Трилогия (№2) - Бегство

Это было у него на первом месте: мысль о России имела для Горенского неизмеримо больше значения, чем все другое, чем все личное. Тем не менее иногда князю приходили мысли и о собственном его будущем. Как деятельный участник заговора, как участник последней борьбы на фронте, он мог претендовать на многое, имел на это и политические, и моральные права. Горенский не мечтал о диктатуре, хоть иногда допускал, что при некоторых обстоятельствах диктатура может быть ему предложена. Он охотнее принял бы пост в какой-нибудь директории или в коалиционном правительстве. «В конечном счете победа демократии несомненна. А там будет видно… И для мирных переговоров тоже понадобятся люди».

Князю представилась европейская конференция, где он, от имени России, должен будет решать судьбы мира, вместе с Клемансо, с Ллойд-Джорджем, с немецкими государственными людьми. Горенский тотчас отогнал от себя эти мысли, как слишком личные и честолюбивые, и снова, мучительно-нервно зевая, стал перебирать в уме подробности своего обмена мнений с агентом московской организации. «Во всяком случае в течение двух недель дело решится, и слава Богу, иначе нервы сдадут», — подумал он, взглянув на часы. Теперь уже можно было идти на свидание. Князь поднялся и направился к выходу.

Худой человек с лицом лимонного цвета встал со скамейки позади и пошел за князем, быстро его нагоняя. Горенский оглянулся, посмотрел на этого человека и слегка побледнел. «Может быт, вздор, — подумал он. — Во всяком случае надо идти дальше, не оглядываясь». Они подходили к воротам сада. Худой человек вынул свисток и свистнул.

Стоявшие за воротами люди из Чрезвычайной Комиссии мгновенно окружили князя.

— Гражданин Горенский, вы арестованы, — любезно улыбаясь, сказал один из них.

XVI

Маруся по субботам относила белье всем своим клиентам. Вернувшись от барышень Кременецких, она позавтракала, отдохнула, затем отправилась в тот особняк, в котором помещалась организация ее друга.

Анархисты были далеко не в милости у властей, но эта организация каким-то образом уцелела и после весенних арестов, и после польского восстания левых социалистов-революционеров. Ее не выселили из давно захваченного ею особняка. Только оружия у анархистов было совсем мало, — прежде особняк напоминал крепость.

Друга Маруси не было дома, но ее уже знали в особняке и свободно пропустили в комнату первого этажа, которая называлась Кропоткинской. «Эх, что с домом сделали!» — думала Маруся, поднимаясь по лестнице, выстланной черным сукном. В Кропоткинской комнате на рожке лампы висел черный флаг. Бархатный ковер был засыпан пеплом, окурками, жестянками от консервов. В углу высокой кучей валялись книжки без переплета. Накурено в комнате было так, что оставаться в ней казалось в первую минуту невозможным. В этой комнате жил клиент Маруси, щуплый человек средних лет, с бледно-серым лицом, с жидкой бородкою, с пенсне, плохо державшимся на носу. В Марусе этот странно говоривший человек всегда возбуждал неудержимое веселье. Так и теперь, только его увидев, она сразу прыснула со смеху и закрылась рукавом, поставив корзинку на кресло. Анархист нисколько не обиделся.

— Здравствуй, женщина, — сказал он.

— Здрасьте… Белье вам принесла, — трясясь от смеха, сказала Маруся.

— Это хорошо. Твой свободный труд, дитя мое, заслуживает уважения, — сказал анархист, наклонившись над корзиной. Его пенсне упало на ковер, он замигал, с трудом разыскал пенсне, чуть не раздавив его ногою, поднял и снова надел. — Никифора сейчас нет, но вечером вы сойдетесь и будете свободно отдаваться утехам любви. Живите в согласии с законами природы… Где же кальсоны?

— Вот… — почти сквозь слезы произнесла Маруся.

— Я вижу одну штуку… Где другие?

— Да всего одна штука и была… Шесть галстухов дали на глажку, шесть воротничков, рубахи две и кальсоны одни… Этого не троньте, это не ваше!

— Что такое мое? Что такое не мое? — спросил анархист. — Все общее, женщина, и все ничье, неужели ты еще этого не усвоила? Мне нужны эти вещи, и я их беру, — сказал он без особенной, впрочем, решительности в тоне, и, поверх пенсне, взглянул красноватыми глазками на Марусю, с которой сразу соскочила смешливость.

— Еще что выдумаете! — грозно, повышенным голосом, сказала она. — Это капитана белье, а не ваше. У вас такого белья отродясь не бывало.

— Ну, не надо, — миролюбиво сказал анархист. — Но все же постарайся, женщина, побороть в себе собственнические инстинкты.

— Дадите стирать на неделю? Нет?.. Так денег пожалуйте… Вот записочка, — сказала Маруся, протягивая анархисту счет. Она, впрочем, знала, что это совершенно бесполезный поступок. Анархист поправил пенсне и заглянул в бумажку.

— Кажется, галстухов я дал восемь, — сказал он, опять без уверенности в тоне.

— Шесть, — сурово ответила Маруся.

— Шесть так шесть, — тотчас согласился анархист. — Денег, женщина, у меня нет. Притом, что такое пустые денежные знаки? Возьми лучше бюст нашего прежнего учителя Петра Кропоткина, — предложил он. — Или литературу? Хочешь «Черное Знамя»?

— Если денег нет, то вот что мне дайте, — сказала Маруся, не отвечая на пустяки и показывая на шелковую штору окна, которую она давно облюбовала. Маруся не продала ни одной вещи из квартиры Николая Петровича, хоть легко могла распродать решительно все. Но здесь церемониться было бы грешно. Из шторы она рассчитывала сделать платье.

Анархист с полной готовностью согласился отдать Марусе штору и даже сам встал было на кресло, чтобы ее отцепить. Шелк треснул под его башмаками, кресло пошатнулось, с ручки свалилась аккуратно сложенная кучка пепла. Анархист слетел, сделал несколько неверных шажков и, потеряв пенсне, уцепился за Марусю. Она, фыркнув, поддержала анархиста.

— Эх, кресло даром испортили, — с сожалением сказала Маруся. Она взобралась на подоконник и отцепила штору. Анархист с удовлетворением следил за ее работой. Пока Маруся укладывала штору под белье, он опять советовал ей преодолеть собственнические инстинкты и жить согласно с природой. Маруся фыркала, впрочем смутно чувствуя, что анархист нарочно валяет дурака.

Выйдя на улицу, Маруся невольно оглянулась, — нет ли городового? — вздохнула и пошла дальше, к английскому посольству.

В посольстве ее тоже знали. Маруся поднялась по лестнице и отнесла корзину в те комнаты, где теперь помещался барышнин жених и его друзья. Горничная, говорившая по-русски, приняла по счету белье и пошла за деньгами. Маруся, огорченная тем, что не удалось на этот раз повидать ни жениха барышни, ни его друга, осталась в небольшой комнате первого этажа. Маруся всегда с удовольствием бывала в посольстве, — как-то раз ей удалось даже повидать парадные залы; роскошь их необычайно ее поразила. Но в этой комнате ничего такого не было — она была вроде кабинета Николая Петровича, даже попроще. На стене висел портрет, вид которого немного испугал Марусю: «Царь покойный? нет, будто и не царь», — подумала она. Маруся сочувствовала революции, однако недавно при известии об убийстве царя долго плакала.

Горничная не возвращалась. Маруся подошла к окну — и испугалась. По площади, с ружьями наперевес, прямо на посольство, очень быстро шел отряд солдат. Часть отряда скрылась за углом, выйдя на набережную, другая кордоном окружала здание с площади. За отрядом видна была толпа. «Господи, что же это! Сюда идут, что ли?» — подумала Маруся. Ей захотелось поскорее уйти из этого дома. Она растерянно взяла пустую, легкую корзину, затем вспомнила, что денег еще не заплатили, поставила корзину на стол и подошла к двери.

— Деньги бы мне получить, — негромко сказала Маруся.

В коридоре никого не было. Снизу вдруг донесся шум, — как будто там скандалили. Любопытство превозмогло все в Марусе. Она быстро, почему-то на цыпочках, пошла по коридору, в сторону парадной лестницы, оставив на столе пустую корзину.

В посольстве в последний день месяца выдавали жалованье служащим консульства и офицерам военных миссий. В канцелярии было довольна много людей. Как везде в день получки жалованья, настроение было веселое. Шутили и не получавшие денег люди, в большинстве английские журналисты, зашедшие в посольство за новостями. Один из двух железных шкафов канцелярии был открыт настежь. Кассир, почтенный человек в очень высоком двойном воротнике, стоял у шкафа и выдавал деньги, отмечая выдачу на ведомости.

Кроме денег и способов их траты, предметом полушутливой, полусерьезной беседы было случившееся в эту ночь событие: исчезновение консула Вудгауза. Вице-консул говорил, что мистера Вудгауза задержали на улице большевики. Но молодые люди делали вид, что относятся к этому объяснению скептически. Да им и в самом деле с трудом верилось, что кто бы то ни было и где бы то ни было может арестовать великобританского консула.

— Может быть, мистер Вудгауз просто пошел погулять? Петербург — прекрасный город, — весело говорил капитан Кроми. Забавность этому предположению придавало именно его совершенное неправдоподобие.

— Он мог встретить знакомого и заговориться с ним, — в тон своему другу отвечал Клервилль.

— Или знакомую.

Кассир с легкой улыбкой слушал молодых людей, отсчитывая белые ассигнации.

— Вам какую часть русскими деньгами? — спросил он Клервилля.

— Не более двадцати фунтов. Лучше даже пятнадцать.

Кассир взялся за карандашик и принялся вычислять.

— В самом деле на большевиков валят теперь все. Это несправедливо, — уже серьезно сказал английский журналист, не сочувствующий большевикам, но отдававший им должное.

Кроми холодно на него взглянул.

— Несправедливо? — переспросил он.

— Да, многое несправедливо, — ответил журналист. — Большевики осуществляют то, о чем мечтали Оуэн, Моррис, Рескин и многие другие великие умы. И осуществляют это с энергией необыкновенной. Это мужественные люди, — решительно добавил он.

И Кроми, и Клервилль одновременно подумали, что в вопросе о мужестве штатский журналист недостаточно авторитетный судья.

— Вам, капитан, как прикажете? — спросил кассир. Кроми отошел к кассе.

— Господа, когда кончится война? — спросил уныло журналист, самой интонацией подчеркивая полную безнадежность вопроса.

— Через три года, — ответил Кроми, кладя деньги в карман.

Кассир вздохнул.

— Вашей жене приятно было бы слышать, — сказал он. — Или вашей невесте, майор.

Клервилль засмеялся.

— Франсис шутит, — сказал он. — Дела на Западном фронте складываются все лучше. Кроми, впрочем, все равно. Он и после войны выдумает что-нибудь необыкновенное. Если есть человек, не созданный для того, чтобы жить в Кенсингтоне, посещать скачки и играть в бридж, то это именно он.

— Это верно, — сказал капитан Кроми. — У меня совершенно другие планы. Скорее всего я после войны приму участие в полярной экспедиции.

Он с большой живостью принялся излагать свои проекты. Они были разные, но все отличались тем, что для осуществления их требовались нечеловеческая энергия и фантастическое счастье. Кассир, положив карандаш, с восхищением слушал капитана. Другие тоже заслушались. Капитан говорил очень хорошо и просто. У другого человека такие планы могли бы показаться хвастовством. Но в устах Кроми они хвастовством не казались.

— Я знаю, капитан, что вы человек необыкновенный, — любезно сказал журналист, желавший загладить неприятное впечатление от своего отзыва о большевиках. — Лучшее доказательство вот это, — добавил он, показывая взглядом на длинный ряд орденов, украшавший грудь Кроми. — Но все-таки для одной человеческой жизни того, о чем вы говорите, слишком много. Надо бы пять или шесть.

— Я сделаю все то, о чем говорю, — повторил капитан. И всем, журналисту, кассиру, служащим консульства, невольно показалось, что он действительно это сделает.

— Кстати о ваших орденах, капитан, — сказал один из служащих. — Этот на красной ленте я знаю, это наш D.S.O.[72] Белый рядом с ним русский Георгий, вы его получили за потопление гуннского крейсера. Но другие?

Журналист, не давая капитану ответить, принялся объяснять служащему:

— На шее это русская Анна, справа от Георгия Владимир… Капитан на своей подводной лодке прорвался в Балтийское море, наделав тысячу неприятностей гуннам.

Все штатские англичане, даже левый журналист, называли немцев гуннами. Только Кроми и Клервилль говорили «немцы».

— А медали?

— Медалей и я не знаю.

— Это медаль китайского похода 1900 года, — сказал Кроми и, в ответ на общее удивление, разъяснил: — Я мальчиком принимал участие в экспедиции Сеймура.

— А это, — добавил Клервилль, — это медаль за спасение погибающих. Он вытащил кого-то из воды…

Все смотрели с ласковым любопытством на Кроми. «Вот какие у нас люди», — с гордостью думал кассир. Служащие консульства заговорили о войне. Дела на западе шли прекрасно.

— Если удастся восстановить русский фронт, гуннам конец.

— Как же это может удаться?

— Переворот…

— Русский народ слишком пассивен для переворота. Притом русские любят деспотическую власть…

— В сущности большевики унаследовали традиции царизма.

— У нас все это было бы, конечно, невозможно.

— Вспомните русское ничего… В душе каждого славянина есть мистическое начало, которое и сказалось теперь с такой силой у большевиков. В них есть много общего с героями Толстого…

— Скорее Достоевского… Вспомните Грушеньку из этих «Братьев»… Я забыл их фамилию, проклятые русские имена! Она сожгла в печке десять тысяч фунтов.

— Неужели сожгла в печке? Собственно зачем?

— Мистическое начало.

— Или босяки Горького… Это фанатики.

— Но ведь Горький смертельный враг большевиков. Мне на днях перевели одну статью из его газеты… По-моему, его босяки скорее анархисты.

— Это одно и то же… Я, впрочем, не читал босяков. Но я знаю все это по одной очень интересной статье в Times Literary Supplement.[73]

— Господа, вы мне мешаете считать. Я чуть не сделал ошибки…

— Пожалуйста, ошибитесь в мою пользу: это было бы очень кстати.

— Он, когда ошибается, то в пользу казны.

— Он, верно, думает, что казна нам платит слишком много.

— Я ухожу… Вы остаетесь в консульстве? — спросил своего друга Клервилль.

— Я тоже скоро уйду, но у меня деловое свидание.

Они простились и вышли из канцелярии. После их ухода оживленный разговор о войне и о России продолжался. Кассир выплачивал жалованье, складывал расписки и отмечал крестами в общей ведомости тех, кто уже получил деньги.

— Вам как? — спросил он подошедшего к кассе служащего.

— …Все-таки очень интересна эта восточная мистика, — говорил журналист. — Вы верно сказали о Толстом, но, по-моему…

Со стороны лестницы послышались повышенные голоса. Разговор в канцелярии оборвался. Все с недоумением уставились в сторону двери: так в этом здании никто никогда не разговаривал. Голоса все росли и приближались. Кассир с изумленно-вопросительным выражением на лице положил карандаш на ведомость. Из второй комнаты канцелярии вице-консул высунул голову с высоко поднятыми бровями.

— В чем дело? — недовольным тоном спросил он. Никто не успел ответить. Дверь с шумом распахнулась, и в комнату ворвалось несколько человек. У них в руках были револьверы. Кассир попятился назад и захлопнул дверцы железного шкафа.

— Руки вверх! — прокричал визгливо первый комиссар.

Все, застыв от изумления и неожиданности, выпученными глазами смотрели на вбежавших людей.

— Руки вверх! — прокричал комиссар еще громче и визгливее. Один из служащих инстинктивным движением поднял руки. Мгновенно другие сделали то же самое. Пачка ассигнаций выпала из поднятой руки кассира. Он как-то дернулся, чтоб ее поднять, и не поднял. С полминуты все молчали в оцепенении.

Вдруг за дверью, где-то совсем близко, гулко и четко грянул выстрел, за ним другой. Раздался отчаянный крик. Затем загремела пальба.

Маруся на цыпочках пробралась по коридору, приоткрыла дверь и ахнула. «Наши, большевички!» — подумала она с испугом и с радостью.

Вестибюль был полон солдат. Они неловко топтались на месте, напуганные роскошью посольства. Штатский человек, распоряжавшийся в вестибюле, что-то грозно говорил швейцару, который, вытянувшись, растерянно на него глядел. Здоровенный разведчик в матросской форме, с красным свежим шрамом на лице, упершись руками в бока, радостно смотрел на швейцара.

— Вы, товарищ, будете отправлены на Гороховую, там разберут… Товарищ Лисон, арестуйте его.

— Беспременно арестуем, дядя Полисенко, — отвечал человек в матросской форме, добавив несколько крепких слов. Он был навеселе. — Нарядили-то человека как, а? Вот дурак!.. Ну и дурак!..

— Прислужники империалистов, — проворчал третий комиссар. — Добрались, наконец, до них…

— Я и говорю, дурак, товарищ Шенкман. Паразит!

Полисенко и Шенкман шептались с. озабоченным видом.

— В мандате сказано: арестовать всех без исключения.

— И отлично…

— Ну и дурак! ну и империалист! — говорил весело Лисон, хотя вокруг стоявшего истуканом швейцара, ливрея которого, видимо, очень его забавляла. Он даже поскреб черным ногтем позумент ливреи. В это время сверху донесся визгливый крик: «Руки вверх!»

— Так его… — радостно сказал Лисон. Крик повторился. — Так их!..

— Товарищи, нижний этаж занят, теперь идем наверх, — взволнованно распорядился Полисенко и направился к лестнице в сопровождении Шенкмана. Солдаты нерешительно тронулись за ними. Маруся несколько разочарованно смотрела из двери: скандал от нее удалялся, и был он не такой, какого она ждала.

Вдруг на площадке лестницы откуда-то сбоку появилась высокая фигура. Маруся узнала своего капитана. Лицо его было бледно. Сердце у Маруси внезапно забилось сильнее. Капитан, чуть наклонив голову, странно-пристально смотрел на поднимавшихся людей. Полисенко остановился, встретившись с ним взглядом. Передний солдат попятился назад. Лисон, оставив швейцара, медленно направился к лестнице, как-то подобравшись всем телом и слегка вдвинув голову в плечи. Настала мертвая тишина.

— Кто… такое?.. Что… нужно? — спросил капитан. Он говорил медленно, с трудом подыскивая русские слова, не повышая голоса, очень спокойно и холодно.

— А ты сам кто такое?.. — спросил Лисон.

— Мы имеем мандат на обыск в британском посольстве, — сказал Полисенко. Он тотчас пожалел, что остановился и вступил в объяснения, и направился дальше. Капитан чуть передвинулся на площадке, загораживая дорогу.

— Нет… мандат… в британски посольство, — ледяным голосом произнес он, медленно кивая отрицательно головой. Глаза его были неподвижны и страшны. У Маруси кровь все отливала от лица. Полисенко снова остановился и, побледнев, оглянулся на товарищей. Солдаты, тяжело дыша, надвигались. Один из них коротким шажком поднялся ступенькой выше. То же самое мгновенно сделали другие.

— Ах, ты с… с..! А ну-ка, пропусти меня, дядя Полисенко, я ему набью морду, — негромко сказал Лисон и, отставив назад локти, наклонив голову набок, двинулся вперед. Капитан, столь же странно-пристально на него глядя, опустил руку в карман и неторопливо вынул револьвер — совершенно так, как если бы доставал из кармана портсигар или спички. Маруся негромко вскрикнула, отскочила от двери и снова высунула голову, едва дыша. Полисенко и Шенкман отшатнулись в сторону. Лисон изогнулся и с чудовищной бранью бросился на капитана. В ту же секунду грянул выстрел. Разведчик раскрыл рот, поднял руки, застыл на секунду и тяжело грохнулся назад на ступеньки лестницы, убитый наповал.

— Товарищи! Что же это! — отчаянным голосом вскрикнул комиссар Шенкман. Капитан Кроми повернулся к нему, чуть прищурив глаз, прицелился и выстрелил. Шенкман ахнул, схватился за грудь и упал, обливаясь кровью.

— Товарищи! — дико закричал Полисенко. — Товарищи!..

Передний солдат с перекосившимся лицом бросился вверх по лестнице. За ним тяжело рванулись другие.

…Уткнувшись головой в подушку, Маруся больше получаса пролежала на каком-то диване. Она рыдала, не переставая.

Солдат вошел в гостиную и, недоумевая, уставился на Марусю.

— Мадам… Здесь нельзя… Надо туды идти, — медленно, стараясь быть понятным, сказал он.

Маруся привстала с дивана и вытерла слезы.

— Да вы кто? Англичанка? — спросил, изумленно глядя на нее, солдат.

— Русская я… Прачка, — сказала Маруся.

Солдат постоял, вздохнул и пошел звать начальство. Через минуту в гостиную вошел, в сопровождении того же солдата, человек в черной куртке.

— Вы кто такая? — строго спросил он Марусю.

— Русская… Трудящая… — тихо ответила она.

— По-английски говорите? — спросил человек, но, посмотрев на Марусю, устыдился своего вопроса. — Вы прачка посольства?.. Бумаги есть?

Маруся показала бумагу. Комиссар внимательно прочел, затем сделал внушение Марусе.

— Теперь вы сами видите, гражданка, к чему приводит услужение империалистам. Вы будете после общей поверки отпущены на свободу, но вперед советую вам быть осторожнее… Отведите ее, товарищ, в приемную.

Солдат повел Марусю по залам. Везде все было разгромлено. На полу валялись осколки стекла, поломанная мебель, кучи бумаг. Проходя мимо одной из комнат, Маруся увидела в ней арестованных англичан. Сидевшая на стуле дама с повязкой Красного Креста плакала, судорожно трясясь всем телом, держа перед собой в вытянутых руках густо окровавленный платок. Маруся опять заплакала навзрыд.

Отпустили ее еще не скоро. Хоть ей и было сказано, что она свободна, стоявший у дверей вестибюля часовой никого не пропускал. «Подождешь», — с тупым упрямством говорил он всем. Маруся подняла с пола опрокинутый стул и села. Через некоторое время в вестибюле, по лестнице, на площадке забегали люди. Затем сверху повели арестованных англичан. Их было человек тридцать. Они шли по четыре в ряд, окруженные конвоем. Дверь посольства открылась настежь. С набережной донесся радостный гул, крики, затем звуки музыки. Часовой оставил свой пост и побежал вниз. Маруся выскочила за ним в вестибюль, оттуда на улицу. Контроля больше не было.

На Неве прямо против посольства, наведя на него пушки и пулеметы, стоял миноносец. На борту выстроившийся оркестр играл «Интернационал». Вся набережная была залита народом. Какой-то оратор, взобравшись на скамейку, кричал, размахивая куском синей материи с вышитыми белыми и красными крестами. Толпа, не слушая, радостно-тревожно гоготала. Перед скамейкой люди в черных куртках сваливали что-то в кучу: бумаги, картины, портреты в рамах. Марусе показалось, что тут был и тот портрет, который она видела час тому назад в небольшой приемной посольства.

— Этот символ, товарищи… — надрываясь, кричал оратор, стараясь перекричать музыку.

— Так его!.. Здорово!..

— Этот позорный символ империализма!..

— Не слыхать!.. Ори громче!..

Оратор со злобой повернулся к Неве и отчаянно замахал рукой в сторону миноносца. Матросы захохотали. Оркестр перестал играть.

— Этот символ, товарищи, советский пролетариат его растопчет ногами! — прокричал оратор. Бросив британский флаг, он соскочил со скамейки на кучу и странно на ней затанцевал. Толпа гоготала все веселее.

— Так их!..

— Пляши, пляши!..

— Империалисты проклятые!..

В верхнем этаже посольства открылось настежь огромное окно. В окне показался человек в черной куртке, за ним другой, третий, — они что-то, видимо, приготовляли. Стало тише. Люди в черных куртках скрылись, затем появились снова, таща что-то тяжелое. Они перекинули ношу через подоконник и отпустили. Что-то мягко стукнулось о стену, слегка закачалось и повисло. Гул ужаса пронесся по толпе. Из окна вниз головой висело мертвое тело, со странно опущенными, точно вывернутыми, руками, привязанное за ноги к чему-то в комнате. Лицо убитого капитана было окровавлено и изуродовано.

Внизу настала тишина. Затем оркестр заиграл «Интернационал».

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Муся отворила дверь на звонок. Вошел Браун. Она почти не удивилась, точно именно его и ждала.

— Ничего не случилось? — задала обычный вопрос Муся. Так в то время все в Петербурге встречали приходивших людей. Каждый гость казался вестником несчастья и чаще всего им оказывался. Не дожидаясь ответа, Муся добавила: — Повесьте шляпу… Сюда, пожалуйста.

Они вошли в будуар. Во всей квартире слегка пахло лекарствами.

— Нет, ничего не случилось, — садясь, ответил Браун, хоть она и не повторила вопроса. — А у вас что? Уезжаете? — спросил он, окидывая взглядом будуар. На ковре, на креслах и пуфах Тамары Матвеевны лежали чемоданы, коробки, несессеры. — Очень хорошо делаете.

— Да, мы уезжаем, — ответила со вздохом Муся. — Вчера получили все бумаги, я, признаться, и не ожидала. У них ведь теперь полный хаос, верно, перед своим концом они совершенно потеряли голову: большинство англичан сидит в тюрьмах, а мистеру Клервиллю беспрепятственно выдали пропуск для отъезда. И мне тоже… Он достал такую бумагу…

— Какую бумагу?

— О том, что мы будто бы муж и жена, — сказала Муся, вспыхнув. — Мы и в самом деле тотчас обвенчаемся, как только приедем в Финляндию.

— Поздравляю вас.

Муся удивленно на него взглянула: это поздравление — в такое время — показалось ей неприятным, почти бестактным. «Но что же он мог сказать другое?..»

— Помог голландский посланник, — продолжала она, переводя разговор. — Как странно, не правда ли? Голландия защищает в России англичан!.. Вы знаете, мистер Клервилль… — ЕЙ вдруг показалось глупым, что она называет жениха мистером Клервиллем. — Вивиан ушел из посольства за четверть часа до налета. Иначе он тоже сидел бы теперь в тюрьме… Если б не случилось хуже, как с тем несчастным.

— Вы очень хорошо делаете, что уезжаете. Советую не откладывать: голландский посланник не всемогущ, а у них все меняется каждый день. Когда вы едете?

— Думаем, завтра, — ответила смущенно Муся.

— А другие члены коммуны? — слегка улыбаясь, спросил Браун. Его улыбка тотчас объяснила Мусе, отчего она смутилась.

— Другие остаются… Сонечка плачет целый день, но об отъезде слышать не хочет. Да и в самом деле, куда она поедет?.. О, дело не в том, что у нее нет средств! — поспешно сказала Муся, вертя на пальце узкое кольцо. — Мы предлагали ей денег, предлагали жить у нас. Ведь все-таки этот ужас долго длиться не может. Ну, еще три месяца, и они падут. Должны пасть, не правда ли?

— Не знаю, — сказал он. — Вы куда поедете? В Англию?

— Вивиан до конца войны человек подневольный, он сам не знает, куда его пошлют. А я поеду в Лондон… Я просила и умоляла Сонечку ехать со мной! Не хочет ни за что! Нет, дело, конечно, не в деньгах. Но вы сами понимаете: Сонечка, это петербургское дитя, вне Петербурга! Кроме того, у нее здесь есть и магнит… — Муся улыбнулась и тотчас стерла улыбку, как неподобающую в таких обстоятельствах.

— А Глафира Генриховна?

— Ведь она больна, — сказала со вздохом Муся. — Вы не можете себе представить, как это событие на ней отразилось!

— Какое событие?

— Арест Горенского, разумеется!.. Я не буду от вас скрывать: между ней и нашим бедным князем был роман! Извините это глупое слово, ну, не знаю, как сказать… Да я и сама хорошо не знаю, что именно у них было. По-видимому, он ей сделал предложение… И представьте, в тот самый день, когда его схватили. — Голос Муси дрогнул. — Он в этот день должен был у нас обедать, не пришел. Ночевать тоже не пришел. На следующее утро она бросилась с Никоновым искать, металась по всему Петербургу, обивала пороги. Нельзя описать, какую энергию она проявила! И только то удалось узнать, что его арестовали! За что, почему, не говорят. Я уверена, он ни в чем не повинен, во всяком случае ничего серьезного. Однако вы понимаете, что значит теперь арест… Вчера Глаша свалилась! Сильный жар, и кровь пошла горлом… Доктор, правда, успокаивает, но не очень… Вы догадываетесь, каково мне теперь уезжать!

Муся вынула платок и вытерла слезы.

— С ней остаются Сонечка, Витя, а из старших Никонов, он к нам переезжает… Что же мне делать, Александр Михайлович, если Вивиану приказано выехать?

— Разумеется, вы должны ехать с ним.

— Ведь, правда, должна?.. Но так это тяжело и больно!

Она помолчала, ожидая, что Браун теперь скажет, зачем пришел.

— Как по-вашему, что может быть с бедным Алексеем Андреевичем?

— Думаю, что он погиб, — ответил кратко Браун.

Муся с ужасом на него уставилась.

— Как погиб? Вы думаете, его могут… расстрелять?

— Если уже не расстреляли.

Она заплакала. Весь город говорил о начавшемся терроре, но ей не верилось, что князь может быть расстрелян.

— Извините меня…

Браун встал, прошелся по комнате и снова сел. Он, видимо, со скукой ждал, чтобы Муся перестала плакать.

— Александр Михайлович, может быть, вам что-нибудь известно и вы не договариваете?

— Нет, я ничего не знаю.

— Наверное? Дайте честное слово.

— Даю вам слово. Я знаю только, что в городе ежедневно расстреливают людей сотнями. Думаю, что все арестованные, — люди обреченные.

— Боже мой!.. Неужели ничего нельзя сделать?.. — вытирая слезы, спросила Муся.

— Ничего нельзя сделать.

— Найти какой-нибудь ход?.. Александр Михайлович?.. Ведь надо же…

— Я никакого хода не знаю.

— Но ведь есть и среди них порядочные люди!.. Александр Михайлович, мне Фомин в свое время говорил, что к князю очень хорошо относится Карова, знаете? Они вместе служили… Он говорил мне, что вы с ней хорошо знакомы? Теперь она в этой Чрезвычайной Комиссии… Как вы думаете?

— Я о ней думал. Но она ничего не сделает. Попробуйте… Предупреждаю только, одна ссылка на меня погубит того, кто сошлется.

— Вот как?.. — Несмотря на свое волнение, Муся с любопытством взглянула на Брауна. — Значит, неверно, что она порядочный человек? Если вообще среди них есть порядочные…

— Послушайте, — сказал нехотя Браун.