Конгрегация - Ведущий в погибель

– Тогда к чему было все это? – огрызнулась Нессель устало. – Чего ради я это устроила? Ты говорил – на счету каждый день и час.

– И сейчас говорю; растолкуй, как идти, и я выберусь сам.

– Да пойми ты, не в тропинках дело. – Нессель со вздохом поднялась и натянула лежащую на табурете рубашку. – Ты просто не сумеешь пройти там, где надо, – покружишь и возвратишься сюда; если же пожелаешь отыскать мой дом, будет та же история, только в обратную сторону – точно так же походишь кругами и выйдешь туда, откуда начал.

– Вот оно что… А снять это ты не можешь?

– Нет. Мама ставила. Посему сиди и жди, – повелела она с прежней жесткой требовательностью и скрылась в обжитой комнате.

Нессель вернулась спустя несколько минут, облаченная снова в свою охотничью одежду; пройдя к кровати, вновь приложилась к кувшину и, допив, недовольно выговорила, глядя на то, как Курт водит пером по листу пергамента перед собою:

– Уже весь в своих делах… А в доме колотун; не мог огня разжечь?

– У тебя жар, – возразил он убежденно, не отрываясь от писания. – Потому зябнешь.

– Ты бездельник, – возразила она много более уверенно. – Потому отлыниваешь.

Нессель выждала минуту; ее настойчивый и рассерженный взгляд Курт ощущал макушкой, но головы не поднял, продолжая тщательно выводить буквы и завитки, имеющие для знающих людей особенный, второй смысл, говорящий лучше подписей и печатей о том, кто и в каких обстоятельствах составлял тот или иной документ. Учитывая ситуацию, этот должен быть написан скрупулезно и аккуратно, с применением всех возможных способов идентификации составителя. А главное заключалось в том, что лучше показаться хамом и белоручкой, нежели раскрыть этой девице, и без того узнавшей о нем слишком много, очередную и самую главную из своих слабостей…

– Захребетник, – вытолкнула Нессель и, зло топая сапогами, вышла из домика, от души хлопнув дверью.

Несколько принесенных с собою полешек она шваркнула в очаг, развела огонь дрожащими руками и с видимым усилием дошагала до табурета, изнеможенно опустившись на потертое сиденье и упершись локтями в столешницу. Ее заметно пошатывало, румянец, пусть и болезненный, пятнами, сошел со щек, вновь оставив кожу почти серой и, казалось, сухой, словно бумага.

– Мне надо будет прилечь ненадолго, – уже без прежнего ожесточения сообщила Нессель, следя за тем, как Курт оттирает от чернил полированную поверхность чеканки Знака, которую только что приложил к пергаменту как печать. – Спать уже не буду, только прилечь – пока подействует. Скоро выйдем… Не скажешь, чем это ты тут занимаешься? Не настаиваю, просто любопытно.

– Скажу, – отозвался он, сдвинув составленный им документ на дальний конец стола. – Дай мне минуту.

За тем, как он тщательно складывает письменные принадлежности, Нессель следила озадаченно, а когда Курт переставил свой табурет ближе, почти вплотную к ней, на расстояние протянутой руки, в ее взгляде проглянула откровенная настороженность.

– Что такое? – спросила она опасливо, стараясь держать себя твердо и прямо, как прежде, и не особенно преуспевая в своих попытках. – Что-то мне не нравится, какое серьезное у тебя выражение лица.

– Потому что разговор у нас с тобою пойдет серьезный, Готтер, – пояснил Курт, стараясь отмерять слова и тон осмотрительно и тщательно, словно дорогостоящую пряность. – Но вначале – самое главное: спасибо. Я благодарен за все, что ты для меня сделала, и не забуду этого никогда.

– Ну, конечно. Судя по тому, в скольких местах ты продырявлен, лекарей в твоей жизни было немало и будет еще с полсотни…

– Немало. Но не столь привлекательных, – вскользь улыбнулся Курт и договорил уже серьезно: – И не столь самоотверженных. И не всякий выдергивал меня из могилы, Готтер. Ты спасла меня от смерти, а тех, кому я обязан жизнью, выбрасывать из памяти не в моих правилах. Спасибо за все. Это первое. А теперь второе. Ты хотела знать обо мне больше…

– Отчего-то мне начинает казаться, что уже не хочу.

– И тем не менее, узна?ешь, – с мягкой настойчивостью возразил он. – Ты спрашивала, что это за медальон и что за эмблема выжжена на моем плече…

– Ты сказал – это духовный орден.

– Я сказал – «что-то вроде». Вот это, – тихо пояснил Курт, приподняв цепочку с шеи, – называется Знак. Это, – продолжил он, коснувшись плеча ладонью, – Печать. Такие, Готтер, сейчас есть у каждого инквизитора.

Упавшее разом безмолвие было ожидаемым; он был готов ко всему – от немедленной попытки нападения до слез и обморока, а потому успел подхватить Нессель под локоть, когда та отшатнулась и, потеряв равновесие, едва не упала с табурета, однако не стал ее удерживать, ощутив попытку высвободиться – тоже вполне ожидаемую. Она отступила назад, глядя на своего недавнего пациента с ненавистью и страхом, и Курт поднялся, сделав медленный короткий шаг к ней.

– Присядь, Готтер, – попросил он тихо.

Та вздрогнула, словно его голос был криком, внезапно разбудившим ее средь ночи; панический взгляд сместился в сторону, и он качнул головой:

– Не надо.

– Не надо – что? – уточнила Нессель едва слышно и сорванно, и Курт вздохнул:

– Не надо смотреть на оружие с таким вожделением. Сегодня расстановка сменилась: я в силах, а ты ослаблена. Ты не успеешь. Присядь, пожалуйста.

Она не двинулась с места, не произнося более ни слова, все так же стоя в двух шагах напротив и стиснув в кулаки дрожащие пальцы; глаза все так же горели ненавистью, все так же плескался в них страх, и из глубины медленно и неотвратимо всплывало отчаяние. И все так же взгляд срывался вправо, на развешанные на стене ножи…

– Предположим, ты сумела взять оружие, – продолжил Курт по-прежнему спокойно. – И что же? Неужели сможешь убить меня?

– Проверь, – отозвалась Нессель напряженно.

Мгновение он стоял недвижимо; наконец, отступив, подошел к стене, снял один из ножей и, возвратившись к совершенно оцепеневшей хозяйке, поднял ее руку и вложил рукоять в ладонь.

– Вот нож, – выговорил Курт все так же тихо и сделал еще шаг, остановившись вплотную и понизив голос до шепота: – Вот я.

Еще один миг протянулся в каменном молчании и бездвижности, внезапно разбившихся в прах от удара лезвия о доски пола. На оброненный ею нож Нессель даже не взглянула, лишь вздрогнув от глухого звона, и выдавила, обессиленно прикрыв глаза:

– Сукин сын…

– Присядь, – повторил Курт настойчиво и, потянув ее к табурету, усадил, прислонив спиной к столу. – Тебе тяжело стоять.

– Мать предупреждала, – тихо проронила она, глядя на свою руку, словно на предателя, внезапно возникшего рядом. – Она говорила – когда это происходит впервые, стоит проявить слабость, потерять контроль – и конец…

– Не кори себя, – возразил он, снова присев напротив. – Слабость здесь ни при чем; просто я тебе понравился. Это нормально. Я всем нравлюсь. Нас этому учат.

– Она попалась так же? – не поднимая глаз, спросила Нессель тускло. – Та, чье проклятье над тобой. Она была такой же, как я?

– Она была не такой, как ты. Ты спасаешь жизни. Она – отнимала их.

– И что теперь будет со мной?

– Ты забыла, что я сказал тебе минуту назад, – вздохнул Курт укоризненно. – Я благодарен тебе. Обыкновенно такого не говорят тем, кого намереваются убить, разве нет?.. Я повторю твои же слова: если бы я желал тебе зла, я имел возможность сделать с тобою что угодно, пока ты спала. Ты жива до сих пор. Почему?

– Я должна вывести тебя отсюда – вот почему, – ответила та, по-прежнему глядя мимо его лица; Курт качнул головой:

– Не убедительно. К чему бы тогда я открылся тебе сейчас? Будь в моих планах что-то дурное, я сделал бы это, когда перестал бы зависеть от тебя.

– А что же тогда в твоих планах? – уточнила Нессель, подняв, наконец, глаза. – Для чего ты рассказал о себе – теперь? Чего ты хочешь? Поглумиться напоследок?

– Ты говорила, что видишь меня, – заметил он с упреком. – Посмотри и скажи – неужели в моих мыслях есть сейчас что-то, что несет для тебя опасность?

– Я не вижу тебя больше. С той минуты, как я сказала об этом – ты не позволяешь мне видеть.

– В самом деле? – не скрывая искреннего удивления, переспросил Курт, улыбнувшись. – Еще раз спасибо. Приятный комплимент и весьма полезная информация. Из общения с тобой, Готтер, я вообще вынес много полезного – это кроме собственной жизни.

– И что это значит?

– А знаешь, ты молодец, – заметил он, ненавязчиво взяв Нессель за руку; пальцы под его ладонью вздрогнули и вновь стиснулись в кулак, но вырваться не попытались. – Я ожидал истерики, слез, паники…

– Паника есть, – вяло откликнулась хозяйка. – Просто на слезы и крик у меня не осталось сил. У меня не хватило их даже на то, чтобы остаться выдержанной… вчера. Сегодня я за это расплачиваюсь.

– Брось, неужели смогла бы зарезать того, кого четыре дня сама же и выхаживала?.. Ты не подняла на меня оружия не из-за того, что вчера было. Ты просто не можешь этого сделать. Это не твое; ты просто не сможешь вот так убить человека. Быть может, к несчастью для тебя, но – ты не убийца. Ты целитель, и, – Готтер, целитель от Бога.

– А это что означает?

– Итак, – уточнил он, – ты все же веришь в то, что я не намерен тебя арестовывать, убивать или чинить какие бы то ни было иные непотребства?

– Не знаю, – ответила Нессель, все же высвободив руку. – Я уже ни в чем не уверена. Мне плохо. У меня кружится голова, я устала, я туго соображаю и хочу спать… И узнать вот так вдруг, что в моем доме инквизитор… Вот, значит, для чего было столько вопросов? – с внезапным озлоблением вытолкнула она. – Приглядывался? Допрашивал – исподтишка?

– Отнекиваться не стану, – согласился Курт. – Да. Присматривался. Да, решал, как с тобою быть. Да, испытывал. Проверял. Провоцировал. Да.

– Сволочь, – прошипела она с чувством, и Курт невесело усмехнулся:

– Поверь, я прекрасно понимаю, что ты испытываешь. Зло разбирает. Оскорбленное самолюбие. Обида на преданное доверие… Я хорошо знаю, что такое быть обманутым, Готтер, и сейчас далек от того, чтобы торжествовать и упиваться собственным превосходством. Да, это моя работа – присматриваться, проверять. Влезать в душу.

– И убивать таких, как я.

– Таких, как ты, Готтер, Конгрегация набирает на службу, – возразил Курт и, встретив недоверчивый изумленный взгляд, кивнул: – Твои соседи были правы – сейчас все иначе. Все изменилось.

– Изменилось?.. – переспросила Нессель с ненавистью. – Полгода назад деревенские, вернувшиеся с ярмарки, взахлеб рассказывали мне, как в Эхингене жгли старика – заживо!

– Четыре месяца назад я тоже сжег одного старика, – отозвался он. – Ему было под две сотни лет, а любимым его развлечением было – поднимать из праха умерших и делать из них своих служителей. Правда, он называл это паствой. Да, я забыл упомянуть о том, что вышел на него, расследуя смерть троих детей, изуверски зарезанных с целью жертвоприношения… Таких – да, убиваю. – Нессель промолчала, отвернувшись, и он вздохнул: – Я понимаю, что сейчас ты не скажешь «да, конечно, вы славные ребята», я не жду, что ты разом выбросишь из головы все, что слышала и копила в душе всю предшествующую жизнь…

– А чего тогда ты ждешь? – оборвала она устало. – Чего ты, в конце концов, хочешь от меня?

– Я хочу, чтобы ты подумала. Над тем, что услышала от меня, от других, над тем, что узнала; просто подумай. Признай: ты не выходишь отсюда не только потому, что опасаешься вражды деревенских соседей. Просто все, что тебя ждет за пределами этого леса – это не твое, эти всевозможные Петеры с кошками, грядки с капустой, загоны со свиньями и дерьмом; твое дело – помогать людям. Это твое призвание. Ты этого хочешь. Признай – ты радуешься, когда кто-то из этих людей ищет твоей помощи, потому что это позволяет тебе делать то, к чему единственному у тебя лежит душа.

– И как это понимать? – тускло спросила Нессель; Курт пожал плечами:

– Это решать тебе. Ты ведь умная девочка, Готтер, и я не стану ходить вокруг да около, пытаясь сбить тебя с толку; скажу сразу – я надеюсь склонить тебя к мысли о службе в Конгрегации. По мне судя, ты должна понять, насколько такие лекари нам необходимы.

– Меня – в Инквизицию? – выдавила Нессель возмущенно и удивленно; он кивнул:

– Да, тебя. Да. В Инквизицию. Знаю, что ты сейчас хочешь сказать; ты молчишь лишь потому, что теряешься в словах – их множество, весьма нелестных. Знаю. И я не намерен требовать от тебя ответа теперь же, не буду соблазнять всеми теми преимуществами и благами, каковые ты обретешь, поступив на службу в Конгрегацию. Ты просто не станешь меня слушать. Не буду запугивать. Сейчас это не принято.

– Врешь, – проронила она тускло; Курт усмехнулся, покаянно прижав ладонь к груди:

– Верно. Это неправда. Точнее – полуправда; и сейчас подобные методы применимы, но не всегда и не ко всем. И не всеми. Правда в том, что я не хочу и не буду запугивать тебя. Я всего лишь дам тебе возможность выбрать самой из множества возможных путей. Путь первый – приходи к нам. Поверь, это не страшно, и к прочему – откроет тебе множество новых знаний, тех самых, что известны этим эскулапам с важными документами, а также тех, что им не известны и известны никогда не будут. Только вообрази, сколького ты не знаешь, и что это даст – в дополнение к твоим собственным познаниям. Путь второй – живи, как жила.

– И мне позволят? – криво усмехнулась Нессель, тяжело приподняв голову. – Ты не пошлешь сюда кого-нибудь, кто меня вытащит из леса силой, посадит в какой-нибудь подвал и там заставив врачевать твоих приятелей? Или – на помост, когда откажусь?

– Ты, как будто, упоминала о том, что дорогу к твоему дому отыскать невозможно.

– Если у вас на службе мне подобные – раз плюнуть…

– Я вообще никому не скажу о том, что здесь произошло, – заверил Курт твердо. – Никто не узнает о тебе. И если тебе впрямь захочется остаться здесь, в этом лесу… Не скажу, что я это понимаю, что одобрю это в душе, тем не менее неволить тебя не буду. Поступай, как знаешь. Однако, если ты не захочешь принять мое предложение, но и обитать здесь в одиночестве тебе тоже приестся – у тебя есть третий путь. Нечто среднее между двумя вариантами, предложенными ранее. Живи сама по себе и занимайся любимым делом, но только среди людей, а не в окружении волков, медведей-шатунов и кошек. Ведь рано или поздно одну из этих дорог тебе придется выбрать. Ты сама сказала – это не мечта всей твоей жизни, такое существование. Ты еще девочка, Готтер, однако вскоре повзрослеешь; и тогда это одиночество станет тяготить еще больше. Тогда оно выгонит тебя к людям или же добьет, наконец, и сделает похожей на одну из тех, о ком ты же и упомянула – кто живет в глуши всю свою жизнь, превращаясь в старую ведьму из людских преданий, полусумасшедшую и одичалую. Мне не хотелось бы узнать однажды, что именно это с тобою и произошло… Это единственное, чем я могу отплатить за то, что ты для меня сделала. Могу помочь тебе устроить свое будущее. Если ты решишься оставить свою отшельническую жизнь, тогда вот это, – Курт кивнул на составленный им документ, однако Нессель на лежащую поодаль трубку пергамента не обернулась, отведя от нее взгляд еще дальше, – это будет твоей охранной грамотой. Если к тебе прицепится не в меру благочестивый священник или мирянин, если какой-нибудь инквизитор станет докучать вопросами, – просто ткни их в это носом.

– Я не могу прочесть, что там написано, – с прежней враждебностью, однако уже менее убежденно возразила Нессель. – Быть может, там сказано «убить на месте»…

– Там сказано, Готтер, что ты имеешь право заниматься тем, чем занимаешься, где угодно, в любом городе, деревне или в чистом поле, хоть посреди пустыни, если б таковые в Германии имелись, и что у Конгрегации к тебе нет никаких претензий. И ты ведь знаешь, что сейчас – я откровенен. Знаешь, что теперь я не сказал ни слова лжи. Ты видишь это, верно ведь?

– Так значит, вас учат нравиться… – болезненно усмехнулась Нессель. – Ты был недурным учеником. Это заметно.

– А тебя мать этому не учила? – спросил Курт, вновь взяв ее за руку, и, не дождавшись ответа, улыбнулся: – Стало быть, это талант от природы.

– Ты омерзительный, гнусный, двуличный подлец, – отозвалась та тихо, не высвободив, однако, ладони из его пальцев. – Что ты сделал со мной, что я не могу просто послать тебя куда подальше, а сижу и слушаю все это? И кому, что такого сделала я, что ты свалился на мою голову…

– Ты сама сказала – так было надо, – ответил Курт серьезно и, взглянув в ее совершенно посеревшее лицо, поднялся. – Мне кажется, настало время сейчас окончить этот разговор; я сказал все, что мог, тебе же остается лишь думать над моими словами. Ты и в самом деле должна прилечь, Готтер; я вижу, тебе дурно.

– Голова кругом… – прошептала Нессель обессиленно, когда он бережно, словно слепую, довел ее до кровати; подушка, покрытая выбеленным полотном, была одного цвета с ее лицом, и пересохшие губы едва шевелились, выталкивая слова через силу. – Не буду думать. Не могу сейчас. Не хочу. Плевать на все… Уйди, – попросила она едва слышно. – Видеть тебя сейчас не могу… Уйди, Бога ради. Мне нужен час покоя, иначе сегодня я с места не сдвинусь, и ты завязнешь здесь еще самое малое на сутки.

– В иных обстоятельствах я бы сказал, что это не так уж и плохо.

– Уйди, – повторила Нессель, отвернувшись к стене, и закрыла глаза, подтянув одеяло к самому лицу.

* * *

Она проспала два с половиной часа; проснувшись, долго смотрела в потолок, словно припоминая что-то, а потом вскочила, сев на постели и глядя на Курта напряженно и остро, будто хищный зверек, внезапно застигнутый в доме.

– Как чувствуешь себя? – спросил он участливо. – Выглядишь лучше.

Нессель сидела молча и неподвижно еще полминуты, сминая одеяло в пальцах, и, поднявшись, выговорила строго и жестко:

– Напрасно ты дал мне уснуть. Потеряли время.

– Тебе это было необходимо, – возразил он. – Бывает, что лучше думается так.

На мгновение она замерла, глядя в сторону, и, не ответив, кивнула на дверь:

– Подготовь коней. Я сейчас соберусь.

О прошедшем разговоре Нессель не помянула ни словом; она вовсе избегала говорить, ограничиваясь скупыми, сжатыми, как кулак, фразами, необходимыми по делу, и тогда в ее голосе слышалась явственная обида, потерянность и усталость…

Сборы были недолгими – дорожная сумка уже была приторочена к седлу, оружие, лежащее все эти дни в кладовой, возвращено на свое обыкновенное место; сумку Эрнста Хоффманна и его жеребца Курт предпочел оставить, дабы не отягощать себя излишним грузом и заботами. Сквозь лес шли пешком; ведомый в поводу жеребец недовольно мотал головой, фыркая, когда голые невысокие деревья задевали его по морде. Несколько раз по оной же обрел и майстер инквизитор, когда идущая впереди молчаливая проводница отпускала низкие ветки раньше, чем он успевал подставить руку. О том, делалось ли это с умыслом, Курт даже не гадал.

Трижды за время пути Нессель останавливалась, приседала на упавшее дерево или высохший пень, опустив на руки голову, и медленно, опасливо переводила дыхание; возвратившийся было цвет лица вновь потускнел, и было видно, как дрожат ее руки, когда она поправляет сбившуюся куртку или отводит в сторону ветви, преграждающие тропу. Дорога возникла впереди внезапно, казалось, для нее же самой; несколько долгих секунд она стояла, не двигаясь, придерживаясь ладонью за ствол прямой, как стрела, сосны и глядя на плотно протоптанный тракт в пяти шагах от себя. Конь, завидя свободное пространство, рванул вперед, и Курт дернул повод, осадив его.

От громкого фырканья за спиною Нессель вздрогнула, обернувшись, и медленно, словно сквозь силу, кивнула через плечо вправо.

– Тебе туда, – пояснила она коротко. – В деревне подскажут, в какой стороне твой Ульм.

– Не прощаясь? – укоризненно произнес Курт, когда Нессель развернулась, и та пожала плечами, не глядя в его сторону:

– Прощайте, майстер инквизитор. Желаю успехов.

– Прекрати, – он перехватил девушку за локоть; та, споткнувшись, упала на его плечо, и снова он не стал задерживать внимания на том, было ли это движение и в самом деле невольным и нечаянным.

– Уходи, – попросила она тихо, не поднимая головы. – Или дай мне уйти.

– Неужели мы не можем расстаться добрыми знакомыми, потому что все дело в Знаке?

– Нет. Просто надо было слушать маму, – возразила Нессель, неловко улыбнувшись. – Но это пройдет. Прощай… Курт.

– Курт Гессе, – уточнил он. – Запомни. Если вдруг будут неприятности (всякое может случиться, понимаешь ведь); Курт Гессе. Следователь первого ранга. В любом отделении Конгрегации скажи – и меня отыщут, если буду нужен.

– Если будешь жив, – оборвала Нессель, оттолкнув его от себя, и отступила назад сама. – Смотри внимательней за спину, – договорила она серьезно и, развернувшись, зашагала прочь.

Курт стоял неподвижно, глядя вслед, пока она, так ни разу и не обернувшись, не скрылась за плотными стволами голых темных деревьев. В седло он вспрыгнул, все еще ожидая приступа рези в груди или головокружения, но скорее по сложившейся за последние дни привычке тела, нежели всерьез воспринимая возникшую вдруг мысль. Мысль же невзначай шепнула о том, что оскорбленная дезинформацией Нессель могла возыметь желание отобрать подаренные силы назад; требуется ли для подобных действий нечто аналогичное произошедшему накануне, он не имел представления, а посему теоретически готов был и к подобному повороту дела.

Работа с агентурой во всех ее проявлениях вообще никогда не была сильной стороной следователя Гессе; вербовать походя кого угодно, вне зависимости от взгляда на Конгрегацию или на него самого, как то ухитрялся делать один из бывших сослуживцев, Курт не умел – практически каждый из привлеченных им к сотрудничеству принимал предложенную сторону исключительно на основе личного отношения, будучи (или полагая себя) другом, приятелем или добрым знакомым. В вербовке же особей женского пола, как предостерегал некогда все тот же сослуживец, всегда есть определенный риск, степень которого следует точно, а главное вовремя определить; градаций, разновидностей и типов этого риска суть великое множество – от опасности получить по физиономии до угрозы потерять агента, информацию, а то и собственную жизнь. Во всем прочем Курт, однако, вполне мог похвастать способностью верно и почти с ходу определять психологический тип собеседника, а посему надеялся, что его премьерное выступление в этой роли прошло достаточно успешно, чтобы не беспокоиться о том, что своими действиями и словами он нажил врага себе лично и Конгрегации в целом. Однако между вынуждением к признанию и вербовкой имелось одно весьма существенное отличие. В беседах с арестованным можно не церемониться ни с методами, ни со словами, ни с посулами, ибо конечный результат – раскрытое дело – остается неизменным, и от ненависти к следователю или внезапной перемены задержанным своего мнения не зависит. В работе же с потенциальным агентом и слова?, и даже взгляд или тон следует контролировать и вымерять, ибо, если уже после начала работы агент или новый служитель внезапно ощутит себя одураченным, если заподозрит, что данные ему обещания не исполняются либо же не соответствуют его чаяниям, если, в конце концов, проникнется по какой-либо причине антипатией к своему вербовщику – рухнуть может все.

Собственно говоря, между агентом и привлеченным к службе также была своя, причем немалая, разница: агент вполне мог не испытывать к своему работодателю ни теплых чувств, ни особенной преданности, и безопасность в подобных случаях блюлась точной дозировкой информации, известной ему; служитель же, работающий исключительно за плату либо лишь из соображений личной симпатии, был явлением скверным, нежелательным и, вообще говоря, опасным. Примерно по той же причине майстер инквизитор с крамольным неприятием относился к древним христианам, начавшим карьеру святого со смены язычества на веру Христову всего лишь из-за обстоятельств, услышав, например, от потенциальной невесты либо жениха требование принять крещение и отречься от прежней веры. Упертый язычник в этом плане вызывал гораздо большее уважение.

О том, стал ли для упрямой ведьмы подобным обстоятельством Курт, думать было уже поздно, однако думалось само собою; снова и снова прогоняя в голове собственное поведение и слова, он вынужден был признать, что именно так и действовал, стремясь выманить эту одаренную девицу из ее норы. Возымели ли его попытки хоть какое-то действие, или же, возвратившись в свой одинокий домик, Нессель швырнет написанный им документ в очаг, снабдив Курта очередным проклятьем, можно было лишь догадываться. В конце концов, оставалась и немалая вероятность того, что ее сегодняшняя подавленность и несдержанность есть не более чем следствие утомления; отоспавшись и восстановив силы, она вполне может посмеяться над собою, над своим гостем и, отчитав себя за временную слабость и утрату самообладания, заживет, как прежде, попросту выбросив все произошедшее из головы и приспособив пергамент с печатью в качестве подставки под сковороду.

Глава 5

Спустя четверть часа застоявшийся жеребец затребовал галопа, и препятствовать ему Курт не стал – коря себя за мнительность, все время пути он преодолевал настойчивое желание обернуться; казалось, за ним наблюдает чей-то неотрывный взгляд, следя за каждым движением. Была ли то в самом деле игра воображения или Нессель и впрямь следила неведомым образом за всем, происходящим в ее лесу, сказать он не мог, однако, когда стена деревьев осталась за спиной, вздохнул с облегчением.

Задерживаться в деревне, где дорогу на Ульм пришлось вызнавать путями окольными, с применением наводящих вопросов и проклятий в адрес оседлости и домоседства, Курт не стал, как не стал и останавливаться на ночлег спустя несколько часов, когда сумерки как-то разом перешагнули в темноту. Холодное небо было безоблачным, половинка луны освещала тракт вполне приемлемо, к тому же сейчас рядом не было никого, кто взял бы на себя разведение огня, ложиться поблизости от которого, к слову заметить, Курт все равно бы не стал. Что же касалось безопасности, то в данной ситуации одиноко спящий путник мало (и невыгодно) отличался от одиноко едущего, а кроме того, вывешенный открыто Сигнум должен был предохранить его обладателя от людей благоразумных, а оружейный арсенал при себе – от тех, в ком здравый смысл и осторожность окончательно затмились жаждой наживы либо вконец отчаянным положением. Передохнуть коню Курт позволял, по временам спускаясь с седла и идя рядом, когда начинал откровенно клевать носом или мерзнуть от неподвижности. Ближе к утру попалась еще одна деревенька, где под натиском Знака удалось вытребовать постель и завтрак себе и должную заботу жеребцу. Злоупотребив гостеприимством хозяев не более четырех часов, Курт тронулся в путь снова, подбодренный уведомлением о том, что до Ульма должен добраться уже этим вечером, если ехать в прежнем темпе, перемежая короткий отдых и шаг с галопом.

Однако стены города, почти уже укрытые тьмой и пришедшим с Донау[20] туманом, он увидел лишь ближе к ночи; ворота были наглухо заперты, каковая досадность довольно легко была преодолена с помощью все того же Знака. Готовность, с которой охранители спокойствия и безопасности Ульма бросились отпирать засовы и опускать мост, была скорее делом привычным, однако то, с каким радушием приветствовали стражи майстера инквизитора, в рамки обыкновенного поведения уже не укладывалось, ergo, слова Хоффманна о том, что следователя от Конгрегации в этом городе ждут, начинали получать зримое подтверждение.

Погружаться в беседу излишне подробную Курт не рискнул, однако на минуту у ворот задержался, пытаясь обиняками и намеками, стараясь не выдать собственной неосведомленности, вызнать у стражей причину столь противоестественной радости. Те говорили охотно и не по делу, многословно сокрушаясь над «этим непотребством»; в иных обстоятельствах вояк можно было бы призвать к порядку и вдумчивости, заставить прекратить пустой треп и доложить обстановку как положено, но сейчас Курт лишь кивал, слушая и тщась вычленить из потока скорби толику полезной информации. И лишь когда, распрощавшись, он двинулся прочь к улицам, плохо освещенным редкими окнами, вслед ему донеслось:

– Бог даст, майстер инквизитор, хоть вы отыщете чертова кровососа.

Курт стиснул пальцы на узде, едва не дернув потертый ремень на себя, едва не заворотив коня, едва удержавшись от того, чтобы, остановившись, обернуться и переспросить, не поверив ушам и вместе с тем понимая, как эта новость логична и в какой-то мере ожидаема. Эрнст Хоффманн, повстречавшийся будущему инструктору зондергрупп, проводя арест оборотня – его ждали в Ульме. Спеца по тварям. Эксперта по оборотням и стригам. И теперь вместо него заниматься этим будет майстер инквизитор Гессе, осведомленный о подобных существах не более любого другого выпускника академии, покинувшего ее стены вчера или год назад, не более любого курсанта, еще не окончившего обучение, лишенный явно немалых знаний своего убитого спутника, опыта, скопленного тем за годы подобной работы.

Темные улицы, до сего мгновения не вызывавшие никаких вовсе чувств, вдруг стали мниться бездонной пропастью в Преисподнюю, ходами, ведущими из небытия в этот мир, норами, откуда в любое мгновение может вымахнуть одним прыжком неведомой, противоестественной силы и проворства хищник и вцепиться в горло…

Курт встряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, и двинулся дальше, погружаясь в узкие проходы меж домов, как в воду жарким днем – неспешно и осмотрительно, медлительно, опасливо, осознавая притом, что его предосторожности никчемны и глупы. Не станет тот, кого не могут отыскать без участия следователя Конгрегации, вот так, открыто, словно голодный волк в ущелье, прыгать на спину, не будет вовсе появляться на этих улицах, покуда не разойдется по домам большинство горожан – нежелательные глаза и уши; и ни малейшего внимания не станет он уделять тому, кто вооружен до зубов и сидит в седле, позвякивая при каждом движении кольчугой под курткой. Такие поджидают припозднившегося работягу или дамочку определенных занятий. Эти опасения есть лишь въевшиеся в кровь, в нервы, в душу древние страхи, живущие вместе с человечеством и усугубленные свойственными службе инквизитора особенностями…