увидел Миклухо

Маклай.

По породе и жизнь: беспородный – считай,

неудачник.

С родословной – похлебка с костями

и спать в нумера.

А которые просто собаки – тех в общий

собачник.

Раз, два, три… Раз, два, три… Раз, два, три…

На троих конура.

Разделились на догов-бульдогов. И мелочь

живая.

Кроме белых болонок к себе никого

не пустив,

В окруженье легавых московская

сторожевая

С доберманами, глядь, уплетает мясцо

без кости.

И совет кобелей (и такой был – а как же

иначе!)

Огласил: «В мыловарню, кто тявкнет

не в такт и не в тон!

А кто нюхать горазд – то не ваше, мол,

дело собачье.

Ваше дело – служи. И почаще, почаще

хвостом!».

Я во сне был большой и горластой дворовой

собакой

И облаял за это холеных дворцовых борзых.

И когда началась в подворотне неравная

драка,

Кобелина легавый мне сбоку ударил под дых.

Укусила меня ниже пояса злобная шавка,

В тон завыл по-шакальи трясучий карманный

терьер.

Изодрали в клочки – из меня никогда

не получится шапка,

Оттого, может быть, и заперли в отдельный

вольер.

Заблажили, завыли: «Сбесился!..

Сбесился!.. Сбесился!

Порешайте скорей с этим диким

не нашенским псом!

В самый строгий ошейник его, чтобы сам

удавился!»

Я хотел уже было. Да вовремя кончился сон.

1986 год

СТЕНКА

Вот и снова на потребе

Всё, от кистеня до петли.

И кликуши, как один – в стаи.

Вот опять в свинцовом небе

Алюминиевые журавли,

А мундиры и поля – крестами.

То ни маневрами не кличут,

ни войной.

То за красной, за набыченной

стеной

Пьют, воруют, лаются!

А Россия, как подстилка

(не жена),

И заложена, и перепродана,

Перед стенкой мается.

И опять у трона с ложкой

Весь антихристовый род —

Поживиться, пожидовиться,

пожамкать.

Об Царь-пушку точат рожки,

Чтоб Царь-колокол – в расход! —

Не в своей стране, поди, не жалко.

Как проказа, как холера, как

чума.

И Россия через то – хромым —

хрома —

Мрет, дерется, кается!

И война одна – как мать родна.

Кровку пьет, да все не видит дна.

Да пред стенкой мается.

Отрыдают бабы в землю

Под салютные хлопки

И затянут на душе пояс.

И солдатик, что не внемлет,

Вознесется в ангелки

И прольет на Русь слезу-горесть.

А за стенкой на зачумленных

балах

Помянут, да и запляшут

на столах —

Сожрут, споют, сбратаются!

А Россия с голодухи вся бледна,

Присно крестному знамению

верна,

Перед стенкой смается.

1999 год

СТРАНА ВСЕОБЩЕГО ВРАНЬЯ

Уже не врут, не лгут, не брешут,

А льют помои через темечко страны.

Уже не мнут, не бьют, не режут,

А норовят тишком пальнуть из-за спины.

А в телевизоре одни и те же рожи —

Вижжат, басят и буратинят голоса.

И все похожи. И все похоже

На попугайно-канареечный базар.

Уже не йдут, не прут, не скачут.

Уже вертляво и стремительно ползут.

Не огорчаются, не охают, не плачут,

А всё терзаются и всё нутро грызут.

А в телевизоре смешно, как

в зоопарке —

И так же пахнет, и такая же неволь.

Да депутатишки, что мертвому

припарки —

Играют доктором прописанную роль.

Уже не квакают, не хрюкают, не квохчут.

Уже вороны перешли на волчий вой.

Не осаждают, не сминают и не топчут —

Уже вбивают в землю прямо с головой.

А в телевизоре цветные педерасты

Вопят и скачут, да и водят хоровод —

Беззубы, стрижены, гривасты

и вихрасты —

И кто кого из них – сам черт не разберет!

Уже не чествуют, не здравят

и не славят.

Уже развешивают тихо ордена.

Не назначают, не снимают и не ставят,

А поднимают и вдевают в стремена.

Уже давным-давно не пахнет

россиянством,

И не поймешь теперь, где гусь,

а где свинья.

И всем присвоено еще одно гражданство:

Я – гражданин Страны Всеобщего

Вранья.

2000 год

ДАЖЕ СВОД ТЮРЬМЫ СТАРИННОЙ

БАБОЧКА В ЗАПРЕТКЕ

Бабочка летает в запретке —

Что ей от весны не балдеть.

А мне еще две пятилетки

На бабочек в запретке глядеть.

В синем небе, как в сковородке,

Жарится солнца блин.

Мы с ней по первой ходке

Жить на земле пришли.

Ах, как она летает,

Мысли заплетает,

И на сердце тает лед.

А мне под вечер в клетку,

Но только шаг в запретку,

И меня, как бабочку – в лет!

Письма, что слетались когда-то,

Бродят вдоль по краю земли.

Крылья их изломаны-смяты,

Или на свече обожгли.

А строчки, что в клетках петляли

И так не хотели в огонь,

Спеты мне с небес журавлями

Под ветровую гармонь.

Ах, как они кричали,

Меня не привечали,

Их простыл-растаял след.

И в запретке только

Бабочкина полька,

А жизнь моя была – и нет.

Завтра прилетят на подмогу

Птицы, грозы, тучи и пух.

Две пятилетки – не много,

Если сосчитаешь до двух.

Обвыкнется и приживется —

Я здесь не навсегда.

И с неба однажды сорвется

Прямо в запретку звезда.

Ах, где она летает,

Бродит-обитает,

Где на землю упадет?

Прямо с неба в клетку,

Но только б не в запретку —

Ведь ее, как бабочку – в лет!

2001 год

ГАРМОНИСТ

Гармонист рванул меха, а голос хриплый

Близко к сердцу полоснул, как наждаком.

И слова к мотиву сразу как прилипли,

До живого доставая прямиком.

Замычали из-под левой кнопки басом,

Полетела из-под правой вверх свирель.

Гармонист, уж не в ударе ли ты часом,

Или вспомнил свой семнадцатый апрель?

Поиграй еще, еще,

Разойдись на все плечо.

Не на «браво», не на «бис»

Поиграй мне, гармонист.

Сквозь морщины видно – парень

синеглазый

И в кулачном, и в любви бывал мастак.

А еще, как на ладони, вижу разом

Голубых апрелей долгий «четвертак».

Оттого-то ноги в пляс совсем не тянет —

Тянет руки за кисетами вразброд.

И слезой горит гармони черный глянец,

И табачный дым меха ее дерет.

Поиграй еще, еще,

Разойдись на все плечо.

Не на «браво», не на «бис»

Поиграй мне, гармонист.

Из-под Волги, из-под Курска до Берлина,

До победы из окопа да в окоп.

У своих висел на мушке – морщил спину.

У врагов плясал на мушке – морщил лоб!

Треск вагонный, стук прикладный, лай

собачий —

Все смешалось в перелатанных мехах.

Гармонист поет, хрипит, как будто плачет —

А то ли хромка плачет, стиснута в руках?

Поиграй еще, еще,

Разойдись на все плечо.

Не на «браво», не на «бис»

Поиграй мне, гармонист.

1985 год

ЖЕНСКИЙ ЭТАП

Прочифиренные воровки,

Каких уже не кличут «телками»,

В толпе с растратчицами робкими

Пестрят, как бабочки под стеклами.

Фарца, валютчицы, наводчицы —

Разбитых пар и судеб месиво.

Статья… фамилия… имя… отчество…

А-ну, этап, к вагону! весело!

Студентки есть и есть красавицы.

Есть малолетки – дым романтики:

Жизнь, бля, конфетами бросается,

А долетают только фантики.

Этап. Нет слова горче, желчнее.

Всё – в мат. Всё – без предупреждения.

А-ну, конвойный, падшей женщине

Хоть ты-то сделай снисхождение.

«По трое в ряд! Сцепиться за руки!..»,

Побитым пешкам в дамки – без понту.

Судьба впустую мечет зарики,

Дотла проигранная деспоту.

В блатные горькие гекзаметры

Этапы женские прописаны.

Вагон пошел… А время – замертво,

В 37-й как будто выслано.

Где всё вот так, от цен до ругани.

Плюют, как семечками, шкварками.

Бульваром под руки – подругами,

Этапом за руки – товарками.

Всё по закону, быстро, просто так,

По трое в ряд, к вагону! весело!..

Идет этап из 90-го.

Разбитых пар и судеб месиво.

1986 год

ЖУРАВЛИ НАД ЛАГЕРЕМ

Журавли в который раз

Над землей состроят клин,

Лето, выжженное в дым,

Оставляя позади.

В небо голову задрав,

Я машу вам не один —

Мы так свято верим в вас

И вслед всем лагерем глядим.

Журавли в который раз

В сером небе станут в строй

И поманят за собой,

Да не вырваться никак.

И покатится из глаз

Дождь холодный и сырой,

И отчалит вдаль косяк,

Окликая грешных нас.

Журавли над лагерем —

В сердце острый клин.

Журавли над лагерем —

Ангелы земли.

Журавли над лагерем —

Радостная весть.

Птицы-бедолаги, вы

Не садитесь здесь.

Жизнь моя средь бела дня

Подпирала небосвод

И отмеренные дни

Собирала в долгий клин.

Но с вами грешного меня

Разделяет только год,

А с любимой – верной ли? —

Разделяет не один.

Журавли над лагерем —

В сердце острый клин.

Журавли над лагерем —

Ангелы земли.

Журавли над лагерем —

Радостная весть.

Птицы-бедолаги, вы

Не садитесь здесь.

2000 год

ЗАПИСКИ

Она мне писала не письма —

Записки в конвертах смешных.

И осень мне поступью лисьей

Носила, как золото, их.

Семь строк без ошибки-помарки,

Кружавых, как вальс на балу.

И клеила мне вместо марки

Помадный большой поцелуй.

Ах, записки, запи-записочки

От девчонки – от кисочки.

Ах, журавлик бумажный, какой

ты смешной!

Ах, записки, запи-записочки

От девчонки – от кисочки.

Я закрою глаза – и он снова

кружит надо мной.

Линейки косые, как дождик,

В них строчки размыть не смогли.

Летает журавлик, как может,

С ладони ее до земли.

И что-то еще между строчек

Не может мне в голос прочесть,

Но хочет из неба, так хочет

Мне бросить хорошую весть.

Ах, записки, запи-записочки

От девчонки – от кисочки.

Ах, журавлик бумажный, какой

ты смешной!

Ах, записки, запи-записочки

От девчонки – от кисочки.

Я закрою глаза – и он снова

кружит надо мной.

1997 год

КАТОРЖАНСКИЕ БАЙКИ

Каторжанские байки.

Пойдут – только за душу тронь.

Как искра на фуфайке:

Подуй – превратится в огонь.

Ничего не напорчу.

Уколет, но не перевру.

Расскажу – переморщусь,

А значит, еще поживу.

Каторжанские байки.

В электричке хрипит инвалид.

Как по карточке-пайке

Та гармошка болит и болит.

Христа ради не дали,

Так хоть гляньте глазком:

На фуфайке медали —

Разве можно ползком?

Папиросный дым колкий,

Портсигар-гроб – поминки по нем.

Родословных наколки:

От души получилось – синё.

Беспризорник-культяпка

Воробьем, как на шухер – на дверь.

Это что же, твой папка?

Да, слабо распознать вас теперь.

Наваждение сучье!

Горло лопнет гармонье сейчас.

Я сыграл бы вам лучше,

Да такое играется раз.

– Чай, бредешь не в Клондайке!

Опупел, пассажиров будить!..

Каторжанские байки.

Остановка. Пора выходить.

1997 год

МЕДСЕСТРИЧКА

Медсестричка – украшенье лазарета —

Пела песенки, иголками звеня.

А моя, казалось, – всё.

А моя, казалось, – спета.

И она одна лишь верила в меня.

И не хворь меня терзала, и не рана.

Не проросшее на памяти былье.

Не тюремная тоска.

Не пропитая охрана.

А глаза большие добрые ее.

Завтра лето. Впрочем, то же, что и осень.

Моет крышу лазаретного дворца.

Мне до первого птенца

дотянуть хотелось очень,

Что, бескрылые, горланят без конца.

И не повести мне в душу, не рассказы,

И не байки про чужое и свое.

Не гитарные лады,

не приметы и не сглазы,

А глаза большие добрые ее.

Отлетает в небе пух – на синем белый.

Помету его в оконцах, как малец.

Мне на утро ни одна

никогда еще не пела.

Мне за всех отпел и вылетел птенец.

Завтра лето, завтра гулкая карета

Хлопнет дверью и меня уволочет.

Медсестричка, ангел мой,

украшенье лазарета,

Спой мне песенку свою через плечо.

1996 год

НОЧЬ НАВЫЛЕТ

Ночь навылет звездой протаранена,

И юродствует выпь.

Вот она, бела света окраина —

Топь, в какую часть света не выйдь.

Безворотки тенями сутулыми,

По цепи кашель-хрип.

То земля желваками над скулами,

То вода сапогами навсхлип.

Небо. Нет, шкура волчья, облезлая —

Ляг – раздавит свинцом.

Все мы здесь – босиком вдоль

по лезвию,

Оболочки с живым холодцом.

Это здесь след проклятия вечного

Вбит, распластан, распят.

Боль Руси, шрам искусства заплечного,

Вот он, здесь – от макушки до пят.

Охраняют столетние вороны

В землю вогнанных здесь.

Номерные кресты на две стороны,

Цифры – судьбы, забитые в жесть.

Сколько ж их, пооблепленных каркалом,

Из болот проросло,

Отхромало и кровью отхаркало

Перед тем, как на палку – числом?

Из шеренги понурых, остриженных —

Вот и я, безворотка мала.

На кострищах болотных,

повыжженных —

Недотлевшая угли-зола.

И глаза. Это все, что из облика

Мне к улыбке былой.

Остальное дымит и, как облако,

Улетает мертвецкой золой.

В этом рубище, впрямь, на преступника,

Как две капли, похож.

Мне, как всем, нет иного заступника —

Мат площадный, да кнопочный нож.

И в бараке с повадками лисьими

Сон мой – каторжник-вор —

Совершает побеги за письмами

Далеко за колючий забор.

В долгий путь, что не верстами мерится,

Как зловонная топь —

То погаснет, то снова засветится —

Через ночь, через душу – навзлобь.

Беспримерный в своей испоконности,

И охота блажить:

Нет на свете страшнее законности,

Чем законность святая – дожить!

1986 год

ОБО МНЕ И СЛОЖАТ ПЕСНЮ

Обо мне и сложат песню,

Скажем, например,

Так уж точно околесню

На блатной манер.

Два притопа, три прихлопа,

Три аккорда в ряд —

Под такие вся Европа

Пляшет, говорят.

Да припутают при этом

Девок и тюрьму —

Раз уж был блатным поэтом,

Подставляй суму.

Ярлыков-то в жизни разных

Я переносил,

Не досталось только красных.

И за то – мерси.

Не кричал – глаза навыкат:

– Родина моя!.. —

А любить ее привык, вот,

Мудро, как змея.

В пустобрешной голосильне

Брезговал дерзать.

Я лечил ее посильно,

Как больную мать.

А за это «опекуны»,

Сев на сундуки,

Рвали мне лекарства-струны

И – на Соловки.

Ну, да я душой пошире,

Я прощаю их —

Помнят пусть о дебошире,

«Осквернявшем стих».

И когда из бронзы-стали

Их повалят род,

Выше всяких пьедесталей

Станет эшафот,

На котором я не в камне

Выбит-изваян,

Расплодился, нет числа мне,

Вечный, как Боян.

А вокруг, мне ниже пупа

Ихни бюсты-вши.

Мать-История не глупа,

Так и порешит.

1984 год

ОЖЕРЕЛЬЯ МАГАДАНА

Пробил час. К утру объявят глашатаи

всенародно —

С опозданием на полвека – лучше все ж,

чем никогда! —

«Арестованная память, ты свободна.

Ты свободна!»

Грусть валторновая, вздрогни и всплакни,

как в день суда.

Стой. Ни шагу в одиночку, ни по тропам,

ни по шпалам.

Нашу пуганую совесть захвати и поводи

В край, где время уминало кости

Беломорканала,

Где на картах и планшетах обрываются

пути.

В пятна белые земли,

В заколюченные страны,

Где слоняются туманы,

Словно трупы на мели.

В пятна белые земли —

Ожерелья Магадана,

В край Великого Обмана

Под созвездием Петли.

Это муторно, но должно: приговор

за приговором —

С опозданьем на полвека – приведенный

отменять.

Похороненная вера, сдунь бумажек лживых

горы —

Их на страже век бумажный продолжает

охранять.

В них – как снег полки на муштре – топчут

лист бумажный буквы,

Выбивая каблуками бирки, клейма,

ярлыки.

А кораблики надежды в них беспомощны

и утлы,

Их кружит и тащит, тащит по волнам Колым —

реки.

В пятна белые земли,

В заколюченные страны,

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.