Конгрегация - Ведущий в погибель

Надежда Попова

Ведущий в погибель

Автор выражает благодарность Надежде Шолиной, доценту кафедры всемирной литературы НГПУ им. К. Минина, за помощь в блуждании по дебрям латинских падежей.

intrate per angustam portam quia lata porta et spatiosa via quae ducit ad perditionem et multi sunt qui intrant per eam quam angusta porta et arta via quae ducit ad vitam et pauci sunt qui inveniunt eam.[1]

Пролог

Мокрый снег налипал на сапоги, отчего ноги становились тяжелыми, точно закованными в колодки, а подошвы норовили съехать на сторону и опрокинуть тело в растоптанную мартовскую слякоть. Снега никто не счищал ни теперь, ни во все время зимы, а тренировочный плац был засыпан мелкими камнями и огромными, неровными глыбами, не оставляя, куда ступить шагу; когда же Курт попытался намекнуть старшему инструктору, что его подопечным надлежало бы поднапрячься и привести территорию вокруг монастырского корпуса в порядок, тот нехорошо усмехнулся и заметил, что бегать и драться на ровной чистой площадке может любой засранец, каковому следовало бы умолкнуть и исполнять, что велено. Велено было, как и всякий проведенный в этих стенах день, «бегом!»…

У стены Курт остановился, едва не упав, упершись в камень дрожащими ладонями и опустив голову; своих заляпанных липучей снежной кашей сапог он не видел – в глазах было темно. Горло горело, обжигая каждым выдохом, и даже при вдохе холодный весенний воздух прорывался в легкие режущими кипящими глотками. Привычного уже приступа тошноты на сей раз не случилось, но распрямиться не было сил и, что главное, желания – даже такой отдых настойчиво требовал своего продолжения, и организм не просил уже – повелевал не переставлять больше ноги, не тащить неведомо для чего вперед ноющее тело.

Когда при его появлении здесь старший инструктор посулил «истязать до потери сознания» и «гонять до кровавой блевотины», Курт счел это фигурой речи, в каковом предположении жестоко разочаровался в первый же день своего обучения. Выпитая вместо завтрака вода оказалась на снегу после того, как он нарезал десять кругов около корпуса. Сознание он потерял на тринадцатом круге, даже не успев подумать о символизме данного числа…

– Стоишь на ногах?

Голос звучал неведомо откуда, заглушаясь звенящей в ушах кровью, и того, как сквозь надсадный хрип выдавил «да», Курт почти не разобрал, зато четко до зубовной боли расслышал удовлетворенное:

– Славно… Тогда – бегом. Еще круг.

Возражать он не пытался, и полученному приказу подчинился не тотчас лишь оттого, что соскребал обломки сил; оттолкнувшись от шершавого серого камня стены, распрямил готовую сломаться пополам поясницу и двинулся снова вперед, не чувствуя ног, головы и себя самого. Мыслей в голове уже давно не осталось – даже грез об отдыхе. Даже нехитрое по своей сути действие – отсчет дыхания – пробуждало боль почти физическую.

Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

* * *

– Ты все делаешь неверно, – пояснял его мучитель в первый день, когда, стоя на четвереньках в снегу, Курт пытался собрать легкие для очередного глотка воздуха. – Ты все время думаешь о том, что делаешь, а мозги ты должен держать пустыми, как выскобленный пергамент, чтобы вписать в них намертво то, для чего ты, собственно, бежишь. Навряд ли когда-нибудь ты получишь приказ пробежать пятнадцать миль и рухнуть на все четыре точки; ты пес Господень, а не сучка в течке. Приказ будет – мигом перевести дух и заняться делом.

– А кони на что? – обдирая горло каждым звуком, возразил Курт.

– Рухнул конь. Оказался таким же дохляком, как ты. Или пристрелили его. А для следователя с опытом работы вопрос и вовсе идиотский. Все, что угодно, может быть, и ты должен сохранять ясность рассудка и твердость в руках. А кроме того, вполне возможно, тебе придется и отдавать приказы другим, то есть, думать за пару-другую оболтусов, причем обдумывать детали операции ты должен будешь на ходу… Ну-ка, родословную Христа. На латыни и быстро.

– Не могу, – вытолкнул он с напряжением, и инструктор повысил голос:

– Таких слов не знаю. Что я велел вчера прочесть и запомнить?

– «Debes, ergo potes»[2]…

– Верно. Это не просто врезано в камень над главным входом – всякий, кто проходит под этой надписью, должен столь же глубоко выцарапать это в себе, на лбу написать, если иначе не может усвоить. Кому это не по силам, тот через те же двери вылетает вон. Думаешь, ты в ином положении? Осознай одну простую вещь, Гессе: здесь ты не инквизитор. Там, за этими стенами, встреться мы по службе, ты, может, и будешь иметь право спорить со мной и отдавать мне приказы, но здесь – здесь приказываю я. Здесь мне плевать на твои полномочия, на твой первый ранг, на императорское благоволение и прочую хрень, здесь в моей воле решать, останешься ли ты в должности следователя вообще. Что? – с наигранным участием уточнил инструктор, когда Курт вскинул голову, глядя на него растерянно. – А ты мнил, что тебе прописали отпуск на альпийской природе?

– Вы не можете решать… – начал Курт, и тот оборвал:

– Могу. Для того ты и здесь. Все твои подвиги описаны в сопроводительных документах, Гессе, я знаю о тебе практически все; и какой вывод следует из этого? Вывод такой: тебя мне отдали, чтобы я решил, насколько готов ты к продолжению службы. В ней ты уже сошелся и еще не раз сойдешься с теми, кто перешибет тебя одним плевком, если ты не сумеешь противопоставить их силе – свою. Сила же твоя всего-навсего в выносливости и боевых навыках.

– Не только, – возразил Курт уже чуть увереннее и нахальнее.

– Да, – не стал спорить инструктор. – Еще ты умеешь заградить мозги от попыток в них залезть; и это тоже недурно, однако – как ты будешь это делать, если уже теперь не можешь натужить их даже для того, чтоб просто зачитать хорошо тебе известный кусок Евангелия?.. Любой мало-мальски неленивый малефик-мозгодолб сейчас мог бы сделать из тебя куклу, готовую по его приказу отплясывать нагишом на алтаре. И вот что ты должен уяснить: если я не увижу подтверждения хваленой двужильности, о которой такими восторгами кишит твоя descriptio[3] – рекомендую твоему начальству отстранить тебя от оперативной работы. Сейчас я вижу, что ты не выносливей любого из моих парней. Чего я не вижу? не вижу смысла в твоем пребывании здесь; у меня и так есть чем заняться вместо того, чтоб расходовать время на доходяг. Сегодня день испытания, в который я вынесу свой вердикт – стану ли я натаскивать тебя вообще или вышлю обратно с припиской «не годен». Словом, Гессе, если служба тебе дорога, и остаток дней ты не желаешь провести в архиве в обнимку с чернильницей – бегом вперед; остановишься раньше, чем я велю, – прощайся со Знаком следователя на веки вечные. Итак, встал или собирай пожитки.

Он встал…

Десять кругов ада, медленно проползло в голове, когда его вывернуло наизнанку. Когда же сознание внезапно отключилось, подумать Курт не успел уже ничего.

– Будем считать, ты не безнадежен, – без каких-либо предисловий подытожил инструктор, когда он пришел в себя. – Продышался?

– Да, – отозвался Курт настороженно, и тот кивнул:

– Славно. Еще полкруга – до плаца. Бегом.

* * *

Утро следующего дня майстер инквизитор встретил полутрупом – каждая мышца трещала при малейшей попытке шевельнуться, ноги отказывались передвигаться вовсе, а покрывающие все тело синяки и глубокие ссадины, оставленные старшим инструктором при их недолгой стычке на плацу, вгоняли и без того ниспавший дух в состояние унылой тоски – стоило лишь задуматься о том, что каждый из этих ударов мог быть (и был бы в действительном бою) нанесен заточенным лезвием. До сих пор Курт почитал себя неплохим бойцом – и, надо сказать, не без оснований, возможностей испытать и подтвердить это практически была масса; и неспроста любой в Германии, от студента до капитана городских стражей (ну, кроме, быть может, господ рыцарей, коим, как известно, и адово серное озеро по колено…), рискнет столкнуться в драке с выпускником академии святого Макария лишь по суровой необходимости либо же по непроходимой глупости. С инквизитором лучше не связываться – и не только по причине страшной кары за покушение, это знает всякий. Знал и сам Курт – до вчерашнего дня, когда Альфред Хауэр объяснил, насколько глубоко было его заблуждение…

– Не стану понапрасну порочить ваших наставников, – заметил инструктор, пока Курт, кривясь и шипя, приседал и размахивал руками, пытаясь пробудить окаменевшие мышцы к жизни. – Для рядового следователя, быть может, этих умений и довольно – довольно, чтобы заломать рядового вояку; а малефики, они ведь частенько имеют гнусное обыкновение шляться в окружении доброй охраны, тебе ли не знать. И неспроста ведь в обстоятельствах чрезвычайных руководство обращается к кому?.. Верно, к нам. Когда речь идет о нешуточных вопросах, прибывает зондергруппа. Вот только наши парни посвящают этому годы, день за днем, а я должен сделать из тебя человека за три месяца; задача невозможная…

– Возможно все, – возразил Курт угрюмо, косясь на инструктора исподлобья. – Кроме того, позволю себе напомнить: если уж вы должны – следовательно, можете.

– А ты не умничай, – осадил Хауэр. – Я не смогу ничего, если ты станешь отлынивать и перечить.

– Не стану, – заверил он коротко. – Не приучен.

Прекословить Курт действительно перестал, возмутившись лишь однажды, когда инструктор, принарядив его в кольчугу, увешав оружием и снабдив тяжелой дорожной сумкой, скомандовал свое обычное «бегом». Пытаясь следить за словами и понимая при том, что обороты избирает не самые учтивые, Курт заметил, что отдавать приказы несложно, и сам он постиг сию науку в совершенстве, каковой факт несомненно даст прочувствовать майстеру инструктору, когда им доведется повстречаться в иных обстоятельствах.

– Не доведется, – безрадостно усмехнулся Хауэр. – Покомандовать мной вам не светит, майстер инквизитор, на оперативную работу меня не выпускают – берегут. Я умею делать хороших бойцов из таких вот олухов, и заменить меня некем… Намекаешь, Гессе, что я требую от тебя невозможного? Знаешь, всем здесь рано или поздно приходила в голову мысль, что Хауэр заплесневел, разгуливая по плацу и покрикивая на других. Ты не первый… Жди. Переведи дух – сейчас не помешает.

Инструктор возвратился спустя четверть часа – так же облаченным в тяжелую кольчугу, так же вооруженным до зубов, с такой же до отказа набитой сумой.

– Подержи, – сбросив мешок на руки Курту, предложил тот, ухмыльнувшись, когда он присел, едва не выронив. – Дабы ты не думал, будто я насовал туда перьев… А теперь – вперед. И учти: за каждый шаг, на который ты отстанешь, бежишь лишний круг.

Лишних кругов было три, но более всего убивало не это, а то, что Хауэр одолел и их тоже – все так же впереди. Когда Курт, пробежав последние шаги, повалился коленями в холодный снег, не запыхавшийся старший инструктор покровительственно хлопнул по плечу, заметив с одобрением:

– Ведь можешь. Можешь и больше, когда надо. А раз можешь, значит, впредь и будешь. А теперь, если не хочешь завтра плеваться кровью, поднимись на ноги и отдышись.

* * *

– Не хватай ртом воздух, как полудохлая рыба, – возьми себя в руки и заставь вдыхать медленно. В этом все дело, – пояснял инструктор наутро, когда Курт снова стоял на четвереньках в хрусткой снежной крупе, поднимая себя на ноги с невероятным усилием. – Потому ты сейчас готов издохнуть на месте, а я в силах говорить. Потому ты отставал. Натренировать ноги резво переступать – ерунда, не это главное; если ты решил, что я норовлю сделать из тебя бегуна на ярмарочную потеху, ты ошибся. Дыхание – вот за чем ты должен следить. Как певец на клире. Дыхание – средоточие жизни, Гессе, и от того, как ты дышишь, зависит и состояние твоего тела, и состояние духа. Вынуди разгневанного человека сделать несколько глубоких вдохов – и половина гнева уйдет. В бою лишь на минуту сбей дыхание…

– Знаю, – оборвал Курт довольно невежливо, и тот кивнул:

– Ну, хоть этому вас научили… Эти дни мы состязались в скорости, лишь чтобы показать тебе, что такое возможно – быстро, далеко и не уставая, однако впредь я стану обучать тебя не этому. Вот так, обвешанный железом и барахлом, человек может бежать целый день. Тронувшись в путь с рассветом, остановиться на отдых лишь вечером, и это не отголоски легенд о древних воинах, могущих взгрузить на плечи осадную башню. Я это могу. Поверь на слово. И мои парни это могут; кто хуже, кто лучше, но могут. Запомни еще одно. Это не выбито в камне, но должно быть прописано в твоем разуме, в памяти, в существе твоем, осознано и прожито. Человек может все. Создавая венец природы, Господь заложил в него многое, заложил главное – способность учиться, и учиться всему. Нужно лишь желание, время и верный подход, но – человек может все. Запомни. А теперь я поясню: я истязаю тебя этой, как тебе может показаться, бессмысленной беготней, потому что именно этот подход в твоем случае и является верным, если у тебя действительно есть желание учиться. Ты научишься правильно дышать, что пригодится в боях, каковых, я так мыслю, на твоем веку будет немало. Вам говорили в академии, что задача инквизитора не сводится к тому, чтобы уметь выстаивать по два часа в схватке?.. Плюнь и забудь. Чушь. Ты должен это уметь. Вот тебе пример. Ворвавшись в дом очередного малефика, ты видишь, что он один – ни стражи, ни наемников с невообразимыми мечами, ни арбалетчиков, лишь он один, вооруженный одним клинком. Правда, управляется с ним дай Боже… Ты убил на него четверть часа времени и уйму сил и, наконец, сумел пробить. Вот только твой меч не пускает ему кровь, а проходит сквозь него, как сквозь дым. Иллюзия. Злой, уже задыхающийся, ты вламываешься в следующую комнату, где этот самый малефик похохатывает над твоими потугами. И снова стычка. И – что? Снова иллюзия. Когда, в конце концов, ты доползаешь до него самого, он может брать тебя голыми руками.

– Случай из практики? – уточнил Курт кисло; инструктор усмехнулся:

– В практике – чего только не случается, Гессе, припомни лишь свое последнее дело. Да, ты запросил зондергруппу, однако же у тебя просто не было времени дожидаться ее появления. Когда наши парни прибыли, ты уже все закончил сам – пришлось. А если бы не повезло? Если бы нарвался на окруженного охраной некроманта, который тут же поднимает убитых тобой? А тебе надо взять его – хоть тресни? Сколько ты продержался бы в долгом бою с твоими академическими выкрутасами?.. Итак, это первое. Если не будешь отлынивать на плацу, при верно поставленном дыхании ты у меня за?мок в одиночку зачистить сможешь. Второе: эти пробежки вкупе с кое-чем другим попросту сделают тебя чуть сильнее физически; при твоем сложении этому грех не уделить больше внимания. Врожденная выносливость – это неплохо, однако и ее надо развивать и обучать. И третье. Самое важное. Когда ты сумеешь забыть, что за тобою надзирает инструктор, когда перестанешь считать круги, перестанешь думать, куда и как ставить ноги, как держать руки, когда ты вообще забудешь о том, что бежишь, – вот тогда наступит момент истины, Гессе. Наступит озарение. Ты сильно удивишься, но только после этого ты будешь чего-то стоить на плацу; хитрые приемы – это немаловажно, отрабатывать их ты у меня тоже будешь от зари до ночи, а если потребуется – то и от ночи до зари, но основная хитрость не в том, как повернуть руку или куда ткнуть клинком. Главное – в том, чтобы достичь этого озарения. В том, чтобы и во время боя не думать, куда ступить и как двигаться, чтобы дышать спокойно и свободно, в то время как противник будет обливаться потом и задыхаться; в том, чтобы не утратить четкость и выдержанность мысли, чтобы видеть каждое его движение, замечать оттенки его взгляда, от перемены в котором может зависеть твоя жизнь. Однажды ты внезапно осознаешь, что видишь противника насквозь. Видишь его удары еще до того, как они будут нанесены, успеваешь сделать два движения и обдумать еще четыре, пока он совершит одно.

– И для этого – бег? – уточнил Курт, не скрывая скепсиса.

– Это не бег, – возразил Хауэр. – Это священнодейство. Как молитва. Не мне тебе рассказывать о монахах, стоящих на чтении по двое суток; и не всякий из них после этого падает без чувств – кое-кто кладет последний поклон, прячет четки и отправляется в монастырский огород, где копается еще целый день. Что дает им силу? Молитва? Помощь Господня? Душевный подъем – откуда он берется? Отсюда, – сам себе ответил инструктор, хлопнув по его груди ладонью, отчего Курт едва не запрокинулся снова в снег. – Сила Господня – это штука, может, и впрямь хорошая, майстер инквизитор, вот только Господь ее куда попало не растрачивает; к чему, если в самом человеке есть его собственная сила, которую надо лишь пробудить. Монахи это совершают при помощи молитв. И знаешь, что они во время этих молитв делают, Гессе? То же, что будешь делать ты, наворачивая круги по этой тропке. Они находят верный ритм дыхания. Произнося слова, чередуют звуки, вдохи и выдохи так, чтобы не пересыхало горло, не утомлялись мышцы языка и губ, а в итоге – не утомляются и они сами, потому что рано или поздно наступает это озарение. Тогда их молитвы произносятся сами собой, и сознание отслеживает уже не каждое слово в раздельности, а все сполна, одним ощущением. Когда же молитва окончена, когда он идет по своим делам, если по дороге ты заговоришь с ним – беседуя с тобою, он будет продолжать произносить все то же самое мысленно. Точнее, оно будет произноситься само. Оно просто будет. В нем.

* * *

– Оставь свою хваленую логику в стороне. Она сейчас ни к чему.

На плацу все было так же – так же стоя на четвереньках, так же упираясь подрагивающими руками в снег, утоптанный до твердости льда поверх вмерзших в землю камней. Различие было одно – ко всему в довесок болели от удара ребра или колено, или поясница, или едва не свороченная набок челюсть, или все это вместе…

– Прочувствуй то, что делаешь; не сознанием – телом. Оно будет исполнять за тебя все, что потребуется. Взять тело под контроль – да, ты должен уметь это сделать в любой миг, но так же должен и уметь дать ему свободу. Пусть действует. Ты раздумываешь прежде, чем закрыть глаза, если в лицо вдруг подул ветер и бросил пыль навстречу? Нет. Ты просчитываешь, как отдернуть руку, уколовшись иглой? Сомневаюсь. Когда просто идешь по улице, неужто размышляешь о том, как согнуть колено, на какую высоту приподнять ногу, как перенести на нее вес?.. Не думай. Помни все, что я тебе показывал, но – не думай. Чем ты вчера тут занимался до самой полуночи?

– Тренировался, – выдавил Курт сквозь зубы, заставив себя приподняться на одно колено. – Как было велено.

– Не похоже, – отозвался Хауэр скептически. – Спал – в это охотно верю… А вот злиться не надо, майстер инквизитор. Это вредно для здоровья. Злость, если уж она прорывается, должна быть холодной, тогда она может и помочь. Что ты сейчас рвался мне доказать? Что со следовательских курсов выходят не неумехи? Что ваши наставники не зря хлеб едят? Что ты драться умеешь?.. Брось. Ты выглядишь глупо. А сейчас – еще глупее, потому что снова злишься… Важная вещь, Гессе: мы на одной стороне, помнишь? Я тоже служитель Конгрегации. Не неприятель. Единомышленник. А глядя на твое лицо, можно подумать, что перед тобой пьяный привратник, осмелившийся обозвать отца Бенедикта церковной крысой, или кто еще похуже.

На ноги Курт сумел подняться не сразу и отвернулся, отряхивая снег с колен и плеча, согласившись тихо:

– Виноват. Увлекся.

– И это все? – уточнил инструктор с подозрением. – Прекословить, хорохориться, огрызаться – не станешь?.. Впервые на моем веку, обыкновенно бо?льшая часть времени уходит на пререкания с курсантами.

– Я уже не курсант, – болезненно усмехнулся Курт. – И всем этим успел пресытиться в академии. В меня уже успели вбить тот простой факт, что наставники и в самом деле не зря едят хлеб, et ergo[4], их надо слушать. Пререканий не будет.

– Жаль, – вздохнул Хауэр показно. – Это в своем роде даже забавно… Что ж; коли так, Гессе, бегом круг – и снова на плац. Я жду здесь.

* * *

– «Волчий шаг». Знаешь, что это?

– Теоретически, – отозвался Курт хрипло, глядя под ноги, где под мерзкой лужицей протаивал стоптанный снег; во рту и пересохшем горле остался привкус кислоты.

– Заметно, – покривился инструктор, отступив в сторону. – В этом тоже есть смысл – выжимать себя до последнего предела, пока не вывернет, пока ноги не перестанут держать – и с каждым днем этот предел будет отступать все далее. Но. Теперь я перейду к тому, о чем говорил прежде. Тренировку мускула теперь оставим для иных занятий; ты у меня, пес Господень, научишься бежать, как волк, – долго, вдумчиво и без устали. Научишься или подохнешь… Видел волка?

– Доводилось…

– Когда он бежит – не в последнем рывке, настигая добычу, а просто куда-то – он расслаблен. Всем телом. Каждая лапа, поднимаясь в воздух, расслабляется, напрягаясь лишь тогда, когда приходит доля момента, в каковую на нее переносится вес тела. Расслаблены все мышцы, не надобные для перемещения. Расслаблены легкие, Гессе, и воздух идет в них сам – ты его лишь чуть подталкиваешь туда или обратно; и вот так, научив себя отдыхать в процессе, ты и в самом деле сможешь преодолеть расстояние сколь угодно протяженное и не околеть в конце пути, как загнанный жеребец. Скорость, разумеется, в этом случае не слишком велика, но цель этого способа – не быстрота, а – что?

– Выносливость? – покривился Курт; инструктор кивнул:

– Она самая, гадина. В один прекрасный день, когда я увижу, что ты все понял, что ты готов, – я выгоню тебя на эту тропку с рассветом и позову обратно, когда станет темнеть. И ты вернешься в главный корпус, спокойно дыша, не валясь с ног и не шатаясь, потому что озарение – оно придет… круге на пятнадцатом.

– А если не придет?

– Если не придет – по твоем выходе из лазарета мы все начнем сначала… А теперь слушай, что я буду говорить, и смотри на то, что я буду делать. Пусть рассудок осознает слова, а движения – их должно повторять тело, само, без вмешательства разума. Дай ему свободу.

* * *

– Не давай воли телу. Отпускай его, когда нужно, но не позволяй командовать. «Тело – одежда для духа», не более; помнишь это? Ты ведь не позволишь своим штанам указывать тебе, что делать?

Наставления Хауэра уже снились ночами; в последние дни тот не отходил ни на шаг и сегодня поглощал свой ужин в комнате Курта, куда его определили на время обучения. Ужин давно был съеден, и теперь, при огне светильника у стены и свечи на столе, под легкое, как нектар, пиво инструктор говорил, не умолкая.

– Мне препоручили тебя, чтобы я занялся тем, что делаю обычно – а именно, натаскивал тебя физически; как мне было сказано, развитием иных твоих талантов будет заниматься другой эксперт – когда такого отыщут и поймут, что им вообще с тобой делать. Как развивать сверхобычное чутье следователя и врожденную способность к сопротивлению чарам, воздействующим на разум, я не знаю. Но кое-чему я уделю внимание. Не могу не уделить. Как я уже говорил, сведения о тебе мне предоставили самые полные, и мне известны все твои достоинства и недостатки… Затуши свечу.

Глоток пива застрял в горле, словно сухая корка зачерствелого хлеба. В том, что дойдет и до этого, Курт не сомневался; нельзя сказать, что он ожидал подобных слов ежечасно, но убежденность в том, что рано или поздно их услышит, его не покидала ни на миг…

– Нет, – ответил он тихо; Хауэр нахмурился:

– Гессе, это…

– Глупо, я знаю, – оборвал Курт, впервые за многие недели своего обучения возразив инструктору. – Но – нет.

– А кто давал слово, что будет исполнять все мои указания?

– Все. Но не такие. Лишние пять кругов? Пожалуйста. Лишний час на плацу. Что угодно. Но не забавы с огнем.

Мгновение Хауэр сидел неподвижно, глядя с сострадающим укором и, поднявшись с места, медленно сжал пальцами фитиль, пронаблюдав за тем, как Курт, поморщившись, отвел взгляд в сторону.

– Это просто, – произнес инструктор негромко; взяв свечу, подошел к светильнику и, вновь усадив на нее огненную бабочку, поставил ее обратно на стол. – Это делают дети. Чего ты боишься? Что этот маленький огонек спалит тебя дотла? Просто обжечься?.. На тебе кожаные перчатки. Чтобы их прожечь, над этой свечой руку надо держать минуту, не меньше. Да и без них – твои ладони один сплошной шрам, плотная кожа, сожженные нервы; ты этими руками котел с огня снимать можешь! Брось, Гессе; инквизитор с пирофобией – это смешно.

– Смейтесь, – отозвался он хмуро. – Не вы первый.

– Вот он, тот момент, когда пора дать телу окорот, – наставительно выговорил Хауэр, чуть смягчив тон. – Разумом ведь ты осознаешь, что я прав? Ты ведь понимаешь, что твои страхи – чушь? Понимаешь. Ты свое тело не можешь вынудить сделать такую простую вещь, тело – не разум.

– Может, потому что боль он причиняет телу? – огрызнулся Курт; инструктор отмахнулся:

– И боль – чушь, майстер инквизитор.

– Да, – отозвался он, покривившись в улыбке. – Так мне все говорили – первые две минуты допроса.

– Ну, – кивнул Хауэр, снова усевшись напротив, – я предвидел, что разговор повернет в эту сторону.

За тем, как тот выложил на стол длинную иглу, Курт пронаблюдал, хмурясь все больше, и уточнил опасливо:

– Это – что?

– Фокус хочешь, Гессе? – улыбнулся инструктор и медленно, аккуратно, словно добросовестная швея, ввел острие под ноготь, с нескрываемым удовольствием глядя на то, как Курт снова скривился, на сей раз не отведя, однако, взгляда. – И боль – чушь, – повторил он ровно, приподняв руку и демонстрируя ее со всех сторон. – И заметь, я не скриплю зубами, не кусаю губы, не обливаюсь холодным потом. Я ее просто не чувствую, этой боли. Я могу и проткнуть себе ладонь насквозь, и даже – твой кошмарный сон! – взять в руку горячий уголь, но кожи жалко, после долго зарастает и мешает работе. Однако, если не веришь на слово, – ради такого дела могу пожертвовать.

– Не надо, – поморщился Курт. – Верю. Выньте.

– Могу, – повторил инструктор, выдернув иглу, и стер пальцем выступившую каплю крови. – И при этом, Гессе, я буду травить тебе байки и смеяться над ними вместе с тобою. Повторяю: и боль – чушь.

– До известных пределов, – уточнил Курт; Хауэр согласно кивнул:

– Разумеется. Я ведь не Господь Бог, да и Тому, я полагаю, на кресте было несладко… Это лишь шаг – на долгом пути.

– К чему?

– Откуда мне знать. Я всего лишь инструктор зондергрупп. Я не знаю, где пределы человеческим возможностям. К сожалению, у меня недостанет времени на то, чтобы обучить тебя вот такому, а ведь и это умения немаловажные. Ты следователь первого ранга, имеешь доступ к некоторым тайнам Конгрегации, и если уж твоей подготовке уделяют столь пристальное внимание – будешь иметь доступ еще больший. Как полагаешь, не захотят ли некоторые из наших недругов эти тайны выведать? Не сегодня, не завтра, не те, что известны тебе сейчас, но… Пускай ты сможешь закрыть мозги от их поползновений, но для этих целей есть кое-что проще: вот такое. Никто просто не станет напрягаться и лезть в твой разум, тебя не мудрствуя лукаво прикрутят к стулу и выпотрошат из тебя то, что их интересует. Скажи откровенно – все, что применял на допросах, сам-то выдержишь? Думаю, и половины не стерпишь. Сломаешься. Возразишь?

– Не возражу, – отозвался Курт. – Лгать не стану. Я оставляю как вариант любой исход событий, но, следует признать, особенной терпеливости в этом смысле за мною не замечалось. В академии я ведь чрезмерным миролюбием и соблюдением правил не грешил, а потому побывал всюду, и на скамье под розгами, и во дворе под плетью… Когда ты знаешь, что тебе полагается десяток горячих – достаточно сжать зубы и терпеть, и это довольно легко, потому что знаешь, когда все закончится. А в некоторых случаях наставники поступали образом довольно скверным. К примеру, когда курсант не нарушает режим или брякает скабрезную шуточку о Деве Марии, а, скажем, изобьет того, кто слабее, пытаясь таким образом утвердиться; тогда главное не сама кара – главное сломать такого морально, дабы у него не осталось гонору ломать других. Вот и я однажды обрел подобное внушение – не десять ударов, не двадцать, просто-напросто до первого крика. Собственно, можно этот самый крик издать при первом же ударе, и наказанию конец… Но гордость… а репутация среди сокурсников… Мне было тринадцать, я еще сохранил остатки былой заносчивости и шел с уверенностью, что буду держаться до потери сознания.

– И как? – с интересом осведомился инструктор; Курт усмехнулся:

– Заорал на третьем десятке; тамошний exsecutor свое дело знал. Но правды ради следует заметить, что за мной – рекорд.

– Однако же на одной гордости далеко не уедешь, – заметил Хауэр наставительно. – Ты, как и все, пытался победить боль, а я с ней подружился, втерся в доверие и гнусно предал. Разумеется, я не всесилен, и если взяться за меня всерьез, никакие ухищрения мне не помогут, однако я убежден, что возможно все. Возможно взяться рукой за раскаленный металл и не просто не ощутить боли, но и не оставить на коже следов; и, уж простите за ересь, майстер инквизитор, ни Божий суд, ни дьявольское вмешательство здесь никаким боком. Все зависит от самого человека, от его воли; я еще не понял, как этого добиться, но уверен, что – возможно.

– Что человек все может? – уточнил Курт с улыбкой и для самого себя неожиданно спросил: – Как вы попали в Конгрегацию?

– Не заговаривай мне зубы, Гессе, – посерьезнел инструктор, кивнув на пляшущий над восковым столбиком огонек. – Протяни руку и затуши треклятую свечку.

– Нет.

– Согласен, я не знаю, каково это, – вздохнул Хауэр устало, медленно повел ладонью над свечой и, ненадолго задержав ее почти в самом пламени, убрал, отирая копоть с кожи. – Обжигался, как все люди, – о горячую посуду, об уголь в костре, о кочергу, но такого, как ты, не переживал. Это верно. Понимаю, что у всех свои страхи. Кто-то боится мышей, кто-то змей… Девки, в основном.

– Если это – попытка ударить по самолюбию, – предупредил Курт кисло, – понапрасну стараетесь. Я проделывал это сам – не раз. Помогает слабо.

– Слабо? – уточнил Хауэр. – Выходит, нельзя сказать, что не помогает вовсе? Возьми, стало быть, свое самолюбие на вооружение, возможно, оно поспособствует?.. Знаешь, Гессе, когда я начал читать твою сопроводиловку, я стал подумывать, хотя этого мне поручено не было, отвадить тебя от этой блажи, и мне даже показалось, что я знаю, как это сделать. Клин вышибают клином…

– Уже пытались, – вымученно усмехнулся Курт. – Не сказать, что стало хуже, но и не лучше.

– Когда дочитал, – кивнул инструктор, – понял, что такой метод не годится. Хотя, я так мыслю, если пару раз в неделю запирать тебя в горящем доме, спустя полгода ты бояться попросту замаешься, отчего и перестанешь. Правда, существует вероятность и того, что, в конце концов, рехнешься. Это было бы досадно… Чего ты боишься, Гессе? Боли? Чушь; судя по тому, что я знаю, тебя не раз резали, ты умудрился словить пару стрел – так что же? Ведь ты не начал бояться стычек, не прячешься под стол при виде арбалета? Ты не боишься огня; ты его ненавидишь. Как противника, который сбил тебя с ног, отнял оружие, приставил клинок к горлу и – не стал убивать… – на мгновение Хауэр умолк, глядя на него сквозь прищур, и кивнул: – Ага. Я попал в точку… Ну, Бог с этим. Разбираться в твоей душе должен не я, а отец Бенедикт, самовольно же предпринимать попытки целительства я не могу – если с твоим умственным или душевным состоянием после моих препараций и впрямь станет неладно, с меня живого шкуру стянут и прибьют ее все у того же отца Бенедикта на стене. Я дал тебе мысль, обдумай ее, коли есть желание; более я не стану на тебя давить. Вот только покажу тебе еще один фокус… Что ты делаешь с противником, когда не хочешь или опасаешься приближаться к нему? Достаешь арбалет. Победить этого врага тоже возможно, не входя с ним в соприкосновение. Смотри. Так погасить огонь сможешь даже ты; можно сказать, способ нарочно для тебя.

От стола со свечой Хауэр встал на расстоянии трех шагов, глядя на дрожащий огонек пристально, точно и впрямь арбалетчик на укрепленную перед ним мишень; правая ладонь поджалась в кулак, тут же расслабившись снова, и инструктор повторил – тихо и серьезно:

– Смотри на свечу.

Он выбросил правую руку вперед отчетливым, коротким движением, словно оттолкнув от себя ладонью тяжелый кувшин с зерном; до маленького трепещущего язычка пламени от этой ладони, будто упершейся в невидимую стену, оставалось еще локтя полтора, а потому в первые мгновения подумалось, что это попросту игра теней или обман утомившегося за прошедший день зрения. Миг прошел в тишине, прошел второй, и лишь тогда Курт осознал, что свеча и в самом деле погасла.

– Это не волшба, – снова заговорил Хауэр под его потрясенное молчание. – У меня нет никаких врожденных способностей, я ничем не одарен свыше, я обыкновенный человек, такой же, как тысячи других, обитающих в Германии. Этого я достиг сам. Сможешь и ты.

– Как вы это сделали? – не сразу сумел выговорить Курт. – Если не способность, если не… Как?

– Мы привыкли к тому, что воздух – нечто невесомое, бесплотное, нечто, чего и вовсе нет; однако же птицы бьют по нему крыльями, отталкиваются от него – и подымаются выше. Взгляни, как падают листья. Словно сквозь воду. Снизу их подталкивает воздух, в который они упираются своей поверхностью. Вспомни парус – будь воздух так бесплотен, был бы от паруса толк? Вспомни ветер, валящий целые деревья и сносящий крыши с жилищ. Вспомни еще одно: человек проходит мимо свечи, проходит излишне быстро – и от движения воздуха, созданного его телом, огонь гаснет. Я делаю это одним ударом.

– Снова ваше пресловутое дыхание?

– Оно самое, потешаться здесь не над чем. Озарение, Гессе. Озарение – и я знаю, как, с какой силой, насколько резко ударить рукой воздух, чтобы он убил огонь вместо меня. Не рассчитываю, не продумываю, я просто знаю, чувствую, как это сделать – так же, как давно перестал отсчитывать дыхание во время бега, как ты не задумываешься, садясь на табурет – тело само знает, как согнуть колени, как примостить твою ленивую задницу. Разумеется, это – несколько сложнее, но с каждым разом дается все проще.

– Руководство в курсе ваших изысканий? – спросил Курт тихо, и инструктор рассмеялся, снова усевшись за стол напротив:

– Инквизитор…

* * *

– Я родом из провинциального городишка. С детства мечтал о подвигах, а повзрослев, сдуру записался в городскую стражу и все продолжал мечтать. Все нормальные люди, отпахав свое, шли спать или пить, или есть, на худой конец, а я – на плац. Отрабатывал те два удара и три замаха, что нам всем показали в начале нашего славного служения родному городу; вот только никому этот город не сдался – на нас даже соседские владетели не смотрели. Стражу держали, потому что положено, ну, и на всякий случай… Разумеется, и ни одного кулачного боя не пропускал. В противниках недостатка не было: кто ж откажется на законном основании набить морду стражнику?.. И снова на плац… Надо мною, ясное дело, смеялись, особенно когда я начал извращаться и выдумывать собственные приемы – позаковыристей, помудреней, да еще чтобы и покрасивее; смеялись, пока я не пригласил одного из таких шутников доказать, что он имеет право смеяться. Помимо всего прочего, надо ведь было на ком-то опробовать все, что насочинял… Словом, более не насмехались в открытую, даже в некотором роде зауважали, однако же все равно продолжали крутить пальцем у виска.

И вот однажды – мне тогда было, наверное, сколько тебе сейчас – в нашем городе появился инквизитор. Вечером нас собрали и сообщили, что в нашем тихом омуте проездом задержался скрывающийся от розыска преступник, да не простой, а самый что ни на есть настоящий оборотень. Нас, от страха готовых выть не хуже этого оборотня, выставили в оцепление вокруг квартала, в котором, по сведениям приезжего инквизитора, он обосновался; нам было велено стоять и не рыпаться, вмешиваться только в самом крайнем случае, а главное – подохнуть, но преступника взять живым. Тому, кто посмеет его смертельно повредить, тот следователь посулил множество интересных развлечений, отчего у нас окончательно развеялись последние остатки храбрости… Парня загоняли – буквально, как зверя загоняют на охоте, и так сложилось, что выгнали прямиком туда, где стоял я. – Хауэр усмехнулся. – «Не вмешиваться»… Я вовсе примерз к месту. От того, чтобы удрать, я был далек, но столь же мало желания имел и ввязываться в потасовку. Он не оборачивался, дрался в нормальном человечьем виде, но – как! Они с тем инквизитором схлестнулись прямо передо мною, в десяти шагах, и мне было видно все. Такого, Гессе, я не видел еще никогда – да и откуда было? Провинциальный солдафон из задристанного гарнизона задристанной дыры; что я вообще знал, кроме пьяных драк по вечерам?..

После этого я не смог заснуть. Многие из нашего оцепления в ту ночь спали плохо, вот только я не вскакивал с криками – я просто не спал, смотрел в потолок, проворачивал в мозгах то, что видел, и понимал, что я с моими потугами на плацу – вша… Жгли этого парня тоже у нас, перевозка была слишком опасной; мы узнали, что он тем вечером успел перебить не то четверых, не то шестерых из тех, кто прибыл вместе с инквизитором, а взять для его охраны в пути кого-то из нас – это даже не анекдот. Разумеется, я пошел смотреть. Тебе доводилось уже выносить приговоры, доводилось наблюдать это не раз, скажи – видел тех, кто горел молча? Нет? А я – видел. Молча, Гессе. Ни звука. Он даже не пытался вырваться. Не дернулся ни разу. Это было жутко и завораживающе. Словно изваяние…

Народ расходился так же молчком, инквизитор был явно недоволен, а я – я был сражен. Возможно, он и был оборотнем, возможно, он был и сильнее, и быстрее, но у него те же кости, нервы, плоть; должно же и ему быть больно, а тем паче – в человеческом обличье! Значит, было. Значит, боль он просто переносил. Значит, это возможно. И тем вечером, в бою, которому я был свидетелем, он хватанул инквизитора по руке клинком – до кости и почти вдоль, почти срезав плоть, а тот продолжал делать, что делал. Уж инквизитор-то точно человек, обыкновенный, такой же, как все, как я. Ведь когда-то и он был, как я, ничего не умел, ничего не знал, когда-то он был мальцом, хнычущим от царапины, оставленной соседской кошкой! Ведь он не родился бойцом, плюющим на раны, на боль, на кровь? Ведь он таким стал. Это лишило меня остатков покоя. Значит, человек может это. Может все. Будучи никем, стать великим… да кем угодно. Я хотел быть великим бойцом. Как те двое. И начал им становиться. Сейчас в подробности лезть не стану, просто скажу, что парился я над этим ежемесячно, ежедневно и ежечасно, пробовал все, любую бредовую теорию, возникающую в моем мозгу, и добился в конце концов кое-каких результатов.

Однажды вечером, было это года два спустя после тех событий, спьяну я вздумал поделиться с собратьями по оружию своими грандиозными думами относительно величия человеческого. Показал вот этот самый фокус с иглой, после чего пустился в долгие рассуждения о том, что человек может добиться всего, чего только вздумает пожелать, и как пример имел глупость упомянуть того самого оборотня… Откровенно говоря, сегодня я не вспомню, что я тогда нес. Да я уже и наутро не помнил; а кто-то из моих собутыльников запомнил сверх меры хорошо, и примерно через недельку в наш городок снова нагрянул инквизитор – теперь уже по мою душу. Попервоначалу я перетрусил. Все эти перемены в Конгрегации, они ведь во дни моей юности только-только завязались, и не всегда и не везде можно было уповать на то, что тебе попадется не говнюк старой закалки. Но мне повезло; инквизитор оказался тот самый, что пару лет назад, собственно говоря, и подви?г меня на изыскания, посему столковались мы быстро.

Уехали мы вместе следующим же утром. Мечта сбывалась – я выбрался из этой ямы с мышами, которая была моим домом… Только меня не бросили на борьбу с оборотнями и стригами, как я полагал по наивности. Провели краткий курс по ликвидации безграмотности в области «малефики и их разновидности», месяц тренировки со старшим инструктором и – долгая нудная работа по отлову этих самых малефиков. Мне никто не потрудился растолковать, что произошедшее в нашем городе – редкость, исключение, что твари не ходят табунами по всей Империи… Я злился, что моих достоинств не ценят, и оные достоинства старался усовершенствовать – быть может, тогда оценят и заметят… Заметили.

Когда я показал выходку со свечкой, у руководства едва не приключился сердечный приступ. Не знаю, не видел, но предположить могу, что буза наверху началась немалая. Как только меня ни допрашивали, о чем только не говорили, чего только не предполагали – я и подозревать не мог, что в богословии могут быть такие выверты и закоулки. В первую очередь мне предъявили гордыню; ну, не обвинили напрямую, но упомянули. Логика такая: поскольку я продолжал твердить, что человеку все под силу, сие можно было истолковать как самомнение, от которого до дьявольского прельщения один шаг. Я, знаешь ли, и теперь не слишком много времени провожу за науками – некогда. Чтоб не быть совсем идиотом и не позорить Конгрегацию, что-то узнал, что-то выслушал, что-то даже и прочел, но – сам понимаешь, я не философ и не мудрец; а тогда и вовсе знал лишь, что Господь – Бог наш, мы – дети Его, а из Евангелия запомнил только одно: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: “перейди отсюда туда”, и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас». Там же не сказано, что Господь эту гору передвинет или кто-то еще, чья-то сила, так? сказано – «она перейдет». Только имей веру. Уверенность попросту – в том, что это получится. И не будет невозможного для вас. То есть – что? Ясно сказано, что человек может всё, если только оставит сомнения. Да Создателем и должно быть в нас это заложено: где живем-то? На земле, для жизни опасной, в тяжелых условиях, среди врагов зримых и невидимых, а стало быть, арсенал, которым мы снабжены, чего только не содержит, надо лишь покопаться в нем как следует, найти, что нужно, и научиться с этим обращаться…

В общем, говоря откровенно, все эти выкладки – не мои измышления. Просто, когда обсуждение наверху закончилось, что-то подобное они и вывели; ну, другими словами, само собою. Уж как суть запомнил, так и излагаю. Надо думать, наши мыслители навернули и еще что-то; этого уже не знаю. А поскольку теория это теория, подтвердить это дело решили практикой. Ты об этом монастыре знаешь, что к чему – в курсе, посему секрета никакого не выдам… Abyssus[5], верно. Где подвизается братия, чьи молитвы прикрывали тебя на том деле в Кельне. Меня попросту посадили среди них; братия заняла круговую оборону, а я в центре повторил свое представление со свечкой. Это, собственно, и подтвердило тот факт, что бесами дарованных способностей во мне ноль. Зато вполне человеческих старший инструктор нашел массу, после чего мои мечты и начали сбываться всецело. Зондергруппа, потом – шарфюрер[6]… Вот только своих экспериментов я не оставил. А когда вот на этом самом плацу вздумал поделиться с сослуживцами кое-чем из моего опыта, старший инструктор написал запрос – и с тех пор на оперативную работу меня более не выпускали. Теперь старший инструктор – я… Отдышался? Бегом.

Глава 1

– Стоишь на ногах?

– Да.

– Славно… Тогда – бегом. Еще круг.

Оттолкнувшись от шершавого серого камня стены, Курт распрямил готовую сломаться пополам поясницу и двинулся снова вперед, не чувствуя ног, головы и себя самого. Мыслей в голове уже давно не осталось – даже грез об отдыхе; даже нехитрое по своей сути действие – отсчет дыхания – пробуждало боль почти физическую.

Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

Круг.

– Довольно. Всё.

Хауэр сегодня был необыкновенно благодушен и незлобив, посему к концу дня Курт ожидал некоего особенно утонченного измывательства. К инструктору он приблизился, едва переставляя ноги, пытаясь усилием воли заставить дыхание не скакать, словно заяц в мешке, и готовясь услышать все, что угодно, вплоть до «сегодня ты пройдешь сквозь строй».

– Всё, – повторил Хауэр, глядя оценивающе на то, как Курт прислоняется к стене спиной, упираясь в колени подрагивающими ладонями. – Не то ты на детали рассыплешься.

– Не идет ко мне сегодня озарение, – отозвался тот сквозь резь в горле, и инструктор укоризненно вздохнул:

– Потому что ты его ждешь. А ждать его нельзя; это как Господне благословение, как просветление на молитве – нельзя, читая «Ave…», каждое мгновение думать о том, что вот-вот должна низойти на твою душу благодать и осиять тебя, грешного, с ног до головы… Припомни, как это было. Ты же провел на этой стежке весь день.

– И в постели пластом – следующий.

– Неважно, – отмахнулся Хауэр. – Дело в самом факте – ты смог это. Ждал ты этого? Нет. Думал ты об этом? Нет. Заметил ли сразу, что – вот оно, пришло? Убежден, что – тоже нет. Ты просто никак не можешь расслабиться; не сейчас, не сегодня – в жизни. Ты смотришь на мир, ища в нем подвоха; неплохо для инквизитора, но временами, Гессе, надо думать и о себе, а временами – не думать вообще ни о чем… Ну, да Бог с тобой. Идем-ка.

– На плац? – уточнил он, переводя дыхание; инструктор качнул головой в сторону двери:

– Идем, присядем. Побеседуем.

По темной и тесной, как рукав, лестнице Хауэр шел в безмолвии – по все той же лестнице, чьи ступени вели Курта каждое утро вниз и уводили после наверх, к его комнате; более он ничего здесь не видел за все три месяца – комната, отрезок коридора до лестницы, ступени, тропка вдоль каменной стены главного корпуса, плац и – все то же в обратном порядке. В первый же день ему непрозрачно намекнули, что бродить по зданию и совать любопытствующий нос повсюду не следует; двери его обиталища, однако, не запирали, полагаясь целиком на его честность. И, скорее всего, на пару-другую стражей где-нибудь за поворотом плохо освещенного коридора…

– Ну, – заговорил Хауэр вновь, когда оба уселись к столу, – вот ты и снова майстер инквизитор, а я всего лишь инструктор. Теперь можешь хамить и на меня покрикивать… Сегодня являлся курьер с документацией на тебя – новое назначение, подтверждение присвоения первого ранга и самое приятное – жалованье следователя этого самого ранга за эти три месяца. Говоря проще, твое обучение закончено, и завтра ты свалишь отсюда вон.

– «Закончено»? – переспросил Курт, нахмурясь. – Не сказал бы.

– Рад, что и ты это понимаешь. Вот об этом я и хотел побеседовать, Гессе. Ничего, что все еще на «ты» и без должного именования?

– Бросьте издеваться, – огрызнулся он раздраженно.

– Я, – отозвавшись ему усмешкой, продолжил Хауэр, – намереваюсь написать в ректорат академии пару рекомендаций и надеюсь, что ты согласишься с их необходимостью. Первое – касательно тебя лично. Ты сам заметил, что твое обучение завершенным считать нельзя, что ты не достиг того, чего мог бы достичь, будь у тебя больше времени; и я вполне с этим согласен, а посему хочу в своем заключении указать, что рекомендую сделать твои визиты сюда регулярными. Станешь этому возражать?

– Не стал бы, – неуверенно произнес Курт, – однако же… Я провел здесь три месяца, верно? Если и впредь…

– Понимаю, – оборвал инструктор, – служба, борьба со зловредными малефиками, officium vocat[7]; все понимаю. «Впредь», Гессе, я не буду настаивать на том, чтобы держать тебя здесь по три месяца. Будет довольно одного, но пару раз в год; да хоть и один раз… – на миг Хауэр умолк, глядя на своего подопытного оценивающе, и вздохнул. – Вот что, парень; обыкновенно я такого не говорю – никому, это пробуждает гордыню, ученик расслабляется, и учебе крах. Но тебе скажу; хотя бы потому, что служба твоя такова – можем больше не увидеться, и ты должен знать это, чтобы понимать, чего ты можешь требовать от себя.

– Неужто подаю надежды?

– И немалые, – кивнул инструктор серьезно. – Скажу правду. В первый день – ты помнишь? – я устроил тебе испытание, и ты не просто прошел его – ты меня сразил, Гессе. Тринадцать кругов; ты второй, кто не отрубился на десятом круге – из всех прошедших через мои руки. Тринадцать кругов, час на плацу, еще три круга и еще полчаса в первый же день; это не показатели для новичка, это для тех, кто провел здесь не одну неделю. Три промаха из пятнадцати на стрельбище после двух часов бега. Здесь ты первый. Ты первый, кто словил это озарение, которым я продолбил тебе все мозги – первый, кто сумел это не через полгода; пусть повторить пока и не смог, это ерунда. Сумел раз – оно вернется снова. Я мог бы петь тебе псалмы бесконечно, но попросту выскажу свою мысль, которую ты должен осознать. Ты можешь.

– Могу – что?

– Все, – отрубил Хауэр и, перехватив его взгляд, повторил: – Ты можешь все. Поверь моему опыту; я видел в этих стенах многих, и о тебе говорю – ты можешь. И, Гессе, это будет даже не безответственно – преступно – не уделить хоть жалкую часть твоей весьма увлекательной жизни тому, чтобы ты действительно смог. Я надеюсь, что там, наверху, правы, что все, написанное о тебе в твоих бумагах, есть истина, надеюсь, что они там найдут того, кто сумеет развить и иные твои способности; я же могу сделать лишь то, что могу. Надо только, чтобы мне дали возможность это сделать. Итак, ты согласен с этой мыслью?

– Ergo[8], – подытожил Курт с усмешкой, – все эти дифирамбы – чтобы к вашей рекомендации можно было приложить упоминание о том, что и я сам настаиваю на дальнейшем обучении?.. Да, Хауэр, можете приписать и это. Моя и впрямь увлекательная жизнь показала, что никакие умения лишними почитать нельзя.

– Приятно говорить с разумным человеком, – кивнул инструктор. – А коли так – второе, не менее важное. Важное на сей раз не для тебя, а для Конгрегации.

– Господи, – с преувеличенным испугом пробормотал Курт, и Хауэр коротко рассмеялся:

– А иначе не выразишься, Гессе. Итак, можешь ты сказать, что обретенные здесь умения пригодятся в твоей следовательской службе? Что все мучения, что ты тут претерпел, не напрасны?

– Разумеется.

– Ты начал с наскока, и мне пришлось втискивать в три месяца годовое обучение; но, согласись, если бы все это ты постигал в академии – понемногу, с самого начала, с юности, с детства, постепенно увеличивая нагрузку…

– Ясно, – перебил Курт. – Судя по тону, каким вы это произносите – это высказывалось уже не раз; и уж наверняка не вашим курсантам. Стало быть – вы говорили это руководству. Вы уже не раз пытались убедить вышестоящих в том, что подобную систему обучения следует ввести в самой академии, для рядовых служителей. Верно?

– Но хотя бы для следователей, – согласно кивнул Хауэр. – Да и курьерская служба – разве не нуждается в том, чтобы их люди могли при необходимости отстоять то, что везут? Знаешь, Гессе, скольких курьеров мы потеряли за последние пять лет?

– Нет. Сколько?

– Ну, раз не знаешь, значит, и не положено… Просто скажи – я прав?

– Вы правы, – согласился тот серьезно. – В том, что осваивал здесь я, нет ничего неисполнимого и для рядового курсанта – при условии, что его действительно будут подводить к этому исподволь, год за годом. Если вы призывали меня в союзники – я на вашей стороне. Но если вы надеялись на мою помощь… Не понимаю, как я могу ее оказать.

– Могу я в своем… ты прав – не первом уже… запросе указать на то, что ты придерживаешься того же мнения?

– Конечно, – согласился Курт, не медля, – однако же как мое слово может на что-то повлиять?

– О, – усмехнулся Хауэр, – ты просто не осознал еще и не свыкся с тем, что начинаешь кое-что значить в Конгрегации. Не за каждого, поверь мне, ректор святого Макария будет просить меня лично; как правило, все обходится сопроводительным письмом от непосредственного начальника. Не каждого знают и не о каждом даже мои парни говорят «а, тот самый». Ты знаешь Эрнста Хоффманна, следователя?.. А он тебя знает. Откуда? Понятия не имею. Могу предположить, что – от руководства; но это не моего ума дело. Он сейчас внизу, в основном лагере; уедете вы вместе, некоторое время вам будет по пути, и, полагаю, в пути этом он намерен к тебе присмотреться, если судить по тому, как он на этом настаивал. Что бы это ни значило, за одно можно поручиться – ты пойдешь на повышение, а стало быть, Гессе, вес твое слово иметь будет. Хоть какой-то. Имеет и мое, однако один голос – это один голос, а testis unus, testis nullus[9]…

– Упоминайте меня в ваших рекомендациях, – благословил Курт. – Если вы полагаете, что это поможет, могу написать отдельный нарочитый запрос от собственного имени, ибо идею вашу разделяю всецело. А теперь – еще раз: что это там за следователь, который напросился мне в конвоиры?

* * *

– Эрнст Хоффманн, следователь первого ранга.

– Курт Гессе… – отрекомендовался он в ответ, оборвав сам себя: – Но наверняка вы сами знаете.

– Верно, наслышан, – кивнул инквизитор, – и немало.

Его попутчик в точности соответствовал образу, представшему в воображении – уже немолодой человек, перешагнувший свой полувековой рубеж уверенно и твердо, сохранив осанку и взгляд сжившегося со своей неспокойной жизнью бойца. Инквизитор ожидал у главных ворот подле двух нетерпеливо топчущихся коней; инструктора Хоффманн поприветствовал, как старого знакомого, тут же обратясь к Курту, и, пока тот приторачивал сумку к седлу, воспроизвел в подробностях уже слышанную им новость об их совместном путешествии.

– Наслышаны… – повторил Курт, не скрывая неудовольствия. – Откуда?

– От отца Бенедикта, – пояснил Хоффманн по-прежнему приветливо, не замечая его враждебности и даже, кажется, несколько забавляясь ею. – Он весьма вас ценит, Гессе; или предпочитаете «фон Вайденхорст»?

– Не предпочитаю, – отозвался Курт хмуро. – Наше совместное путешествие – его распоряжение, ваша задумка или?..

– Просто так сложилось. Вы направляетесь в Аугсбург, я – в Ульм, и какое-то время у нас будет одна дорога; не станете же вы возражать, что вдвоем гораздо безопаснее – особенно, если учесть тот факт, что вы привлекли к себе внимание довольно опасных личностей, каковые не единожды уже пытались вас устранить.

– Если им захочется повторить попытку, при всем уважении, ваш надзор моей шкуры не спасет; к слову, и вашей тоже. Я бы сказал, ваше пребывание со мною рядом само по себе можно рассматривать как риск для жизни.

– Это следует понимать как ваше непременное желание избавиться от моего общества? – уточнил тот, и Курт отмахнулся:

– Нет, если вы ответите на один вопрос. Не думаю, что моя биография изучается, как Жития, стало быть, о подробностях моей жизни вас намеренно поставили в известность. Вопрос такой: к чему?

– Славный паренек, – усмехнулся Хоффманн, переглянувшись с инструктором, наблюдавшим за сборами в молчании. – Я вам отвечу, Гессе. К тому, что на вас возлагаются большие надежды, а стало быть, у вас впереди и большие дела; а оные дела, в свою очередь, предполагают общение с агентами, обладающими более секретной информацией, и со следователями, имеющими доступ к более закрытым тайнам. Я один из таких следователей; и если в будущем нам доведется повстречаться на каком-либо расследовании, мы уже будем в некотором роде знакомы. Предваряя ваш следующий вопрос – нет, я не тащился сюда нарочно ради вашего сопровождения. Попросту сроки нашего обучения здесь истекли одновременно, пути сошлись, чем руководство и не преминуло воспользоваться.

– Обучения? – переспросил Курт недоверчиво, смерив человека напротив придирчивым взглядом. – Я – понятно, но вы…

– Спасибо, – иронично поклонился инквизитор. – Лесть приятна всякому… Учиться всегда есть чему, Гессе, в любом возрасте и на любой должности.

– Я и не знал, что здесь, кроме меня, истязают еще кого-то, – заметил Курт уже более дружелюбно, обернувшись к Хауэру, и тот развел руками:

– Не положено было до поры – вот и не знал.

Курт промолчал, вновь отвернувшись к седлу и бросив на упряжь последний ревизующий взгляд; удивление он высказал не столько потому, что остался в неведении относительно и впрямь не касающихся его секретов, сколько поражаясь тому, как Хауэр, уделявший ему почти круглые сутки своего времени, умудрялся находить какие-то прорехи в своем плотном расписании.

* * *

Против присутствия Эрнста Хоффманна в пути он более не возражал; впрочем, навязавшийся ему следователь оказался попутчиком интересным и приятным, умеющим, что Курт ценил в собеседниках особенно, уловить момент, когда пора смолкнуть и не досаждать более разговорами. Тогда оба подстегивали коней, переходя на легкий галоп, и в молчании преодолевали час или два пути, вновь сбавляя скорость или останавливаясь вовсе, давая отдохнуть жеребцам от седоков, а седокам – от седел. Вечер застал их уже на полпути от цели, в небольшом поселении, каковое городом, строго говоря, не являлось, но и назвать его попросту деревней не поворачивался язык: прежде, чем остановиться у дверей довольно оживленного трактира, следователи миновали широкие улицы, поразительно чистую площадь с колодцем, поворот к высокой каменной церкви и нескольких прохожих, не обративших на чужаков ни малейшего внимания.

В просторном зале трактира было шумно и тесно, однако свободный стол все же обнаружился – основной гам и толкотню создавала компания не вполне трезвых, однако весьма дружелюбно настроенных вояк, перекрикивавшихся меж собою со всех концов зала и бродящих от одной маленькой группки к другой, натыкаясь на двух разносящих заказы девиц и мешая хозяину слышать требования прочих посетителей. Всю ночь доносящиеся снизу хохот и крики подбрасывали Курта с постели, однако спуститься вниз и призвать два десятка вооруженных нетрезвых воителей к порядку он так и не решился; казнь за посягательство на жизнь или здоровье инквизитора, разумеется, всем известна своей жестокостью, однако вспомнят они об этом лишь утром, протрезвев и осознав весь ужас сотворенного. Устраивать же показательные выступления с оружием он не желал, а кроме того, помня десять лет в академии и проведя в учебке три с половиной месяца, проникался к орущим и грохочущим кружками парням искренним пониманием.

Тишины не было и утром – с невероятной стойкостью, достойной, по мнению Хоффманна, и лучшего применения, пирующие воители все еще держались, по-прежнему оглашая зал криками, опустошая тарелки и кружки, натыкаясь на девиц-разносчиц, и, пользуясь тем, что их руки заняты, пощипывали оных за всевозможные места.

– Пятнадцатое марта, – произнес Курт медленно, когда заказанный ими завтрак довольно нескоро возник на столе. – А ведь сегодня мой день рождения…

– В самом деле? Примите поздравления, – кивнул инквизитор, поднимая стакан. – Двадцать три, я не ошибаюсь?

– Мне порой кажется, что мою биографию не знает только ленивый… Двадцать три, все верно.

– Неплохо, – отметил Хоффманн искренне. – Всего два года на службе, и уже в первом ранге, уже замешаны в таких делах, рыцарское звание выслужили… Вы что творите, святотатец? – нахмурился он грозно, когда Курт поднес кружку к губам. – Вздумали такое событие отметить пивом? Ересиарх…

– Да бросьте, – отмахнулся он, когда попутчик придвинул к нему наполненный пряным горячим вином стакан. – Не отмечаю уже давно; так, вспоминаю, что прошел еще год, не более.

– Ну так выпейте здоровья ради; впереди еще pro minimum[10] двое суток пути, на улице холод, мокро и ветер. Давайте, Гессе. За дальнейшие успехи. Может статься, лет через пять я уже буду звать вас «майстер обер-инквизитор»… или раньше?

Курт лишь покривился, однако стакан послушно опустошил, не отказавшись и от второго – глювайн[11] был приготовлен на редкость удачно, оставшись на языке и небе приятным терпким послевкусием.

Трактир они покинули тотчас же после завтрака, устремившись по выезде из поселения сразу в галоп; гористая и неровная дорога, местами исчезающая вовсе, вскоре окончилась, сменившись сплошным лесом по обе стороны от нее, отдохнувшие кони шли свободно, и, если путь будет лежать столь же легко и впредь, с попутчиком Курт должен был разминуться к вечеру. Спустя еще час бега уже по лесной плохо проезженной стезе, еще укрытой утоптанным снегом, кони начали коситься на седоков недовольно, и Хоффманн призвал замедлить ход.

– Мне что-то не по себе, – нехотя сознался следователь. – Судя по всему, утренняя порция жаркого была не к месту… Да и стар я уже для таких дел, как верховые путешествия; мне надо сидеть в городе, перемещаться по ровным улицам степенно и греть старые раны у очага по вечерам.

– Старые раны?.. – переспросил Курт. – Не вы ли тот следователь, что когда-то и привел Хауэра в Конгрегацию?

– Хм, а вас и впрямь не перехвалили, – заметил тот одобрительно. – С чего сделали такой вывод?

– Ваша правая рука гнется плохо, и несколько раз в день вы потираете плечо – похоже на то, что этого движения вы уже не замечаете; с Хауэром вы общались весьма дружественно, да и несколько слов в вашем с ним разговоре навели на эту мысль… Возраст совпадает.

– Excellenter[12], – кивнул инквизитор и, поморщась, прижал ладонь к груди над желудком. – Треклятое жаркое с треклятым перцем; пора переходить на водяные кашки… Да, Гессе. Вы правы.

– Значит, – неведомо отчего понизил голос Курт, – вы в самом деле… История с оборотнем – это правда, или же Хауэр попросту прогнал мне байку для олухов?

– Ох, молодость, молодость, – мечтательно протянул Хоффманн. – Нет, Гессе, он вам не лгал. История была. Эта самая история до сих пор ноет в сырую погоду и не дает руке работать должным образом; благодарение Богу хоть за то, что со службы не погнали.

– Года два назад я сказал бы, что вам завидую и что хотел бы увидеть живого оборотня или стрига…

– А теперь?

– Теперь не скажу.

– Умнеете, – усмехнулся Хоффманн, и, тут же стиснув пальцы прижатой к груди ладони, пригнулся почти к самой луке седла; Курт нахмурился:

– Вы в порядке?

– Не сказал бы, – отозвался тот болезненно, с усилием распрямляясь, и неловко усмехнулся. – Великий победитель оборотней страдает язвой, Гессе, и временами с довольно паршивым чувством пытается вообразить, что случится, если когда-нибудь вот так прижмет в бою. Смерти глупее выдумать невозможно – подставить шею из-за рези в желудке.

– Что вы забыли в учебке? – с искренним непониманием спросил Курт, когда Хоффманн тронул коня дальше. – По тому, как мне описывал вас Хауэр, я сделал вывод, что ему до вас, как до луны пешком, и вдруг… Не могу представить, чтобы он покрикивал на вас на плацу или читал наставления.

– Хауэр парень занятный, верно? – улыбнулся инквизитор, поморщась и снова прижав ладонь к груди. – Ведь он добился неплохой должности, хлебной и безопасной, другой на его месте давно бы успокоился и делал свою работу, не пытаясь прыгнуть выше головы и вывернуться из собственной шкуры. А он продолжает что-то придумывать, изыскивать, испытывать, все пытается выжать из себя больше, выжать все, что может и чего пока не может… Когда-то – да, когда-то мое появление в его жизни научило его кое-чему; теперь я приезжаю учиться у него. Он показывал вам это представление со свечой?

– Да. Надо признать, впечатляет.

– Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов. А под рукой Хауэра, к слову замечу, который не оставляет своих стремлений шагнуть дальше, уже пригибается пламя в очаге. Есть чему поучиться у него, Гессе, и не только таким вот довольно… так скажем – сложным вещам. Как вы полагаете – за кем победа в трех наших поединках из пяти на плацу? Быть может, и возраст сказывается, и поврежденная рука не дает разойтись как следует; можно сочинить для себя уйму отговорок, но фактом остается одно – у него будет что перенять любому, от следователя до курьера, от шарфюрера до обер-инквизитора. Эти амбуляции[13] еще многое и многим могут дать. Мой вам совет: не пренебрегайте этой возможностью. Вцепитесь отцу Бенедикту в глотку и не отпускайте, пока он не согласится направлять вас к Хауэру регулярно.

– Он и мне сказал примерно то же самое, и я с ним согласен, – кивнул Курт и усмехнулся: – С вами Хауэр делился своей идеей внедрить его систему обучения в академию – для рядовых следователей?

– Мне отчего-то кажется, что проще перечислить тех, с кем он ею не делился, – отозвался Хоффманн со вздохом. – Не вижу, отчего бы его не послушаться. Вообразите, Гессе, умения зондергрупп в руках инквизитора; а ведь нам оные умения едва ли не важнее, чем им – зондергруппа прибывает, заранее предупрежденная об опасности, вооруженная до зубов, а мы можем столкнуться с необходимостью ввязаться в бой с неведомо кем неведомо в какой момент. Именно мы и – прав Хауэр – курьеры должны уметь защитить себя. Ну, и напасть при необходимости.

– Отчего-то он решил, будто мой голос что-то значит…

– Верно решил, – серьезно кивнул следователь. – Вы становитесь приметной фигурой, Гессе. Ну-ка, сознайтесь, могли вы предположить лет тринадцать назад, что сделаетесь не последним человеком в Конгрегации?

– Смеетесь, – констатировал Курт, прокашлявшись, чтобы изгнать из горла привкус выпитого не один час назад глювайна; приятный пряный аромат за эти часы превратился в щиплющий горький осадок, от которого горло словно склеилось и пересохло. – Тринадцать лет назад никто не мог сказать, что я вообще сделаюсь человеком; я был убежден, что останусь уличной крысой вечно. Бог с ней, с карьерой; Конгрегация мне дала жизнь как таковую.

– Не вы один это осознали, Гессе. Знаете, что стали вытворять добрые христиане, в чьих городах имеются наши отделения?.. Подбрасывать младенцев к дверям. Считаные разы удавалось выяснить, чьи они.

– И что говорили родители?

– Догадайтесь, – вздохнул инквизитор, приостановившись и снова согнувшись пополам. – Что желают своим отпрыскам лучшей жизни… Вот ведь гадство, это уже не шутки; не хватало приступа посреди глухого леса…

Вопрос о том, не в его ли силах оказать помощь, застрял в слипшемся горле – где-то в желудке острой жарящей болью толкнулось что-то похожее на раскаленную иглу, а в глазах на миг потемнело, словно от удара.

– Либо это заразно, – продышавшись, сумел, наконец, выговорить Курт, – либо хозяину того трактира следует повесить своего повара, пока он не отравил кого-нибудь из постояльцев…

Последнее слово он проглотил вместе с саднящей горечью, обложившей горло, и застыл, повстречавшись с таким же окаменевшим взглядом своего спутника.

– А вот это, Гессе, – заметил тот сипло, не распрямляясь, – мысль интересная, не находите?

– Зараза… – выговорил Курт, похолодев. – Вы думаете… Хоффманн?

Тот не ответил; зажмурясь, застонал, совершенно ткнувшись лицом в конскую шею, и, пошатнувшись, медленно соскользнул с седла наземь, едва не угодив головой под копыта.

– Хоффманн! – вскрикнул Курт, рванув на себя поводья; жеребец возмущенно взбрыкнул, не пожелав остановиться сразу, и он спрыгнул на ходу, бросившись к упавшему бегом.

Его попутчик не пытался подняться, скорчившись на мокрой холодной земле; когда Курт перевернул его лицом вверх, тот застонал снова, не открывая глаз и прижимая обе ладони к груди.

– Хоффманн? – окликнул он; раскаленная игла в желудке остыла, оставив лишь все тот же привкус в горле и слабую надежду на то, что немолодой следователь впрямь испытал приступ одолевающей его болезни, а он сам – он всего лишь пал жертвой скверного повара…

– Прости, парень; похоже, я тебя подставил… – проронил инквизитор тихо, и надежда растаяла, как снег на углях, когда вокруг его посеревших стиснутых губ Курт увидел едва заметные пятна цвета сливы.

– Почему вы решили, что дело в вас? – возразил Курт сквозь зубы, распрямившись и пытаясь не дышать. – Почему не во мне?

– Глювайн, – пояснил тот чуть слышно. – Единственное, что мы употребляли оба, но заказал его только я… и бес меня дернул с тобой делиться…

– Мы можем что-нибудь сделать? – спросил Курт тихо и осекся, подавившись словами, когда пронзительная боль вновь толкнулась где-то под грудью.

Хоффманн с усилием разлепил веки, подняв к нему мутнеющий взгляд, и выговорил, еле шевеля губами:

– Боюсь, нет… Все. Точка…

– Но я держусь; еще неизвестно, быть может, вы тоже…

– Ты выпил меньше, – возразил тот, оборвав его на полуслове. – Возможно, у тебя все и образуется… Слушай меня, – по-прежнему тихо продолжил инквизитор. – Ты парень крепкий, может быть, ты действительно вывернешься, а мне точно крышка…

– Я… – начал Курт, и тот нахмурился, повысив голос:

– Помолчи!.. И слушай. Это важно. Если обойдется, если… Наплюй на Аугсбург. Езжай в Ульм. Меня ждут там… – Хоффманн умолк, снова закрыв глаза и явно собирая последние остатки сил, и продолжил уже на грани слышимости: – Ульм, Гессе… Меня будут ждать еще с неделю, прежде чем заподозрят неладное… да и тогда – о случившемся узнают нескоро, если вообще узнают… а когда пришлют мне замену, будет поздно, дело уйдет… Понял меня?

– Да, – выговорил Курт, чувствуя, как жгущая боль возвращается, нарастая, словно катящийся с вершины горы обвал. – Я понял.

– Прибудешь в город – зайди в «Риттерхельм»[14]… С тобой свяжется местный агент… Он… довольно своеобразная личность, так что не удивляйся ничему; понял? ничему… он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобою – будет. Не скрывайся – инквизитора в Ульме ждут… Сядешь за второй стол от стойки; будет занято – жди, но сядь именно туда, понял?.. сделаешь заказ и через четверть часа, не притронувшись к нему, велишь унести. Закажешь другое. Понял?.. Слышишь? – уже неразборчиво шепнул Хоффманн. – Не вижу тебя… ты меня слышишь?..

– Слышу, – сдавленно откликнулся Курт, сдерживаясь, чтобы не застонать от все сильнее разгорающейся боли в груди. – Все понял.

– Приходи туда вечером, понял?.. Не появится – иди снова, жди… Дело важное, Гессе, запомни, не вздумай ехать в Аугсбург, это не бред умирающего… Дело очень важное, нельзя упускать время… Ты ведь в порядке?..

Курт ответил не сразу; несколько долгих мгновений он глядел на серое, как нерастаявший снег, лицо перед собою, видя в этом лице отчаянную надежду, и сказать, что сам он медленно, но так же неизбежно умирает, язык повернуться не смог…

– В полном порядке, – согласился он хрипло.

– Хорошо… – вымолвил Хоффманн уже одними губами, и прижатые к груди ладони расслабились, соскользнув с тела наземь.

Еще миг Курт сидел неподвижно на корточках, не глядя на мертвое тело, не находя в голове ни единой мысли, и медленно, тяжело уселся в холодную мартовскую слякоть, упираясь в стылую мокрую землю подрагивающей ладонью.

Привкус неведомых пряностей совершенно сменился горечью, растекшейся по языку, горлу, губам; жжение в груди осталось, но словно бы отодвинулось куда-то вдаль, и теперь по всему телу разливалось изнеможение почти блаженное, точно неспешно подступающий сон. Силуэты коней, непонимающе и настороженно косящихся на него, расплывались перед глазами, заграждаясь пеленой мрака; деревьев по ту сторону узкой лесной дороги Курт уже не видел, и редкие мысли в голове ползли медленно, как беременные змеи.

Смешно и пошло – умереть в день рождения, подумал он вяло, чувствуя, как упирающаяся в землю рука ползет в сторону, и кони вместе с дорогой опрокинулись, перевернув небо набок и укрыв его темнотой.

Глава 2

Темнота подступила с готовностью, приняв в плотные, крепкие объятья; сколько довелось пребывать в них, Курт не знал – время остановилось, вместе с тем растянувшись в вечность, и в этой вечности и темной пустоте медленно, искра за искрой, вновь стало разгораться пламя. Он рвался, пытаясь встать, уйти, выбраться из сжигающего его жара, но не было сил; а когда, наконец, он сумел приподнять голову, увидел каменные стены и огонь – огонь со всех сторон, неумолимый, неотступный…

Курт распахнул глаза, рванувшись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц.

Пели птицы…

Сердце остановилось на миг и понеслось снова, неистово разгоняя кровь – он лежал в знакомой до щемящей тоски келье лазарета академии святого Макария.

Этого не могло быть… или могло?

Стало быть, прав оказался Эрнст Хоффманн? Значит, Курту впрямь повезло; неизвестно, что защитило его, хваленая ли выносливость организма, о которой все столько говорят последние месяцы, впрямь ли меньшая доза яда, однако – он жив… Значит, все обошлось…

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на парня лет шестнадцати в такой же знакомой, как и эти стены, простой рубашке – в такой он сам проходил много лет. За его спиной была измятая постель соседней кровати; стало быть, оставили здесь курсанта – нести дежурство у ложа больного. Значит, его жизнь вне опасности – иначе подле него безотлучно был бы сам лекарь…

– Выпей, – настойчиво потребовал парень, протянув огромную трапезную чашу, до краев наполненную остро пахнущим вином. – Ты должен это выпить.

Курт приподнял голову, склонившись к чаше, и отшатнулся, увидев разбавленную чем-то кислым кровь, тускло блестящую в свете солнца – приправленную травами и подогретую до пара.

– Что за… – растерянно начал он, попытавшись отодвинуться, и не смог.

Курсант нахмурился, приблизив чашу к его лицу, и повторил строго и непреклонно:

– Пей. Надо.

– Нет, – возразил Курт решительно, наконец, заставив себя подняться с подушки и сесть, но команды «встать» тело исполнять не желало. – Что за чушь; кто ты такой? Почему нет лекаря?

– Вот сейчас я побегу тебе искать лекаря, – язвительно отозвался курсант поющим девичьим голоском и с неожиданной силой ухватил его за затылок, приблизив губы к ободку чаши. – Пей, сказано.

Курт оттолкнул его обеими руками, но вырваться из стальной хватки так и не сумел; чаша опрокинулась, заливая его с головой, тягучая жижа полилась сквозь губы, обжигая язык и горло…

– Еt quartus effudit fialam suam in solem, – прогремел над ним вновь окрепший голос, отдающийся в голове, словно в пустой бочке, – et datum est illi aestu adficere homines et igni[15]!

В груди вновь вспыхнуло, не утихая, пламя, и сердце словно кто-то насадил на вертел, проворачивая раскаленный металл в замершей мышце; непроницаемый мрак упал на глаза разом, словно камень, мешающий видеть испепеляющий его гудящий, как боевая труба, огонь…

Курт распахнул веки, устремившись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать – пели птицы…

* * *

Сердце остановилось на миг и понеслось снова, когда он увидел вновь все то же – стены лазарета академии святого Макария.

Этого не могло быть… или могло?..

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на сухощавого старика, сидящего у его постели.

– Отец Бенедикт, – выдохнул он с облегчением, на миг прикрыв глаза. – Господи, я думал, что все еще сплю…

– Ты болен, – отозвался тот понимающе. – Снова кошмары?

– Да, – кивнул он, передернувшись; тело все еще помнило пригрезившееся миг назад пламя, и боль в груди не давала позабыть его совершенно. – Снова замок Курценхальма, и я на полу… Давно уже не снилось, и вот вдруг… А потом – наш лазарет и помощник лекаря, который пытался напоить меня кровью.

– Твой мозг отравлен, и яд вызывает видения, – пояснил наставник и печально вздохнул: – Ты разочаровал меня, Курт. Очень разочаровал.

– Что?.. – проронил он оторопело, непонимающе глядя на духовника, и тот сурово нахмурился:

– Я полагал, ты и в самом деле уникален, в самом деле способен на многое, а ты вздумал загнуться посреди леса от каких-то несъедобных травок. Для чего тебе пожаловали первый ранг? Чем ты это заслужил?

– Отец… – потерянно начал Курт, и тот жестко оборвал:

– Нет. Я тебе не отец. Мои духовные дети – достойные люди, а ты слаб. Здесь не нужны неумехи, Гессе. Вот, – продолжил духовник, протянув ему наполненную кружку. – Здесь то, что ты не допил; допей. Нельзя бросать начатое на половине.

– Вы не можете говорить такое всерьез, отец… – пробормотал Курт чуть слышно, пытаясь отодвинуться и едва сдерживаясь, чтобы не закричать. – Вы не можете так… это же просто бред!

– Пей, – повторил наставник угрожающе, так же, как курсант в минувшем кошмаре, ухватив его за затылок и притиснув кружку к губам. – Пей!

Курт отпрянул, стиснув зубы, и крепкие пальцы вцепились в подбородок, сжав до боли и отдернув его вниз, точно крышку ящика для подаяний.

– Да пей же, наконец, сволочь! – закричал духовник тонко, и в рот снова плеснула горькая плотная, как кисель, жидкость.

Курт закашлялся, забившись в удерживающих его руках, как рыба в сети, отшатнулся от наставника и едва успел схватиться за край кровати, чтобы не рухнуть на пол в тихой, полутемной комнате с одним-единственным табуретом у стола – в той самой комнате, где он провел три с половиной месяца, в тесной комнатушке в учебке; в узкую бойницу окна заглядывало слабое весеннее солнце, наполовину загражденное укрытой снегом горою неподалеку, на столе застыла никогда им не зажигавшаяся свеча, и в очаге у противоположной стены, к которому он сам тоже никогда не прикасался, горел огонь, натапливая обыкновенно холодную угловую комнату.

– С ума сойти… – пробормотал он утомленно, отерев ладонью взмокшее во сне лицо, и обессиленно упал обратно на подушку, закрыв глаза и с трудом переводя дыхание.

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись…

Полуобгорелое тело с выпирающими почернелыми костями черепа, с кусками сморщенных, покрытых слоем топленого жира грудей, придвинулось ближе, осыпая коросту с перевивших кости мышц и пытаясь обнять его за шею.

– Мой милый, – прорвался свистящий шепот сквозь остатки покрошившихся зубов. – Не поцелуешь меня на прощание?

Собственное тело подчинилось не сразу, еще мгновение пребывая в оледенелой неподвижности, и лишь когда пахнущий горелым мясом череп оказался у самого лица, Курт оттолкнулся, ударив обеими руками, и опрокинулся назад; от удара о пол в глазах потемнело, и тишина раскололась звоном, бьющим по нервам наотмашь. Он попытался подняться, но не смог даже повернуть головы, не видя, здесь ли еще этот жуткий призрак, зато видел отчетливо и ясно, как из очага, подобно водному потоку, на деревянный пол изливается пламя, напитывая комнату и его самого нестерпимым жаром.

Горячая тонкая ладонь, царапая кожу сухой обгорелой коркой, перевернула его лицом вверх, и у губ вновь возник наполненный сосуд.

– Будь хорошим мальчиком, – попросил тихий голос. – Выпей.

Неведомая сила прижала тело к полу, не давая шелохнуться или отвернуть лицо, и мерзкое питье пролилось в горло, перекрывая дыхание; Курт зажмурился, чтобы не видеть того, что было перед глазами, и, собрав последние силы, рванулся в сторону, прочь от удерживающих его рук…

Прохлада и тишина настали внезапно, словно летний ливень.

Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, и лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц.

Пели птицы…

* * *

Он вскочил, сев на кровати, озираясь вокруг и тяжело дыша, чувствуя, как стекает по виску холодная капля и все еще ощущая во рту вкус пригрезившегося ему зелья.

Стены вокруг были незнакомыми, пахло травой и слабо прогретым воздухом; он сидел в сугробе из скученных простыней и шерстяного одеяла, а сбитая его головой подушка валялась на полу у постели. Несколько секунд Курт пребывал в неподвижности, ожидая неведомо чего и пытаясь понять, завершилась ли чреда кошмаров. Реальность воспринималась отчетливо и полно, однако подобный аргумент стоил немногого. Промедлив еще мгновение, Курт поднял руку и от души ущипнул себя за запястье, болезненно покривившись и зашипев, когда под кожей моментально вспухло красное пятно.

Итак, это не сон…

– О, Господи… – облегченно пробормотал Курт, опустив голову и отерев влажный лоб чуть подрагивающей ладонью.

Наклонившись, он подобрал и положил обратно подушку, продолжая оглядываться уже чуть спокойнее и внимательнее. Подле его постели стоял табурет с отпечатавшимися на сиденье темными окружностями, какие остаются от мокрого дна кружки или стакана. Итак, кто-то и впрямь поил его в беспамятстве каким-то снадобьем; стало быть, хозяин этого жилища настроен не враждебно. Вот только кто этот хозяин и где сейчас находится он сам, Курт сказать затруднялся. Дом был явно не городским; разогретый очаг ровно светил тлеющими углями, согревая большую комнату, ограниченную деревянными стенами, в окно напротив сквозь тусклый пузырь, натянутый на раму, виднелись ветви деревьев и слышался птичий гомон, громкий и несмолкаемый, словно в глухом лесу. Деревня? Похоже на то, если судить по развешанным на стенах пучкам трав, по тишине, пробивающейся сквозь крики и переливы птиц, по плотной завесе деревьев подле дома…

Ощущения собственного тела пришли позже и оказались малоприятными. Первое, что Курт осознал, когда мозг проснулся совершенно, это факт полнейшего отсутствия на себе одежды, и ни первый беглый, ни второй более пристальный взгляд вокруг не обнаружил ничего похожего на нее, – ни брошенной небрежно в угол, ни сложенной на какой-нибудь скамье или стуле. А главное – кожа шеи не ощущала касания цепочки и привычной тяжести стальной бляхи Знака, что было уже не просто неприятно, но и настораживающе.

С постели Курт поднялся опасливо, боясь резким движением опрокинуть себя на пол – голову плавно кружило, а тело шевелилось вяло, точно он пребывал под толстым слоем воды. Укрывавшую его простыню Курт набросил на себя, завернув вокруг, и, обратившись таким образом в подобие ветхозаветного святого, сделал несколько осторожных шагов по выложенному деревянными досками полу.

У порога лежала потрепанная шкура какого-то животного, явно служащая для того, чтобы вошедший оставил пыль и грязь на ней, а не на полу, доски которого были выметены и вымыты с немужской тщательностью; однако нигде в комнате не было иных атрибутов, свидетельствующих о пребывании в этом доме женщины – ни пестрых занавесок, в которых обыкновенно души не чают хозяйки, ни вязаных покрывалец на табуретах и скамьях, ни прялки или забытого на столе клубка. Скорее Курт предположил бы, что очнулся в жилище охотника, если судить по звериным шкуркам, развешанным в связках по стенам тут и там средь ножниц и ножей устрашающего вида; битком набитый колчан пристроился у самой двери рядом с луком работы довольно кустарной, но, надо признать, качественной.

Две низкие дверцы по правую руку вели в другие комнаты либо же в кладовые, однако Курт еще не решил для себя, насколько он может позволить себе обнаглеть в предпринятом им обследовании дома, а посему заглядывать за них пока не стал. В очаге готовилась закипеть вода в небольшом котелке, подвешенном к крюку; стало быть, хозяин где-то неподалеку и вот-вот должен возвратиться, ergo – с осмотром жилища стоило поспешить.

Противоположная стена рядом с окном сплошь была завешана травами и сушеными ветками, с листьями или без оных, низками каких-то ягод и матерчатыми мешочками с неизвестным содержимым, а под самой стеной, упираясь в нее, стоял узкий невысокий столик. Этот предмет мебели не мог служить для хозяйственных нужд – слишком низким и непросторным он был, заставленным к тому же всевозможными мисочками, стаканчиками и крошечными бутылочками вроде тех, в которых дамы побогаче хранят благовония, только выполненными самостоятельно и не слишком гладко. Что же привлекало внимание особенно – это два самодельных же подсвечника с одинаковыми восковыми огарками и маленький светильник, более похожий на лампаду и горящий ровной огненной каплей. К столику Курт приблизился медленно, уже за несколько шагов от него поняв, что именно видит.

Пространство перед лампадой было освобождено от необычной утвари, и на ровной поверхности стола, вымытого столь же тщательно, как и пол, лежали четыре коротких обрезка осиновой ветки, образуя собою нечто вроде низкого колодца; за верхним пределом этого квадрата, уставясь острием в стену, покоился маленький, похожий на перочинный, нож с узкой деревянной рукояткой. В центре колодца из веток, растопырив руки и ноги, возлежал восковой человечек, грудь которого перечеркивала завязанная плотным узелком красная нитка.

Минуту Курт стоял неподвижно, разглядывая это творение искусства; вопроса о том, кого изображает собою эта корявая фигурка, не возникало – вмятые в воск волоски на лысой голове человечка совершенно явно принадлежали ему. Нерешительно, не зная, чего опасается, он протянул руку к фигурке, осторожно коснувшись пальцем восковой поверхности, и едва не подпрыгнул, когда за спиной прозвучало суровое:

– Не трогай.

Курт обернулся рывком, отступая назад и припоминая, что своего ремня с оружием он также нигде не увидел.

– Не трогай, – требовательно повторил тихий, но уверенный голос.

В первые два мгновения Курт решил, что это мальчишка, лишь спустя несколько секунд осознав, что перед ним юная, годами пятью младше него самого, девушка с остриженными по самые плечи светлыми волосами, в охотничьей одежде, изготовленной так же без привлечения иного труда, кроме своего собственного. В узкой ладони был зажат нож немногим меньше его пропавших в безвестность кинжалов.

– Отойди, – приказала она, и Курт попятился, когда хозяйка дома прошагала к столику, окинув его сомнительную сервировку придирчивым взглядом. – Вернись в постель, тебе нельзя вставать, – продолжила она в прежнем тоне, бросив нож на стол посреди комнаты.

– Где я? – отступив еще на два шага, спросил Курт, и хозяйка нахмурилась.

– В постель. До этого говорить с тобою не буду.

Не дожидаясь исполнения своего указания, она развернулась и вышла, прикрыв дверь за собою.

Помедлив, Курт возвратился к узкой кровати; в любом случае, эта во всех смыслах странная девчонка была права. Вертикальное положение вправду доставляло некоторое неудобство вроде головокружения и легкой тошноты, посему на подушку он откинулся с облегчением, продолжая озираться лежа. Нож она так и оставила лежать на столе, а значит, опасности в своем госте не видит или желает показать ему, что это так. Для человека с ведьмовскими забавами поведение довольно странное – не заметить выжженной на его плече Печати мог только слепой и безрукий; или она попросту надеется, что в благодарность за спасение инквизитор не станет особенно придираться?..

– Где я нахожусь? – повторил Курт, когда хозяйка вернулась, неся в руках внушительную миску, наполненную кроваво-розовыми кусками тушки какой-то живности. – И кто ты?

– Меня зовут Нессель, – отозвалась она и, склонившись к очагу, вывалила содержимое миски в котел. – Ты в моем доме.

– А где дом? Это какая-то деревня?

– До деревни часа четыре, если пешком. Это – лес. Охотничий дом. Как себя чувствуешь? Грудь еще болит?

– Нет, – ответил Курт, подбирая слова медленно и осмотрительно. – Благодаря тебе, верно?

– Тебе просто повезло; если бы я шла не той дорогой или шла чуть раньше или позже, ты бы умер. Твоему спутнику повезло меньше, – вздохнула Нессель, бросив горсть шишек под котел, и выпрямилась, глядя на своего пациента оценивающе. – Выглядишь и впрямь лучше, и жара, похоже, уже нет… Не подходи больше туда и ничего там не трогай. Все испортишь.

– Испорчу – что? – уточнил он осторожно.

– Себя, – огрызнулась Нессель; сняв с полки над очагом узкогорлый кувшин, отмерила в маленький стаканчик темно-бурую жидкость и, приблизившись, подала ему. – Пей.

Пей…

Вот он, тот голос, которым вещали его видения, голос, который прорывался сквозь беспамятство…

– Что это за дрянь? – усомнился Курт, не протянув руки? навстречу, и девушка насупилась:

– Дрянь – это то, что ты выпил или съел, прежде чем оказаться полумертвым на этой дороге. А здесь – лекарство.

– Здесь жучки, – заметил он недовольно, и хозяйка покривилась:

– Это почки, идиот. Пей. Если ты снова вознамерился отбрыкиваться, мне опять придется применить силу.

«Да пей же, наконец, сволочь!» – припомнился ему отчаянный возглас одного из являвшихся ему призраков; похоже, спасительница и впрямь с ним намучилась…

– Дрянь, – повторил Курт, опустошив стаканчик и снова улегшись. – Нессель[16]… Это ведь не имя. Как тебя зовут на самом деле?

– Не вставай с постели больше; я на тебя угробила столько сил, а ты порываешься пустить все мои труды псу под хвост. На самом деле я Готтер, но зовут меня именно так.

– Не удивляюсь, – буркнул он тихо.

– Деревенские обзывают меня, кроме того, еще и неотесанной дикаркой; теперь вижу, что я просто королева с манерами, если сравнивать с прочими, – заметила Нессель недовольно, и он спохватился:

– Извини. Все еще слабо соображаю; я Курт… Так ты что же – живешь тут одна? И одна меня… выхаживала?

– Одна, – согласилась та и, перехватив его взгляд, усмехнулась: – Мой брат перед тем, как умереть, неделю лежал в беспамятстве, и ухаживать за ним, кроме меня, было некому, посему – ничего нового я у тебя не увидела. Кроме, разве, этого клейма у тебя на спине; что это?

«Что это»?..

На лице Нессель был искренний интерес, и никакого лукавства в темно-серых глазах Курт не увидел; однако же ни один человек в Германии подобного вопроса задать попросту не мог: Конгрегации могли припоминать дела прежней Инквизиции, ее могли не любить, ей могли не доверять, могли ненавидеть, но не знать – не могли. И, тем не менее, перед ним был человек, совершенно не имевший представления о том, что значит Печать; а стало быть – и что она значит для нее в первую очередь.

– У меня, – не ответив, произнес Курт неспешно, – был еще медальон с такой же чеканкой и деревянные четки. Где они?

– Вместе с твоим оружием в кладовой; эта железяка мешалась – тебя ведь тошнило. Не отмывать же мне ее всякий раз… У твоего спутника тоже была такая; это что – какой-то духовный орден?

– Да, что-то вроде, – согласился Курт; она кивнула:

– Я так и подумала, поэтому сняла с него медальон перед тем, как похоронить – обыкновенно ведь подобные штуки после смерти хотят передать детям или женам, или кто там из родичей…

– «Перед тем, как похоронить»? – переспросил он с сомнением, смерив взглядом невысокую тонкую фигурку. – Ты его… Господи, как ты сумела? Земля еще каменная.

– Прогрела костром; не оставлять же мне его было валяться посреди дороги?.. Если захочешь о нем помолиться или что там полагается делать с усопшими в вашем ордене – он погребен за домом, рядом с моими родителями.

Рядом с родителями…

Итак, вывод из этого краткого разговора был довольно невеселым и странным. Потерявшие родителей брат и сестра обитали в лесу, пока некая болезнь не оставила Нессель в одиночестве; если же взять во внимание тот факт, что вид Печати и Знака ни о чем ей не говорит, то можно утверждать с уверенностью, что из лесу она не выходила больше десяти лет, быть может, и родившись здесь же. Классическая лесная ведьма второго типа – юная, привлекательная и довольно стервозная, если судить по прозвищу, данному ей людьми. Кстати, этот факт, в свою очередь, говорит о том, что пределы леса она все же покидает, пускай и ненадолго, и с родом человечьим общается. Наверняка торгует травами или оберегами, а то и ворожит по случаю – деревенские в этом смысле до сих пор сохраняют двоякий подход к вере, от мессы идя в ближайшую рощу за березовой ветвью, чтобы отогнать сглаз от скота. Странным образом те же крестьяне отличаются и особым рвением по части самовольного отлова, осуждения и изничтожения таких, как эта Нессель…

– Постой-ка, – спохватился Курт, лишь сейчас осмыслив ее слова полностью. – Как ты изощрилась притащить сюда нас обоих?

– На лошадях, – пожала плечами та, и он недоверчиво нахмурился:

– Одна – взгрузила на седло… ладно – меня, но – его?

– Я попросила лошадей лечь.

– Лошадей, – повторил Курт. – Попросила.

– Не ломай голову, – снисходительно улыбнулась Нессель. – Тебе сейчас вредно. Сейчас спи больше и – повторяю, не поднимайся с постели без нужды.

– А с нуждой? – многозначительно уточнил Курт, и хозяйка, снова обозрев его придирчивым взглядом, кивнула:

– Думаю, можно. Обожди.

На одежду, принесенную ею из кладовой, Курт взглянул, нахмурясь.

– Это не моя, – заметил он недовольно, и Нессель покривилась:

– Да что ты? И как же я не поняла… Это моего брата. Твоя сейчас сохнет; ты был весь в грязи, и тебя рвало кровью, я только вчера смогла все отскрести.

– «Только вчера»? Сколько я был в беспамятстве?

– Третий день, – пожала плечами Нессель, и, возвратившись к котлу, бросила в него снятый со стены пучок высохшей зелени. – То, что тебе нужно, – слева от дома. Не заблудишься.

В поданную ему одежду он проскользнул, как в мешок и, утонув в сапогах, хмыкнул:

– Не хотел бы я повстречаться с твоим братом на узкой лесной тропинке…

– Уже не повстречаешься, – отозвалась Нессель просто. – Ступай осторожнее, не упади. Если что – кричи. Не ерепенься, – пояснила она, когда Курт оскорбленно покривился. – Здесь звери ходят, а тебя они не знают.

Углубляться в обсуждение взаимоотношений хозяйки дома со звериным царством он не стал, лишь вздохнув, и, пытаясь держать себя прямо, медленно переступил порог. Чахлое весеннее солнце, полускрытое голыми мокрыми ветвями, ударило в глаза, словно яркая вспышка, отозвавшись резью где-то в мозгу, а от первого глотка свежего холодного воздуха слегка повело, точно от шнапса натощак.

Совершив необходимое, в дом Курт возвратился не сразу, а прошелся округ, остановясь ненадолго позади дома подле трех уже просевших холмиков и свежей могилы, где следователь Эрнст Хоффманн обрел свое пристанище. В том, что, оправившись полностью, он исполнит предсмертное повеление собрата по Конгрегации, Курт не сомневался, но обдумывать его слова и свои действия подробнее пока не хватало сил; все, что сейчас было возможно, это прочесть над могилой хотя бы «Sed et si ambulavero in valle mortis…»[17] и повторить данное cogente necessitate[18] обещание теперь уже искренне.

От этого небольшого погоста он двинулся дальше, осмотрел приземистый сарайчик, полный дров и всевозможного хозяйственного добра вроде лестницы, корыта, плашки с воткнутым в нее топором гигантских размеров, деревянных рам для сушки шкур и прочих мелочей. На одной из них Курт узрел свою одежду, бережно расправленную; черная кожа была вычищена и впрямь аккуратно, со знанием дела – в этой старой куртке, пережившей несколько стычек и три с лишним месяца учебки, с заплатами на некогда прожженных рукавах, сейчас вполне можно было, не совестясь, показаться на улицах приличного города. Если к вязанию и шитью занавесок покойная матушка Нессель не успела или не сумела ее пристрастить, то прочие умения, необходимые при ее образе жизни, она переняла как до?лжно – надо полагать, от папы. Судя по всему, он же научил ее управляться с лошадьми – здесь же, под низким потолком в небольшом закутке, топтались оба жеребца, расседланные и явно накормленные должным образом.

Справа от дома, невдалеке от узкого, в полтора шага, ручейка простерся прямоугольник перекопанной земли, сейчас голой, но поздней весной наверняка чем-то засеваемой. Ни ограды, ни хотя бы плетня вокруг этих скромных грядок не было, никаких страшащих летающую живность чучел на нем не стояло, и на слова этой юной ведьмочки о зверях, которые не знакомы с ним (но, надо думать, наверняка хорошо знают ее саму), Курт взглянул несколько пристальнее и под другим углом.

Чуть в стороне от двери обнаружился старый и уже потрескавшийся местами стол, точнее, козлы, крытые двумя сколоченными досками, повсюду изрезанными ножом, но столь же тщательно вымытыми, как и все в этом хозяйстве; половина стола и сейчас еще была мокрой, а на земле подле него в деревянной помеси корыта и таза валялись обрезки сухожилий, голова и убогая, по-весеннему облезлая, шкурка зайца. По крайней мере, этот краткий осмотр прояснил хотя бы, чем сегодня будут кормить…

– Я думала – ты там утоп, – поприветствовала его Нессель, когда, вернувшись, Курт с облегчением опустился на постель. – Нечего сидеть, ложись и засыпай.

– Не хочу; я спал почти три дня, – возразил он, однако все же пристроил голову на подушку; хозяйка фыркнула:

– «Спал». Ты не спал, а валялся в бесчувствии и путался в кошмарах, это большая разница. Теперь же ты должен уснуть как положено – во сне выздоровление идет скорее; а чтобы твои видения тебе не мешали… Подвинься, – скомандовала она, пихнув Курта в бок коленом, и, присев на кровать, прижала ладони к его вискам, строго предупредив: – Не дергайся.

Увернуться от крепких прохладных рук он сначала не успел, а спустя мгновение – не пожелал, ощутив, как уходит головная боль, самого наличия которой не замечал до сего момента, как умеряется тошнота, и лишь слабость одолевает все больше и больше, захватывая все тело – ноги, руки, слипающиеся веки, сам рассудок…

Курт зажмурился, вдохнув глубоко, полной грудью, подобравшись всем телом, и показалось даже, что его засыпающий мозг – просто такая же мышца, напрягшаяся перед ударом; словно в тумане перед памятью проплыло ухмыляющееся лицо Хауэра и насмешливое «в голове мышцы не накачаешь»…

– Прекрати, – осадила Нессель, довольно ощутительно шлепнув его ладонью в лоб, отчего в затылке прострелило короткой резкой болью; Курт зашипел, поморщась, и та наставительно кивнула: – Сам виноват. Прекрати. Ты мне мешаешь.

– Мне не по душе то, что ты делаешь.

– Ага, стало быть, тебе по душе выкрикивать всякий вздор и вскакивать в холодном поту?.. Прекрати рыпаться и расслабься, я пытаюсь тебе помочь – ты должен уснуть, причем уснуть спокойно.

– Не хочу, чтобы копались в моих мозгах, – отозвался Курт твердо. – Неужто у тебя не найдется какого-нибудь сонного снадобья – средь таких-то запасов?

– Вот когда уйдешь отсюда, тогда и станешь лечиться, как вздумается, а покамест – делай то, что я говорю. Да перестань, – чуть смягчилась Нессель, когда он дернул головой, снова увернувшись от ее ладони. – Нигде я не копаюсь, всего лишь пытаюсь успокоить твои нервы. Не надо меня бояться. Желай я тебе зла – у меня была бы куча возможностей сделать с тобою что угодно, пока ты был без сознания. Усек? Лежи смирно, закрой глаза и вообрази что-нибудь хорошее; если уж ты в силах мне воспрепятствовать, стало быть, можешь и помочь.

Глава 3

Вообразить что бы то ни было не вышло, и снов в этот раз не было вовсе – отдавшись на волю своего лекаря, Курт успел заметить лишь то, как расходится по телу приятное расслабляющее тепло; веки сомкнулись и тут же поднялись, и лишь по чуть потемневшему квадрату окна стало ясно, что в действительности он проспал не один час. В теле снова ощущалась слабость, но на сей раз не тяготящая, не гнетущая, а блаженная, словно эти несколько часов он пролежал на берегу под греющим, но не палящим солнцем, и лишь под грудью давило что-то на ребра, но тоже едва-едва, растворяя теплоту по всему телу. Скосив глаза вниз, Курт замер, глядя в яркие, как две свечи, глаза серой кошки с большим белым пятном на шее. Кошка смотрела в ответ пристально и словно оценивающе, так же неподвижно, как и он, еще мгновение; наконец, неспешно поднявшись, она выгнула спину, потянулась и перебралась выше, подвернув под грудь лапы и деловито устроившись у него под самым подбородком.

– Quam belle[19], – пробормотал Курт с усмешкой, и мохнатая грелка закрыла глаза, уложив голову рядом с его ухом. – Очень мило, – уточнил он, осторожно погладив теплую шерсть на загривке. – Даже предположить боюсь, откуда ты взялась.

– Подарил один парень из деревни, – пояснил насмешливый голос, и Курт вздрогнул, рывком повернувшись набок и сбросив обиженно взмякнувшую зверушку на пол. – А ты уже решил, что я в кошку перекидываюсь?

– Не удивился бы, – не стал спорить Курт, и Нессель, сидящая у стола, пренебрежительно фыркнула, поднимаясь:

– Люди…

– «Люди»… А ты кто?

– Ведьма; не заметил? Я не только в кошку перекидываюсь, я еще и летаю после полуночи – верхом на скамье. Возможно, ем младенцев, не знаю; это надо спросить у деревенских. Петер мне всего не рассказывает, опасается, что оскорблюсь и не стану больше приходить.

– Петер – это даритель кошки? – уточнил Курт; Нессель кивнула.

– Лелеет мечту вытащить меня отсюда, – пояснила она иронически и продолжила уже серьезно: – Не пугай ее. Она тоже лечит. Напугаешь – может обидеться и больше не подойти, кошки твари довольно своенравные. И не делай такие глаза, это правда; их нельзя привязать к больному месту, как припарку, но они могут захотеть сами улечься туда, где болит, – на ноги, на живот, могут лечь у тебя над головой на подушке – и перетягивают болезнь на себя.

– И не жаль тебе ее?

– Ничего с ней не случится, – возразила Нессель, установив на пол миску с кусками вареного мяса и любовно погладив свою питомицу, с урчанием принявшуюся за поглощение. – Она умная. Умеет все это переварить; котенок какой-нибудь глупый – тот может сдохнуть, потому что не знает, когда пора остановиться.

– Все это весьма увлекательно, – заметил Курт, глядя на то, как кошачьи зубы вонзаются в мясо, – и я не желал бы показаться сверх меры бесцеремонным, однако же хотел бы узнать, не полагается ли и мне пары кусочков?

– Не полагается. Тебе полагается бульон и овсяный кисель. Сможешь встать к столу?

– Бульон – из зайца? – покривившись, уточнил он с омерзением. – Кисель? почему не отвар из жаб?

– Надо будет – и жабу тоже, потребуется – сожрешь сырую, – отозвалась хозяйка строго, зачерпнула из котла бледно-серую жижицу и перелила ее в кружку. – Но, если ты желаешь покончить с собой, можешь моих советов не слушать – вон котел, хватай и ешь… Ты едва остался в живых, соображаешь это? Ты не принимал нормальной пищи почти три дня; кроме того, сейчас все твои потроха выглядят, как коленка, которой проехался по камням, и все, что грубее очень жидкой кашки, тебя попросту убьет. Так что вставай, если в силах, и пей свой заячий бульон.

– Я в силах, – отозвался Курт хмуро, переходя к скамье у стола, и осторожно, словно боясь отравиться, отхлебнул из кружки.

Несоленое и нежирное питье с привкусом какой-то маслянистой травы вызвало тошноту, голова закружилась, а в груди вновь пробудилась боль, и от пристального взгляда хозяйки дома стало не по себе.

– Что? – не выдержал он, наконец; Нессель вздохнула, отведя взгляд.

– За этим столом, – пояснила она чуть слышно, – в этой одежде давно никто не сидел…

– Что случилось с твоим братом? – спросил Курт так же тихо. – Что – раз уж даже ты не сумела излечить?

– «Даже я»… – повторила хозяйка с невеселой усмешкой. – Тогда я не умела всего, что умею теперь, – это во-первых. А во-вторых… Его поломал медведь. Каждая косточка была в мелкую дребезгу. Вылечить такое – даже мне не под силу.

– Почему ты живешь вот так? Одна, в лесу… Как так вышло?

Нессель ответила не сразу; вздохнув, присела напротив, глядя недружелюбно и придирчиво.

– Я ни о чем не спрашивала, – произнесла она, наконец. – Нашла издыхающим – выдернула с того света. Задавал вопросы – отвечала. Ты ничего не говоришь о себе и желаешь все знать обо мне; не довольно ли? Быть может, для начала ты мне расскажешь, почему оказался на пустынной дороге в обществе трупа, отравленный явно не плохо приготовленным ужином?

– Завтраком, – поправил Курт, отставив кружку в сторону. – Я был отравлен за завтраком. Вот только кто это сделал, я знаю не больше тебя. Человек, которого ты нашла рядом со мною уже мертвым – ведь мы даже почти не знакомы, попросту нам было по дороге; мы, как ты сама заметила, принадлежим к одному ордену, посему и решили проделать путь вместе. Безопаснее на дорогах, да и не так скучно… Судя по тому, что он успел сказать перед смертью, убить хотели его, мне яд достался по нелепой случайности – он угостил меня вином, заказанным для себя. Я выпил меньше, потому и сумел дожить до твоего столь своевременного появления. Если же ты опасалась, что мои враги явятся в твой дом, чтобы добить меня, а заодно и тебя…

– Нет, – усмехнулась Нессель пренебрежительно. – Этого я уж точно не боюсь. Пути сюда никто не знает и не найдет сам, и нет тех, у кого этот путь можно выведать или выпытать – никто никогда не видел этого места. Ты первый чужак, оказавшийся здесь.

– А меня – ты не боишься? – спросил Курт осторожно. – Не думаешь, что я могу, уйдя отсюда…

– Инквизиции меня сдать? – оборвала та и тут же ответила: – Нет. Не думаю.

– Я произвожу впечатление беспорочного человека? – хмыкнул он скептически, и Нессель качнула головой:

– Нет. Но ты меня не сдашь. Вернее скажу – не хочешь сдать. Я это вижу. Вот здесь, – пояснила она, неопределенно поведя рукой над его макушкой.

– Неужто у меня нимб?

– Он у всех есть, – убежденно кивнула хозяйка. – Только не все его видят; у святых он просто бывает настолько явственен, что не заметить нельзя. У заурядных же людей он другого цвета, в зависимости от мыслей, от чувств, от состояния души…

– И какой же у меня?

– Темно-серый, – отозвалась Нессель, не задумавшись, и Курт уточнил, по-прежнему не скрывая усмешки:

– И что это значит?

– Значит, что ты человек не добросердечный; вот что это значит. Иногда я вижу оттенок багрянца, из чего делаю вывод, что – не просто не добросердечный, а порою жестокий; когда ты смотришь на меня, этот цвет проявляется всего чаще. Ты наверняка уже не раз думал, как поступить по отношению ко мне, и мысль сдать меня в тебе зарождалась, можешь даже не спорить. Вот только ты эту мысль не принял. Когда же ты спокоен, серый цвет светлеет, но такое бывает редко, даже во сне. Тебя постоянно что-то тревожит, ты всегда над чем-то раздумываешь, чего-то опасаешься, и ты ото всех таишься, посему чаще всего ты именно темно-серый. Но не до черноты, иначе я, возможно, даже и не стала бы с тобою возиться, а прошла бы мимо, позволив тебе околеть. Умирающий с таким цветом мыслей наверняка получил бы по заслугам.

– Господи, – выговорил Курт почти серьезно, – спаси и помилуй того, кто станет твоим мужем. Жена, которая видит тебя насквозь – худшего ночного кошмара и придумать невозможно… Этот бедолага, что задаривает тебя кошками – он знает, что ты это умеешь?

– Вот сейчас – снова, – заметила Нессель, не ответив. – Опять этот багрянец. Тебе не нравятся такие, как я… Хотя, к этому я уже привыкла. Такие никому не нравятся.

– Поэтому ты здесь? Потому что тем, в деревне, ты не по душе?

– Потому что там – все смотрят на меня вот так, как ты, – отрезала она хмуро. – Тем же взглядом, с теми же мыслями, лишь в том и отличие, что они – меня еще и боятся. А то, что боятся, люди рано или поздно уничтожают, как когда-то едва не уничтожили мою мать.

– От которой ты унаследовала свои умения?

– Многовато задаешь вопросов, – недовольно отозвалась хозяйка, и Курт вскользь улыбнулся, беспечно пожав плечами:

– Я любопытный.

– Поэтому однажды ты выпьешь яд, предназначенный уже тебе, – предрекла Нессель и, отмахнувшись, сказала уже чуть спокойнее: – А, все равно никакой тайны в этом нет… Да, унаследовала от матери. Когда-то мы жили там, в деревне. Мама лечила и наших соседей, и их животных, и скот, она всегда знала, что и как надо делать, и все ходили за советами к ней. А один не пошел. Наслушался от прохожего монаха всякой чуши… Он всего-навсего повредил ногу мотыгой, если бы он позволил маме заняться его лечением, потребовалась бы какая-то пара припарок, и все. А так – нога вспухла, а после и вовсе отмерла, и – пошло дальше и дальше, в конце концов дошло до того, что надо было уже резать. Но он и тут решил обойтись своими силами, без помощи «этой ведьмы».

– И что же? – поторопил Курт, когда Нессель умолкла; она отозвалась уже раздраженно:

– Ну, что – как думаешь? Умер, истек кровью. И его жена подняла крик на всю деревню, обвинив мать в том, что она наслала на ее мужа порчу за то, что тот не пожелал пользоваться ее услугами и тем лишил дохода. Из всей деревни только один человек пытался их образумить – наш сосед, охотник; он вообще редко жил там, среди этих людей, все чаще – в этом доме… Может, просто дело было в том, что он давно положил глаз на маму, а тут вдруг подвернулась возможность ее получить, и он ею воспользовался. Мне, в общем, все равно. Главное, что он нас спас. Вывел через задний двор своего дома и привел сюда.

– Так значит, в одной из тех могил – не твой отец? Отчим?

– Отец, – возразила Нессель строго. – Растил, как родную. Заботился. Учил, чему мог, что сам знал. Маму любил. Отец.

– И брат, стало быть…

– Его сын. Отец надеялся, что, когда я подрасту, у нас с его парнем что-то сложится, но ничего не сложилось. А потом родители умерли – немолодые уже были оба, потом и брат тоже.

– И тебе не приходило в голову выйти отсюда?

– Куда? – Нессель пренебрежительно ткнула пальцем в сторону. – К этим? Которые едва нас не убили? В смысле – чтобы они свою задумку довели до конца и все-таки меня прикончили? Спасибо, не хочу. Я тогда была совсем девчонкой, все помню плохо – только обрывками, но одно запомнила навечно и очень явственно: то, как мы убегали. Отец держал меня на руках, и я видела лицо мамы за его спиной. Перекошенное. Как будто ее уже убили. Не хочу, чтобы такое было у меня.

– Но ведь, как я понял, ты все же выходишь из этой глуши время от времени? – заметил Курт наставительно. – Общаешься с ними. Какой-то Петер и вовсе, насколько я вижу, клинья подбивает, а у него наверняка родители и прочие родственники, которые этому, похоже, не препятствуют; стало быть, не так все и плохо.

– Это сейчас, – уверенно возразила она. – Сегодня они не вспоминают, что я дочь ведьмы и сама такая, сегодня они принимают от меня помощь, просят ее, а завтра ветер переменится, и им снова взбредет в голову какая-нибудь гадость. Да и теперь – да, они не пытаются причинить мне вреда, не выказывают вражды открыто, однако и особой дружественности в них нет. Терпим друг друга. Я им необходима, потому что умею то, что они не умеют, знаю, что они не знают, а они мне дают за это то, чего в лесу не найдешь – полотно, к примеру, соль… ерунду всякую, которая тоже нужна. Да и вряд ли и они, и я забудем о том, что они когда-то сделали. Они будут враждебно смотреть на меня, а я – коситься на них. Я – не забуду уж точно.

– При твоих способностях, – тихо заметил Курт, разглядывая увешанную травами стену, – можно было расквитаться с ними давным-давно, ничем при этом не рискуя. Если все эти игры с фигурками, нитками и осиновыми сучками не чушь, в чем я лично сомневаюсь…

– Да, можно было, – согласилась Нессель с недоброй усмешкой. – Можешь сомневаться сколько угодно, я не намерена ничего доказывать; просто – знай, что в моих руках это действует. И – да, можно повернуть все, что я сделала для твоего излечения, в обратную сторону, этим можно спасти, а можно убить. Вот только это не для меня.

– Не умеешь или нацеливаешься в святые?

– Если угодно – боюсь.

– Вот уж не сказал бы, что ты кого-то в этой жизни боишься, – усомнился Курт, и Нессель нахмурилась:

– Ерунда; все боятся, кто чего. А ты не боишься, что огребешь в иной ли жизни, в этой ли за все, что натворил когда-то? Ведь на твоей совести не одна смерть, я вижу. Ты – не боишься?

– Ты что же, – скептически уточнил Курт, – страшишься кары небесной? Ты это серьезно?

– Этого просто нельзя делать, – жестко выговорила она. – Непомерно большая ответственность. Не по мне.

– «Ответственность»?.. Довольно странное определение. И довольно неясное. Перед кем – ответственность?

– Все вокруг связано, – нетерпеливо пояснила Нессель. – Все судьбы и все жизни, и все поступки, дурные и добрые. Когда я делаю что-то, это связывает меня с чем-то, что произойдет в будущем, быть может, даже и не со мною. Мать говорила мне так: жизнь – как озеро, и любое наше деяние – как брошенный в него камень, от которого расходятся круги. Волна идет от тебя, ударяется в другой берег и возвращается, а вернувшись, бьет по тебе. Можно и вовсе не входить в воду, стоять на берегу, а можно просто следить за тем, чем швыряешься. Вот – монахи в монастырях. Выбрались на берег и стоят там, на всех прочих поглядывая со сторонки. Наверняка и среди подобных мне есть те, кто сидит себе вот так же в какой-нибудь глуши потихоньку, и о них никто даже и не знает; они живут сами по себе, ни с кем не связываясь, не делая ни добра, ни зла – ничего. Я так не могу и не хочу, так можно закончить свои дни сумасшедшей старой… – она помялась, подбирая слово, и криво усмехнулась: – ведьмой. По-твоему, это мечта всей моей жизни – куковать тут в одиночестве? Это всего лишь безопасности ради, и все… Но я не бросаю в воду то, от чего волна собьет меня с ног и утопит. Но и такие, полагаю, есть. Полагаю также, что их немало – искушение больно велико. Все это не по мне. Так – я тоже не хочу. Не хочу связываться с последствиями, оно того не стоит.

– Как сказать, – заметил Курт полувсерьез, и Нессель поморщилась:

– И ты туда же.

– Эти люди вынудили твою мать бросить собственный дом, – перечислил он, – заставили ее остаток жизни провести в глухом лесу, тебя – в этом лесу вырасти и продолжать жить в полном одиночестве, ибо покинуть его ты опасаешься – из-за них же. Лично мне кажется, это стоит того, чтобы им стало хоть вполовину так же скверно в жизни. Те, к примеру, кто доставлял неприятности мне, на столь благодушное отношение рассчитывать не могли.

– Не сомневаюсь в этом, – отозвалась Нессель снисходительно. – Только мы в разном положении. Тебя оклеветали – ты подал в суд. Тебе наступили на ногу – ты дал в морду. Это просто. Это можешь ты, но могут и они – при желании и довольной смелости. А то, чем могла бы отомстить я, слишком… изощренно. Это, как отец говорил, тонкие материи. Туда лучше не лезть, потому что круги по воде пойдут такие…

– Однако влезаешь ведь. Почему для того, чтобы избавить больного от кошмаров – можно, а чтобы ими одарить – нельзя?

– Нож можно использовать, чтобы срезать ветку и примотать к ней сломанную руку, а можно для того, чтобы воткнуть его под ребро. Почему одно – дозволительно, а другое – нет?.. Знаешь, я не праведница. Просто не хочу себе проблем. А небесная кара на тех, кто выгнал из дому нас с матерью, легла и так: они остались без целительницы, и долгое время некому было избавить их от горячки, принять роды или сказать, чем помочь единственной в хозяйстве издыхающей корове. Им тоже было плохо. Без моего вмешательства, но справедливость соблюдена.

– И милосердие проявлено, – пробормотал Курт тихо; Нессель нахмурилась:

– Это к чему ты?

– Ни к чему. Справедливость – и милосердие. Их, как правило, выказать совместно весьма затруднительно.

– Знаю, это девиз Инквизиции, – буркнула Нессель неприязненно. – Мать рассказывала. Она мне об этих ребятах много рассказывала.

– И мало хорошего, я так понимаю.

– А что хорошего могла сказать о таких, как они, такая, как она?

– Однако пострадали вы не от них, – заметил Курт, и хозяйка отмахнулась:

– Не от них, так от их проповедей; какая разница. Они пичкают людей своими поучениями, а это все равно что науськивать, травить, как собак на зайца.

– К слову замечу, ты несколько отстала от жизни, – возразил он. – Сейчас все изменилось. За то, что ты умеешь вылечить зуб прикосновением руки, уже не арестовывают.

– Да, – признала Нессель нехотя. – Я слышала. Мне деревенские рассказывали. Намекали, что теперь я могла бы и выйти… Уверена, это – потому что им лениво таскаться в лес всякий раз, как я нужна. Хотят, чтоб под боком была. Чтоб позвали – и вот я.

– Так воспользуйся возможностью. Науськивать никто никого на тебя более не намерен, в тебе нуждаются; да и с пяток Петеров, я так полагаю, еще отыщется. Неплохая возможность наладить жизнь.

– Загробную, – возразила она мрачно, поднявшись, прошагала к окну и сняла с подоконника наполненную вязкой массой миску. – На, – подбодрила Нессель, установив нервно вздрогнувший всей поверхностью кисель перед Куртом и вручив ему ложку. – Трескай.

* * *

Остаток вечера Курт провел в постели, выслушивая краткие и довольно разрозненные повествования хозяйки о ее жизни. Вопросов он уже почти не задавал – Нессель, к человеческому общению явно не привычная, но столь же явно по нему стосковавшаяся, говорила теперь сама, все более подробно, многословно и охотно. Курт, слушая эти во многом знакомые и довольно типичные для всей Германии рассказы, прислушивался и к себе, отмечая с неудовольствием, что выздоровления придется ожидать долго. Какие бы похвалы ни расточали ему наставники и даже противники, сколь бы ни был уникален его необыкновенно стойкий организм, а все же пребывание на пороге смерти бесследно не прошло – голова при излишне резких движениях или долгом пребывании в вертикальном положении по-прежнему кружилась, в висках время от времени простреливала нездоровая пульсация, а в груди нет-нет, да и просыпалась вновь пусть слабая, но все же довольно ощутимая боль.

Поданное перед сном питье Курт принял, уже не переча и не споря, так же безропотно проглотил и очередную порцию омерзительно пресного бульона, и столь же безвкусное овсяное варево. «Зови, если что», – предупредила Нессель напоследок и, затушив свечу, удалилась за одну из дверей в дальней стене. В темноте осталась гореть лишь лампада на самодельном алтаре, на котором сегодня, поминутно оглядываясь на своего пациента, хозяйка что-то переставляла и перекладывала. Теперь, как он рассмотрел, когда Нессель ушла, осиновых веточек осталось две, а красной нити поперек груди его воскового подобия уже не пролегало; говорило ли это о том, что, по ее мнению, кризис миновал, Курт сказать затруднялся.

– А ты быстро выправляешься, – подтвердила его мысль Нессель, поутру милостиво позволив полакомиться раздавленным почти в паштет кроликом, столь же пресным, как и употребленные прежде кушанья. – Занятный ты человек, как я посмотрю… – мгновение она помедлила, словно решая, следует ли произносить это вслух, и тихо, серьезно вымолвила: – На тебе проклятье. Ты знал?

Курт тоже заговорил не сразу, всматриваясь и вслушиваясь в то, что было в памяти – крик в спину, отдавшийся эхом от каменных стен подвала. «Будь проклят!»…

– Догадывался, – отозвался он, наконец.

– Предсмертное проклятье, – уточнила Нессель, скосившись в его сторону исподлобья, и, не услышав ни возражений, ни согласия, докончила: – Предсмертное проклятье женщины.

– Хочешь, чтобы я рассказал, как это могло произойти? – спросил Курт, и она отвернулась, нервно передернув плечами:

– Не особенно. Всего лишь намеревалась предупредить. Я пыталась снять его, но она, кем бы ни была, много сильней меня, я даже не могу нащупать, к чему оно привязано, это проклятье.

– В каком это смысле?

– Я не знаю, что оно делает, если тебе так понятней. Просто – словно туча над тобой, и она ждет поры, когда ей позволено будет разразиться молнией. Покамест тебя что-то ограждает – какая-то сила, которой ты угоден; когда ты сделаешь что-то, что этой силе не по нраву, ты лишишься ее покровительства, и тогда… Я не знаю, что случится. Знаешь, вообще, это можно снять, если найти кого-то более опытного или – хорошего священника, с понятием. К слову, – заметила Нессель, кивнув на деревянные четки, возвращенные минувшим вечером в его владение, – их хозяин – тот сгодился бы.

– Четки мои, – возразил Курт, и хозяйка пренебрежительно покривилась:

– Не заливай. Они намолены, аж светятся, а ты не похож на человека, любящего хотя бы изредка поминать имя Господне не всуе. Их ты получил, уж не знаю каким путем от того, кто их носил не ради красоты.

– Признаю, права. Это дар. Вот только, к сожалению, тоже – предсмертный.

– Значит, – развела руками Нессель, – предсмертное благословение против предсмертного проклятья. Поглядишь, что будет сильней. Опять скажу, что человек ты занятный; как в твое прошлое ни загляни – рядом все время чей-нибудь труп…

– Хорошая причина избавиться от моего общества поскорее, – заметил Курт наставительно. – Не хочу отплатить тебе за твою заботу тем, что ты станешь очередным трупом из моего прошлого. Происшествие с ядом – да, имело целью не меня, однако и без того в моей жизни врагов предостаточно, и в последнее время они проявляют к моей персоне особенно нездоровый интерес. Страдают же при этом, как ты верно заметила, другие.

– Сейчас я тебя выпустить не могу, – категорично отрезала Нессель. – Ты оправляешься быстро, это точно, однако недостаточно быстро для того, чтобы встать и уйти – ты от ветра шатаешься. А здесь, как я уже сказала, никто тебя не найдет; и значит, меня тоже. Тревожиться не о чем.

– Никто не знает сюда дороги, ты говорила? – усомнился Курт. – Но как же тогда твои деревенские соседи находят твою помощь, если она им вдруг безотлагательно требуется? Стало быть, кто-то все же знает, как тебя найти.

– Никто, – отрезала она. – Ни одна людская душа. Я узнаю, когда требуюсь. Они просто входят в лес, если им что-то нужно…

– …а тебе их просьбы сороки на хвостах приносят? – договорил Курт, не скрывая усмешки; Нессель нахмурилась:

– Это не шутка. И ничего я тебе объяснять не стану, ты все равно не поймешь и не поверишь.

– Расскажи, – попросил он примирительно. – Обещаю более не насмехаться. Просто все это…

– Странно, знаю, – поморщилась хозяйка. – Для меня самой было странно, когда осознала, что я могу. Я, конечно, не разговариваю со зверями так, как с людьми, но… Знаешь, я сама не до конца понимаю, как это происходит. Если бы ты имел некоторое представление об охоте и поиске следов…

– Представление о поиске следов я имею неплохое, – заверил Курт. – И об охоте в некотором роде – тоже.

– Тогда – это похоже на то, как ты понимаешь, что здесь прошел кто-то, хотя никак не можешь указать, какой именно след говорит об этом; это – словно знаешь, что за тем кустом притаился кто-то, хотя ты его не видишь и не слышишь. Так я знаю, как посмотреть на зверя или как заговорить с ним, чтобы он меня не тронул, или узнаю, что в этом лесу меня ищет кто-то, кому я нужна. Это…

– Чутье?

– Да. Что-то вроде… Послушай; я не сумею этого объяснить словами, – оборвала Нессель сама себя. – Себе я этого растолковывать не пыталась, а другим не приходилось, сам понимаешь – некому было. До тебя никого особенно не интересовало, что я делаю и как, что при этом думаю и говорю. Просто поверь мне – здесь ты в полнейшей безопасности, а уйти тебе сейчас никак нельзя.

– Однако я должен, – возразил Курт уже серьезно. – Я ехал по делу – по важному делу, и меня ждут. Я должен быть в Ульме не позднее, чем дня через три. Далеко отсюда до Ульма?

– Не знаю; деревенские, быть может, скажут, однако до деревни ты не дойдешь и в седле тоже столько не высидишь, поверь мне.

– Верю, что самое скверное, – вздохнул он. – Но идти – должен. Неужели у тебя не найдется способа поставить меня на ноги быстро?

– Поставить на ноги быстро? Могу, – кивнула Нессель раздраженно. – Сделать из тебя чучело. Сойдет?

– Я серьезно, Готтер; быть может, есть какое-нибудь особое снадобье на подобный случай? Хоть что-нибудь, что, пусть и не исцелит, но хотя бы придаст сил, чтобы добраться до Ульма? А довершить лечение ведь можно и на месте.

– Я целительница, а не чародейка, – отозвалась Нессель недовольно. – И далеко не святая чудотворница. И знаю еще далеко не все травы и не все рецепты и…

На миг ее голос запнулся, взгляд скользнул в сторону, возвратившись к пациенту нехотя, и Курт нахмурился, вопросительно заглянув ей в лицо.

– Что такое? – уточнил он взыскательно. – Что-то припомнила? Есть такое средство, верно?

– Не суетись, – внезапно упавшим голосом осекла хозяйка, оглядывая его пристально и словно бы оценивающе; долгие полминуты в домике стояла тишина, и наконец Нессель выговорила нерешительно и тихо: – Есть средство. Но оно… непростое.

– В каком смысле?

– Во всех. Я говорю не о настойках и мазях, чтоб ты понял. Я говорю о том, что пробуждает в тебе багрянец. Готов ты поступиться своими воззрениями ради дела, к которому так торопишься?

Курт отозвался не сразу, и тишина вернулась снова, протянувшись еще дольше, еще тягостнее; он смотрел в сторону, но взгляд Нессель на себе ощущал всей кожей – внимательный и настороженный. Если правдой было все сказанное ею, над его головой в эту минуту наверняка вертелся целый вихрь багряных мыслей…

– Это, – заговорил он, наконец, осторожно подбирая тон для каждого произносимого слова, – нечто более серьезное, чем твои веточки и нитки? Я понимаю верно?

– Верно, – кивнула Нессель, уже не отводя взгляда. – Тебе придется мне довериться. Придется открыться. Если попытаешься снова начать эти выкрутасы, не впустить меня, отгородиться – ничего не получится; мало того, может стать лишь хуже, потому что лишит тебя и тех малых сил, что есть сейчас.

– В этом и заключается сложность? – уточнил Курт, и она покачала головой:

– Нет. Не только. Это будет непросто для меня; во-первых, я этого еще ни на ком не пробовала, и боюсь, что может не удаться. Тогда ты сляжешь еще на неделю.

– Иными словами, я должен тебе раскрыться, зная, что этим самым могу вогнать себя на несколько дней в недуг заново, – подвел итог он. – Однако ж… Ты сказала – это «во-первых». Что во-вторых?

– Во-вторых, если все получится, слягу я. И пока ты раздумываешь, насколько ты готов принять помощь, оказанную не травницей, а ведьмой, эта самая ведьма будет решать, насколько в ней сильна мысль жертвовать ради малознакомого чужака, ненавидящего ей подобных до глубины души, своим драгоценным здоровьем. Когда ты обитаешь в глухом лесу в полном одиночестве, телесное благополучие, знаешь ли, штука весьма важная.

– «Ненавидящий до глубины души» – это излишне сильно, – возразил Курт, и хозяйка поморщилась:

– Неважно. Пусть бы и любящий всех чародеек и колдунов Германии, как мать родную; излечив тебя, я сама окажусь в постели дня на два, а это весьма несподручно – мне-то некому будет принести воды или растопить очаг и приготовить ужин. Кроме того, я должна буду еще соскрести толику сил, чтобы вывести тебя к дороге, потому как сам ты пути не отыщешь.

– Стало быть, последнее слово все же не за мной – решать тебе.

– А ты, значит, согласен рискнуть?

– Я уже четыре дня возлежу у тебя на столе в окружении каких-то сучков, ножей и прочей дряни, о назначении которой даже и догадываться не могу, – заметил Курт с усмешкой. – До сих пор ничего дурного из этого не вышло. И если, творя все это, ты не учиняла моления Сатане или древним темным богам… Упомянутые тобою убеждения, Готтер, в течение жизни не так чтобы очень переменились, однако же порою претерпевали некоторые трансформации в соответствии с обстоятельствами.

– Эта заумь обозначает, что в случае нужды ты примешь помощь от кого угодно?

– Нет, – ответил он уже серьезно. – Не от кого угодно и не всякую помощь. От тебя – эту – приму. Если, разумеется, ты ее окажешь. Из того, что я услышал, я делаю вывод, что ты намерена поступить, как твоя кошка – перевести мою болезнь на себя? Не стану говорить, что я того не заслуживаю – я человек не скромный и, как ты сама заметила, не слишком добросердечный; однако, если скажу, что меня уже не начала мучить совесть по этому поводу, это будет неправдой. И не спросить, чем я должен расплатиться за такую жертвенность, я тоже не могу.

– Если ты о деньгах, – с внезапным озлоблением отозвалась Нессель, – то можешь засунуть их… к себе в сумку. Денег не беру никогда; к чему они мне тут… А от тебя не возьму тем более.

– Почему?

– Слишком ты мутный, – пояснила она коротко. – Таким, как ты, лучше ничего не давать или давать, ничего взамен не получая, иначе может выйти беда. Лучше же всего, когда собственная судьба с твоей никак совершенно не перекрещивается.

– И после таких заключений ты нянчилась со мною четыре дня? А теперь и вовсе намереваешься жертвовать собственным здоровьем?

– Я – целительница, если ты не заметил, – огрызнулась Нессель. – Мое дело – лечить тех, с кем меня свел Господь, для того Он и дал мне мое умение; и если Он подбросил тебя на моем пути – стало быть, так надо. Если при тебе нет того, что я могла бы попросить в плату за свою работу – значит, и так тоже надо. Плата придет сама – в этой жизни или нет.

– Поставить бы тебя, ведьма, посреди церкви, – вздохнул Курт с сожалением. – Как пример для полагающих себя добрыми христианами; пускай бы задумались над своим исполнением заповедей Господних… Что ж, самаритянка, действуй. Если ты и впрямь готова ради моего исцеления на такие жертвы. Как знать, может, я все же смогу в обозримом будущем ответить на твою заботу хоть сколько-нибудь равноценно.

Глава 4

Сказать, что о своем решении Курт пожалел, было нельзя, однако спустя пару часов после этого разговора в душе поселилось нехорошее чувство; нельзя было сказать с убежденностью, что чувство это было предощущением беды, однако, ловя на себе все более частые пристальные взгляды хозяйки дома, он ощущал себя потрошеным гусем, выложенным на прилавок в птичьем ряду, к которому покупатель приглядывается, пытаясь соотнести должным образом две вечные истины «цена – качество». Прошедшую беседу Курт прокрутил в памяти не раз и не три, пытаясь отыскать в своих словах то, что могло бы насторожить Нессель или вызвать у нее ненужные подозрения. Мысль о том, что оружие лежит по-прежнему за дальней, пусть и не запертой, дверью, приходила еще не раз, в то же мгновение, однако, уходя ни с чем – ножей, развешанных по стенам в свободном доступе, было великое множество, да и вряд ли вообще для макарита, прошедшего муштру учебки, могла представлять реальную опасность эта девчонка, которой наверняка нет и восемнадцати, будь она хоть тысячу раз ведьмой. С другой стороны, в ее распоряжении было тайное оружие в виде настоек и отваров, принимать ли которые и впредь, Курт еще не решил, а потому в неуверенности замялся, когда Нессель протянула ему очередную порцию.

– Снова начнешь прекословить? – нахмурилась она, силой впихнув стакан в его руку. – Раздумал?

– С чего бы?.. – передернул плечами Курт, все же приняв снадобье, и хозяйка хмуро кивнула:

– Тогда прекращай показывать норов. Условимся сразу и бесповоротно: слушать меня и исполнять, что говорю, или я просто ничего делать не стану. Договорились? – уточнила она требовательно и, дождавшись кивка, кивнула в ответ: – Хорошо. Встань, поешь. Можно.

– Снова кисель? – пробормотал Курт, присев к столу и заглянув в миску. – А где утреннее мясо?

– В отхожем месте, полагаю, судя по тому, сколько ты гулял… Нельзя больше, – пояснила Нессель почти сочувствующе. – Имей это в виду, когда уедешь; чувствовать себя ты будешь хорошо, болеть больше не будет, однако вот так просто взять и исцелить тебя совершенно, чтобы ты мог жевать жареных куропаток с перцем, я не сумею. Я всего лишь прибавлю тебе сил, чтобы ты мог делать свое дело, что бы это ни было, и бороться с остатками хвори успешнее. Но я тебя не вылечу; понял?.. Избирай пищу помягче. И никакого хмельного питья – даже пива. Только вода или молоко.

– И долго?

– Хотя бы еще пару-тройку дней, – пожала плечами Нессель и, установив на стол каменную ступку с обломками ароматно пахнущих веточек и травы, сбросила свою охотничью куртку на скамью и завернула рукава мужской рубашки. – Умереть ты от этого, конечно, уже не умрешь, однако поиметь больной желудок на всю оставшуюся жизнь можешь вполне… Куда смотришь? – вопросила она строго, замерев со ступкой в руках, и, проследив взгляд Курта, поджала губы, умолкнув.

– Разреши? – попросил он и, не дожидаясь ответа, привстал и поднял свободный рукав ее рубашки выше, рассматривая три широких шва, идущих от плеча и спускающихся под локоть. – Вот это да; кто так тебя?

– Медведь, – ответила Нессель нехотя, рывком высвободившись, и ударила в жалобно хрустнувшие веточки пестом. – Тот, который брата.

– Не хотел бы тебя задеть, однако же, мне казалось, ты можешь договориться с любым зверем в этом лесу…

– Шатун, – пояснила она немного спокойнее. – Не столковались. Пришлось убить.

– Я уже мало чему в тебе удивляюсь, – произнес Курт недоверчиво, – однако… Верю, – поспешно согласился он, когда навстречу вскинулся острый, как нож, взгляд. – Верю. Ты могла. А кто швы накладывал?

– Я, кто же еще.

– Знаешь, весьма умело. Швы кладешь профессионально, умеешь вылечить почти уже мертвого, снимаешь боль, при виде крови явно в беспамятство не впадаешь – тебе в ином месте попросту цены бы не было. При какой-нибудь армии… при государственных службах… Ты самородок; а если тебя еще и подучить – те, кому по долгу работы требуются лекари, тебя на части рвать будут.

– Вот-вот, – согласилась Нессель желчно, с ненавистью вдавив пест в травяные крошки. – На части. А ошметки – на костер.

– Брось, – покривился Курт, – ты поняла, что я хотел сказать.

– В любом случае – в этих самых службах и без меня народу полно, – отмахнулась она одним плечом. – Уже «подученных», с важными документами с печатью, в которых написано, что они лучшие лекари во всей Германии, а может, и по всему белому свету; к чему им безграмотная ведьма из лесу? Погреться возле нее?

– Вообще говоря, – заметил Курт осторожно, – кое-какие связи у меня есть. Если надумаешь – могу замолвить словечко.

– У тебя связи, куча врагов, – перечислила она, на миг приостановив свое занятие и глядя на него сквозь прищур, – проклятье ведьмы, благословение святого, опасная судьба и множество ран… И я вижу огонь подле тебя – все время. Ты все-таки так ничего о себе и не рассказал, хотя не перестал задавать вопросы мне.

– И, – уточнил Курт как можно беспечнее, – что ты хотела бы узнать?

– Ну, к примеру, что с твоими руками. Когда я тебя нашла, ты был в перчатках, и все время здесь ты стараешься не держать рук на виду; стало быть, без них тебе неуютно, и обыкновенно ты носишь их днем и ночью… Кстати, это вредно для кожи.

– Смешно, – отметил он, бросив взгляд на свои покоробленные руки и убрав их на колени; Нессель нахмурилась.

– Это все равно кожа, пусть и поврежденная, и ей надо дышать… – осадила она наставительно и вновь принялась за работу. – Не заговаривай мне зубы. Или ты просто не хочешь рассказать? Или это какая-то тайна? Скажи прямо, чем вот так вывертываться, меня это бесит.

– Это не тайна, – отозвался Курт неохотно. – Просто вспоминать об этом не люблю, а перчатки ношу именно для того, чтобы всякий встречный не задавал мне подобных вопросов… Это выходка одного из моих многочисленных врагов. Я попался ему в руки и оказался связанным и запертым в полупустой комнате, где единственным, что могло мне помочь освободиться, был факел. Связан я был не веревкой, а широким крепким куском полотна, и горело оно долго.

– Господи, – болезненно передернулась Нессель. – Какая гадость… я бы не смогла.

– Смогла бы, – возразил Курт уверенно. – Мы вообще не можем даже предполагать, на что способны, пока жизнь не припрет к стенке. Ты же, судя по тому, что я успел о тебе узнать, девочка сильная.

– Сам ты девочка, – огрызнулась она, поднявшись, и с грохотом установила ступку на столешницу. – Больно много ты меня старше, можно думать… Поел? В постель, нечего рассиживаться.

– Силы беречь должен не я, как я понимаю, – заметил Курт, однако на подушку все же перебрался, следя за тем, как Нессель заливает растолченную траву кипятком из котла – на сей раз огромного, словно походный чан для небольшой армии, и мелькнула невзначай мысль о том, что в котле этом, пожалуй, можно сварить его целиком. – Не скажешь, что мне предстоит?

– Нет, – категорично мотнула головой хозяйка и, не набрасывая куртки, вышла за дверь.

Нессель возвратилась через минуту, прикатив с собою огромную бадью, и глядя на то, как ворочают ее тонкие руки хозяйки, Курт даже на миг усомнился в своих выводах относительно собственной безопасности…

– Раздевайся, – распорядилась Нессель, с вряд ли бо?льшим усилием перетащив с огня котел, и бросила на дно бадьи большой деревянный ковш. – Сейчас принесу холодной воды. Сам справишься или помочь?

– Еще не хватало, – отозвался Курт оскорбленно, не зная, смеяться ли над припомнившимися сказками о лесных ведьмах, тщательно отмывавших своих гостей, прежде чем полакомиться оными.

Вода в котле оказалась слабым отваром какой-то травы, от аромата которой ощутилась удивительная легкость в голове, точно до сих пор он пребывал в душном и спертом воздухе какого-нибудь подвала и вдруг шагнул на продуваемую легким ветерком улицу; вряд ли купание в этом зелье и было обещанным лечением, но все же некоторая в чем-то даже неестественная бодрость появилась уже теперь. Нессель, однако, направила его в постель снова, собственноручно укрыв – тщательно и со всех сторон, словно ребенка или парализованного престарелого отца, и внушительно шлепнула по руке, попытавшейся сдвинуть одеяло в сторону. Когда вновь наполненный котел вскипел, все так же ультимативно Курт был выставлен за порог и усажен на исполняющую роль табуретки широкую плашку. На ехидное замечание о том, что ему следует пребывать в постели в состоянии плотной укутанности, он услышал обвинение в непристойности и похабных намерениях, из-за порога вылетел комок одеяла, и дверь за его спиной захлопнулась.

Плеск воды из-за двери был тихим и умиротворяющим, только что ощущавшаяся бодрость медленно и неприметно перетекла в полное расслабление, руки и ноги стали тяжелыми и неподъемными, и того, как он погрузился в слабое подобие сна, Курт попросту не заметил. Глаза он открыл, повинуясь невнятному тяжелому чувству, ощущая опасность подле себя и не умея определить словами или хотя бы мыслями, в чем она, и замер, глядя в темные собачьи глаза в десяти шагах от себя. У границы вырубленного свободного пространства перед лесным домиком неподвижно, прижав к задним лапам метелку хвоста, стоял огромный волк, медленно и словно нехотя поводя боками в клочьях линялой весенней шерсти. До двери было рукой подать, однако зверю все равно потребуется куда меньше времени на прыжок, чем Курту – на то, чтобы подняться, выпутываясь из одеяла, открыть створку и захлопнуть ее за собой…

– Явился.

От голоса рядом с собою Курт вздрогнул, волк дернулся, сделав шаг назад и тут же – два вперед, припал к земле и прижал уши; Нессель, облаченная в одну рубашку и сапоги, торопливо выступила вперед, заслонив гостя.

– Прекрати! – строго велела она, и зверь вновь подался вспять, косясь на Курта настороженно и даже, кажется, с явственным оттенком гастрономического сожаления. – Не двигайся, от греха, – добавила хозяйка чуть тише и, приблизясь к волку, опустила ладонь на жесткий загривок. Зверь, подумав, завалился набок и с готовностью растопырил передние лапы. – Давно не приходил, – пояснила Нессель монотонно, почесывая светлое звериное брюхо. – Сиди там и не рыпайся, он скоро уйдет. Убедится, что я здесь и все как надо, и убежит.

Волк ушел лишь спустя несколько минут, напоследок бросив на чужака еще один пристальный взгляд; Нессель поднялась, стряхивая шерстинки с пальцев, и обернулась с усмешкой:

– Ты ему не понравился. Так надолго он в последнее время не задерживался – наверняка сегодня ждал, когда же я разрешу ему тебя задрать…

– Это вместо домашнего духа – в дополнение к кошке? – уточнил Курт, слыша, как подрагивает голос; хозяйка покривилась:

– Это не волшба. Просто однажды нашла в лесу помет из трех щенков; матери не было – я провела возле них полдня, чтобы убедиться… Двоих выкормить не удалось, а один – выжил. Сначала жил здесь, а потом, само собой, убежал; теперь приходит. Прикармливать я его давно перестала, чтобы не избаловался и не разучился сам добывать пропитание, посему – не знаю, для чего он является. Может, скучает. Или думает, что я его матушка… Подымайся, – посерьезнев, повелела она с прежней жесткостью. – Идем.

В домике, когда Курт перешагнул порог, его встретил аромат каких-то курений и запах горячего воска; на кустарном алтаре у стены, кроме лампады, горели и обе свечи, а вот изображающей его фигурки не было.

– Раздевайся, – скомандовала Нессель, и он уточнил, не спеша исполнить распоряжение:

– Опять?

– Мы договорились, что ты будешь выполнять мои указания, – напомнила хозяйка хмуро. – Стало быть – разделся и в постель. Целиком, – уточнила она и, встретив недовольный взгляд, раздраженно добавила: – Я разглядывала тебя три дня, и вряд ли за последние сутки выросло что-то новое. Не валандайся и не вынуждай меня все повторять по два раза.

– Знаю-знаю, – пробурчал Курт, вновь чувствуя себя гусем, только теперь в процессе вышеупомянутого потрошения. – Тебя это бесит.

– И молча, – дополнила Нессель, подтолкнув его в спину, когда он замешкался у кровати.

Голова опустилась на подушку, как камень, и тяжесть в конечностях мгновенно растеклась по всему телу, словно огромная каменная плита придавила Курта к жесткому матрасу, покрытому свежей простыней, тоже, как и все в этом доме, пахнущей какой-то травой. Нессель остановилась рядом, ненадолго замерла, словно в нерешительности, и одним движением сбросила свою рубашку на пол.

– Боже правый, – пробормотал Курт невольно, остановившись взглядом на том, что было перед ним. Смотреть особенно было не на что, однако три с половиной месяца учебки выявили, что слабость, как оказалось, захватила далеко не все тело.

– Ни звука больше, – предупредила Нессель с явной угрозой. – И не вздумай давать волю рукам. Не дергайся. Это – не забава. Ясно?

Отвечать он не стал, но ответа никто, похоже, и не ожидал.

Подчиниться предписаниям своего лекаря всецело в этот раз не сложилось. Отгородиться от проникающего в его сознание чужого разума Курт уже не пытался, понимая, чувствуя, что в эти минуты ему не угрожает ничто и никто, однако исполнить последнее распоряжение оказалось довольно сложно…

– Болван, – с усталой злостью выговорила Нессель, упав на подушку рядом и отирая взмокший лоб чуть подрагивающей ладонью. – Было сказано лежать спокойно.

– Было сказано не дергаться, – возразил Курт с улыбкой, прислушиваясь к тому, как свободно дышит грудь, а в теле просыпается уже забытая легкость. – И все, кажется, было сделано спокойно и без суеты.

– Ты вообще ничего не должен был делать, придурок, – осадила Нессель, закрывая глаза. – Все мог испортить…

– Однако не испортил же. У тебя все получилось, я уже это чувствую, – заметил Курт, склонившись губами к ее щеке, горячей, как раскаленный камень, и та отшатнулась, сонно простонав:

– Уйди, Бога ради, похабник… Мне надо спать. Но обязательно растолкай меня к вечеру, иначе будет скверно.

– Хорошо, я… – начал он и умолк, поняв, что Нессель его уже не слышит. Минуту Курт лежал неподвижно, подперев голову рукой и глядя на разом побледневшее лицо рядом с собою, и, вздохнув, уселся на постели, потирая глаза ладонями. – О, Господи… – пробормотал он, косясь на две догорающие свечи на столике. – И все ведьмы Германии мои. Медом им, что ли, возле меня намазано…

* * *

Почти все время до вечера Курт провел в праздности, наслаждаясь само?й возможностью ходить, не спотыкаясь, дышать, не ощущая поминутно головокружения или боли в груди. Ближе к сумеркам, убедившись, что хозяйка спит беспробудно в самом прямом значении этого слова, он таки заглянул за две двери в дальней стене. Одна из них вела в комнату, все еще жилую либо же обжитую по необходимости, связанной с его появлением, вторая же каморка была давно и, судя по всему, навсегда превращена в кладовую, где у стены на огромном сундуке стояли обе сумки – его и почившего следователя Эрнста Хоффманна. Осмотр последней не выявил ничего особого, ничего примечательного, могущего натолкнуть на мысль о том, что же его ожидает в Ульме, куда следователь так спешил и куда кто-то настолько не желал его допустить; пожитками Хоффманна был обычный дорожный скарб всякого странника, отличавшийся лишь письменным набором и тонкой, писаной мелким четким шрифтом, книги Евангелия – такой же, как у самого Курта или любого другого следователя Конгрегации. Страницы были порядком истрепаны, из чего можно было сделать вывод: отсылать шифрованные сообщения покойному доводилось частенько, при этом он явно не относился к тем, кто, подобно Курту, давно запомнил нужное расположение глав и строк в нужных ему местах томика. Либо же Хоффманн просто-напросто испытывал частое желание перечитать на досуге благое повествование…

Евангелие Курт переложил в свою сумку, куда перекочевал и кошелек усопшего, коему теперь явно был без надобности. Оба Сигнума висели на вбитом в стену гвозде поверх какого-то мешка, и Курт, уложив в свою сумку Знак Хоффманна, возвратил собственный на законное место. Одежда Курта, спрятанная от нечаянного дождя под крышей низенького сарайчика, уже давно высохла, и он с удовольствием выбрался из чужого одеяния, лишь теперь ощутив себя собою в полной мере.

Отыскав запасы с зерном и оценив их количество как явно малодостаточное даже для самой хозяйки, он попросту вывел коней из их импровизированного стойла и, стреножив, выпустил под деревья, добрых два часа до сумерек просидев непотребнейшим образом на столе снаружи домика, поглядывая попеременно то на жеребцов, то, за неимением иного занятия, в текст собственного Нового Завета. По временам, перелистывая страницы, пальцы запинались о гладкие деревянные бусины, и Курт ненадолго останавливался, глядя на перевешенные через ладонь четки с неясным чувством. До слов Нессель ему не приходило в голову воспринимать обретенную им когда-то вещь иначе, нежели просто предмет, пусть и столь возвышенный, пусть и полученный в дар от человека незаурядного, чьим явно исключительным деяниям Курт сам же был свидетелем. До ее слов не задумывался он и над брошенным ему вслед проклятьем, не вспоминал, как кольнуло тогда под ребрами, словно от удара тонким, как шило, лезвием. До встречи с этой необычной девчонкой не воспринималось всерьез многое, в том числе и собственные мысли и слова, на которые лишь теперь взглянул иначе и всерьез…

Нессель он добудился не сразу – на тихий оклик по имени она не отозвалась, не обратила внимания и на осторожное встряхивание за плечо, и на более настойчивые попытки привести ее в чувство. Медленно и тяжело она открыла глаза, лишь когда Курт усадил ее на кровати, довольно ощутимо хлопнув по обеим щекам. Болезненный и блеклый взгляд не сразу стал осмысленным, с трудом собравшись на его лице, и Курт поспешно напомнил, не дожидаясь вполне возможной гневной отповеди:

– Просила разбудить вечером. Вечер.

– Пусти, – проговорила хозяйка тихо, высвободившись, и, вздрагивая, словно на ветру, закуталась в одеяло по самое лицо, не с первой попытки попав ногами в сапоги. – Пусти, – повторила Нессель настойчиво, когда он попытался поддержать ее под локоть.

К очагу она прошла, пошатываясь, сняла с полки над ним заваренную утром траву и нетвердыми руками, едва не проливая, отпила несколько глотков. Минуту она стояла недвижимо, закрыв глаза, а потом, отставив сосуд с настоем обратно, спотыкаясь, выбежала из домика прочь, зажав ладонью губы. Нессель не было довольно долго, и когда Курт уже направился к двери, дабы отыскать где-нибудь на холодной мокрой земле ее бессознательное тело, она перевалилась через порог, глядя под ноги сосредоточенно и мутно.

– Господи… – выдавила она почти шепотом, сев на кровати и уронив лицо в ладони.

– Если б я знал, что будет так плохо… – начал Курт, и та хрипло усмехнулась, не поднимая головы:

– То что? Отказался бы?.. помалкивай лучше. Дай кувшин с очага.

После еще нескольких глотков приступ тошноты одолел ее снова; на то, как она поджала губы и зажмурилась, Курт взглянул, поморщась, и осторожно предложил:

– Быть может, до дороги я и сам смогу добраться? Не сто?ит тебе…

– Это тебе не стоит, – отозвалась хозяйка, поставив кувшин на пол, и откинулась на постель, не открывая глаз. – Без меня не выйдешь… Утром я оклемаюсь. Не навороти тут глупостей, – велела она уже почти беззвучно, вновь проваливаясь в сон.

В этот раз она спала тревожно, вздрагивая и пытаясь приподняться, и от стиснутых зубов порою доносился отчетливый громкий скрип, от звука которого у Курта начинали болезненно ныть собственные челюсти. Проснулся он первым и, перевалив Нессель со своего плеча на подушку, долго лежал, всматриваясь в притихшую к утру девушку. Сейчас, при свете солнца, пробивающегося в окно, еще отчетливей различалось, как она осунулась за эти часы; бледная кожа сомкнутых век была почти прозрачной, лежащие поверх одеяла руки наверняка светились бы мраморной белизной, если бы не покрывающий их загар, скулы выступили остро, словно у высеченной из камня статуи, и лишь нездоровый румянец и обжигающий жар, ощутимый при прикосновении, нарушал это сходство. Поднявшись, Курт еще минуту стоял у постели, глядя на измученное лицо на подушке, и, вздохнув, отправился одеваться.

Нессель проснулась ближе к полудню, уже гораздо менее неживая, нежели минувшим вечером; усевшись на постели, потянулась к стоящему на полу кувшину и надолго приникла губами к широкому горлышку, не замечая сползшего одеяла.

– Как ты сегодня? – поинтересовался Курт как можно сочувственнее; та отставила полупустой кувшин обратно на пол и, перехватив его взгляд, подтянула одеяло на плечи.

– Как ты – вчера, – отозвалась Нессель тихо, на миг снова прикрыв веки. – И я тоже не думала, что это будет настолько погано…

– Тебе снились кошмары?

– Да. Ты.

– Готтер… – начал он укоризненно, и хозяйка открыла глаза, воззрившись на Курта, как на неразумного ребенка.

– Судя по тому, что вокруг меня все время что-то горело, – пояснила она терпеливо, – мне мерещились твои сны. Ничего связного, только везде огонь и страх. Видно, тот случай с факелом тебя зацепил не на шутку. Или было что-то серьезнее?

– Я лежал обездвиженным, истекающим кровью на полу коридора в горящем замке, – пояснил он неохотно. – Да, полагаю, это серьезно… Может, сегодня тебе никуда выходить не стоит?

– Тогда к чему было все это? – огрызнулась Нессель устало. – Чего ради я это устроила? Ты говорил – на счету каждый день и час.

– И сейчас говорю; растолкуй, как идти, и я выберусь сам.

– Да пойми ты, не в тропинках дело. – Нессель со вздохом поднялась и натянула лежащую на табурете рубашку. – Ты просто не сумеешь пройти там, где надо, – покружишь и возвратишься сюда; если же пожелаешь отыскать мой дом, будет та же история, только в обратную сторону – точно так же походишь кругами и выйдешь туда, откуда начал.

– Вот оно что… А снять это ты не можешь?

– Нет. Мама ставила. Посему сиди и жди, – повелела она с прежней жесткой требовательностью и скрылась в обжитой комнате.

Нессель вернулась спустя несколько минут, облаченная снова в свою охотничью одежду; пройдя к кровати, вновь приложилась к кувшину и, допив, недовольно выговорила, глядя на то, как Курт водит пером по листу пергамента перед собою:

– Уже весь в своих делах… А в доме колотун; не мог огня разжечь?

– У тебя жар, – возразил он убежденно, не отрываясь от писания. – Потому зябнешь.

– Ты бездельник, – возразила она много более уверенно. – Потому отлыниваешь.

Нессель выждала минуту; ее настойчивый и рассерженный взгляд Курт ощущал макушкой, но головы не поднял, продолжая тщательно выводить буквы и завитки, имеющие для знающих людей особенный, второй смысл, говорящий лучше подписей и печатей о том, кто и в каких обстоятельствах составлял тот или иной документ. Учитывая ситуацию, этот должен быть написан скрупулезно и аккуратно, с применением всех возможных способов идентификации составителя. А главное заключалось в том, что лучше показаться хамом и белоручкой, нежели раскрыть этой девице, и без того узнавшей о нем слишком много, очередную и самую главную из своих слабостей…

– Захребетник, – вытолкнула Нессель и, зло топая сапогами, вышла из домика, от души хлопнув дверью.

Несколько принесенных с собою полешек она шваркнула в очаг, развела огонь дрожащими руками и с видимым усилием дошагала до табурета, изнеможенно опустившись на потертое сиденье и упершись локтями в столешницу. Ее заметно пошатывало, румянец, пусть и болезненный, пятнами, сошел со щек, вновь оставив кожу почти серой и, казалось, сухой, словно бумага.

– Мне надо будет прилечь ненадолго, – уже без прежнего ожесточения сообщила Нессель, следя за тем, как Курт оттирает от чернил полированную поверхность чеканки Знака, которую только что приложил к пергаменту как печать. – Спать уже не буду, только прилечь – пока подействует. Скоро выйдем… Не скажешь, чем это ты тут занимаешься? Не настаиваю, просто любопытно.

– Скажу, – отозвался он, сдвинув составленный им документ на дальний конец стола. – Дай мне минуту.

За тем, как он тщательно складывает письменные принадлежности, Нессель следила озадаченно, а когда Курт переставил свой табурет ближе, почти вплотную к ней, на расстояние протянутой руки, в ее взгляде проглянула откровенная настороженность.

– Что такое? – спросила она опасливо, стараясь держать себя твердо и прямо, как прежде, и не особенно преуспевая в своих попытках. – Что-то мне не нравится, какое серьезное у тебя выражение лица.

– Потому что разговор у нас с тобою пойдет серьезный, Готтер, – пояснил Курт, стараясь отмерять слова и тон осмотрительно и тщательно, словно дорогостоящую пряность. – Но вначале – самое главное: спасибо. Я благодарен за все, что ты для меня сделала, и не забуду этого никогда.

– Ну, конечно. Судя по тому, в скольких местах ты продырявлен, лекарей в твоей жизни было немало и будет еще с полсотни…

– Немало. Но не столь привлекательных, – вскользь улыбнулся Курт и договорил уже серьезно: – И не столь самоотверженных. И не всякий выдергивал меня из могилы, Готтер. Ты спасла меня от смерти, а тех, кому я обязан жизнью, выбрасывать из памяти не в моих правилах. Спасибо за все. Это первое. А теперь второе. Ты хотела знать обо мне больше…

– Отчего-то мне начинает казаться, что уже не хочу.

– И тем не менее, узна?ешь, – с мягкой настойчивостью возразил он. – Ты спрашивала, что это за медальон и что за эмблема выжжена на моем плече…

– Ты сказал – это духовный орден.

– Я сказал – «что-то вроде». Вот это, – тихо пояснил Курт, приподняв цепочку с шеи, – называется Знак. Это, – продолжил он, коснувшись плеча ладонью, – Печать. Такие, Готтер, сейчас есть у каждого инквизитора.

Упавшее разом безмолвие было ожидаемым; он был готов ко всему – от немедленной попытки нападения до слез и обморока, а потому успел подхватить Нессель под локоть, когда та отшатнулась и, потеряв равновесие, едва не упала с табурета, однако не стал ее удерживать, ощутив попытку высвободиться – тоже вполне ожидаемую. Она отступила назад, глядя на своего недавнего пациента с ненавистью и страхом, и Курт поднялся, сделав медленный короткий шаг к ней.

– Присядь, Готтер, – попросил он тихо.

Та вздрогнула, словно его голос был криком, внезапно разбудившим ее средь ночи; панический взгляд сместился в сторону, и он качнул головой:

– Не надо.

– Не надо – что? – уточнила Нессель едва слышно и сорванно, и Курт вздохнул:

– Не надо смотреть на оружие с таким вожделением. Сегодня расстановка сменилась: я в силах, а ты ослаблена. Ты не успеешь. Присядь, пожалуйста.

Она не двинулась с места, не произнося более ни слова, все так же стоя в двух шагах напротив и стиснув в кулаки дрожащие пальцы; глаза все так же горели ненавистью, все так же плескался в них страх, и из глубины медленно и неотвратимо всплывало отчаяние. И все так же взгляд срывался вправо, на развешанные на стене ножи…

– Предположим, ты сумела взять оружие, – продолжил Курт по-прежнему спокойно. – И что же? Неужели сможешь убить меня?

– Проверь, – отозвалась Нессель напряженно.

Мгновение он стоял недвижимо; наконец, отступив, подошел к стене, снял один из ножей и, возвратившись к совершенно оцепеневшей хозяйке, поднял ее руку и вложил рукоять в ладонь.

– Вот нож, – выговорил Курт все так же тихо и сделал еще шаг, остановившись вплотную и понизив голос до шепота: – Вот я.

Еще один миг протянулся в каменном молчании и бездвижности, внезапно разбившихся в прах от удара лезвия о доски пола. На оброненный ею нож Нессель даже не взглянула, лишь вздрогнув от глухого звона, и выдавила, обессиленно прикрыв глаза:

– Сукин сын…

– Присядь, – повторил Курт настойчиво и, потянув ее к табурету, усадил, прислонив спиной к столу. – Тебе тяжело стоять.

– Мать предупреждала, – тихо проронила она, глядя на свою руку, словно на предателя, внезапно возникшего рядом. – Она говорила – когда это происходит впервые, стоит проявить слабость, потерять контроль – и конец…

– Не кори себя, – возразил он, снова присев напротив. – Слабость здесь ни при чем; просто я тебе понравился. Это нормально. Я всем нравлюсь. Нас этому учат.

– Она попалась так же? – не поднимая глаз, спросила Нессель тускло. – Та, чье проклятье над тобой. Она была такой же, как я?

– Она была не такой, как ты. Ты спасаешь жизни. Она – отнимала их.

– И что теперь будет со мной?

– Ты забыла, что я сказал тебе минуту назад, – вздохнул Курт укоризненно. – Я благодарен тебе. Обыкновенно такого не говорят тем, кого намереваются убить, разве нет?.. Я повторю твои же слова: если бы я желал тебе зла, я имел возможность сделать с тобою что угодно, пока ты спала. Ты жива до сих пор. Почему?

– Я должна вывести тебя отсюда – вот почему, – ответила та, по-прежнему глядя мимо его лица; Курт качнул головой:

– Не убедительно. К чему бы тогда я открылся тебе сейчас? Будь в моих планах что-то дурное, я сделал бы это, когда перестал бы зависеть от тебя.

– А что же тогда в твоих планах? – уточнила Нессель, подняв, наконец, глаза. – Для чего ты рассказал о себе – теперь? Чего ты хочешь? Поглумиться напоследок?

– Ты говорила, что видишь меня, – заметил он с упреком. – Посмотри и скажи – неужели в моих мыслях есть сейчас что-то, что несет для тебя опасность?

– Я не вижу тебя больше. С той минуты, как я сказала об этом – ты не позволяешь мне видеть.

– В самом деле? – не скрывая искреннего удивления, переспросил Курт, улыбнувшись. – Еще раз спасибо. Приятный комплимент и весьма полезная информация. Из общения с тобой, Готтер, я вообще вынес много полезного – это кроме собственной жизни.

– И что это значит?

– А знаешь, ты молодец, – заметил он, ненавязчиво взяв Нессель за руку; пальцы под его ладонью вздрогнули и вновь стиснулись в кулак, но вырваться не попытались. – Я ожидал истерики, слез, паники…

– Паника есть, – вяло откликнулась хозяйка. – Просто на слезы и крик у меня не осталось сил. У меня не хватило их даже на то, чтобы остаться выдержанной… вчера. Сегодня я за это расплачиваюсь.

– Брось, неужели смогла бы зарезать того, кого четыре дня сама же и выхаживала?.. Ты не подняла на меня оружия не из-за того, что вчера было. Ты просто не можешь этого сделать. Это не твое; ты просто не сможешь вот так убить человека. Быть может, к несчастью для тебя, но – ты не убийца. Ты целитель, и, – Готтер, целитель от Бога.

– А это что означает?

– Итак, – уточнил он, – ты все же веришь в то, что я не намерен тебя арестовывать, убивать или чинить какие бы то ни было иные непотребства?

– Не знаю, – ответила Нессель, все же высвободив руку. – Я уже ни в чем не уверена. Мне плохо. У меня кружится голова, я устала, я туго соображаю и хочу спать… И узнать вот так вдруг, что в моем доме инквизитор… Вот, значит, для чего было столько вопросов? – с внезапным озлоблением вытолкнула она. – Приглядывался? Допрашивал – исподтишка?

– Отнекиваться не стану, – согласился Курт. – Да. Присматривался. Да, решал, как с тобою быть. Да, испытывал. Проверял. Провоцировал. Да.

– Сволочь, – прошипела она с чувством, и Курт невесело усмехнулся:

– Поверь, я прекрасно понимаю, что ты испытываешь. Зло разбирает. Оскорбленное самолюбие. Обида на преданное доверие… Я хорошо знаю, что такое быть обманутым, Готтер, и сейчас далек от того, чтобы торжествовать и упиваться собственным превосходством. Да, это моя работа – присматриваться, проверять. Влезать в душу.

– И убивать таких, как я.

– Таких, как ты, Готтер, Конгрегация набирает на службу, – возразил Курт и, встретив недоверчивый изумленный взгляд, кивнул: – Твои соседи были правы – сейчас все иначе. Все изменилось.

– Изменилось?.. – переспросила Нессель с ненавистью. – Полгода назад деревенские, вернувшиеся с ярмарки, взахлеб рассказывали мне, как в Эхингене жгли старика – заживо!

– Четыре месяца назад я тоже сжег одного старика, – отозвался он. – Ему было под две сотни лет, а любимым его развлечением было – поднимать из праха умерших и делать из них своих служителей. Правда, он называл это паствой. Да, я забыл упомянуть о том, что вышел на него, расследуя смерть троих детей, изуверски зарезанных с целью жертвоприношения… Таких – да, убиваю. – Нессель промолчала, отвернувшись, и он вздохнул: – Я понимаю, что сейчас ты не скажешь «да, конечно, вы славные ребята», я не жду, что ты разом выбросишь из головы все, что слышала и копила в душе всю предшествующую жизнь…

– А чего тогда ты ждешь? – оборвала она устало. – Чего ты, в конце концов, хочешь от меня?

– Я хочу, чтобы ты подумала. Над тем, что услышала от меня, от других, над тем, что узнала; просто подумай. Признай: ты не выходишь отсюда не только потому, что опасаешься вражды деревенских соседей. Просто все, что тебя ждет за пределами этого леса – это не твое, эти всевозможные Петеры с кошками, грядки с капустой, загоны со свиньями и дерьмом; твое дело – помогать людям. Это твое призвание. Ты этого хочешь. Признай – ты радуешься, когда кто-то из этих людей ищет твоей помощи, потому что это позволяет тебе делать то, к чему единственному у тебя лежит душа.

– И как это понимать? – тускло спросила Нессель; Курт пожал плечами:

– Это решать тебе. Ты ведь умная девочка, Готтер, и я не стану ходить вокруг да около, пытаясь сбить тебя с толку; скажу сразу – я надеюсь склонить тебя к мысли о службе в Конгрегации. По мне судя, ты должна понять, насколько такие лекари нам необходимы.

– Меня – в Инквизицию? – выдавила Нессель возмущенно и удивленно; он кивнул:

– Да, тебя. Да. В Инквизицию. Знаю, что ты сейчас хочешь сказать; ты молчишь лишь потому, что теряешься в словах – их множество, весьма нелестных. Знаю. И я не намерен требовать от тебя ответа теперь же, не буду соблазнять всеми теми преимуществами и благами, каковые ты обретешь, поступив на службу в Конгрегацию. Ты просто не станешь меня слушать. Не буду запугивать. Сейчас это не принято.

– Врешь, – проронила она тускло; Курт усмехнулся, покаянно прижав ладонь к груди:

– Верно. Это неправда. Точнее – полуправда; и сейчас подобные методы применимы, но не всегда и не ко всем. И не всеми. Правда в том, что я не хочу и не буду запугивать тебя. Я всего лишь дам тебе возможность выбрать самой из множества возможных путей. Путь первый – приходи к нам. Поверь, это не страшно, и к прочему – откроет тебе множество новых знаний, тех самых, что известны этим эскулапам с важными документами, а также тех, что им не известны и известны никогда не будут. Только вообрази, сколького ты не знаешь, и что это даст – в дополнение к твоим собственным познаниям. Путь второй – живи, как жила.

– И мне позволят? – криво усмехнулась Нессель, тяжело приподняв голову. – Ты не пошлешь сюда кого-нибудь, кто меня вытащит из леса силой, посадит в какой-нибудь подвал и там заставив врачевать твоих приятелей? Или – на помост, когда откажусь?

– Ты, как будто, упоминала о том, что дорогу к твоему дому отыскать невозможно.

– Если у вас на службе мне подобные – раз плюнуть…

– Я вообще никому не скажу о том, что здесь произошло, – заверил Курт твердо. – Никто не узнает о тебе. И если тебе впрямь захочется остаться здесь, в этом лесу… Не скажу, что я это понимаю, что одобрю это в душе, тем не менее неволить тебя не буду. Поступай, как знаешь. Однако, если ты не захочешь принять мое предложение, но и обитать здесь в одиночестве тебе тоже приестся – у тебя есть третий путь. Нечто среднее между двумя вариантами, предложенными ранее. Живи сама по себе и занимайся любимым делом, но только среди людей, а не в окружении волков, медведей-шатунов и кошек. Ведь рано или поздно одну из этих дорог тебе придется выбрать. Ты сама сказала – это не мечта всей твоей жизни, такое существование. Ты еще девочка, Готтер, однако вскоре повзрослеешь; и тогда это одиночество станет тяготить еще больше. Тогда оно выгонит тебя к людям или же добьет, наконец, и сделает похожей на одну из тех, о ком ты же и упомянула – кто живет в глуши всю свою жизнь, превращаясь в старую ведьму из людских преданий, полусумасшедшую и одичалую. Мне не хотелось бы узнать однажды, что именно это с тобою и произошло… Это единственное, чем я могу отплатить за то, что ты для меня сделала. Могу помочь тебе устроить свое будущее. Если ты решишься оставить свою отшельническую жизнь, тогда вот это, – Курт кивнул на составленный им документ, однако Нессель на лежащую поодаль трубку пергамента не обернулась, отведя от нее взгляд еще дальше, – это будет твоей охранной грамотой. Если к тебе прицепится не в меру благочестивый священник или мирянин, если какой-нибудь инквизитор станет докучать вопросами, – просто ткни их в это носом.

– Я не могу прочесть, что там написано, – с прежней враждебностью, однако уже менее убежденно возразила Нессель. – Быть может, там сказано «убить на месте»…

– Там сказано, Готтер, что ты имеешь право заниматься тем, чем занимаешься, где угодно, в любом городе, деревне или в чистом поле, хоть посреди пустыни, если б таковые в Германии имелись, и что у Конгрегации к тебе нет никаких претензий. И ты ведь знаешь, что сейчас – я откровенен. Знаешь, что теперь я не сказал ни слова лжи. Ты видишь это, верно ведь?

– Так значит, вас учат нравиться… – болезненно усмехнулась Нессель. – Ты был недурным учеником. Это заметно.

– А тебя мать этому не учила? – спросил Курт, вновь взяв ее за руку, и, не дождавшись ответа, улыбнулся: – Стало быть, это талант от природы.

– Ты омерзительный, гнусный, двуличный подлец, – отозвалась та тихо, не высвободив, однако, ладони из его пальцев. – Что ты сделал со мной, что я не могу просто послать тебя куда подальше, а сижу и слушаю все это? И кому, что такого сделала я, что ты свалился на мою голову…

– Ты сама сказала – так было надо, – ответил Курт серьезно и, взглянув в ее совершенно посеревшее лицо, поднялся. – Мне кажется, настало время сейчас окончить этот разговор; я сказал все, что мог, тебе же остается лишь думать над моими словами. Ты и в самом деле должна прилечь, Готтер; я вижу, тебе дурно.

– Голова кругом… – прошептала Нессель обессиленно, когда он бережно, словно слепую, довел ее до кровати; подушка, покрытая выбеленным полотном, была одного цвета с ее лицом, и пересохшие губы едва шевелились, выталкивая слова через силу. – Не буду думать. Не могу сейчас. Не хочу. Плевать на все… Уйди, – попросила она едва слышно. – Видеть тебя сейчас не могу… Уйди, Бога ради. Мне нужен час покоя, иначе сегодня я с места не сдвинусь, и ты завязнешь здесь еще самое малое на сутки.

– В иных обстоятельствах я бы сказал, что это не так уж и плохо.

– Уйди, – повторила Нессель, отвернувшись к стене, и закрыла глаза, подтянув одеяло к самому лицу.

* * *

Она проспала два с половиной часа; проснувшись, долго смотрела в потолок, словно припоминая что-то, а потом вскочила, сев на постели и глядя на Курта напряженно и остро, будто хищный зверек, внезапно застигнутый в доме.

– Как чувствуешь себя? – спросил он участливо. – Выглядишь лучше.

Нессель сидела молча и неподвижно еще полминуты, сминая одеяло в пальцах, и, поднявшись, выговорила строго и жестко:

– Напрасно ты дал мне уснуть. Потеряли время.

– Тебе это было необходимо, – возразил он. – Бывает, что лучше думается так.

На мгновение она замерла, глядя в сторону, и, не ответив, кивнула на дверь:

– Подготовь коней. Я сейчас соберусь.

О прошедшем разговоре Нессель не помянула ни словом; она вовсе избегала говорить, ограничиваясь скупыми, сжатыми, как кулак, фразами, необходимыми по делу, и тогда в ее голосе слышалась явственная обида, потерянность и усталость…

Сборы были недолгими – дорожная сумка уже была приторочена к седлу, оружие, лежащее все эти дни в кладовой, возвращено на свое обыкновенное место; сумку Эрнста Хоффманна и его жеребца Курт предпочел оставить, дабы не отягощать себя излишним грузом и заботами. Сквозь лес шли пешком; ведомый в поводу жеребец недовольно мотал головой, фыркая, когда голые невысокие деревья задевали его по морде. Несколько раз по оной же обрел и майстер инквизитор, когда идущая впереди молчаливая проводница отпускала низкие ветки раньше, чем он успевал подставить руку. О том, делалось ли это с умыслом, Курт даже не гадал.

Трижды за время пути Нессель останавливалась, приседала на упавшее дерево или высохший пень, опустив на руки голову, и медленно, опасливо переводила дыхание; возвратившийся было цвет лица вновь потускнел, и было видно, как дрожат ее руки, когда она поправляет сбившуюся куртку или отводит в сторону ветви, преграждающие тропу. Дорога возникла впереди внезапно, казалось, для нее же самой; несколько долгих секунд она стояла, не двигаясь, придерживаясь ладонью за ствол прямой, как стрела, сосны и глядя на плотно протоптанный тракт в пяти шагах от себя. Конь, завидя свободное пространство, рванул вперед, и Курт дернул повод, осадив его.

От громкого фырканья за спиною Нессель вздрогнула, обернувшись, и медленно, словно сквозь силу, кивнула через плечо вправо.

– Тебе туда, – пояснила она коротко. – В деревне подскажут, в какой стороне твой Ульм.

– Не прощаясь? – укоризненно произнес Курт, когда Нессель развернулась, и та пожала плечами, не глядя в его сторону:

– Прощайте, майстер инквизитор. Желаю успехов.

– Прекрати, – он перехватил девушку за локоть; та, споткнувшись, упала на его плечо, и снова он не стал задерживать внимания на том, было ли это движение и в самом деле невольным и нечаянным.

– Уходи, – попросила она тихо, не поднимая головы. – Или дай мне уйти.

– Неужели мы не можем расстаться добрыми знакомыми, потому что все дело в Знаке?

– Нет. Просто надо было слушать маму, – возразила Нессель, неловко улыбнувшись. – Но это пройдет. Прощай… Курт.

– Курт Гессе, – уточнил он. – Запомни. Если вдруг будут неприятности (всякое может случиться, понимаешь ведь); Курт Гессе. Следователь первого ранга. В любом отделении Конгрегации скажи – и меня отыщут, если буду нужен.

– Если будешь жив, – оборвала Нессель, оттолкнув его от себя, и отступила назад сама. – Смотри внимательней за спину, – договорила она серьезно и, развернувшись, зашагала прочь.

Курт стоял неподвижно, глядя вслед, пока она, так ни разу и не обернувшись, не скрылась за плотными стволами голых темных деревьев. В седло он вспрыгнул, все еще ожидая приступа рези в груди или головокружения, но скорее по сложившейся за последние дни привычке тела, нежели всерьез воспринимая возникшую вдруг мысль. Мысль же невзначай шепнула о том, что оскорбленная дезинформацией Нессель могла возыметь желание отобрать подаренные силы назад; требуется ли для подобных действий нечто аналогичное произошедшему накануне, он не имел представления, а посему теоретически готов был и к подобному повороту дела.

Работа с агентурой во всех ее проявлениях вообще никогда не была сильной стороной следователя Гессе; вербовать походя кого угодно, вне зависимости от взгляда на Конгрегацию или на него самого, как то ухитрялся делать один из бывших сослуживцев, Курт не умел – практически каждый из привлеченных им к сотрудничеству принимал предложенную сторону исключительно на основе личного отношения, будучи (или полагая себя) другом, приятелем или добрым знакомым. В вербовке же особей женского пола, как предостерегал некогда все тот же сослуживец, всегда есть определенный риск, степень которого следует точно, а главное вовремя определить; градаций, разновидностей и типов этого риска суть великое множество – от опасности получить по физиономии до угрозы потерять агента, информацию, а то и собственную жизнь. Во всем прочем Курт, однако, вполне мог похвастать способностью верно и почти с ходу определять психологический тип собеседника, а посему надеялся, что его премьерное выступление в этой роли прошло достаточно успешно, чтобы не беспокоиться о том, что своими действиями и словами он нажил врага себе лично и Конгрегации в целом. Однако между вынуждением к признанию и вербовкой имелось одно весьма существенное отличие. В беседах с арестованным можно не церемониться ни с методами, ни со словами, ни с посулами, ибо конечный результат – раскрытое дело – остается неизменным, и от ненависти к следователю или внезапной перемены задержанным своего мнения не зависит. В работе же с потенциальным агентом и слова?, и даже взгляд или тон следует контролировать и вымерять, ибо, если уже после начала работы агент или новый служитель внезапно ощутит себя одураченным, если заподозрит, что данные ему обещания не исполняются либо же не соответствуют его чаяниям, если, в конце концов, проникнется по какой-либо причине антипатией к своему вербовщику – рухнуть может все.

Собственно говоря, между агентом и привлеченным к службе также была своя, причем немалая, разница: агент вполне мог не испытывать к своему работодателю ни теплых чувств, ни особенной преданности, и безопасность в подобных случаях блюлась точной дозировкой информации, известной ему; служитель же, работающий исключительно за плату либо лишь из соображений личной симпатии, был явлением скверным, нежелательным и, вообще говоря, опасным. Примерно по той же причине майстер инквизитор с крамольным неприятием относился к древним христианам, начавшим карьеру святого со смены язычества на веру Христову всего лишь из-за обстоятельств, услышав, например, от потенциальной невесты либо жениха требование принять крещение и отречься от прежней веры. Упертый язычник в этом плане вызывал гораздо большее уважение.

О том, стал ли для упрямой ведьмы подобным обстоятельством Курт, думать было уже поздно, однако думалось само собою; снова и снова прогоняя в голове собственное поведение и слова, он вынужден был признать, что именно так и действовал, стремясь выманить эту одаренную девицу из ее норы. Возымели ли его попытки хоть какое-то действие, или же, возвратившись в свой одинокий домик, Нессель швырнет написанный им документ в очаг, снабдив Курта очередным проклятьем, можно было лишь догадываться. В конце концов, оставалась и немалая вероятность того, что ее сегодняшняя подавленность и несдержанность есть не более чем следствие утомления; отоспавшись и восстановив силы, она вполне может посмеяться над собою, над своим гостем и, отчитав себя за временную слабость и утрату самообладания, заживет, как прежде, попросту выбросив все произошедшее из головы и приспособив пергамент с печатью в качестве подставки под сковороду.

Глава 5

Спустя четверть часа застоявшийся жеребец затребовал галопа, и препятствовать ему Курт не стал – коря себя за мнительность, все время пути он преодолевал настойчивое желание обернуться; казалось, за ним наблюдает чей-то неотрывный взгляд, следя за каждым движением. Была ли то в самом деле игра воображения или Нессель и впрямь следила неведомым образом за всем, происходящим в ее лесу, сказать он не мог, однако, когда стена деревьев осталась за спиной, вздохнул с облегчением.

Задерживаться в деревне, где дорогу на Ульм пришлось вызнавать путями окольными, с применением наводящих вопросов и проклятий в адрес оседлости и домоседства, Курт не стал, как не стал и останавливаться на ночлег спустя несколько часов, когда сумерки как-то разом перешагнули в темноту. Холодное небо было безоблачным, половинка луны освещала тракт вполне приемлемо, к тому же сейчас рядом не было никого, кто взял бы на себя разведение огня, ложиться поблизости от которого, к слову заметить, Курт все равно бы не стал. Что же касалось безопасности, то в данной ситуации одиноко спящий путник мало (и невыгодно) отличался от одиноко едущего, а кроме того, вывешенный открыто Сигнум должен был предохранить его обладателя от людей благоразумных, а оружейный арсенал при себе – от тех, в ком здравый смысл и осторожность окончательно затмились жаждой наживы либо вконец отчаянным положением. Передохнуть коню Курт позволял, по временам спускаясь с седла и идя рядом, когда начинал откровенно клевать носом или мерзнуть от неподвижности. Ближе к утру попалась еще одна деревенька, где под натиском Знака удалось вытребовать постель и завтрак себе и должную заботу жеребцу. Злоупотребив гостеприимством хозяев не более четырех часов, Курт тронулся в путь снова, подбодренный уведомлением о том, что до Ульма должен добраться уже этим вечером, если ехать в прежнем темпе, перемежая короткий отдых и шаг с галопом.

Однако стены города, почти уже укрытые тьмой и пришедшим с Донау[20] туманом, он увидел лишь ближе к ночи; ворота были наглухо заперты, каковая досадность довольно легко была преодолена с помощью все того же Знака. Готовность, с которой охранители спокойствия и безопасности Ульма бросились отпирать засовы и опускать мост, была скорее делом привычным, однако то, с каким радушием приветствовали стражи майстера инквизитора, в рамки обыкновенного поведения уже не укладывалось, ergo, слова Хоффманна о том, что следователя от Конгрегации в этом городе ждут, начинали получать зримое подтверждение.

Погружаться в беседу излишне подробную Курт не рискнул, однако на минуту у ворот задержался, пытаясь обиняками и намеками, стараясь не выдать собственной неосведомленности, вызнать у стражей причину столь противоестественной радости. Те говорили охотно и не по делу, многословно сокрушаясь над «этим непотребством»; в иных обстоятельствах вояк можно было бы призвать к порядку и вдумчивости, заставить прекратить пустой треп и доложить обстановку как положено, но сейчас Курт лишь кивал, слушая и тщась вычленить из потока скорби толику полезной информации. И лишь когда, распрощавшись, он двинулся прочь к улицам, плохо освещенным редкими окнами, вслед ему донеслось:

– Бог даст, майстер инквизитор, хоть вы отыщете чертова кровососа.

Курт стиснул пальцы на узде, едва не дернув потертый ремень на себя, едва не заворотив коня, едва удержавшись от того, чтобы, остановившись, обернуться и переспросить, не поверив ушам и вместе с тем понимая, как эта новость логична и в какой-то мере ожидаема. Эрнст Хоффманн, повстречавшийся будущему инструктору зондергрупп, проводя арест оборотня – его ждали в Ульме. Спеца по тварям. Эксперта по оборотням и стригам. И теперь вместо него заниматься этим будет майстер инквизитор Гессе, осведомленный о подобных существах не более любого другого выпускника академии, покинувшего ее стены вчера или год назад, не более любого курсанта, еще не окончившего обучение, лишенный явно немалых знаний своего убитого спутника, опыта, скопленного тем за годы подобной работы.

Темные улицы, до сего мгновения не вызывавшие никаких вовсе чувств, вдруг стали мниться бездонной пропастью в Преисподнюю, ходами, ведущими из небытия в этот мир, норами, откуда в любое мгновение может вымахнуть одним прыжком неведомой, противоестественной силы и проворства хищник и вцепиться в горло…

Курт встряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, и двинулся дальше, погружаясь в узкие проходы меж домов, как в воду жарким днем – неспешно и осмотрительно, медлительно, опасливо, осознавая притом, что его предосторожности никчемны и глупы. Не станет тот, кого не могут отыскать без участия следователя Конгрегации, вот так, открыто, словно голодный волк в ущелье, прыгать на спину, не будет вовсе появляться на этих улицах, покуда не разойдется по домам большинство горожан – нежелательные глаза и уши; и ни малейшего внимания не станет он уделять тому, кто вооружен до зубов и сидит в седле, позвякивая при каждом движении кольчугой под курткой. Такие поджидают припозднившегося работягу или дамочку определенных занятий. Эти опасения есть лишь въевшиеся в кровь, в нервы, в душу древние страхи, живущие вместе с человечеством и усугубленные свойственными службе инквизитора особенностями…

От пронзительного вопля чуть поодаль Курт вздрогнул, схватившись за приклад арбалета мимовольно, не с первой секунды распознав в неразборчивом реве ругань и пожелание собеседнику удалиться по непристойному адресу; в ответ послышалось столь же гневное ответствие, и спор стал стихать, заглушенный иными голосами – надо полагать, приятелей тех двоих. Убрав руку с оружия, Курт тронулся дальше, чувствуя, как уходит возникшая где-то в позвоночнике дрожь и расслабляются напрягшиеся нервы. Ульм, напомнил он себе, объезжая спешащего прохожего. Пограничный с Баварией город, город немаленький, шумный и многолюдный, превосходящий в этом смысле даже недавно покинутый Кельн. Вечерами шумят проезжие дельцы, заводящие нужные знакомства, ночами – молодежь, оные знакомства уже имеющая. В подобных городах появление на улицах после темноты – явление не предосудительное, хотя и не совсем приличное в глазах старшего поколения, каковое в любом городе, деревне и стране вообще оберегает устои едва ли не более действенно и назойливо, нежели какие бы то ни было законы и управители.

Сейчас Курт согласился бы с кем угодно, пожелавшим выпроводить лишний люд с улиц, ибо вот так расхаживать в темноте, прорезанной лишь кое-где светом редких фонарей у домов и низких окон, есть деяние неразумное и небезопасное, если уж даже городские блюстители, судя по услышанному сегодня у ворот, опасаются ходить поодиночке. Расследуя убийства детей в Кельне, о которых он упомянул в разговоре с Нессель, Курт попросту поставил магистрат перед фактом, каковой гласил, что следует объявить комендантский час, и после наступления темноты уже следующей же ночью на улицах нельзя было встретить никого, кроме патрулей и бродячих котов. Явиться поутру в ратушу, разумеется, следует, как ad imperatum[21], так и для того, чтобы выяснить, наконец, подробности дела не только из слухов и пересудов, однако надеяться на то, что в этом городе удастся достичь столь же полного взаимопонимания со светскими властями, навряд ли приходилось; Кельн в этом плане – случай уникальный.

Свое бывшее место службы майстер инквизитор помянул еще не раз, одарив открывшийся ему город недобрым словом. Под копытами коня хрустели выброшенные на улицу осколки костей, чавкали какие-то очистки и ошметки, обращаясь в грязь и грозя при следующем дожде превратиться вовсе в болото; мощеную улицу Курт увидел лишь дважды – перед крыльцами домов довольно богатого облика. Кое-где попадались уложенные в ряд доски, а на перекрестке старая балка лежала поперек темного клочка мокрой земли – после дождя там наверняка образовывалась огромная лужа, переходить которую предлагалось вот таким балансирующим манером. Перед перекрестком с колодцем Курт приостановился и, морщась, пустил коня в сторону, объезжая слякотную мешанину впритирку к близстоящим домам, едва не царапая колено о камень стен. К тому времени, как, руководствуясь пояснениями, полученными от стражей у ворот, он добрался до указанного Хоффманном трактира, уникальность родного города в сравнении с прочими из простого утверждения превратилась в непреложную догму.

* * *

«Риттерхельм» оказался трактиром без гостиничных услуг, а посему коновязь была номинальной и полупустой, и никого, кому можно было препоручить утомленного жеребца, Курт не увидел, однако внутренность заведения была вполне приемлемой для посетителя не средней руки. Шагнув в просторный зал, он не увидел изрезанных и побитых, испачканных пищей столов или скопившихся в кучки отрепышей, покупающих одно блюдо на троих; пол выглядел значительно чище улицы за порогом, столы – оттерты, светильники наполнены. Невзирая на многолюдье, ругани не слышалось, а снующие в проходах разносчики и разносчицы были спокойны и даже опрятны. Не обмолвись Эрнст Хоффманн о том, что скрываться не имеет смысла, пожелай Курт проникнуть сюда потихоньку и встретиться с агентом, не привлекая внимания – и его затея провалилась бы с треском и оглушительным грохотом. Пестрая в буквальном смысле публика, ограниченная не сословным, но финансовым рубежом, была не лучшим фоном для того, чтобы в ней затеряться: закрыв за собою дверь и отойдя от порога на два шага, майстер инквизитор ощутил на себе с десяток взглядов, от пренебрежительных до опасливых, выражающих крайнее недоумение по поводу того, что это делает в таком месте. На фоне разноцветья камзолов последнего писка, ярких плащей и вычурных облачений Курт смотрелся довольно сумрачно и неуместно в дорожной куртке, некогда порезанной и чиненой не раз, в темно-сером шерстяном плаще, плохо скрывающем навешанное на него вооружение, и с туго набитой сумкой на плече. То, как из-за стойки тихо выскользнул распорядитель, он заметил, приблизившись к нужному столу, каковой, по благоволению свыше либо банальной случайности, оказался незанятым. Бросив сумку на пол у ноги, Курт расстегнул пряжку плаща, высвободившись из намокшей в тумане шерсти, и уселся, вытянув ноги, ожидая, когда явится потревоженный распорядителем вышибала.

К его удивлению, огромных детин с незначительным словесным набором, но красноречивым взглядом, у стола не появилось – распорядитель приблизился в одиночестве, зна?ком руки отогнав прочь растерявшегося разносчика, и, многозначительно кашлянув, осторожно подступил к столу, стремясь при том держаться на почтительном расстоянии.

– Доброго вечера, – пожелал он с обходительным равнодушием, и Курт коротко кивнул, уже зная, что воспоследует далее:

– И вам того же.

– Благодарю, – отозвался распорядитель без особенной любезности. – Позволю себе заметить, однако, что вы нарушаете правила пребывания в стенах этого заведения. Если вы обратили внимание, то снаружи висит нарочитое указание, и для не умеющих прочесть его все разъяснено наглядно; здесь не принято находиться при оружии.

– Я обратил внимание, – кивнул Курт снова, неспешно расстегивая воротник; распорядитель нервно дернул углом рта и, опять кашлянув, продолжил, тщательно складывая слова и косясь на рукояти его клинков:

– В таком случае, я прошу вас либо отдать его на хранение на время вашего ужина, либо подыскать заведение, более соответствующее вашему… роду занятий и образу жизни. Здесь приличное место и достойная публика, и я боюсь, что не сумею подобрать кушанье, соответствующее вашему… уровню дохода. Если желаете, я смогу посоветовать вам заведение, в котором, полагаю, собирается более привычное вам общество.

– Иными словами, «пшел прочь, солдафон»? – уточнил Курт, вытягивая за цепочку тяжелую бляху Знака, и вывесил ее поверх куртки, с удовлетворением пронаблюдав за переменой в лице распорядителя. – Но я все же останусь. Обещаю, что не стану размахивать оружием, буйствовать и бранно лаяться. Мой род занятий подобное поведение не приветствует, а уровень дохода вполне позволяет отужинать там, где мне покажется нужным. Если же изысканные взоры ваших посетителей настолько оскорбляет мое присутствие…

– Простите, – проникновенно выговорил распорядитель и поспешно замахал рукой, подзывая изгнанного ранее разносчика. – Простите, майстер инквизитор; прошу вас понять нашу озабоченность – с нахальством нынешней молодежи… Уже бывали происшествия, доводилось и звать стражу…

– Сочувствую, – прохладно улыбнулся Курт, и тот умолк. – Как нетрудно заметить, я только с дороги, а посему был бы чрезвычайно благодарен, если бы ужин появился на этом столе как можно скорее. Что это будет – мне не особенно важно, лишь бы это было быстро.

– Да, майстер инквизитор, – с готовностью отозвался распорядитель, отступив на шаг назад. – Смею предложить наше особое блюдо – невозможно сказать, что вы видели Ульм, если не отведали его. Позволите?

– Я жду, – милостиво согласился Курт, и разносчик испарился вместе с распорядителем, оставив его наедине с достойной публикой, сменившей опасливость и презрительность во взглядах на настороженность и замешательство.

Особое блюдо было принесено практически немедленно, и Курт, прикипев взглядом к глубокой тарелке, окаменел в молчании, пытаясь решить для себя, есть ли повод возмутиться и обвинить обслугу в не слишком изощренном глумлении над гостем. Разносчик уже удалился, а майстер инквизитор все сидел недвижимо, глядя на то, что было перед ним: выпятив кверху голые животы, исходя паром и странным, непривычным ароматом, на блюде ровной горкой расположились усыпанные укропом и петрушкой виноградные улитки монструозных величин.

Наконец, справившись с некоторой оторопью, Курт осторожно обозрел зал, с удивлением обнаружив несколько подобных блюд у своих соседей, причем кое-где уже высились горки пустотелых улиточных панцирей, распотрошенных и смятых. Некстати размышляя над тем, где хозяин сумел раздобыть эту мерзость в таком количестве и таких размеров в середине марта, он перевел взгляд на свое блюдо, чувствуя, как голод сменяется неприятием даже мысли о какой-либо пище вообще. В сложившейся ситуации была лишь одна положительная сторона: выдержать четверть часа, в течение коих он должен сидеть над кушаньем, не прикасаясь к нему, будет легко, и отдавать его назад непочатым – не жаль.

Зал тем временем постепенно погружался в ровный гул стихнувших с появлением инквизитора разговоров, направленные на него взгляды частью отвратились в сторону столов и собеседников, и Курт, отодвинув тарелку с печеными созданиями Хаоса, исподволь косился вокруг, пытаясь предугадать, кто из присутствующих спустя оговоренное время подойдет к его столу.

«Ничему не удивляться», предупредил Хоффманн… Удивляться в этом зале, собственно говоря, было некому, посему вполне могло статься, что сегодня нужного человека нет вовсе, и этот вечер Курт потратит зря. Если же он явится в сие заведение еще несколько раз, при каждом посещении требуя унести заказ несъеденным, хозяин, чего доброго, начнет коситься и задавать вполне понятные, но крайне ненужные вопросы.

Или все же…

Но кто?

В его сторону все еще смотрели или посматривали, посматривали многие, однако это как раз и не являлось признаком того, что один из любопытствующих и есть агент Конгрегации в этом городе; человек, работающий с Эрнстом Хоффманном, работающий в таком нешуточном деле – тот не станет вести себя подобным образом, разглядывая связного в упор. С другой стороны – именно так ведут себя почти все здесь, и такое поведение не будет заметным…

Кто?

Двое горожан в дальнем углу отводят глаза всякий раз, как на них падает его взгляд; однако это понятно – судя по довольно сдержанному покрою и цвету одежды, эти – не кутилы, люди степенные и солидные, да и в трактире до такого часа задержались, судя по лицам, обсуждая что-то деловое. Явление инквизитора им понятно, но неприятно, а внимание – тем паче. Не удивляться… Делец-агент – ерунда. Ничего удивительного. Мастера, купцы, ремесленники – всех их среди агентурного сонмища не перечесть, явление рядовое. Кто из присутствующих, оказавшись нужным человеком, может вызвать удивление этим фактом?

Сам хозяин? Тоже неудивительно. Типично, даже можно сказать.

Несколько молодых повес за двумя столами, но явно одной группой – навеселе, поглощены игрой, однако ведут себя довольно тихо; при установленных здесь порядках и выставленном к задней стене (ненавязчиво, но показательно) большом парне с большими кулаками особенно не пошумишь. А заведение, похоже, и впрямь благопристойное – не для всякого встречного; возможно, днем здесь можно повстречать даже мамаш с детьми, которые проголодались за время долгих походов по лавкам. В таком месте смело можно появляться всей семьей, не опасаясь за нравственную безопасность любимого чада…

Кто?

В углу, за столом у очага, в таком же одиночестве, как и сам Курт, – еще один представитель молодой поросли от местной знати; платье в обжимку, согласно последней моде, уйма золотого шитья на камзоле и внушительный кинжал у пояса. Либо он имеет законное право пребывать здесь с оружием, вопреки установленному правилу, либо папаша из особенно заметных граждан ульмского общества, либо он просто постоянный посетитель, желанный гость для держателя этого заведения. Наверняка оставляет здесь немало. Агент из знати… Не столь типично, однако не так странно, чтобы предупреждать об этом намеренно, тем паче собирая для этого силы на пороге смерти.

Кто?

Одинокий и не вполне трезвый юнец с плотным загаром крестьянина, в богатом, но совершенно безвкусном наряде за соседним столом. Новая волна – разбогатевшее пригородное крестьянство; точнее, их отпрыски. Пока предки пашут, детки пляшут. Проматывают нажитое в ближайшем городе; на этих Курт насмотрелся еще в Кельне, где тем, правда, довольно скоро прививали и вкус, и должные нормы поведения, либо же нечто, напоминающее оные в достаточной мере. Этот? Тоже заурядно. Удивление может вызвать лишь тот факт, что подобная личность имеет хоть какие-то полезные сведения или мысли…

Девица за столом слева; сидит чуть поодаль от относительно взрослого существа из все того же крестьянского сословия, все чинно, без прилюдных объятий. Скорее всего – любовница, а если и трактирная девка, то явно из дорогих… Эта? Удивляться и вовсе нечему. Эта часть людского сообщества знает все и обо всех, работает на всех и всегда, если подобрать верную цену или должный подход…

…Вдоль спины спустилась внезапная дрожь, отдавшись уколом в мозгу, стиснув лоб мгновенной мимолетной болью, и Курт вскинул глаза, пытаясь перехватить направленный на него взгляд…

Посетители сидели спокойно, уже не глядя в его сторону, осознав, что немедленных допросов не будет; однако чей-то же пристальный взгляд заставил вздрогнуть, чье-то внимание Курт ощутил кожей, нервом, сутью. Кто-то не просто взглянул на зашедшего отужинать инквизитора, кто-то не просто проявил интерес к новичку, возникшему в хорошо знакомом доселе окружении – кто-то мгновение назад смотрел с пристрастием, вдумчиво. Кто?

Крестьяне, девица, желторотая рыцарская зелень, дельцы…

Кто?

Хозяин, вышибала, разносчики…

Кто?..

Четверть часа. Все…

– Будь любезен!

На негромкий оклик разносчик отреагировал мгновенно, возникши у стола и предупредительно склонившись; на нетронутое блюдо он смотрел с неодобрением, однако заговорил учтиво и предельно обходительно.

– Что вам угодно, майстер инквизитор?

– Уж слишком особое блюдо, – слабо улыбнулся Курт, указав на остывших слизней, скукожившихся в своих витых раковинах. – Боюсь, к таким экспериментам над собственным организмом я еще не готов.

– Напрасно, осмелюсь заметить, – вздохнул тот. – Понимаю ваше замешательство, приезжие зачастую не приемлют сразу, однако после жалеют… На вкус, как рыба.

– Я задержусь в городе, – отозвался Курт благодушно, – посему у меня еще будет шанс. Кроме того, в предшествующем трактире повар явно перестарался с перцем, и я бы предпочел что-нибудь не слишком грубое…

– Тем паче, майстер инквизитор! Для желудка…

– …и более привычное.

– Как угодно, – не стал более спорить разносчик и испарился вместе с блюдом.

…И вновь – взгляд в упор, прямой, не рассеянный, взгляд, который Курт опять не успел перехватить…

Кто?

Крестьяне, девица, юнцы, торгаши…

Хозяин, вышибала, разносчики…

Кто?..

– Прошу, майстер инквизитор.

Обслуживание в этом месте явно стоило тех денег, которые с него, несомненно, сдерут беззастенчиво – вареная в травах курица явилась на столе, не прошло и двух минут. То ли здесь любое блюдо имелось в готовности на всякий случай (только что делать с невостребованным?), то ли птичку уварил для себя хозяин и предпочел угодить приезжему инквизитору, заместив свой ужин, возможно, теми самыми печеными тварями.

Аппетит вернулся не сразу, требуя приложения некоторых усилий для того, чтобы изгнать из мысленного ви?дения образ пожирателей винограда; съел Курт немного и, памятуя наставления своего лекаря, наотрез отказался от спиртного, чем привел разносчика в совершенное замешательство…

…Взгляд…

Снова. Снова этот взгляд…

А главное – никто не подошел к нему.

Что это может значить? Хоффманн предупреждал – если агента не будет в первый вечер, приходить снова и снова; стало быть, это не повод забеспокоиться? Просто, возможно, сегодня нужного человека не было здесь?

Но этот взгляд… Он не почудился, это не игры утомленного воображения, не последствия усталости, он был, этот взгляд, кто-то в этом зале сидит здесь не только ради ужина. Агент? Не подошел? Почему? Потому что ждал другого, того, с кем работал всегда? Но, коли уж существует сообщенный покойным способ связи, значит, он должен быть готов к тому, что однажды, быть может, придется работать с другим. «Он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобою – будет»… Ergo, агент из особо доверенных, из тех, кто, подобно Хоффманну, поставлен в известность о существовании следователя Гессе – на всякий случай?.. Или умирающий имел в виду что-то иное, что-то, о чем попросту не успел сказать?

Умирающий… Убитый. Убитый кем-то, кто знал о его намерении направиться в Ульм. Знал ли и об агенте? И, возможно, агент не подошел потому, что и его тоже нет уже в живых? А тот, чей взгляд Курт ощущает вот уже около получаса – исполнитель обеих смертей?..

Наверняка тот, кто сделал это, сидел за одним из столов в том трактире, наблюдая за тем, выпьет ли Эрнст Хоффманн поданное ему вино. Наверняка видел, как инквизитор принял отравленное питье. И наверняка видел также, что два стакана с ядом достались и другому, тому, кто не был целью, но вынужден был разделить участь старого следователя. И если сейчас, здесь, находится он же, в душе убийцы царит смятение, непонимание, удивление – ведь тот, кто должен лежать мертвым на лесной пустынной дороге, сейчас сидел перед ним, живой и с виду здоровый. Возможно, убийцы, кем бы ни были, забеспокоились и раньше, когда, направившись следом за отравленными, дабы убедиться в исполнении работы, не увидели тел на земле, но не повстречали их и нигде более на пути. И теперь – что же? Они захотят закончить дело? Или выберут момент, чтобы захватить его и заставить ответить, где сейчас Эрнст Хоффманн и каким образом сумел спастись он сам?..

* * *

За ужин Курт расплатился, не глядя, не считая доставшихся в наследство от покойного денег, и о гостиничных услугах осведомился, не повышая голоса, но и не скрываясь. Разносчик с ходу назвал постоялый двор, с которым наверняка существовал сговор на подобный случай, и майстер инквизитор, прихватив сумку, вышагал в зябкую мартовскую темь.

У двери он задержался на несколько минут, однако следом никто не вышел. Собственно говоря, полагать, что люди, связанные с этим необычным делом, поведут себя, как новички-грабители, было бы глупо, однако и этого исключать нельзя, и проверить данную такую возможность необходимо – проколы случаются у каждого, временами такие же удивительно глупые. Садиться в седло Курт не стал тоже; по улицам он побрел неспешно, ведя усталого жеребца в поводу, не оборачиваясь и напрягая все силы слуха, дабы успеть уловить возможное движение или шаги за спиною. Свою дорожную сумку он снова пристроил к седлу, дабы держать руки свободными, и теперь пальцы тихо ныли от напряжения, готовясь в любой момент схватиться за оружие – за арбалет, если поодаль внезапно возникнет что-то подозрительное, за меч, если кто-то вышагнет из-за поворота, или за кинжалы, если неведомый противник успеет прорваться ближе…

Фонари или факелы горели почти у каждого дома в окрестностях покинутого им трактира, а посему, мгновение подумав, Курт свернул в проулок по левую руку от себя, где мрак сгущался плотнее и возможным преследователям предоставилось бы больше искушений, связанных с его персоной. Следить за ним, иметь желание устранить или захватить и не воспользоваться такой возможностью – просто глупо. Одинокий человек, бредущий в полнейшей темноте, усталый и настолько беспечный, что идет пешком, игнорируя относительную безопасность высоты седла…

Курт так и не сумел понять, как это могло произойти, не успел услышать шагов, не заметил ни единого движения до того, как чья-то рука перехватила его за локти, заведя далеко за спину, а рот, прижав голову затылком к чьему-то плечу, зажала ладонь в замшевой перчатке, пахнущей сухой мягкой кожей.

Курт рванулся, пытаясь вывернуться вниз и в сторону, как учили, как умел, как всегда получалось до сих пор, и – не вышло теперь, словно он был прикован к крепко вкопанному в землю столбу даже не цепью – железными обручами, не двинувшимися ни на волос.

«Отыщете чертова кровососа»…

Человек не мог подкрасться так тихо. Не мог напасть так внезапно. Не мог захватить его врасплох – так. Не мог удержать – с такой силой…

Курт дернулся снова – конвульсивно, судорожно, бездумно, позабыв все, чему учили и что знал, понимая, что выбиться не сумеет; держащие его руки не разжались, не шелохнулись, а захвативший его – не отступил, даже не покачнулся от его рывков.

«Глупо, – пролетело в мыслях, словно стайкой осенних сухих листьев. – Единственный и неповторимый Курт Гессе, гроза малефиков, молодая надежда Конгрегации, – убит стригом на темной улице Ульма в первый же час своего расследования. Глупо и бессмысленно…»

Он зажмурился, напрягшись, уже предощущая, как в шею входят острые, как иглы, зубы, понимая, что сделать не может – ничего…

– Итак, – вдруг прошелестел у самого уха тихий, похожий на шорох, шепот, – теперь, когда вы завершили ваши упражнения, майстер инквизитор, и убедились в том, что освободиться не сможете, предлагаю вам бросить эти подергивания. К чему совершать бессмысленные действия, вы согласны?

Курт окаменел, не умея собрать мысли вместе, не понимая, что происходит, почему он все еще жив, для чего это существо говорит с ним…

– Будем считать, это «да», – констатировал шепот. – А теперь, майстер инквизитор, я попрошу вас выслушать меня очень-очень внимательно. Я понимаю, что вам сейчас не по себе, однако же соберите остатки самообладания для того, чтобы воспринять мои слова и осмыслить их. Итак. В эту минуту вы – всецело в моей власти. Одно маленькое усилие пальцев – и я сверну вам шею при желании. Я могу убить вас в любой момент; ведь вы это понимаете. Мог бы, если бы намеревался это сделать. Я дам вам время это осознать, – с подчеркнутым дружелюбием добавил стриг, умолкнув на мгновение, и продолжил: – Надеюсь, вы не поддались панике совершенно и в состоянии связно мыслить. Повторю на случай, если вы недопоняли: ваша смерть не входит в мои планы. Теперь второе. Я предпочитаю говорить, глядя собеседнику в глаза… а к прочему, у меня нет никакого желания стоять еще полчаса в темном переулке, срамно прижавшись к дрожащему мужскому телу. Посему, майстер инквизитор, сейчас я отпущу вас. Не вздумайте кричать или бежать, а также предупреждаю: не хватайтесь за оружие. Повредить мне вы не сможете – даже если допустить чудо и предположить, что вам по чистой случайности удастся нанести мне рану. Тем не менее, мой камзол стоит двух ваших месячных жалований с премиальными, и его починка обойдется еще в один месяц вашей напряженной работы. Такую мелочь, как рубашка из египетского шелка, я не упоминаю… Я не скряга, но не намерен входить в траты лишь из-за того, что у приезжего следователя сдали нервы. Подведем итог, майстер инквизитор. Попытка нападения бессмысленна. Я хочу лишь поговорить с вами. А теперь я убираю руки, и мы продолжим нашу беседу.

Когда держащие его ладони исчезли, Курт метнулся в сторону, развернувшись к стригу лицом и пытаясь заставить себя не пятиться назад; пальцы позорно подрагивали, замерев на полдвижении к рукоятям, а горло отказывалось родить хоть один внятный звук.

– Рад, что вы не впали в панику, – кивнул стриг. – Уберите руку от арбалета, майстер инквизитор, не нагнетайте ситуацию. Кроме того – подумайте: разве вы успеете его хотя бы разложить?

Он стоял в пяти шагах напротив, стоял спокойно, словно беседуя с приятелем, повстречавшимся воскресным утром на торжище, расслабленный и непринужденный – тот самый одинокий юнец в шитом золотом узком платье по последней моде. Так вот чей взгляд не давал ему покоя этим вечером…

– А теперь, майстер инквизитор, – произнес тот уже без былой раскованности в тоне, – покажите Печать. Быстро, – повысил голос стриг. – У меня впереди долгая жизнь, но я не желаю провести ее, стоя в этом переулке. Покажите Печать.

Курт стоял неподвижно еще два мгновения, собираясь с силами, собираясь с духом, и, срываясь пальцами с крючков, расстегнул куртку, повернувшись полубоком и пытаясь держать неподвижного стрига в поле зрения.

– Хорошо, – кивнул тот. – А теперь покажите руки.

Курт подчинился нехотя, чувствуя, как испуг уходит, сменяясь раздражением на собственную беспомощность и это принужденное послушание; сдернув одну за другой обе перчатки, он стиснул их в кулаке, сжатом до боли в костяшках, и поднял взгляд к лицу перед собою, лишь теперь, когда на него не падал отсвет очага, заметив его неестественную бледность.

– Шрамы старые, – кивнул стриг и тяжело вздохнул, словно получивший печальное известие родственник. – Три с половиной локтя росту, темно-русые волосы, карие глаза; Знак за номером тысяча двадцать один, ожоги на кистях рук, плечо рядом с Печатью прострелено… Приметы – четче некуда; так стало быть, знаменитый Гессе Молот Ведьм? Что вы делаете в Ульме, майстер инквизитор?

Глава 6

«Знаменитый Гессе»?..

Итак, его здесь знают. И его ждали. Он оказался прав…

– А откуда, – не сразу заговорил Курт внезапно охрипшим, севшим голосом, – взялось это противоестественное убеждение, что я стану тебе отвечать?

Стриг тихо рассмеялся одними губами – лицо осталось бесстрастным и серьезным, а в голосе пробилось легкое раздражение, когда тот заговорил, приблизясь на шаг.

– Ну, – предположил он угрожающе, – я мог бы сказать, что выбор у вас, майстер инквизитор, невелик. Что вы по-прежнему в моих руках – фигурально выражаясь, что я по-прежнему в любой момент могу снова заключить вас в крепкие дружеские объятья, избежать коих вы не сумеете и вырваться из которых не сможете. Что оторву вам голову, как цыпленку, если не добьюсь нужного ответа… Только это бессмысленно, майстер Гессе, верно? Вы ведь юноша заносчивый, самонадеянный и – отчаянный. В безвыходной ситуации вы готовы держаться до последнего, а попытки принуждения вас только раззадоривают. Посему… Как вам такой резон: сейчас я попросту исчезну. Этому вы тоже помешать не сможете. Я исчезну и оставлю вас стоять посреди этого переулка, как полного дурака. И более вы меня никогда не увидите. Вы ведь от любопытства задохнетесь, майстер инквизитор, и проклянете себя за то, что не воспользовались моментом, когда у вас была возможность со мною побеседовать. Сгодится вам такая причина?.. А теперь я повторю вопрос: что вы забыли в Ульме?

– Тебя, судя по всему, – отозвался Курт, распрямившись и все-таки совладав, наконец, с дрожащими руками и голосом.

– Судя по чему? – уточнил юнец.

– Не прикидывайся, – зло вытолкнул Курт; стриг снова вздохнул, отмахнувшись, точно от назойливой мухи, и продолжил в прежнем тоне:

– Что вы делали в этом трактире, майстер инквизитор, и что за нелепое поведение за столом? Почему отправили блюдо назад?

– Так ты управляющий у этого парня? – усмехнулся Курт, храбрясь собственным страхом. – Обида взяла?

– Я задал вопрос.

– Я не питаюсь подножными тварями, – отрезал Курт, и стриг пожал плечами, на миг сбавив тон:

– Напрасно, на вкус это лучше, чем на вид… Спустя какое время вы должны были отправить назад заказ? – спросил тот, вновь посерьезнев, и, когда Курт замер в растерянности, продолжил: – Вижу, я не ошибся… Вас ведь не должно быть в Ульме, майстер Гессе. Почему вы здесь?

– Много знаешь, – отметил Курт. – Хорошо поставлено осведомление… Ваша затея провалилась, инквизитор в город все-таки прибыл. Не ожидал?

– «Наша затея»? – переспросил стриг, и в холодном голосе промелькнула настороженность. – Почему здесь вы, майстер Гессе? – повторил он жестко. – Почему не Эрнст?

Курт не ответил, оторопело глядя на существо перед собою, пытаясь судорожно и торопливо сопоставить факты и слова, увиденное и услышанное; «почему не Эрнст»?.. В этом городе ждали Хоффманна, ждали, судя по произошедшему, не только его обитатели, однако здесь, сегодня, сейчас, происходит что-то явно не то, что-то непонятное, этот разговор не имеет смысла – разве что стриг и в самом деле не знает, что произошло по пути сюда…

Именование погибшего следователя по имени, точно старого знакомого… «Не вы должны здесь быть»… И он сидел в том зале, обратил внимание на эти игры с заказанной снедью…

Бред. Не может быть…

Это попросту невозможно – то, что кажется логичным, что пришло сейчас в голову…

– Где Эрнст? – вновь повторил юнец, и Курт отозвался как мог тверже, тщетно перебарывая растерянность:

– В могиле.

Стриг умолк, на миг опустив глаза, и когда заговорил, лед в голосе подтаял.

– Господи, – вздохнул он тоскливо, словно человек, услышавший о смерти крепко держащегося за жизнь, но давно пребывающего на одре болезни родича. – Как это случилось и когда?

– По пути сюда, – удивляясь собственной откровенности, пояснил Курт. – Отравлен.

– Стало быть, вы не направлены сюда начальством? – с еще большей тоской уточнил стриг. – Попросту Эрнст, умирая, передал вам пароль?.. Господи Иисусе, – подытожил юнец уже обреченно, – это просто немыслимо…

– Что… – проронил Курт, подавившись звуками несказанных слов, лишь сейчас сообразив, что это создание дважды упомянуло имя Господне, оставшись при том спокойным и невредимым; а кроме того, его предположения – фантастические, невозможные – подтверждались. – Что тут происходит? – вырвалось у него почти беспомощно. – Кто ты такой?

– В дело не по рангу вы влезли, майстер Гессе, – вздохнул стриг, расстегивая ворот своего раззолоченного камзола. – Снова. Однако следует возблагодарить Бога хотя бы за то, что влезли вы, а не кто-то другой. Что ж, придется ладить с вами… Александер фон Вегерхоф, – представился юнец, и Курт остолбенел, когда в бледном, как его лицо, свете луны в тонких пальцах блеснул Знак. – Барон Александер фон Вегерхоф, – уточнил стриг. – Особо уполномоченный агент, номер Знака – сто восемнадцать.

– Что за бред… – пробормотал Курт потерянно; в голове мельтешило, точно стая ласточек, скопище бессвязных мыслей: стриг – агент… не просто агент – агент со Знаком, что фактически приравнивает его к следователю первого ранга… стриг, на шее которого висит освященное изображение Распятия… номер сто восемнадцать; в сравнении с его тысяча двадцать первым – это существо попросту отец-основатель…

Фон Вегерхоф вздохнул, приподнял Сигнум за цепочку и еще один шаг к нему, скучающе предложив:

– Удостоверьтесь, майстер Гессе; имеете право и – обязанность по предписанию. Ну же, – подбодрил стриг, – я не кусаюсь… Бросьте вы, – сказал юнец почти раздраженно, когда Курт, подавшись вперед, тут же замер, не имея сил вынудить себя идти дальше, – две минуты назад ваша шея была в неприличной близости от меня, и вы до сих пор живы. Не тяните время, майстер инквизитор. Нам предстоит еще долгое знакомство, обвинения с вашей стороны, оправдания с моей – c’est-а-dire[22], все то, что с Эрнстом мы уже прошли. Как с вами работать, отлавливая дикого стрига, если даже к дрессированному вы не можете собрать смелости подойти?

Курт решительно шагнул вперед, стиснув зубы до боли, чувствуя, как снова начинают подрагивать руки от страха и злости на себя за этот страх и на это существо за его снисходительность; Знак он взял опасливо, глядя не на чеканную поверхность, а на плотно сжатые губы, кривящиеся в усмешке на расстоянии ладони от его запястья…

Для того, чтобы перевести взгляд на изображение, выбитое в стальной бляхе, потребовалось напряжение воли, сравнимое с невозможным, и увиденное было невозможно также. Мелкие, неведомые непосвященным, приметные лишь знающим детали – особенности чеканки, мелочи, словно случайные вмятины – все было, и было там, где положено, и таким, как надо…

– Этого не может быть, – выговорил Курт, на миг позабыв о своих опасениях, склонившись к Знаку ближе, и видя теперь, что поверхность его щедро посеребрена. – Он…

– Подлинный, – кивнул фон Вегерхоф, пряча Сигнум, и одобрительно отметил: – Неплохо видите в темноте; врожденная способность?

– Приобретенная привычка, – механически отозвался Курт, отступив вновь, и с усилием провел по лицу ладонью, словно надеясь, что видение богопротивной твари со Знаком исчезнет, оказавшись очередным кошмаром. – Знак похож на подлинный, – вынужденно согласился он, наконец. – Однако отличается от принятого.

– Это нарочно для меня, – пояснил стриг подчеркнуто доверительно. – Это, erue Domine[23], не для glamour’а, хотя и выглядит, на мой взгляд, довольно стильно, это в некотором роде напоминание мне и указание таким, как вы. Если вы пришли в чувство окончательно, майстер инквизитор, то замечу уже серьезно, что я, как вы не можете не заметить, несколько своеобразная личность даже среди мне подобных. Не стоит пытаться украдкой перекрестить меня в спину, облить святой водой или воткнуть серебряный кол в сердце – от первого мне не будет ничего, а второе и третье испортит, как уже упоминалось, мой довольно недешевый наряд.

– Это ничего не доказывает, – упрямо возразил Курт, снова отступив назад, но понимая при том, что никакое расстояние не будет безопасным. – Знак можно подделать, и твоя уникальность не является свидетельством чего-то большего, нежели твоя бо?льшая угроза.

– Увы, Печати показать не могу – не имею оной, – развел руками фон Вегерхоф. – Я агент, действующий sub praetectu[24], а Печать, как вы понимаете, вряд ли сойдет в обществе стригов за оригинальный наворот. К слову замечу, это не я должен добиваться вашего расположения, майстер Гессе; я вообще ни с кем, кроме Эрнста, не работал вот уже семь лет, и ваше внезапное появление совершенно не соответствует установленному плану. Я имею не большее желание сотрудничать с запальчивым юнцом, имеющим склонность к авантюрам, нежели упомянутый юнец – со стригом, однако… Однако же, майстер Гессе, ваша характеристика просто-таки курится фимиамом в вашу честь, посему я готов стерпеть вас.

Он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобой – будет…

Личность своеобразная, ничему не удивляйся… Хоффманн повторил это дважды; но этого попросту не может быть…

– Этого не может быть, – повторил Курт снова; фон Вегерхоф вздохнул.

– Certum est, quia impossible est[25], – отозвался стриг серьезно. – Voluntate Dei[26] в этом мире возможно все, майстер инквизитор, вам ли этого не знать… А сейчас, если вы расположены наконец заняться делом, предлагаю вам пройти в гостиницу, порекомендованную разносчиком; невзирая на то, что у него договор с хозяином – направлять постояльцев именно к нему – гостиница и впрямь неплоха. На первом этаже вполне прилично кормят и – поят; там и продолжим нашу беседу. Согласны?

– Нет, – поникшим голосом выговорил Курт, не с первой попытки попав в перчатку. – Но мне не из чего выбирать.

– Отчего же, – возразил стриг, – вы имеете выбор. Можете разворачиваться и уходить. Я узнал все, что мне было нужно, идите; я же тем временем пошлю запрос на другого следователя, который явится, быть может, еще через неделю. Дело тем временем, pardon, протухнет, виновные уйдут, зато вы сохраните свои принципы в неприкосновенности.

– Благодарю, – кисло усмехнулся Курт. – Откуда бы ни было тебе столько обо мне известно, признаю одно: ты знаешь, как загнать меня в угол.

– Давайте-ка решим вопрос так, майстер инквизитор, – предложил фон Вегерхоф примирительно. – Ведь вам уже случалось вести работу, будучи внедренным в среду преступно настроенных малефиков; так? Вообразите себе, что сегодня внезапно возникла подобная же ситуация. Я втираюсь к вам в доверие, полагаю вас своим единомышленником; войдите в мое доверие и вы, прикиньтесь союзником. Попытайтесь выяснить у меня то, что знаю я и что не известно вам, тем паче, что я так рвусь поделиться информацией. Совместная работа наладится после, а сейчас примем как факт наше вынужденное взаимодействие. Только одна просьба: на людях, ayez l’obligeance[27], не коситесь на меня так откровенно и не шарахайтесь в сторону, когда я приближаюсь. Неверно могут понять.

– А ты от себя прешься, да? – с внезапным озлоблением бросил Курт; стриг пожал плечами, вновь покривившись в усмешке:

– Мне под сотню лет, майстер Гессе, и я устал биться головою о стену, если вы об этом. Идемте.

* * *

Трактир с гостиницей, названный разносчиком, впрямь оказался не последней категории – публика здесь была примерно та же, отреагировала на появление Курта приблизительно тем же образом и столь же скоро потеряла желание беззастенчиво его разглядывать, каковой терпимости наверняка был причиной вывешенный теперь открыто Знак. Хозяин на сей раз подошел сам, однако основанием для подобного радушия послужила не должность посетителя, а его сопровождение: с фон Вегерхофом тот поздоровался приветливо и учтиво, с небывалой расторопностью накрыв стол неподалеку от стойки, вдали от прочего шума. На самого майстера инквизитора он косился столь явно, что Курт, не выдержав, уточнил довольно резко:

– Что?

– Простите, майстер инквизитор, – поспешно оговорился владелец, – однако же в свете последних событий… Скажите – вы прибыли из-за этого кровопийцы?

– Верно, – согласился он, едва удерживаясь от того, чтобы обернуться к сидящему по ту сторону стола фон Вегерхофу. – Смотрю, в этом городе от стригов ступить некуда.

– О, нет, – возразил хозяин с улыбкой, – лишь единичный случай, и такого здесь раньше не случалось, да и было давно, однако явлению инквизитора мы весьма обрадованы. Если и вы подтвердите, что опасаться более нечего, мы совершенно успокоимся.

– Увидим, – отозвался Курт туманно, и хозяин, поклонившись, улетучился.

– Вот такие двусмысленные шуточки, – заметил фон Вегерхоф, придвигая к себе низенький кувшинчик, – и выдают однажды агента. Советую отвыкнуть.

– Я не агент, – буркнул Курт; стриг тихо усмехнулся, качнув головой:

– Ошибаетесь, майстер Гессе. Менять легенду уже поздно, остается лишь порадоваться тому, что, готовя ее, я обошелся без подробностей… Вы мой давний приятель, прибывший в этот город пусть и по службе, однако попутно – и желая провести время со мною; я изучаю богословские труды, это всем известно, и с вами свел знакомство именно на этой почве. Являясь моим добрым знакомым, вы одариваете меня советами и следите за чистотой моих помыслов при прочтении opus’ов, попахивающих ересью.

– Это означает, что я должен буду каждый вечер появляться в твоем обществе на людях, блюдя легенду? – поинтересовался Курт неприязненно, и стриг вздохнул.

– Стало быть, мы бесповоротно переходим на «ты», – отметил он и беспечно передернул плечами: – Пусть так. Мне так привычней, в мое время все было куда проще, а в сложившейся ситуации это даже логичнее – мне двадцать пять лет, то есть, с пренебрежительно малой поправкой я твой ровесник; запомни это, дабы невзначай не брякнуть какую-нибудь столь же неумную двусмысленность в здешнем обществе.

– «В здешнем обществе»?

– Курт Гессе фон Вайденхорст, верно ведь? Местная знать сбежится посмотреть на инквизитора, выслужившего себе рыцарское звание; представление почище говорящего осла. Имей это в виду. Наверняка будет пара приглашений, уйма вопросов и пристальнейший интерес к твоей персоне.

– И для чего было раздувать этот самый интерес? – уточнил он недовольно; фон Вегерхоф фыркнул:

– А тебя здесь, напомню, никто не ждал. Эрнст же императорским благоволением не обласкан, а дело требует наблюдения за ульмским цветом рыцарства с близкого расстояния, а лучше – изнутри; и как иначе человек иного сословия может обрести такую возможность? Через знакомство. То есть, через меня. Но теперь здесь – ты, и придется мириться с бо??льшим вниманием, чем мы рассчитывали, а также проявлять больше осторожности.

– Стало быть, дело сложнее, чем просто…

– …банальный кровосос? – подсказал стриг. – Да. Гораздо сложнее. Но давай по порядку.

– Давай, – согласился Курт, кивнув вслед хозяину заведения. – Он сказал, что был лишь единичный случай, причем давно. Ульм – город в некотором отношении характерный, вполне возможно, что сотворивший это уже давно покинул здешние места. Перекусил в пути, так сказать.

– Исключать нельзя ничего, – отозвался фон Вегерхоф, – в этом мире случиться может все, что угодно, однако есть некоторые сведения, говорящие о том, что стриг – из местных.

– В таких случаях, как правило, первым делом принято подозревать местных замковых владетелей, – заметил Курт; тот улыбнулся:

– Попали в точку, майстер инквизитор… С одним из них ты сейчас говоришь.

– И впрямь, – буркнул он, – поневоле задумаешься над тем, все ли ярлыки, навешанные людской молвой, являются суевериями и пережитками. С какой, собственно, величайшей радости было решено, что это не твоя работа?

– Поскольку мое служение в Конгрегации ставится тобою под сомнение, – кивнул фон Вегерхоф спокойно и даже чуть скучающе, – приведу другие обоснования. Во-первых, я не убиваю. Это неразумно и не необходимо. Во-вторых, я живу здесь не первый год; полагаешь, я внезапно поддался старческому слабоумию? Ничем иным объяснить тот факт, что мне пришло бы в голову бросить тело жертвы посреди улицы, объяснить нельзя.

– Пусть так, – согласился Курт неохотно, пытаясь удержать мысли в рамках дознания, всеми силами заставляя себя забыть, с кем говорит, хотя бы на минуту, однако выходило это не столь хорошо, как требовалось бы. – В таком случае, начинай с начала. Что здесь приключилось?

– Выпей, – предложил стриг настойчиво. – Слишком ты взбудоражен; боюсь, сейчас ты будешь смотреть, а не слушать.

– Нет, – отозвался Курт, не сумев смягчить резкость в тоне, и пояснил, вынуждая себя говорить спокойнее: – Тот яд, что убил Хоффманна… Мне он тоже достался – по нелепой случайности. Но досталось меньше, и мне повезло, я выкарабкался; меня подобрал и выходил местный травник. Однако питаться я еще долгое время буду, как немощный старец – вареной преснятиной, запивая водой.

При упоминании о погибшем следователе фон Вегерхоф помрачнел, опустив глаза в стол, и понизил голос, вздохнув уже без прежней усмешки:

– Как он умер?

– Не стану врать, что быстро, – не сразу ответил Курт, и стриг зло поджал губы. – Но и не скажу, что терзался долго.

– Где это случилось и как? В трактире?.. Наверняка глювайн…

– С чего ты взял? – с подозрением уточнил он.

– Логично, – передернул плечами фон Вегерхоф, глядя в наполненный стакан, зажатый в пальцах; настороженность собеседника стриг упорно игнорировал, и, не будь он тем, кем был, Курт поручился бы за то, что подобные мелочи его сейчас тревожат мало, и произошедшее в самом деле воспринято им болезненно. – Яд; надо полагать, не посреди дороги вам предложили выпить или съесть нечто. Значит, трактир. Отравить можно пищу или питье; ты сказал, что и тебе досталось, что досталось случайно – следственно, досталось то, что предназначено было лишь для Эрнста, что было заказано им для себя… Не могу вообразить, чтобы вы поделили его блюдо, точно пара бродяг; вот угостить вином – это в порядке вещей, это мог предложить он и это вполне воспринял бы как должное ты. А вина он не пил. Пил пиво, бывало – что покрепче, но простого вина – никогда, уже много лет. Эрнст любил глювайн. Особенно в холод. Однажды он даже посмеялся по поводу своего пристрастия, сказав, что это – наиудобнейшее питье для того, чтобы незаметно добавить яду: за таким количеством трав и специй можно и не заметить… А из того, что ты не возразил, а полез с ответными вопросами, я делаю вывод, что не ошибся. Где он похоронен?

– Не знаю, – ответил Курт нехотя и, встретив вопросительный взгляд бледно-голубых, почти прозрачных, точно ледниковая вода, глаз, пояснил: – Где-то в лесу, чуть поодаль от жилища того травника; это такая глушь, что я никакими судьбами не найду вновь это место, посему – не знаю. В случае необходимости, разумеется, можно попытаться…

– К чему? – отстраненно возразил фон Вегерхоф. – Пусть лежит, где лежит. Ради успокоения его души следует не перезакапывать, а завершить дело, которое ему не позволили исполнить… Следовательно, к делу, – отмахнувшись от самого себя, встряхнулся стриг, и Курт неловко согласился:

– Да, хотелось бы. Итак, как я понимаю, найден обескровленный труп со следами… укуса?

– Найден труп, – подтвердил фон Вегерхоф. – Femme de moeurs l?g?res[28] – обнаружена возле того трактира, где обыкновенно паслась, за углом. Возле тела были брызги крови и лужица размером с пол-ладони – то, что осталось после фактически полного опустошения. Следы же – отдельная история. Артерия не прокушена, она почти порвана…

– Кто определил стрига? – перебил Курт скептически, на мгновение и в самом деле позабыв, кто перед ним; тот вздохнул:

– Я. То есть, безусловно, молва разлетелась тут же, как только обнаружили тело, однако правдоподобность этой версии установил я.

– Осматривал тело?

– Осматривал, – кивнул фон Вегерхоф и, перехватив удивленный взгляд, пояснил: – Девицу, разумеется, поначалу намеревались попросту спалить от греха, и как можно быстрее, однако я ухватил за шиворот святого отца, на чью совесть повесили эти заботы, и пожелал оплатить расходы, связанные с ее должным отпеванием et cetera[29]. Результат: ее тело оставили в церкви на ночь… ну, а уж проникнуть внутрь – не вопрос.

– И священник не заинтересовался столь необыкновенным проявлением христианского милосердия? – усомнился Курт; стриг усмехнулся:

– В Ульме у меня слава чудика. Подобная репутация защищает от нежелательного внимания и расспросов лучше, чем попытки запереться у себя в замке, ни с кем не общаясь и каждый месяц рассчитывая слуг… Итак, раны. Тело омыли, посему видно было вполне четко, невзирая на рваные края: это следы зубов, ни малейшего сомнения. Эти отметины я узнаю всегда.

– Допустим на одну минуту, – без особенного рвения предположил Курт, – что все, тобою о себе сказанное, является истинным. Допустим, что ты в самом деле агент Конгрегации. Из этого допущения не может ли вытекать вывод, что кто-то инсценировал подобную смерть, зная о тебе и желая подставить?

– Убийца – стриг, – возразил фон Вегерхоф убежденно. – Настоящий. Очень молодой, очень неопытный. Если ты перестанешь прерывать меня, я скажу, из чего я делаю подобные умозаключения. Первое, – продолжил тот, когда Курт умолк, демонстративно подняв руки. – Это сами следы. В устном предании, всем известном и ставшем уже непреложным, всегда упоминается о двух отверстиях напротив яремной вены, однако – след от укуса подлинного стрига выглядит чуть иначе. Человеческая кожа ведь штука довольно прочная, а стенка артерии и подавно; зубы же стрига, вопреки общему мнению, остроты далеко не бритвенной, и для того, чтобы прокусить и кожу, и артерию, требуется немалое усилие. Я этого усилия не замечаю просто потому, что я de facto сильнее; однако, кроме отверстий от верхних зубов, остаются еще глубокие отпечатки от нижних, которые в момент укуса упираются в тело. На мертвой обескровленной коже их несложно обнаружить. И я обнаружил. Второе. Подобное поведение у трапезы – отличительная черта молодых, очень молодых; им не до того, чтобы блюсти пристойность, они нетерпеливы и поспешны, а бывает, что и слегка невменяемы. Они плохо переносят голод, а потому зачастую не думают ни о безопасности, ни о благоразумии. И съедают больше, чем требуется. После им становится дурно, но в следующий раз они поступают так же – не останавливаются вовремя.

– Поверить не могу, что я все это слушаю, – пробормотал Курт тихо, с тоской покосившись на наполненный стакан в руке стрига; глоток-другой сейчас точно не помешал бы. – Бред… – выдохнул он, подперев ладонями голову, вдруг ставшую тяжелой, словно наполненная камнями бочка. – И что же, по-твоему, означает остановиться вовремя?

– Я объясню, – кивнул фон Вегерхоф, глядя на него с состраданием. – В академии ты наверняка постигал некие основы анатомии; верно? Сколько крови в человеческом теле? Если проводить соотношения с пивными кружками – пять. Сколько пива ты можешь выпить прежде, чем тебя затошнит? Не медленно, в течение вечера, под копченые колбаски, а – залпом? Бог с ним; пусть хотя бы воды. Сколько воды?.. Не больше двух кружек. Две с половиной, если сделаешь над собою усилие. Желудок попросту больше не вместит – физически. Разумеется, в обсуждаемом нами случае все несколько иначе, часть выпитого сразу расходится по собственным сосудам, и лишь малая доля остается в желудке, однако ведь, для того и пьется. И вот так досуха – это слишком. Только после очень длительной голодовки. Или сдуру.

– Почему отметается версия взрослого… или зрелого, или старого, или как там у вас? – ожесточенно выговорил Курт, вдруг осознав, что в данную минуту злится на Вегерхофа не за то, кем он является, а за то, что стриг спокойно попивает вино, в то время как ему самому позволено лишь обонять терпкие ароматы. – Почему не древняя особь вроде тебя – как ты сам сказал, с голодухи?

– Я не древняя особь, – возразил тот со своей неизменной полуусмешкой. – Я, если сравнивать, скорее особь зрелая. Не столь давно покинувшая пределы юности. Зрелая же особь, майстер инквизитор, как правило, имеет на подхвате тех, кто доставит ему обед в постель, как и полагается ослабленному тяжелобольному. Но даже если слуг, друзей, помощников и прочих соучастников нет, опытный стриг не совершил бы такой ошибки, как оставление тела на виду. Даже если предположить, что от голода временно помутился разум, утратился самоконтроль, и жертва была убита так… неэстетично, после насыщения, когда нервы успокоятся, за собою все равно следует прибрать.

– Быть может, кто-то ему помешал? Прохожий припозднившийся, к примеру. Спугнул.

– Спугнуть стрига… это занятно, – хмыкнул фон Вегерхоф, неспешно отхлебывая из стакана, и, посерьезнев, тяжело вздохнул: – Господи Иисусе, все сначала… Вот почему я работал лишь с Эрнстом: он уже имел опыт, уже знал подобные мелочи, тебе же все придется растолковывать снова.

– Если твои слова правда, – заметил Курт, – если ты действительно сотрудничаешь с нами – таких «снова» у тебя будет еще немало. Люди, знаешь ли, смертны.

– Все смертны, – отрезал стриг. – Вопрос лишь в способах… А теперь к делу. Спугнуть возможно лишь, опять же, новичка, который пока не знает своих сил; а это – только подтверждение моей версии. Средств же избавиться от лишних глаз, случайно застукавших тебя над трупом, множество. Если нет желания убивать свидетеля, что проще всего, то можно попросту сделать шаг в сторону, в тень, и никто, пусть самый зоркий и чуткий, тебя не заметит; разумеется, он заметит тело, но это легко исправляется ударом по голове. Даже если успеет что-то увидеть – пускай, когда очнется, думает, что ему пригрезилось, а что нет.

– Хорошо, – допустил Курт. – Тогда такой вопрос – так, ради любопытства и общего развития: куда деть тело?

– В реку – проще всего, – пожал плечами фон Вегерхоф. – Благо большинство городов стоит на них. Даже если найдут после, труп будет в таком виде, что ни опознание, ни версии убийства не будут иметь смысла. Можно сжечь… Однако это удобно для тех, кто питается дома. Закопать, в конце концов.

– Тебе самому не противно? – неожиданно для себя самого вдруг прервал его Курт и прикусил язык, ожидая вспышки ярости, быть может, даже и того, что стриг, вспылив, плюнет на навязавшегося ему следователя и, махнув рукой на попытки завязать контакт, попросту встанет и уйдет прочь.

Фон Вегерхоф, однако, не двинулся с места, не впал в буйство, не приступил к гневной отповеди, даже не нахмурился – лишь прежняя усмешка стала чуть более заметной.

– Юность… – вздохнул стриг ностальгически, смерив собеседника взглядом почти отеческим, отчего внезапно стало не по себе. – Я не намерен оправдываться – во-первых, бессмысленно, во-вторых, порядком поднадоело. Я вполне трезво оцениваю собственный жизненный путь, однако же не имею тяги к публичному самоистязанию и не намерен быть смиренной мишенью для обвинительно-высокомерных острот, а посему – так, смеха ради – припомню одну историю, имевшую место быть лет так тринадцать-четырнадцать назад. История эта о маленьком мальчике, который, не колеблясь, убивал не желавших поделиться с ним своим добром; к одиннадцати годам в его активе было трое.

– Четверо, – сумрачно поправил Курт; стриг поморщился:

– Четвертый был таким же, как ты, малолетним преступником, и убит был, насколько мне известно, в честной драке за право жить вообще. Ты сам, часом, не флагеллант?.. Теперь этот мальчик носит Знак, отправляет на костер малефиков и относится к правонарушениям столь нетерпимо, что временами оторопь берет.

– Может быть, стоит мое жизнеописание переписать с буквицами и миниатюрами, – хмуро предположил Курт, – и расклеить на каждом доме в каждом городе? И без того оно ведомо всем, кому не лень.

– Не станем углубляться в прегрешения прошлого, – предложил фон Вегерхоф, и на сей раз Курт промолчал, ни словом не возразив. – Вернемся к делу. Итак, первый вывод: опытный – не стал бы так неаккуратно рвать артерии, не стал бы бросать тело на улице и не стал бы опустошать жертву. Подумай сам: если бы для полноценного питания всякий раз требовалось убивать, сколько утопленных, пропавших без вести и погибших загадочным образом обнаруживалось бы ежегодно? Для того, чтобы быть в норме, достаточно одного раза в две недели, и требуется для этого не пять кружек, а одна, а то и половина. После такого события человек самое большее проспит лишних часа три и съест лишний кусок. Неприятно, признаю, однако не смертельно.

– А ты сам? – все же не сдержался Курт. – Ты – как часто это делаешь?

– Я вино пью, не заметил? – благодушно отозвался фон Вегерхоф. – Мясо ем. Рыбку. От хорошо приготовленного овощного блюда и доброго куска хлеба тоже не откажусь… Мне для того, чтобы жить, этого довольно.

– И много вас таких?

– Таких, как я, нет, – коротко ответил стриг. – Есть те, кто не разучился принимать обычную пищу, кто сохранил к ней тягу и вкус, но не те, кому иного не требуется. Без крови они слабеют, чахнут и, в конце концов, впадают в спячку.

– А ты?

– Я теряю в скорости, в силе. В регенерации.

– Сколько откровенности, – заметил Курт; стриг с улыбкой пожал плечами:

– Чем я рискую? Даже в таком состоянии я быстрее и сильнее тебя или любого другого. Сегодня ты не мог этого не заметить.

– Не хочешь ли ты сказать, что отказался от крови вовсе?

– Не вовсе, – согласился фон Вегерхоф, наполнив свой стакан снова. – Но сейчас – Великий пост. И для меня тоже.

– А когда он закончится? – не унимался Курт; тот пожал плечами:

– Сейчас я в деле. И слабостей себе позволить не могу; если случится противостоять кому-то из подобных мне – да, придется отойти от рыбной диеты. Но за мною не остается трупов, – напомнил фон Вегерхоф наставительно. – Как я только что упомянул – это лишнее. В таком случае, что тебя так раздражает?

– Неприятно думать о том, что сидящий рядом рассматривает тебя как снедь, – пояснил Курт с преувеличенно дружелюбной улыбкой. – Как ты попал в Конгрегацию? На ком-то погорел? Не в того зубы запустил? Чем тебя прижали?

– Это история длинная, майстер инквизитор, – выговорил стриг, как ему показалось, с неудовольствием. – Однако для разговора по душам мы еще слишком мало знакомы; кроме того, не мое печальное прошлое сейчас имеет значение, а – наше не менее удручающее настоящее. Ты намереваешься слушать дальше, или тебя постоянно будет сносить в пространные и несвоевременные рассуждения?

– Не сказал бы, что они столь уж неуместны, – возразил Курт настойчиво. – Ты назвал меня запальчивым юнцом со склонностью к авантюрам; чем лучше такая…

– …тварь, – подсказал фон Вегерхоф снисходительно; он поджал губы.

– …личность, – докончил он с усилием, – которая живет среди говорящих кусков ветчины?

– Говорящая ветчина, – задумчиво вымолвил стриг, – это, скорее, к ликантропам.

– Мне отчего-то не так весело, – оборвал Курт хмуро. – Быть может, гордыня и относится к грехам, и даже грехам смертным, однако мое самолюбие решительно восстает против подобного ко мне отношения. Ergo, вопрос: чем надежнее меня личность, постоянно примеривающаяся ко мне и окружающим – как бы так посподручней…

– Твое самолюбие утешается при мысли о том, что старый больной человек оправдывается перед тобой? – усмехнулся фон Вегерхоф и, не дав возразить, повторил, чуть повысив голос: – Человек. Не станем устраивать диспутов о видовом различии; эти диспуты ведутся и более светлыми головами Конгрегации, нежели твоя. Это во-первых; во-вторых же – я ни к кому не примериваюсь. Если ты из чего-то вывел заключение (скорее всего – из сказок, слышанных в раннем детстве), что я всеми силами сдерживаю нервную дрожь, чуя кровавые ароматы, доносящиеся сквозь кожу и плоть до моего чрезвычайно тонкого обоняния, и всякую минуту помышляю о том, как бы этак испить, – ты ошибаешься. Спорить, доказывать, оправдываться снова – тоже не буду; прими это как факт. Из-за моих гастрономических предпочтений дознание не сорвется, и это главное. А вот твои горячность и упертость вполне способны причинить массу неприятностей как делу, так и тебе лично. И последнее: не нравится – не ешь.

– Да, – с неожиданным для себя самого внезапным спокойствием подтвердил Курт, – человек; ты прав. И ничто человеческое не чуждо… Я полагал, что существа подобного типа должны испытывать к прочему человечеству, возможно, и разнообразные чувства, однако в некотором роде одного порядка – от презрения, пренебрежения и высокомерия до снисхождения и покровительственности. И дело не в видовом различии, все те же чувства по отношению к молодежи живут в любом старике. Но ты – разозлен; ты крепился до последнего и пытался не выказать этого, ибо злиться на простого смертного смешно и бессмысленно, но сейчас сдержаться не смог. И дело не в том, что я цепляюсь к тебе, ты злишься на меня не за мое неприятие, а за то, что я не он. Тебя выводит из себя мысль о том, что человек, чье благополучие тебя тревожило – мертв, а я, на кого тебе наплевать, жив. Что повезло мне, а не ему. Что не он сидит с тобой за столом, что – я. Тебя бесит, что ты не можешь высказать мне, как тебя это злит, потому что сам понимаешь, насколько это глупо: я не виноват в том, что оказался счастливее Эрнста Хоффманна, что не работал с тобою семь лет, что мне надо втолковывать все то, что ты уже говорил ему. И я ничего не могу поделать с тем, что его смерть не затронула меня так глубоко, как тебя – я едва знал этого человека. Есть желание поплакаться – выслушаю, это моя работа; но прекрати на мне отыгрываться. И последнее: если возраст, по-твоему, изъян – со временем, можешь мне поверить, он исправится.

– Да… – не сразу отозвался фон Вегерхоф, медленно подняв взгляд от стакана в своей руке к собеседнику. – Я и забыл. Великий Hexenhammer[30], знаток душ человеческих, второй Альберт Майнц…

– Прекрати, – поморщился Курт раздраженно.

– Ты прав, – решительно бросил стриг, одним глотком опустошив стакан и со стуком отставив его в сторону. – Прекратить на сегодня – это мысль неплохая. Ты прав и в другом; я ждал не тебя, и я… разозлен?.. нет, скорее – расстроен тем, что здесь именно ты. Но прав и я: ты и сам не в особенно безмятежном расположении духа, и меня – ты тоже не ждал. Заключение? заключение следующее: сегодня мы оба получили нежданные вести, которые надо переварить и осмыслить. Ты, ко всему прочему, утомлен и все еще болен, посему наилучшим выходом будет пока разойтись по домам; полагаю, твоя комната уже готова. Отоспись и остынь, – чуть повысил голос стриг, когда Курт попытался возразить, сам еще толком не успев понять, чем и как именно. – Остынь, – повторил фон Вегерхоф настоятельно, поднявшись из-за стола и изобразив дипломатичную и неправдоподобно белоснежную улыбку. – Договорим завтра.

Глава 7

Комната впрямь оказалась уже приготовленной по высшему разряду, и Курт вынужден был признать, что своей цены здешнее обслуживание стоило – вопреки опасениям, на узкой кровати обнаружилась простыня, причем чистая, причем, что удивительно, не латаная; изнутри двери к услугам безопасности постояльца был внушительный засов, вдвигающийся в петли, и, в дополнение к нему, крючок из толстой проволоки. Врезной замок, выглядящий так, словно был переставлен с двери местной тюрьмы для особо опасных преступников, уже казался чем-то само собой разумеющимся.

Прежде, нежели основательно устроиться в своем новом жилище, Курт воспользовался всем вышеперечисленным. Это давно стало обыденным действием – запереть дверь, войдя в комнату или покинув ее, однако сегодня не оставляло смутное чувство, что его нынешняя скрупулезность в этом вопросе имеет и иную причину, выглядящую как юнец ста лет от роду со своеобразными привычками в питании. Конечно, вряд ли эти засовы остановят подлинного стрига, буде тот возжелает их преодолеть, и в истинности преданий, согласно коим подобная тварь не может переступить порога без приглашения хозяина, Курт сильно сомневался. Вместе с тем он понимал, что вряд ли стриг станет прорываться в запертую комнату, поднимая шум, и вряд ли, в конце концов, барон Александер фон Вегерхоф солгал о себе, хотя поверить в подобное и было непросто. До чрезвычайности непросто, предельно сложно, однако же, следовало признать, не невозможно. Вероятно, в первое время своей работы, в первые месяцы после выпуска, Курт бы и не поверил – не поверил бы ни единому слову, приняв как единственно верное объяснение хорошо поставленную разведку противников Конгрегации. Сейчас он готов был поверить. Готов, однако… однако…

Оная разведка оставалась основным подозрением и теперь, и теперь казалась объяснением наиболее верным. Знание его биографии, как показали прошлые дела, не являлось доказательством близости знающего к высшим сферам Конгрегации, технику изготовления Знака, гарантирующую установление его подлинности, вполне можно было выведать, а личность новоявленного агента даже не довершала – возглавляла список странностей, укрепляющих подозрение. На противной чаше весов возлежало предупреждение, данное следователем Хоффманном перед смертью, а также покинутая майстером инквизитором несколько дней назад вполне классическая представительница тех, из-за кого, собственно, и создавалась Конгрегация как таковая – представительница, в целом, вполне лояльная к прочему человечеству. На какую из чаш следует положить тот факт, что фон Вегерхоф, имея такую возможность, не лишил его жизни любым приглянувшимся способом, Курт еще не определился.

Уснул он, невзирая на довольно бурно проведенный вечер, практически в тот же миг, как, устроившись на подушке, накрылся одеялом; засыпая, Курт успел подумать о том, что при иных обстоятельствах немалое время перед сном было бы посвящено обдумыванию сообщенной ему информации, а также составлению плана действий в грядущем расследовании. Неведомо, что именно было тому причиной – усталость после долгого пути, не покинувшая его до конца болезнь или же сегодняшнее нервное утомление – однако мыслей по делу в голове не появилось вовсе…

Курт проспал не более четверти часа до того внезапного мига, когда словно щелкнуло что-то в мозгу, и глаза сами собою раскрылись, уставясь в темный потолок комнаты.

Все сложилось.

Если в один день с тобою произошли две странности, говорил наставник в следовательских науках, пойми, как они связаны…

Не в один день, и странностей куда более двух, но – одна за другой, стремительно и неожиданно, не оставив ему времени на раздумья…

Начинать ход своих размышлений надо было с самого истока – не с момента встречи с фон Вегерхофом, даже не с той минуты, когда умирающий Эрнст Хоффманн потребовал ослушаться указаний начальства и направиться не в Аугсбург. Начинать надо с того дня, когда старый дознаватель явился за ним в далекий альпийский лагерь.

Это было просто, это было сложно и – просто. Указания вышестоящих, согласно коему Хоффманн должен был проделать часть пути вместе с ним, Курт не читал и не видел, как не видел и не знал до сих пор самого следователя. Не видел он, строго говоря, и его тела. Видел, как тот упал, как умолк, оборвав разговор, как закрыл глаза и обмяк, но не видел, как перестал дышать, – к тому моменту он уже почти не владел собственным телом. Эта девчонка Готтер, она же Нессель, по ее словам, похоронила погибшего – но это лишь слова. Безымянный и безликий холм земли – вот что он видел. Был ли под этим холмиком человек, какой именно, да и была ли вообще эта гибель, или же все, произошедшее на той дороге, было хорошо сыграно? Курту самому вполне могли подлить, подсыпать или каким угодно иным путем, вплоть до простого прикосновения отравой к коже, ввести снадобье, вызвавшее боль, беспамятство и слабость, но не смерть, после чего (случайно?..) он был обнаружен так кстати подвернувшейся ведьмой, излечившей его и (якобы) спасшей от верной гибели. «Излечение», к слову заметить, было нетрадиционным для лекаря, но вполне традиционным для агента. Такое с ним уже проделывали. Мало того – они несложным и испытанным путем получили для своего агента разрешение на свободу действий за подписью инквизитора. Ничему его жизнь не учит – знаменитого Молота Ведьм снова развели, как младенца. И вот – он в Ульме, исполнил указания Эрнста Хоффманна, встретился с Александером фон Вегерхофом. Стригом. Предатель-следователь, лесная ведьма, стриг с поддельным Знаком – одна шайка; и все для того, чтобы заманить и удержать его, Курта Гессе, в приграничном городе Ульме… Для чего, чего от него ждут, чего хотят добиться – неизвестно, однако и нечто подобное тоже уже бывало, взять хотя бы прошлое расследование, когда его руками подобные же личности пытались отыскать и присвоить опасный артефакт. Есть ли в этот раз нечто схожее?

Или это паранойя, и он попросту не в курсе еще всего, происходящего в Конгрегации, невзирая на все те знания, какие наставникам пришлось ему открыть после пары расследований…

– О, Господи… – простонал Курт зло, перевернулся лицом вниз и накрылся подушкой; неистово разболелась голова, и это выводило из себя совершенно.

Головная боль одолевала всегда – всегда, когда вот такие смутные догадки проскальзывали где-то в глубине мыслей, но боль появлялась до того, как предположения эти оформятся в четкие выводы, сейчас же это была просто боль в висках от усталости, свалившихся на него внезапных волнений и избытка событий и противоречивой информации, требующей разрешения. Именно тот факт, что во все предшествующее время та самая, неестественная, рвущая боль над переносицей не преследовала его, не пыталась обратить внимание на упущенные мелочи, и бесил всего более, более всего раздражал и настораживал.

Последней каплей было то, что теперь сон упрямо не шел.

* * *

Утро Курт встретил тяжело. Нельзя было сказать, что болезненное ощущение в груди возвратилось в прежней силе, однако же неприятная пустота и слабое жжение в желудке заставили спуститься и потребовать завтрака в комнату как можно скорее. Явившемуся представителю обслуги, важному и учтивому, словно чужеземный посол, он препоручил заботу о своей дорожной одежде, вчерашним вечером повергшей в шок представителей местного трактирного света. Пропыленную потрепанную кожу слуга принял с видом крайней брезгливости, скрытой, к его чести сказать, довольно неплохо. Возвратить майстеру инквизитору его одеяние он пообещал спустя час, испытав явное облегчение, когда Курт милостиво позволил не спешить.

Он не сомневался в том, что, пусть не шок, но все те же косые взгляды будет вызывать и его сменное облачение, приберегаемое для ношения не в дороге, бою или прочих вредоносных для одежды обстоятельствах – в последние годы кожа исподволь, но непреклонно вышла из употребления среди всех, кроме солдат, курьеров и прочих представителей подобных же служб, по опыту знающих, что от полотна, сколь угодно дорогостоящего и качественного, в их работе толку мало. Объяснить нынешнему щеголю, что одни только штаны, красующиеся сегодня на майстере инквизиторе, стоят дороже всего его платья вместе взятого, было невозможно, да и не нужно, а Знак позволял зверски удавить еще в зародыше любую пренебрежительную усмешку.

Надев куртку, новенькую, почти ни разу не ношеную, еще скрипящую при каждом движении, Курт вздохнул с тоской. Если взять во внимание завершение его предыдущих расследований, то и на ней вскоре появится пара порезов, прожогов, ссадин или еще какой пакости, благодаря которой и это его одеяние постепенно перейдет в статус дорожно-боевого…

На стук в дверь Курт обернулся с раздражением, отперев не сразу, и застыл на пороге, вцепившись в начищенную медную ручку окаменевшими пальцами – по ту сторону, осиянный падающим из окна ярким весенним солнцем, стоял Александер фон Вегерхоф, приветственно улыбаясь и явно наслаждаясь оторопевшим видом майстера инквизитора.

– Bonjour[31], – пожелал стриг, шагнув глубже в широкий солнечный луч. – Замечательная сегодня погода, верно? Наконец-то настоящее весеннее солнце.

Курт молчал, осознавая, что выглядит до крайности нелепо, но не находя в себе сил выговорить хоть слово, все так же глядя на ночную бестию, красующуюся в дневном свете, долженствующем убить ее на месте одним лишь касанием…

– Войти – не пригласишь? – вкрадчиво осведомился фон Вегерхоф, и он, наконец, коротко выцедил:

– Нет.

– Что ж, придется без приглашения, – пожал плечами стриг и, отстранив хозяина локтем, неспешно прошагал в комнату, остановясь у окна и подставив солнцу лицо с подчеркнутым блаженством. – Нет, положительно, погодка отменная.

– Что ты делаешь… здесь? – с грохотом захлопнув дверь, выговорил Курт, окончательно справившись с первой растерянностью; стриг усмехнулся, обернувшись.

– Ты хотел сказать «сейчас», – уточнил фон Вегерхоф снисходительно и пояснил: – Не смог отказать себе в удовольствии увидеть твое лицо. Надо признать, ты меня немного разочаровал – Эрнст в этой же ситуации отпрыгнул, как от огня, и едва не загремел на пол… О, – хмыкнул стриг, окинув новое облачение хмурого майстера инквизитора придирчивым взглядом, и отступил назад, словно живописец, оценивающий только что набросанный ландшафт. – Стильненько. Брутальненько. Местный свет будет сражен наповал. Особенно дамы. Особенно замужние… Нечего на меня коситься, Молот Ведьм; здесь тебе не Кельн. Там – Вавилон, и стерпят все.

– А здесь?

– И здесь – Вавилон, – согласился фон Вегерхоф и, подумав, докончил: – Только после столпокрушения. В Ульме подобает блюсти некие правила – негласные, однако от этого не менее значимые, и от твоего облика будет зависеть первое впечатление о тебе – и оно останется навеки. Да, конечно, город пограничный, и повстречать здесь можно всякое, всякий наряд, говор и всякую разновидность, но это все проезжие, пришлые et cetera, и отношение к ним соответственное – словно к плесени, которая пройдет сама весною. На сословия здесь смотрят мало, но местную моду ты блюсти обязан, иначе сочтут неуважением, а за сим следует строгая кара в виде неприятия и нежелания общаться, что для следователя, согласись, довольно удручающая будущность. Посему жечь меня взглядом не стоит, а стоит слушать моих советов.

– Улиток есть не стану, – предупредил Курт, и фон Вегерхоф рассмеялся, отмахнувшись:

– Станешь. И есть улиток, и появляться в ульмском свете, и корчить из себя имперского рыцаря, и дамам улыбаться – все будет, Гессе; если дело потребует.

– В данный момент дело требует явления в магистрат, посему…

На недвусмысленный кивок в сторону двери стриг внимания не обратил, с готовностью отозвавшись:

– Разумеется, требует; идем – представлю. Кстати замечу, имей в виду: здесь ратушу магистратом не называют. Не принято.

– Благодарю за ценные указания, однако в конвое не нуждаюсь, – не скрывая неудовольствия, покривился Курт; фон Вегерхоф усмехнулся:

– Я помню, на чем мы условились, Гессе: ты действуешь так, будто внедрен в среду враждебных сил, представителем коих я являюсь, и per definitionem[32] предполагаешь, что я не тот, за кого себя выдаю. Ты мне не веришь и разрываешься между желанием начать, наконец, расследование и практической невозможностью работать; и каждое мое слово пробуждает в тебе массу подозрений… Сейчас я усугублю эти подозрения, ибо скажу, для чего мне нужно появиться в ратуше с тобой вместе. Размахивать моим Знаком у носа ульмских бюргермайстеров – это уже non-sens, а я должен принимать участие в расследовании так, чтобы никто не смотрел на это косо. Приятель-инквизитор, который поручится за мою благонадежность – это и есть то, что нужно.

На глумливо усмехающегося стрига Курт взглянул мельком, отвернулся к окну, с интересом рассматривая галдящую улицу, спиной продолжая ощущать снисходительный любопытствующий взгляд, явно отслеживающий, какую реакцию вызвали произнесенные слова.

Вот оно?.. Вот то, что им надо? Вмешаться в дело… для чего? Замять ошибку кого-то из своих? Или убийство и впрямь совершил некто, не известный фон Вегерхофу, и его хозяева, покровители или приятели дали ему поручение отыскать собрата раньше Инквизиции, дабы прибрать к рукам? Навряд ли стриг попросту допустил оплошность и теперь исправляет собственную ошибку…

Стриг…

Стриг?

Курт осторожно перевел дыхание, уставясь в уличную суету с еще большей заинтересованностью и стараясь не замечать направленного в спину взгляда, захваченный внезапно возникшей мыслью. А с чего, собственно говоря, он решил, что Александер фон Вегерхоф – стриг? Незаметно подкрался… Ерунда. Кое-кто из воспитанников Хауэра наверняка может и не такое. Удержал с необыкновенной силой… Да, слово «нечеловеческие», несомненно, зарождается при воспоминании о каменных тисках, захвативших его вчерашним вечером, однако – неделю назад Курт видел обыкновенного человека, гасящего пустой ладонью огонь на расстоянии трех шагов. В Конгрегации – чего только теперь не увидишь, что же говорить о ее противниках?.. Бледен… И вовсе не доказательство. Бесцветные волосы и почти прозрачные глаза – у человека это всего лишь черты вырождения, типичные для германских родов, свято блюдущих знатность и «чистоту крови», либо же признаки болезни этой же самой крови. А вот свидетельств, говорящих в пользу человечности барона фон Вегерхофа, довольно. Он принимает обычную пищу, пресловутых клыков не имеет, а главное – самое главное! – свободно разгуливает при дневном свете…

– Что за сенсационная мысль осенила? – с неподдельным интересом осведомился фон Вегерхоф, демонстративно втянув воздух и прислушавшись. – Сердце заколотилось, давление подскочило… Поделись, какие ужасы вообразились на сей раз?

– Припомнил, – отозвался Курт, вновь обернувшись, – твою весьма познавательную лекцию о зубовных отметинах. Того, чем можно эти отметины оставить, я у тебя, к слову заметить, не вижу. У тебя я не вижу вообще многого из того, что должен бы видеть.

– Ах, вот оно что. Внезапно усомнился в собственных выводах… Откровенно говоря, я был удивлен уже тем фактом, что вчера ты сумел эти выводы сделать. Приметы моей сущности были и впрямь довольно смутные.

– Так что скажешь? – оборвал Курт нетерпеливо. – Уж коли я допускаю твою неблагонадежность, отчего не допустить и мысль о том, что ты ввел меня в заблуждение относительно этой самой сущности?

– Для чего?

– Почем мне знать. Хоть бы и развлечения ради. Приятно иметь дело с болваном – ощущаешь собственную важность.

– Словом, тебе нужны доказательства? – спросил фон Вегерхоф уже почти серьезно. – Хочешь видеть эту сущность въяве?

– Хочу, – кивнул Курт, и тот вздохнул.

– Как угодно, – коротко вымолвил стриг.

Стриг. Теперь сомнений не осталось – сомнения разлетелись в прах, как сожженная до пепла бумага под порывом ветра.

Голос не изменился, но все же что-то иное явилось в произносимых звуках, словно в стальной коробке перекатывались ледяные осколки, и тот же лед застыл в глазах, похожих теперь на прихваченную морозом воду в пруду ранним зимним утром, и эта невидимая, неощутимая стужа приковывала к месту, не давая шевельнуться, мешая мыслить…

– Это ты хотел увидеть? – со змеиным шуршанием прозвенели ледяные осколки, и фон Вегерхоф подступил на шаг ближе, растянув в показательно широкой улыбке бледные губы, демонстрируя верхнюю пару клыков во всей их красе. – Смотри. Смотри внимательно. Это еще доведется увидеть, если ты доживешь до конца расследования. И, если успеешь, это будет последнее, что ты увидишь, если не доживешь… Ты удовлетворен?

– Вполне.

На то, чтобы удержать голос у предела дрожи, ушло не меньше сил, чем мгновения назад – на то, чтобы не попятиться, вжавшись лопатками в стену, этой детской привычкой сотворив иллюзию защищенности от того, что впереди. Фон Вегерхоф тихо выдохнул, прикрыл на миг глаза, и на тонкие губы вновь возвратилась прежняя легкомысленная усмешка.

– В темноте, – заметил он беспечно, – это и вовсе bien imposant[33]. Имей это в виду – на случай, когда повстречаешься с нашим подозреваемым.

– Французские корни? – заметил Курт, и стриг вяло отмахнулся:

– Факультет права в Пуатье. Весьма познавательно, невыносимо утомительно и местами предосудительно. Кроме того, в Орлеане я принимал участие в одном расследовании… однако же, в эту тему мы углубляться не станем – ведь я агент твоих страшных врагов, выдающий себя за союзника, а стало быть, беспременно солгу. А главное, мне покуда неизвестна степень посвященности, коей ты обладаешь.

– Ну, знаешь ли… – не сдержался Курт, запнувшись и не находя слов, дабы выразить возмущение; фон Вегерхоф покровительственно улыбнулся:

– Не сокрушайся. Ты непременно достигнешь моего уровня доступа – у тебя еще все впереди. К слову, впереди у тебя посещение местных властей, посему предлагаю завершить словопрения и демонстрации и перейти к делу. Поразмыслить о несправедливости того, что какая-то кровососущая пакость спорит с тобою рангом, ты сможешь и по пути в ратушу. Идти недалеко, – сообщил стриг уже за дверью гостиницы, когда они окунулись в гомон и шум давно пробудившегося города. – Если отвлечешь свой взор от оскорбленного самолюбия и устремишь его одесную себя, будешь иметь удовольствие лицезреть кровлю этого прибежища законности и порядка. Выстроено совсем недавно. Прошу обратить внимание – типичный образчик романского стиля; на мой вкус, непомерно выспренне, однако теперь люди разучились ценить простоту и строгость, и именно подобная прихотливость облика отчего-то вызывает в них ощущение значимости. Когда в Ульме будет выстроено здание, где разместится новообразованное отделение Конгрегации, полагаю, существующий архитектурный ensemble будет существенно расстроен, если приверженности высшего руководства по сию пору не претерпели существенных изменений.

– И когда же оное здание будет выстроено?

– Смета фактически утверждена, строители найдены, осталась пара-другая формальностей, – пояснил стриг охотно. – Вся эта суета с образованием здешнего отделения до удачного неудачно попала на некие перестановки сил в Ульме. За последние почти двести лет местный фогт впервые не выбран и приглашен городом, а назначен Императором. К прочему – он ландсфогт, а Ульм по всем законам город вольный, хотя, по все тем же законам, и стоит на земле, подвластной юрисдикции ландсфогта. Посему надлежит прежде дождаться, пока утрясется пересмотр проблем собственности, полномочий и прочих увлекательных вещей, и вопрос о выкупе городской земли под строительство – одна из них. В подобных вопросах имперские города до чрезвычайности императивны.

– Надеюсь, не с вышеупомянутым фогтом я сейчас говорю? – уточнил Курт; стриг пренебрежительно покривился:

– Я, разумеется, принимаю некоторое участие в бытии города – мне здесь жить, и жить долго – однако, pardon[34], впрячься в подобное ярмо – благодарю покорно. Такое предложение мне, признаюсь, поступало от избранных властей пару лет назад, когда они еще пребывали в блаженном неведении относительно ожидающих их политических перемен. Вероятно, отцы города решили, что юнец со средствами и ветром в голове – неплохое приобретение для Ульма; в соответствии с городскими законами, у меня была бы уйма обязанностей и миниатюрный перечень прав. Однако столь щедрое предложение мною было отвергнуто.

– Что ж так? – усмехнулся Курт недоверчиво. – Такой потенциал. Столько власти. Неужто твои руководители… кем бы они ни были, пусть даже (допустим) и конгрегатское начальство… не повелели воспользоваться возможностью?

– Будь я членом подполья стригов и малефиков, я бы, разумеется, этой возможностью не пренебрег, – согласился фон Вегерхоф. – Свой человек в таких сферах – это недурно, и лет через сто Ульм стал бы прибежищем всевозможной нечисти, кишмя киша мне подобными. Однако для Конгрегации фогт-стриг – скорее проблема, нежели подспорье. Свой человек куда практичнее. Сейчас я фактически волен поступать, как мне взбредет в голову, сообразуясь лишь с собственными желаниями и продиктованной вышестоящими необходимостью, любой же более или менее официальный пост лишит меня значительной доли этой независимости, а в сложных случаях – привлечет ненужное внимание окружающих. В данный же момент мое положение крайне благоприятно. У меня замок неподалеку, в Ульме – дом, взятый в аренду на тридцать пять лет, некоторые знакомства, кое-какие деловые связи и существенная свобода действий.

А у меня – дырка от кренделя, подумал Курт мрачно, сворачивая на относительно широкую улицу вслед за своим проводником…

В отличие от стрига, майстер инквизитор пребывал в полном одиночестве. В Аугсбурге он должен был работать в сотрудничестве с местным обер-инквизитором, в чьем распоряжении при необходимости был бы по меньшей мере один курьер, а то и голубиная почта, и, реши он связаться с макаритским руководством даже и через голову начальника, при большом желании и небольшом усилии это вполне можно было бы сделать. Кстати заметить, не в том ли их план – не удержать его в Ульме, а не допустить в Аугсбург?.. Быть может, никакого стрига нет и вовсе, кроме лишь вот этого, идущего рядом и беззаботно повествующего об истории архитектуры города? Быть может, все расследование это – всего лишь игра, инсценировка, исполненная для того, чтобы он оставался здесь как можно дольше? Или же распроклятая тварь говорит правду, и начальство у них одно…

Следовало бы обратиться с этим вопросом к упомянутому начальству; но как? Голубей в его распоряжении нет; ранг позволял запросить подобный инструмент работы, однако, вообразив ежедневную возню с этими славными гадящими созданиями, Курт подобную мысль отбросил еще в момент ее зарождения, и сейчас жалел об этом как никогда. Курьеров, что понятно, под рукой также не имеется; воспользоваться же гонцами, состоящими на службе местного магистрата, опасно. Факт взаимодействия светских властей или даже служителей Конгрегации с упомянутыми фон Вегерхофом малефиками есть res probata[35], и – как знать, нет ли среди ратманов[36] подобной личности? Согласно всем законам бытия, именно на такого Курт и попадет, обратившись за помощью. Да и, пусть бы даже местные власти оказались самыми искренними и невинными ревнителями веры и порядка – это все равно не выход. Любой гонец пробудет в пути столько времени, что вся эта затея окажется попросту бессмысленной. Хотя, конечно, успеть описать руководству события, предшествующие безвременной кончине майстера инквизитора первого ранга – уже немало…

– Нам направо, – на миг оборвав повествование о сложностях, связанных с мощением улиц, бросил стриг мимоходом, и Курт молча свернул вслед за ним.

Интересно, что скажет фон Вегерхоф, если прямо потребовать связи с вышестоящими? Если на минуту принять как истину его служение в Конгрегации, то отсюда проистекает следующее: агент такого уровня и подобной уникальности должен иметь хоть что-то, хоть какое-то средство, дабы в случае надобности быстро снестись с руководством. Если барон Александер фон Вегерхоф и впрямь из числа служителей – а такой вариант допускать приходится – такое средство у него есть наверняка, и он предоставит оное по первому требованию. Если же выкладки, произведенные минувшей ночью, имеют под собою основание, то стриг из кожи вывернется, чтобы не оказать инквизитору ни малейшей помощи, что и будет нагляднейшим доказательством справедливости сделанных выводов.

* * *

– Прошу, – торжественно объявил стриг, когда Курт остановился у первой ступени широкого каменного подъема. – Оплот порядка сего славного града. Имей в виду еще кое-что, – продолжил фон Вегерхоф уже чуть серьезнее, ступив на лестницу первым. – Зная ситуацию, к каковой ты наверняка привык, а оттого и избаловался, хочу предупредить: здешние бюргермайстеры – не то, что в Кельне. Ульмские, как и полагается по закону, избраны на год. И их двое. Как и полагается по закону. Воли у них немного, с прибытием же в эти места поставленного Императором фогта от нее и вовсе мало что осталось, а посему на особенно большую помощь от них не надейся. Кроме того, светские власти Ульма к Конгрегации относятся не столь радушно, и все, на что ты можешь уповать, это расчетливая учтивость. В лучшем случае. И самое главное: нынешние бюргермайстеры – оба полные болваны. Городу на это наплевать, ибо в дела горожан они не мешаются, добра не делают, однако и худа не творят, переизбрание уже на носу, посему никто и не суетится. Говорить тебе надо не с ними. Твоя цель – благоволение канцлера. Это единственный, кто знает свое дело, знает город и горожан. Полагаю, это – оттого, что письмоводитель не избирается на столь короткий срок, а служит многие годы до конца дней своих… Однако, не станем сейчас погружаться в общественно-политические диспуты, – повысил голос стриг, когда Курт поморщился и попытался было возразить. – Иоахим Зальц. Вот кто тебе нужен. Подводя итог сказанному, я бы заметил, что он единственный, кто имеет в этом городе истинное влияние и положение – не столько de jure, сколько de facto. Если в данный момент не проводится какое-нибудь сложное судебное заседание, где необходим нотариус, он сейчас свободен, а посему, минуя главную залу, мы направимся прямиком в его рабочую комнату. Нет, – удержав Курта за локоть, одернул стриг, когда тот двинулся вперед по широкому освещенному коридору. – Не сюда. Этим путем ты попадаешь именно в главную залу; а там, судя по тому, что я слышу, сейчас вовсю идет обсуждение горестной судьбы какого-то нечестного торгаша. Стало быть, народу – не протолкнуться: эти заседания обыкновенно заканчиваются чем-нибудь любопытным вроде запускания подсудимого в воды Донау или изгнания n?glig?[37], а то и nu[38] за городские ворота… Сюда.

Не будь рядом фон Вегерхофа, Курт ни за что бы не подумал отворить маленькую дверцу, с виду ведущую никак не более чем в кладовую; за дверцей, однако, открылся другой коридор, чуть у?же, освещенный не факелами, а рядом частых окошек не шире средней бойницы. Стриг шагал вперед уверенно и не задерживаясь подле дверей, остающихся по левую руку, не озираясь и не припоминая пути.

– «Деловые связи», ты сказал? – усмехнулся Курт, с некоторым трудом поспевая за его стремительным шагом. – Теперь понимаю, откуда столь тесное знакомство с ульмским канцлером. А ведь, насколько мне известно городское законодательство, местным замковым владетелям запрещается иметь в городе собственность и вмешиваться в торговые дела?

– Собственности в Ульме у меня нет, – возразил фон Вегерхоф. – Как я упомянул уже несколько минут назад, мой городской дом арендован. И ни единая буква закона мною преступлена не была.

– А дух?

– А spiritus, Гессе, ubi vult spirat[39]… Сюда.

В дверь, пригнувшись под низкой притолокой, фон Вегерхоф прошел первым, не замешкавшись на пороге; Курт, войдя, прикрыл створку за собою и замедлил шаг, исподволь оглядывая светлую комнату, уставленную полками; все свободное место занимали два внушительных стола, один из которых был завален свитками, стопками бумаги и книгами. За другим, чуть более свободным, восседал грузный, сутулый, как мост, человек, низко склонившийся над разверстой перед ним книгой устрашающих размеров. На скрип двери он оглянулся с раздражением, при виде фон Вегерхофа поморщась, точно от внезапного приступа ревматической боли.

– Господин барон… – без особенной радости поприветствовал канцлер, и стриг широко улыбнулся, коротко кивнув:

– Майстер Зальц. Доброго вам утра.

– Дня, – поправил тот, с неудовольствием обронив взгляд на замершего поодаль майстера инквизитора. – За полдень, позвольте заметить, и у людей занятых – день, господин барон.

– Сии слова означают, что мое присутствие нежелательно? – уточнил фон Вегерхоф, усевшись на скамью у окна, и, закинув ногу на ногу, привалился спиной к подоконнику; канцлер нахмурился.

– Что это с вами за юноша, глядящий на меня так, словно я новая статуя с фонтаном?

– Дайте подумать, – попросил стриг неспешно, заведя глаза к потолку. – Мрачный, как смерть, весь в коже, точно наемник, оружием увешан, словно праздничная ветвь – сластями… ах, да, на шее у него Знак инквизитора; что б все это значило?

– Александер! – осадил Курт, и тот умолк, с нарочитой обидой отвернувшись. – Курт Гессе, следователь первого ранга, – представился он, подступивши к столу ближе, и Зальц болезненно покривился снова. – Насколько мне известно, мое появление в Ульме не является неожиданностью.

– Верно, рат направлял просьбу прислать к нам инквизитора, – согласился канцлер со вздохом и, упершись в стол ладонью, начал грузно подыматься с низкого глубокого стула; Курт вскинул руку:

– Сидите, сидите.

– Благодарю вас, – искренне произнес Зальц. – Эта работа убьет меня когда-нибудь… Весьма рад, майстер Гессе; однако – отчего вы почтили вниманием мою скромную персону, а не кого-либо из бюргермайстеров? Я всего лишь нотариус и архивист, и городские дела подобной серьезности – не сказал бы, что они входят в число моих полномочий и обязанностей.

– Я не diplomat, – отозвался Курт с дипломатичной полуулыбкой и, придвинув стоящий у соседнего стола табурет, уселся напротив. – Посему не стану погружаться в околичности и скажу как есть. До меня дошли некоторые сведения, говорящие о том, что оба бюргермайстера люди… занятые, по каковой причине ожидать от них особенно большого внимания к подобным проблемам, а также ощутимой помощи – не следует, и что именно в ваших руках сосредоточено некоторое влияние на жизнь города. Кроме того, полагаю, собственно помощь архивиста мне весьма пригодилась бы в этом деле, ибо – кому как не вам знать, не происходило ли в истории города нечто подобное в прошлом, как часто и как давно.

– «Влияние на жизнь»… – повторил Зальц, бросив взгляд на стрига, и вздохнул. – Сдается мне, я понимаю, откуда подул этот ветер. Однако господин барон человек молодой, майстер инквизитор, и временами спешит с выводами. Как архивист (вы правы) я знаю многое, что проходит мимо внимания прочих должностных лиц ратуши, а также то, что оные уже не помнят или не могут помнить, и как нотариус – да, я слежу за соблюдением законности также и вышеупомянутыми лицами. Если вам кажется, что я могу оказать какое-либо содействие, я, разумеется, к вашим услугам, хотя и слабо представляю, чем могу вам помочь.

– Не отбрыкивайтесь, майстер Зальц, – усмехнулся стриг, – скромность – не ваш конек. Вы загнали его в стойло лет двадцать назад, где он благополучно издох от недостатка ухода и полнейшей обездвиженности…

– Господин барон, – тщательно скрывая раздражение, оборвал канцлер, косясь на Курта с нервозной настороженностью, – я не ваш духовник и не желал бы обсуждать ваши манеры, однако…

– Обсуждать манеры других – это единственно верный путь держать в узде собственные, – отмахнулся фон Вегерхоф беззаботно. – Поскольку же вас как человека добродетельного, судя по всему, весьма тревожит данный вопрос, я со всем христианским смирением готов предоставить себя в качестве оной узды.

– Наверняка майстер инквизитор имеет какие-то планы в отношении вас, господин барон, однако позволю себе заметить, что, с моей скромной точки зрения, сие дело мало вас касается, и находиться здесь вы, вообще говоря, не должны. И без того ваше вмешательство в дела Ульма носит характер излишне настойчивый.

– Вы правы, – сокрушенно кивнул стриг, с неподдельным вниманием и придирчивостью изучая ногти на бледной тонкой руке. – В самом деле. Наверняка мощеные улицы – это непотребное излишество; кто я такой, чтобы спорить с вековыми традициями?.. Кстати сказать, майстер Зальц, когда я получу, наконец, финансовый отчет о моем последнем взносе на эту мою назойливую блажь?

Взгляд, брошенный в сторону Курта канцлером, был уже не просто нервным – почти несчастным.

– Ведь вы знаете, что эти вопросы – не ко мне, – в голосе Зальца прорвалось явное смятение, и пухлые пальцы, испачканные чернилами, сцепились в плотный замок, теребя обложку лежащей на столе книги. – Городской камерарий всегда на месте; будьте любезны обратиться к нему. А теперь, если вы не возражаете, я бы желал продолжить беседу с майстером инквизитором; вернее сказать, – обратясь к Курту, уточнил канцлер, – я хотел бы задать вам вопрос. Не сочтите за неуважение, однако у меня вызывает некоторое недоумение факт присутствия при нашем разговоре господина фон Вегерхофа. Разумеется, как человек, проживающий в пределах Ульма, господин барон оказывает некоторую благотворительность ради благоустройства города, однако…

– Он хочет спросить, что я тут делаю, – перевел стриг с усмешкой; Курт поморщился:

– Александер! Не лезь, сделай одолжение.

– Предатель, – укоризненно выговорил тот, и Зальц взглянул на обоих с нескрываемым удивлением.

– Прошу простить, если я выскажу нечто неразумное, майстер инквизитор, – произнес он нерешительно, – однако из ваших слов я делаю вывод о том, что вы состоите с господином бароном в приятельских отношениях.

– Увы, – вздохнул Курт с непритворным сожалением. – Всякому дается свой крест. Не могу сказать, насколько я заслужил столь тяжкий, но Господу, полагаю, виднее. Что же до вашего первого вопроса – да, я уже успел понять, насколько тесно, скажем так, Александер взаимодействует с городскими властями и… некоторыми деловыми кругами, а посему понимаю вашу озабоченность, майстер Зальц. Понимаю, что его навязчивость способна довести до белого каления; поверьте, я это знаю не хуже вас, однако в его внимании к этому делу нет ничего предосудительного с точки зрения законности. Главное, что движет им, это простое желание устранить factor, делающий жизнь Ульма опасной и неприятной; а в том, чтобы в городе все шло, как прежде, он, прямо скажем, кровно заинтересован. Вторая причина несколько менее важна, но не менее понятна – любопытство. Наверняка вы станете меня осуждать за потакание оному, и я с вами даже соглашусь…

– Мне весьма жаль его преждевременно почивших родителей, – с неудовольствием заметил канцлер, – и не могу не заметить, что, будь над господином бароном во время оно крепкая отцовская рука, его привычка получать желаемое любой ценой наверняка приобрела бы менее сильный характер.

– Вы хотите сказать – менее сильный характер приобрел бы я, – поправил фон Вегерхоф. – Лукавый старый лис; вы бы об этом мечтали, майстер Зальц, верно? Немного в округе имущей знати, которая раскошеливалась бы на городские нужды; если б я только еще не требовал отчетов о своих деньгах – вот это был бы вовсе рай, а?

– Все ваши взносы – единственно ваша воля, господин барон, – оскорбленно произнес канцлер, распрямившись. – Город вам безмерно благодарен, однако никто и никогда не просил…

– «Набатный колокол, господин фон Вегерхоф»… – передразнивая чей-то трескучий голос, выговорил стриг. – «Изволите видеть – трещина»… Наверное, некоторая слабость характера во мне все же наблюдается; с чего б еще я стал приносить в дар городу то, на что раскошеливаться должны были сами горожане? А мои средства, заметьте, получены тяжким трудом; вам ли не знать, что за проходимцы ульмские дельцы – норовят облапошить при всяком удобном случае; вести с ними дела решительно невозможно.

– Вы вообще не имеете законного права вести торговые дела в городе! – возмущенно напомнил канцлер; фон Вегерхоф удивленно приподнял брови:

– Вести дела? Я? Господь с вами, майстер Зальц; сверьтесь с данными камерария – у меня нет никаких дел в Ульме.

– А кому же, в таком случае, принадлежит торговый дом Фельса?

– Фельсу, надо полагать, – пожал плечами стриг. – Я, разумеется, имею некоторое представление о том, что творится в Ульме, однако проникать в тайны негоциации – для этого у меня недостанет терпения и познаний. Мои увлечения находятся в сфере скорее возвышенной. Теология, религиозные диспуты – это по мне; прения же о взаимоотношении курса талера и лиры есть занятие беспокойное и дурно сказывающееся на здоровье. Замечу, что расследование, начатое майстером инквизитором, как раз и лежит в пределах моих интересов. Так сказать, usus[40] после длительной теоретической подготовки; если повезет, у меня будет возможность увидеть живого стрига.

– После чего торговый дом Фельса действительно будет принадлежать исключительно ему самому, – заметил канцлер.

– Что за мрачные мысли, – пренебрежительно фыркнул фон Вегерхоф. – Кроме того, если иметь в виду тот факт, что расследование ведет Молот Ведьм, живым я этого стрига навряд ли успею увидеть.

– Прошу прощения?.. – несколько удрученно проговорил Зальц, вновь обратясь к Курту. – Постойте-ка; майстер инквизитор, не доводилось ли вам служить в Кельне?

– Я покинул его чуть более трех месяцев назад. Это что-то меняет?

– Шутить изволишь? – не позволив канцлеру ответить, вклинился стриг. – Ты отправил на костер князь-епископа и герцога; полагал – молва сюда не дойдет?

– Что ж, – окончательно сникнув, подытожил Зальц, – на одно, по крайней мере, в свете данной новости можно полагаться почти с уверенностью: немала вероятность того, что дело все же будет раскрыто. Однако я настоятельно рекомендовал бы вам ради вашего же душевного здравия не вовлекать господина барона в участие в данном расследовании.

– Бросьте, майстер Зальц, вовлечь меня против моей воли ни во что нельзя; отвлечь, впрочем, тоже…

– Я думаю, – стараясь удерживать в голосе выражение крайнего дружелюбия, оборвал его Курт, – вы уже заметили и сами, что отговорить его невозможно. Если Александер вцепится вам в глотку, то не отпустит до тех пор, пока не получит свое сполна. Кроме того, некоторая практическая польза от него все же будет. Я в Ульме человек новый, не знаю здесь никого и ничего, Александер же прожил в этом городе некоторое время и уж наверное знаком со многими, ему известны некоторые тонкости, каковые могут ускользать от моего внимания, местная специфика; если при всякой сложности и любом возникшем у меня вопросе я стану наведываться в ратушу, вскоре здешней страже дадут указание при моем приближении захлопывать входные двери. Александера же я смогу поднять хоть с постели, хоть из гроба, дабы справиться о чем-либо, интересующем меня или вызывающем сомнения, и жаловаться он не станет, ибо его к этому делу будет привязывать не служебная надобность, а нечто, что держит куда крепче – собственное увлечение.

– Что ж, это ваше решение, это, в конце концов, ваше дело, и мешаться в него я не имею права и желания, – тяжело вздохнул Зальц. – Со своей стороны обещаю вам любую помощь, на какую лишь хватит моих полномочий, сил и знаний. Как я понимаю, в данный момент вас интересует, не происходило ли подобных бед в обозримом прошлом Ульма?

– Все верно. Также мне нужны имена и адреса свидетелей по этому делу, а именно – того, кто обнаружил тело, адрес жертвы и того трактира, подле коего она проводила свое свободное… или рабочее, как угодно… время. Кроме того, я хотел бы иметь доступ к архиву, дабы изучить его самостоятельно, если появится необходимость. Вполне вероятно, что я, согласно опыту своей работы, смогу увидеть то, на что вы или кто-либо другой попросту не обратит внимания.

– О, – неловко проронил канцлер, на миг опустив глаза в стол. – На это, прошу простить, требуется разрешение рата, посему…

– Да бросьте, – оборвал его Курт. – Они ведь занятые люди, как я уже успел узнать; к чему им лишняя морока со мною? Убежден, никто из членов городского совета не станет возражать – ведь сие будет делаться исключительно во благо города. Открытость же ваша для сотрудничества будет ничем иным как проявлением добропорядочности и верноподданничества, в то время как поведение, обратное этому, будет выглядеть – согласитесь – несколько странно. Вы согласны со мной, майстер Зальц?

– Не могу не согласиться, – невесело и натянуто улыбнулся канцлер. – Что ж, архивы в вашем распоряжении, майстер инквизитор. Господин барон наверняка покажет вам, где располагается мой дом; если потребуется, можете поднять с постели и меня – моя заинтересованность в налаженной жизни города ничуть не меньше его.

– Разумеется, он заинтересован, – усмехнулся фон Вегерхоф уже в узком коридоре за дверью. – Как знать, кто станет следующей жертвой? Быть может, кто-то, кто, подобно мне, отстегивает ему долю от своих деловых доходов. Для него это было бы по меньшей мере обидно.

– Почему ты уверен, что следующая жертва вообще будет? Вчера разговор не состоялся как должно, и у меня из головы вылетели твои слова; ты сказал, будто есть какие-то указания на то, что здесь действует местный. Какие?

– Был еще один случай, о котором не известно ни рату, ни городской страже, никому из горожан, – посерьезнев, пояснил фон Вегерхоф; Курт остановился, глядя на стрига пристально и недоверчиво.

– А тебе, стало быть, известно, – проговорил он медленно, и тот вздохнул:

– Мне известно, потому как я едва ль не в буквальном смысле споткнулся о труп около трех недель назад, за неделю до последнего происшествия. Это было уже под утро, я возвращался домой…

– …с кормежки?

– С попойки, – отозвался стриг с любезной улыбкой. – Не скажу, что я заводила местной молодежи, однако, случается, провожу время с кое-кем из ульмского света нового поколения. Это помогает быть в курсе дел, которые минуют око прочих горожан и замковых старожилов. В ту ночь я оказался на улицах в третьем часу, и неподалеку от трактира, где происходил кутеж, наткнулся на тело. Все та же история – femme l?g?re[41], что, впрочем, и понятно – ночами чаще всего именно они появляются поодиночке.

– Или это говорит о том, что наш любитель выпить – мужского пола, раз уж предпочитает девочек?.. Кстати, а почему? – поинтересовался Курт с искренним любопытством. – Не все ли равно? Или женщина вкуснее?

– Почему? – переспросил фон Вегерхоф и, остановившись, произнес с нехорошей усмешкой: – Я скажу, почему. Представь, – чуть понизив голос, произнес он, подступив ближе, и Курт, попятившись, ткнулся спиною в стену. – Так это происходит, – уже шепотом продолжил стриг, приближаясь на шаг с каждым словом. – Ты подходишь вплотную – вот так… прижимаешь к себе… А потом твои губы прижимаются к шее – долго-долго…

– Шаг. Назад. Быстро, – угрожающе вытолкнул Курт сквозь зло сжатые зубы, и фон Вегерхоф рассмеялся, отступив:

– Вот почему. Примерно по той же причине содомия в среде стригов цветет буйным цветом. Психика не выдерживает… Большинство же – да, предпочитают противоположный пол; надеюсь, тебе не доведется познать это на собственном опыте, лучше просто поверь на слово – процесс этот весьма неоднозначен. Для обоих, и для жертвы в том числе. Это не то же самое, что ткнуть иглой или ударить ножом в шею. Это… в некотором роде единение, и не только в примитивном физиологическом смысле… Тот же факт, что обе наши жертвы – женщины, может, тем не менее, ни о чем не говорить. Новички в большинстве своем предпочитают девиц по той простой причине, что своих сил еще не знают, не уверены в них и на кого-то физически более-менее сильного нападать опасаются, а посему их начальный ration – все больше женщины и дети.

– А твой?

– Это не относится к делу, – на мгновение утратив свой беззаботно-повествовательный тон, отрезал фон Вегерхоф, отвернувшись, и вновь двинулся вперед, не задерживаясь, чтобы проверить, поспевает ли за ним Курт. – В деле же вывод следующий: личность жертв может означать что угодно.

– Пусть так, – не стал спорить он, выйдя в широкий коридор и зашагав теперь рядом с собеседником. – А тело?

– Пришлось вспомнить молодость, – покривился стриг, пояснив в ответ на непонимающий взгляд: – Унес с улицы и сжег.

– Чувствуется большой опыт, – неприязненно усмехнулся Курт. – Почему ты не сообщил об этом в магистрат?

– Я сообщил об этом тем, кому следовало. Второе убийство произошло, когда я уже ожидал появления Эрнста в городе.

– «Сообщил, кому следовало», – повторил он размеренно, выходя следом за фон Вегерхофом на залитую весенним солнцем каменную лестницу ратуши. – Кстати. Как ты это сделал? У тебя есть связь?

– Желаешь ею воспользоваться, дабы получить доказательства моей благонадежности? – с вновь возвратившейся беспечной улыбкой уточнил стриг и кивнул, не дав ответить: – Получишь. Связью уже воспользовался я, и доказательства ты получишь завтра, если навестишь меня в моем доме (его тебе любой покажет) где-то около полудня. До тех же пор, как я вижу, работа совершенно невозможна; ты меня не слушаешь, а если слушаешь, думаешь не о том. Если ты и впредь станешь растрачивать ресурсы своей хваленой интуиции не на те выводы, мы завязнем в этом деле, pardon, намертво. На сегодня я избавлю тебя от своего общества; отдохни, оглядись, прогуляйся по городу, ознакомься с местностью, отоспись, в конце концов – судя по твоему лицу, этой ночью ты не спал, пытаясь выстроить цепь догадок относительно моих недобрых намерений. А завтра – завтра обсудим дело должным образом. Adieu! – махнул рукой стриг и, по-прежнему не ожидая ответа, развернулся и мягко и легко, словно кот, сбежал по ступеням вниз.

Глава 8

Совету фон Вегерхофа он последовал, сообразуясь также и с собственным желанием или, точнее, с неизбежностью – ничем иным, кроме странствия по улицам города, заняться сейчас было попросту нечем.

«Ознакомление с местностью» носило характер скорее номинальный: во всем, кроме мелочей, Ульм походил на покинутый им не так давно Кельн – та же набережная, разве что не вымощенная по всей ее протяженности, те же улицы, то же торжище, заполоненное всевозможным людом, те же церкви и кварталы, четко делящиеся на бедняцкие, типичные и дорогостоящие, в одном из которых, надо полагать, располагалось и жилище стрига. Выяснить, где именно, оказалось и впрямь несложно – первый же встречный в ответ на вопрос Курта ткнул пальцем влево, в сторону трехэтажной постройки с гонтовой крышей и окованной тяжелой дверью. За незашторенными окнами не было заметно ни движения, посему нельзя было сказать с уверенностью, находится ли хозяин в доме либо же от здания магистрата направился прямиком на встречу со своими хозяевами или приятелями. Был бы Александер фон Вегерхоф человеком, Курт, несомненно, проследил бы за ним еще от самой ратуши, однако сесть на хвост стригу он не рискнул и теперь умирал от любопытства, еще долго пытаясь незаметно для частых прохожих высмотреть в окнах дома хоть какие-то признаки жизни.

Найти дом единственного свидетеля по этому мутному делу оказалось чуть сложнее и потребовало некоторого времени и усилий; возвратиться пришлось едва ли не к самой ратуше, по тесным и довольно извилистым улочкам пройдя еще с полгорода. Отыскивая «дом с синим лебедем на флюгере», Курт не в первый уже раз подумал о том, что к улицам и жилищам надлежало бы применить те же правила учета, что и к книгам в больших монастырских или университетских библиотеках. «Улица горшечников, дом пятый», «сапожный переулок, дом третий» – вот это было бы куда как отчетливее и ясней, чем неопределенное «такой вот с поцарапанной дверью напротив вяза, как свернете»…

Разговор со свидетелем, отыскавшимся с таким трудом, затраченного времени ничем не оправдал. Праздный бюргер, запинаясь и пряча глаза, отвечал скупо и вяло, поминутно озираясь на застывшую в дверях соседней комнаты жену, каковая, очевидно, его поздними походами по трактирам довольна не была и, судя по всему, не единожды уже об этом высказалась. Ничего внятного добиться Курт не сумел, и рассказ, им услышанный, в точности повторял то, что он уже предчувствовал. Выходя из круглосуточно открытого заведения, горе-свидетель был уже изрядно навеселе, чтобы не сказать сильней, и в темный проулок за углом трактира завернул по понятной нужде; увидев в грязи тело и решив, что девица пьяна, попытался добудиться ее, узнав в оной постоянную обитательницу вышеупомянутого заведения (здесь хмурая супруга насупилась еще более, из чего Курт сделал вывод, что по его уходу беднягу ожидает пренеприятнейшая беседа). Осознав, что обнаружил бездыханное тело, тот возвратился в трактир, поднял посетителей на ноги, и уже те во главе с хозяином, осветив труп, изобличили причину смерти. Попытки выяснить, не подсаживался ли кто-либо к убитой тем вечером, окончились ничем: судя по сбивчивым и не вполне внятным ответам, подсесть норовил сам допрашиваемый, однако по причине изрядного охмеления исполнить задуманное не сумел, после чего уже слабо разбирал, что происходит вокруг него.

Дом с синим лебедем на крыше Курт покинул, не испытав даже разочарования – весь этот разговор вообще был проведен более pro forma, нежели с чаянием и в самом деле выяснить нечто полезное; на беседу с хозяином трактира также больших надежд не возлагалось, хотя ad imperatum[42] и она тоже должна была состояться. Собственно говоря, вопрос о том, не уделял ли кто-либо в тот вечер повышенного внимания убитой, задавался все так же ради очистки совести; кем бы ни был на самом деле Александер фон Вегерхоф, что бы ни задумал, его заключения, тем не менее, казались логичными, и следовательно, сложно было допустить, что стриг-новичок, мучимый жаждой крови и потерявший голову настолько, что набросился на человека поблизости от многолюдного места, стал бы подбираться к жертве заранее, соблазняя и выманивая…

В гостиницу Курт возвратился ближе к вечеру, одолеваемый усталостью, голодом и унынием. С какого конца браться за это расследование, было совершенно неясно, свидетель был бесполезен, жертва безлична, познания следователя в предмете – крайне скудны, и единственным источником информации являлся субъект, полагаться на которого было полным сумасшествием и одно только существование коего в этом мире было совершенно непозволительно.

Заснул майстер инквизитор довольно рано и проспал до позднего утра – как бы ни терзали разум всевозможные гипотезы и догадки, утомленный долгим днем и не оставившей его до конца болезнью организм все же взял свое. Проснувшись, Курт поднялся с постели не сразу, еще долго глядя в потолок и хмурясь собственным мыслям.

Мысли были унылые. Сегодняшняя встреча с фон Вегерхофом могла означать лишь две вещи: либо в полдень Курт узнает доподлинно и достоверно, что стриг не лгал, говоря о своей службе в Конгрегации, либо спустя малое время после полудня следователя первого ранга Курта Гессе попросту не останется по эту сторону бытия. Вообразить себе то, что могло бы его убедить бессомненно, Курт не мог, а потому к столу перед письменным прибором сел в настроении мрачном и фаталистичном. Обер-инквизитор Кельна, под чьим началом ему привелось отслужить почти год, сейчас наверняка заподозрил бы, что конец этого мира близок либо уже свершился, ибо, по его мнению, ничто иное не было способно заставить его подчиненного сесть за написание отчета по делу по доброй воле.

* * *

Отчет, более походящий на завещание, отнял без малого два часа – боясь упустить какую-нибудь значимую деталь, Курт перечитывал каждые пять строчек, припоминая любую мелочь, каждое слово и каждый косой взгляд, брошенный в его сторону Александером фон Вегерхофом. Готовое сочинение он запечатал по всем правилам, тщательно и скрупулезно, и, разыскав хозяина гостиницы, вручил ему с просьбой в случае его исчезновения немедленно отослать в Кельнское отделение Конгрегации – кому еще, кроме своего покинутого начальства, в подобной ситуации можно доверять, он более не смог придумать.

Хозяин гостиницы в ответ на его просьбу скривил губы, словно услышал нечто непристойное, и на запечатанный свиток в своей руке взглянул, точно на дохлую крысу.

– Простите, – проговорил владелец с надменной неохотой, попытавшись отдать письмо обратно. – Я не желал бы показаться невежливым, однако хочу заметить, что подобные действия не входят в число моих обязанностей как держателя постоялого двора. Я не знаю, где вам доводилось служить до сего дня, и вы, наверное, превратно себе представляете, каково положение вещей в порядочных заведениях.

– Не понял, – проронил Курт сухо; хозяин распрямился, еще настойчивее вытянув руку с письмом:

– В нашем городе, видите ли, не принято втягивать в сомнительные деяния добропорядочных горожан, и…

– «Сомнительные деяния», – повторил Курт медленно, чувствуя, что леденеет от злости, и сдерживая жгучее желание ухватить этого напыщенного харчевника за шиворот, приложив как следует о каменную стену его бесценной забегаловки. – Стало быть, такого мнения добропорядочные горожане о работе Конгрегации?.. Кажется, отсутствие в Ульме постоянного отделения дурно сказывается на умственных способностях упомянутых горожан, да и на добропорядочности тоже – причем в первую очередь… Господин…

– Вайгель, – отозвался тот оскорбленно; Курт кивнул:

– Вайгель… Господин Вайгель, вам доводилось слышать обо мне?

– А должен был?.. Прошу прощения, майстер инквизитор, однако у меня нет времени для…

– Курт Гессе, – напомнил он холодно. – Гессе Молот Ведьм; слышали про такого? Вижу по вашему лицу, что слышали. Наверняка вам рассказывали обо мне всевозможные мерзости и ужасы, одни других страшней. Так вот, господин Вайгель, хочу заметить вам, что все это – правда, и если в Ульме я не встречу понимания со стороны местных обитателей, эти ужас и мерзость воцарятся здесь надолго. Уж я постараюсь. Благорасположение Конгрегации к пастве, как я вижу, добрых плодов не приносит, а всякое древо, господин Вайгель, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь. Перечтите Писание на досуге, дабы при нашем следующем разговоре мне не пришлось выслушивать от вас подобных речей. А теперь, – повторил Курт, когда хозяин, медленно белея щеками, потупился и отступил, спрятав за спину руку с письмом, – я напомню, что вы должны сделать. Если этим вечером я не возвращусь в вашу гостиницу, вот это вы должны передать в Кельн, обер-инквизитору лично. Это – понятно?

– Но как? – беспомощно воспротивился хозяин. – Ведь я не имею посыльных, я не торговец…

– Найдете, – оборвал Курт, и тот вздохнул, с ненавистью глядя в стену:

– Да, майстер инквизитор. Найду.

– И напоследок: не вздумайте просто бросить этот свиток в очаг, если я не появлюсь здесь. Вы ведь не настолько глупы, верно?

– Не извольте сомневаться, майстер инквизитор. Если того потребуют обстоятельства – отошлю в сохранности.

– Благодарю вас, – улыбнулся Курт, и хозяин перекосился, точно кто-то невидимый от всей души саданул его по почке.

Из гостиницы Курт вышел в расположении духа еще более угнетенном и подавленном. Кельнские жители также утратили, как и большинство городского населения Германии, былой страх перед некогда ужасавшей всех Инквизицией, однако те хоть сохранили нечто вроде уважения, это же обиталище вольных торговцев, ремесленников и прочих человеческих разновидностей, судя по всему, от излишней вольности распустилось вконец. Учинять поголовную расправу майстер инквизитор, разумеется, не намеревался, однако откорректировать текущее положение дел и вправду следовало. Для чего, впрочем, стоило как минимум постараться остаться сегодня в живых.

К дому фон Вегерхофа Курт направился верхом – измерять собственными ногами этот галдящий запутанный муравейник он сегодня был не в настроении, а кроме того, так, с вывешенным поверх куртки Знаком, ничтоже сумняшеся расталкивая прохожих конской грудью, он привлекал к себе внимание. Если стриг и обнаглеет настолько, что убьет его в собственном доме, свидетелей того, что новоприбывший инквизитор в оный дом входил перед своим исчезновением либо гибелью, будет немало…

На стук отперли почти мгновенно; подтянутый, похожий чем-то на гостиничного хозяина прислужник склонился с важностью, достойной придворного.

– Вас уже давно ожидают, майстер инквизитор, – произнес он с видимой укоризной, и Курт, не сдержавшись, бросил:

– Не страшно. Времени у него много.

Слуга дернул бровью, однако промолчал и отступил назад, пропуская гостя внутрь.

Дом фон Вегерхофа был старой постройки, и внутренний двор являлся скорее передней огромных размеров и множества предназначений: у левой стены разместились несколько бочек, рядом – одинаковые холщовые тюки, вполне вероятно, с товаром, принадлежащим пресловутому торговому дому Фельса, у противоположной стены один на другом выстроили собою колонну три колоссальных сундука. Наверх уводила лестница, немногим более узкая, чем каменный подъем ратуши. По тесному коридору, расточительно освещаемому великим множеством светильников, Курта увел другой слуга; от обилия близкого пламени бросило в холодную дрожь, руки под перчатками заныли от позабытой боли, и на ум пришла мысль о том, что фон Вегерхоф, явно осведомленный о нем в мелочах, снабдил этот длинный проход таким количеством огня нарочно.

В небольшую комнату, пестро освещенную сквозь разноцветный витраж окна, Курта ввели торжественно, словно его ожидал pro minimum[43] прием в пиршественной зале, объявив полное имя и должность. Фон Вегерхоф, сидящий у небольшого стола над раскрытой книгой, поднялся навстречу с показательным радушием, и слуга испарился.

– Ты задержался, – заметил стриг, и Курт покривился:

– Твой холуй мне уже это высказал. А я бы сказал, что это не его собачье дело.

– Согласен, – кивнул фон Вегерхоф, не задумавшись. – Давненько не порол. Разбаловались… Присаживайся; скоро обед. Имея в виду состояние твоего здоровья, пища сегодня будет нежная и полезная для организма.

– Не уводи разговор. Ты знаешь, для чего я пришел.

– Fi, – наморщился фон Вегерхоф. – En voil? des mani?res[44]. Обсуждать дела на голодный желудок…

– У тебя, полагаю, за этим дело не станет, – оборвал Курт, по-прежнему стоя на пороге и пытаясь услышать, не щелкнет ли в закрывшейся двери за его спиной потихоньку запираемый замок. – Я хочу видеть доказательства твоих слов, если, конечно, они существуют в природе.

– Господи Иисусе, – вздохнул стриг, развернувшись к столу, и повел рукой, указывая на стул против себя: – Присядь. Нечего дергаться, Гессе – вооруженная орава за дверью не притаилась, оружия в комнате у меня нет, при мне – тоже; при этом оба мы понимаем, что, пожелай я твоей смерти, мне оно и не понадобится. Но ты ведь, полагаю, нарочно красовался в седле перед всем городом, да еще и подождал у моей двери, демонстрируя прохожим, куда входишь. И наверняка оставил где-нибудь письмецо начальству с описанием всего произошедшего, посему, даже если б я и собрался тебя устранить, я это сделал бы не здесь и не теперь. Присядь; стоя так, ты смахиваешь на одного из моих лакеев.

К стулу Курт прошагал медленно, настороженно, и нехотя опустился на сиденье; фон Вегерхоф приподнял страницы раскрытой книги, вынув крохотный листок, заложенный у самой обложки, и, выложив перед ним, аккуратно пристроил рядом узнаваемый с первого же взгляда томик Евангелия.

– Своего ведь при себе нет, – уверенно сказал стриг. – Разумеется, ты можешь отправиться в гостиницу, взять его и возвратиться сюда, однако видишь и сам – книга такая же, как твоя; словом – подлинная. Основную часть послания я уже дешифровал, нераскрытой осталась лишь одна фраза – она только для тебя, выявится только на твой личный ключ. Но ведь ты захочешь расшифровать все сам, полностью, верно?.. Прошу, – не услышав ответа, вздохнул фон Вегерхоф, придвинув ближе чернильницу. – Бумага – вот. Я обожду, не спеши.

То, как стриг уселся поодаль, уставясь в книгу, Курт увидел краем глаза – все внимание было сосредоточено на маленьком клочке, испещренном убористым текстом, и томике Евангелия – и в самом деле таком же, как и у него самого. Страницы явно перелистывались частенько – края остались ровными и не обтрепавшимися, но в месте сшива разгибались легко. На последней странице у самой обложки был тщательно выписан номер Знака Александера фон Вегерхофа.

За перо Курт взялся неспешно, преодолевая желание порывисто схватить, и текст перекладывал из шифрованных фраз в истинный их смысл, соотносясь с книгой, не позволяя себе положиться на собственную память, уже давно с небывалой точностью закрепившей все для того необходимое. На то, что выходило в итоге, он старался не смотреть, не видеть складывавшихся одно к другому слов, и даже когда работа была закончена, сперва аккуратно вставил перо в чернильницу, отложил шифрованный листок в сторону и лишь тогда окунул взгляд в составленный им текст – разом, точно нырнув зимою в прорубь.

«Пишу лично, – гласило послание, – ибо иным ты не станешь верить. Барон Александер фон Вегерхоф, особо уполномоченный агент, стриг, номер Знака сто восемнадцать, положение легитимно. Доверия достоин. О твоем отсутствии руководство Аугсбургского отделения уведомлено. На совместное проведение дознания благословляю. Зная вас обоих, прошу: дети мои, не вздорьте. Postscriptum. Огонь не преследует тебя».

Подписи не было, но этого было и не нужно – последние слова послания были ответом на высказанную на исповеди мысль, мысль, никому и никогда более не раскрываемую.

– Вижу, прочел, – без былой насмешки в голосе констатировал фон Вегерхоф, отложив книгу; Курт медленно поднял взгляд, молча сидя еще мгновение, и, наконец, с усилием переспросил:

– «Зная обоих»?.. «Дети мои»?..

– Да, – вскользь улыбнулся стриг. – Отец Бенедикт мой духовник уже не первый десяток лет.

– Не может быть…

– Что за оскорбленный тон? – вздохнул фон Вегерхоф сострадающе. – Вот он – еще один подводный камень на пути макаритского корабля. Надежда на армию никому не нужных служителей не оправдалась – наставники свыклись с вами, стерпелись и, в конце концов, прикипели сердцем. Упования на то, что вы сами станете жить без оглядки на кого бы то ни было – также не сбылись. В отсутствие семьи, родителей, близких вы все ухватились когтями и зубами за единственного отца, который у вас был, и теперь ревнуете его друг к другу и ко всему, что дышит… Да, Гессе, есть, кроме тебя, и другие, кому отец Бенедикт отдал часть души, и бесноваться оттого, что ты не в курсе всех его тайн, неумно. А для хваленого Молота Ведьм – и вовсе постыдно.

– Как ты сумел – за сутки? – спросил Курт, в ответ на психологические изыски стрига лишь промолчав; тот улыбнулся с прежней беспечностью, махнув рукой вверх:

– У меня голубятня. Ведь я говорил, что в городе меня считают парнем с заскоками; один из них – голуби. Я их развожу, покупаю при случае – у особых instructor’ов, должным образом натренированных. Это, помимо просто прикрытия, тоже одно из моих капиталовложений: голубиная почта. Не поверишь, сколь многие дельцы пользуются моими… pardon, услугами торгового дома Фельса для того, чтобы передать информацию своим помощникам или партнерам в Аугсбурге, Кельне, Нюрнберге; перечень впечатляет. Я даже подумываю расширить дело… Но это не к теме. Ради тебя я вчера запустил своего любимца; обыкновенно берегу его для особых случаев – скорость просто сногсшибательная, даже для почтовика. Но это, судя по всему, того стоило. Благословения отца Бенедикта тебе довольно?

– Вполне, – все еще пребывая в некоторой оторопи, произнес Курт и вздохнул: – Вот зараза, а я возвел такую стройную теорию заговора…

– Всего лишь теорию? – усмехнулся стриг. – Ерунда. Что в свое время вытворял Эрнст… И это при том, что он-то знал заранее, с кем предстояло работать. Не знаю, насколько хорошо ты успел с ним сойтись, но, полагаю, о его отношении к стригам, оборотням и прочей живности осведомлен.

– Как же так сложилось? Почему ты – и вдруг в Конгрегации; откуда ты такой?

– О, нет, – невесело улыбнулся фон Вегерхоф, поднимаясь. – Дело этого не требует, а сам я не имею пока желания откровенничать. Считай мое существование и служение Господним чудом; в некотором смысле, так оно и есть. А теперь предлагаю перейти в залу и наконец-то позавтракать. Ты ведь, полагаю, не успел за всей этой суетой с попытками оставить наследие начальству?

– А ты? – все же не сдержался Курт; стриг, вопреки ожиданиям, не оскорбился на его выпад, напомнив о только что прочтенном послании духовника, в коем недвусмысленно намекалось на законность любых предпринимаемых им действий.

– А я – сегодня ужинаю, – отозвался фон Вегерхоф с широкой улыбкой, от которой нехорошо похолодело в ребрах, и коротко кивнул на дверь: – Прошу за мной. За столом и продолжим разговор. Полагаю, – уверенно предположил фон Вегерхоф, идя по все тому же узкому освещенному коридору, – на присутствии обслуги ты настаивать не будешь? Ни к чему лишние уши.

– Твои слуги не знают, на кого работают?

– Разумеется, нет. Из всех обитателей этого дома обо мне знает лишь один человек, и… О, Господи, – тоскливо пробормотал стриг, толкнув дверь трапезной залы и замерев на пороге. – Как некстати…

Курт шагнул чуть в сторону, бросив взгляд поверх его плеча, и приветливое лицо миловидной девицы, стоящей у огромного накрытого стола, утратило существенную часть своей благожелательности.

– Ма souris[45], – проворковал фон Вегерхоф, поспешно прошествовав к ней и взяв за руку. – Я полагал, ты сегодня обедаешь в своей комнате.

– Скучно, – поморщилась та. – Надоело. Но ведь и ты, вижу, велел накрывать на двоих?

– Извини, m? choute[46], но обедать тебе все же придется у себя, – сокрушенно возразил стриг. – У меня деловая встреча.

– Снова? – возмущенно начала девица, и стриг мягко, но непреклонно развернул ее за плечо в сторону двери.

– Извини, – повторил фон Вегерхоф, настоятельно подтолкнув ее к выходу. – Это очень важно. А ce soir, ma petite chatte[47].

– Но к ужину ты освободишься? – многозначительно уточнила та уже на пороге; стриг улыбнулся:

– Ну, разумеется. Ужин пройдет в точности согласно планам.

Девица плотоядно закусила губку. Фон Вегерхоф щелкнул зубами. Курт покривился.

– Какая гадость, – вынес вердикт он, когда дверь закрылась. – У этой помеси грызуна с кошкой не все дома, или она лечится кровопусканием?

– Занятно; а о знании языков меня не предупреждали, – заметил стриг, усаживаясь во главе стола, и Курт, пристроившись рядом, отмахнулся:

– Нет знаний. Tout peut arriver[48], как говорил наш наставник по безоружному бою, а посему я не упускал возможности выяснить, что? именно он и прочие instructor’ы бормочут под нос, передавая нам свои умения. От вышеупомянутого наставника, правда, в памяти осталась все больше одна фраза – «cela ne vaut rien»[49].

– Произношение хромает, – приговорил фон Вегерхоф, – но если поработать…

– К чему?

– Tout peut arriver, повторяя слова твоего наставника.

Сказанное хозяином дома Курт пропустил мимо ушей – он смотрел на блюдо перед собою, всерьез решая, следует ли выбирать выражения или лучше всего высказать все то, что сейчас вертится в мыслях.

– Ты смеешься, – выговорил он, наконец оторвав взгляд от запеченных улиток, выложенных на тарелке с издевательским изяществом.

– Ты обязан это попробовать, – не скрывая глумливой улыбки, возразил стриг. – Во-первых, как знать, в какую ситуацию ты попадешь в будущем, и не придется ли употреблять чего похуже; начинай привыкать. Во-вторых, тебе предстоит жить некоторое время в обществе тех, кто будет посмеиваться над тобой, глядя, как ты давишься и кривишься. Вопреки всеобщему мнению, ульмцы вполне осознают, скажем так, непривычность сего блюда, а также тот факт, что требуется определенное волевое напряжение, дабы отведать его впервые, и всякого, неспособного на это, будут почитать слабым. Ну, а в-третьих, Гессе, это действительно вкусно.

– Где вы берете эту дрянь такой ранней весной? – поинтересовался Курт, нехотя опустив взгляд снова в блюдо перед собою.

– Из подвала, – с готовностью пояснил фон Вегерхоф. – Разводятся в больших бочках; если поддерживать нужное тепло, они прекрасно переживают зиму. Правда, сейчас они много дороже, нежели будут через месяц-другой; ко всему прочему, в «Риттерхельме» их готовят и подают неправильно. Вкусно, но немного не то. Мой повар выдерживает их над углями на решетке, отчего они приобретают неповторимый аромат, какого не добьешься просто в печи. А кроме того, к этому блюду полагается одно дополнение, – с видимым удовольствием продолжил фон Вегерхоф, указав гостю на крохотную серебряную тарелочку с тонкими, прозрачными, как стекло, ломтиками лимона. – Propaedeutica[50] для новичков: аккуратно подхватываешь улиточку вилкой, потом на ту же вилку накалываешь дольку… И самое важное – после всего этого глоток темного пива. Попробуй. Не пожалеешь.

– Говорить о деле ты, судя по всему, не станешь принципиально, пока я этого не сделаю, – пробурчал Курт недовольно, с омерзением выуживая плотный комочек из раковины. – Придется.

– Ну, как? – осведомился стриг, когда он, готовясь к приступу тошноты, проглотил кисловатый кусок, почти не жуя.

– Странно, – вынужденно сознался Курт, не спеша делая глоток терпкого горьковатого пива. – Однако, должен признать, не столь омерзительно, как я ожидал.

– Сказать, что очень вкусно, самолюбие не позволяет?

– Вкусно, – сдался он. – Fateor[51]. И даже доем до конца… Как я понимаю, я только что видел того единственного человека, который знает, кто ты такой? Возможно, не мне тебя учить, однако не кажется ли тебе, что это несколько… неосторожно? Женщины существа переменчивые, и как знать…

– Эта – не проболтается, – возразил фон Вегерхоф уверенно. – Даже если не брать во внимание тот факт, что она влюблена в меня до потери памяти, она искренне полагает, что, случись что, встанет на костер вместе со мною, а это, согласись, стимул неплохой. О моей службе в Конгрегации ей, разумеется, не известно.

– Это что же – твоя заначка, чтобы не бегать на охоту лишний раз? – брезгливо спросил Курт. – Что-то вроде бутылки на полке? И что ты станешь делать с этой бутылкой, когда по ней пойдут трещины?

– Что-то от меня ускользает тайный смысл твоих иносказаний. Что ты подразумеваешь под этим?

– То, что со временем молодая любовница с извращенными наклонностями становится старой нянькой-кормилицей. Что ты будешь делать, когда ей стукнет лет сорок? Выгнать – начнет болтать; продолжать прежнюю линию… – Курт передернулся. – Бр-р… Я понимаю, что ты и сам не мальчик, однако сомневаюсь, что тебя особенно привлекают ровесницы.

– Ну, так долго я ждать не намереваюсь, – разъяснил фон Вегерхоф уже менее охотно. – Выдам ее замуж; это довольно просто. Первое – познакомить с тем, кто ей точно придется по душе. Второе – напомнить о традиционных женских мечтах; муж, семья, пироги, дети… Ну, а третье – сделать так, чтобы она захотела сменить загадочного вечного любовника на вполне понятного, родного и близкого мужа. Наскучить же женщине настолько, чтобы она возжелала от тебя уйти, – несложно. После чего ею же совершается долгий тяжелый разговор, бурное прощание, и все остаются довольны. От упреков в мою сторону удерживает тот факт, что она ушла сама, переполненная даже, быть может, чувством вины по этому поводу; от желания откровенничать – страх перед Инквизицией.

– Отработанная схема?.. А какого мнения отец Бенедикт о твоих вычурах?

– А о твоих? – парировал стриг. – Я, замечу, кроме, как ты выразился, бутылки на полке нахожу в происходящем и простые удовольствия, без которых коротать вечность, согласись, довольно тоскливо.

– И много попадается таких мышек, тяготеющих к роли пайка?

– А тебе – неужто мало встречалось любительниц парней со Знаком? Отчего, думаешь, инквизиторы имеют такой успех у дам?.. Кроме того, – продолжил фон Вегерхоф серьезно, – я уже упоминал, что данный процесс не столь тривиален и прост, как кажется. И, чтоб ты знал, жертва испытывает не меньшее удовольствие, хотя и несколько иного характера; в том случае, разумеется, если не стои?т цели вызвать страх и усугубить боль намеренно.

– Откуда тебе-то знать? – не сдержав откровенной неприязненности, бросил Курт, и стриг тяжело усмехнулся:

– Не забывай – я сам через это прошел.

Курт умолк, глядя в как-то незаметно опустевшее блюдо перед собою. Вообразить фон Вегерхофа в роли жертвы не выходило, и представить себе, каким он мог быть человеком, тоже не удавалось никак.

– Да, верно, – с усилием выговорил Курт, наконец подняв взгляд. – Как это случилось?

– Все не оставляешь надежды меня расколоть? Бесполезно. Слишком мало пива для откровений… Попробуй, – возвратив в голос прежнюю беззаботность, предложил стриг, – постная телятина. Если после этого ты не скажешь, что мой повар волшебник…

– Хозяин – стриг, повар – колдун, – пытаясь вторить беспечному тону фон Вегерхофа, подсчитал Курт. – Меня здесь явно недоставало… Ну, что ж, в таком случае я готов выслушать еще массу приятных новостей. Как я понял вчера, обнаруженное тобою тело – не единственное из того, что известно тебе и не известно городским властям?

– Не единственное, – согласился фон Вегерхоф. – Сегодня, когда ты, наконец, способен думать о деле, расскажу все с самого начала, и начнем думать уже вместе… Итак, примерно два месяца назад, в середине января, в Регенсбурге произошел забавный incident. На улице местные головорезы прижали к стене некоего субъекта, однако субъект оказался упрямым и со своими богатствами расставаться не пожелал, посему головорезы вполне разумно рассудили, что забрать оные богатства у трупа будет куда легче. Субъект поднял крик, на который примчалась городская стража. Головорезов повязали, однако до того момента кто-то из них успел-таки пырнуть субъекта ножом. Истекая кровью, тот поразительно активно противился попыткам стражей оказать ему помощь, на вопрос о том, в какой дом или гостиницу его препроводить, отнекивался и темнил, при упоминании о враче забеспокоился… Когда до парней в шлемах дошло, наконец, что дело нечисто и надлежало бы, вообще говоря, доставить субъекта в местную тюрьму, тот достал что-то из потайного кармана и сунул в рот.

– Отравился?

– Отдал душу за минуту, а то и меньше. Вместе с ядом он закусил также клочком бумаги, который, благодарение Богу, стражи догадались таки из него выковырнуть. Половину он все же успел сжевать, остались в целости лишь несколько неполных фраз, прочтя которые, городские власти обратились в местное отделение Конгрегации. Написано было следующее: «Это последнее предупреждение. Полагаю, вы…». Это – уцелевшие первые две строки. Далее: «…все прелести вашей новой жизни». Следующие строчки расплылись и искрошились, после чего: «…Император не будет…», «…один из его…», «…стриг…», «…выбора у вас нет…», «…позор рода фо…» и, наконец, «…аши люди в Ульме с вами свяжутся».

– С первого взгляда улов неплохой, – задумчиво заметил Курт. – Кому-то предлагается оценить «все прелести» положения, в которое он попал, – надо думать, на это ему было отпущено некоторое время. «Фо…» – скорее всего, «фон»; «Император», «один из его»… Один из его подданных; возможно, прежде там упоминался даже титул. «Стриг»… Один из родовитых подданных Императора – стриг?

– Судя по перехваченному письму – так.

– Но ведь это подстава, – возразил Курт убежденно. – Написано на бумаге, не на пергаменте; допустим, чтобы легче было уничтожить, случись что. Но – не шифрованное? Не переданное с гонцом, не имеющим представления, что везет? Не через голубя «…нашим людям в Ульме»? Вот так, открыто, простым и ясным немецким языком?.. За милю разит провокацией.

– Разумеется, – усмехнулся фон Вегерхоф. – Leurre[52], провокация или, как ты весьма самобытно выразился, подстава. Сколь бы ни была Конгрегация еще молода и не обучена многим премудростям, а все же кое-какие достижения в ее истории имеются; и уж коли даже следователь-выпускник не пишет донесений иначе, чем с использованием Евангелия, и только так – то предположить, что наши противники станут вести себя иначе, просто глупо. Умнее будет допустить, что у них в разработке либо уже использовании такие шифровальные системы, о которых в Конгрегации не знают и даже не умеют вообразить и перед которыми «Tawil»[53] – головоломки для детей.

– Id est[54], там, – кивнув в потолок, уточнил Курт, – всерьез это представление не восприняли?

– Восприняли, отчего же, – пожал плечами стриг. – Конечно, дезинформация видна насквозь, и вполне понятно, что ни для кого в Ульме эта записка не была предназначена, а обречена была попасть в руки Конгрегации… Однако ведь нельзя же попросту бросить ее в очаг и забыть. В любом случае следует проверить, что и как. Проверить надо даже самую безумную мысль, хоть даже и мысль о том, что господа малефики зарвались и потеряли всяческое соображение о безопасности и осторожности. И если хоть часть этой инсценировки – правда, быть может все, что угодно. К примеру, как тебе такое истолкование уцелевших строчек: «…Император не будет…» доволен, узнав, что… «один из его…» подданных предатель (вор, убийца, ненужное вычеркнуть). Нам нужен (или на нас должен работать, или вами должен быть убит) ульмский… «стриг»?.. То есть, вполне возможно, «позор рода фон» Вегерхоф. Или же – после этого «фон» стоит и вовсе мое настоящее имя.

– Настоящее, – повторил Курт медленно. – Ergo, кое-что из столь тщательно тобою оберегаемого прошлого все же придется раскрыть. Если есть вероятность, что это известно даже противнику… Колись, Александер. Уж эта информация – важна для дела.

– Не поспоришь, – нехотя согласился фон Вегерхоф. – Это одна из немаловажных причин, по которым я и должен был работать именно с Эрнстом. Тот знал обо мне все. Сейчас же… Фон Лютцов. Александер фон Лютцов, барон.

– «Лютцов»… Откуда ты? Это тоже может оказаться значимым, согласись.

– Либерец, – через силу выговорил стриг. – Это в Богемии. Большего тебе пока знать не надо. И то, что узнал, Гессе, запомни и – выбрось из головы. Тем более, что данное предположение из самых невероятных. Тех, кто знал меня когда-то, не осталось в живых.

– Но ведь, как я понимаю, нельзя исключать, что им о тебе известно, даже если стриг, упоминаемый в письме, не ты.

– Исключать нельзя, – согласился фон Вегерхоф. – И мы не исключаем.

– Если продолжать эти предположения… И много в окру?ге Ульма титулованной знати?

– Два замка неподалеку от города – мой и одной вдовствующей баронессы преклонных лет. Чуть дальше – еще три: два графских и баронский, и еще чуть в стороне – замок ландсфогта. Всевозможную безземельную рыцарскую мелочь я в расчет не беру – тех шантажировать не имеет смысла; что с них взять.

– Не согласен. Наверняка я в этом деле на положении того самого яйца, которое норовит быть умнее курицы, однако смею заметить, что именно от подобной «мелочи» можно при желании многого добиться. Если это человек еще молодой, уже обладающий рыцарским званием, однако за душой не имеющий ни медяка и ни пяди земли, зато – неизмеримую пропасть тщеславия… Посули такому имение и денег – и он сделает, что угодно, убьет кого угодно, пойдет на все, что только можно придумать.

– Вот только навряд ли Император будет особенно расстроен, узнав о таком что-либо порочащее, – усомнился фон Вегерхоф. – Рыцарем больше или меньше; таких, pardon, как ты – у него сотни.

– А если так, – предположил Курт. – «…Император не будет…» усердствовать ради вашего благополучия, особенно узнав, что вы, «…один из его…» рыцарей, «…стриг…». Если не желаете прозябать всю свою жизнь, то «…выбора у вас нет…». Альтернатива – огласка… суд… позор рода… и так далее. Однако, – оборвал он сам себя, – все эти измышления имеют важность только в том случае, если воспринять историю с перехваченным письмом всерьез, что довольно сложно, учитывая уже обсужденные нами подозрительные странности.

– Учитывая же два опустошенных тела, я бы отнесся к происходящему с известной долей вдумчивости, – напомнил стриг настоятельно. – Что бы ни происходило в Ульме, один факт налицо: кроме меня, в этом городе есть еще pro minimum один стриг; весьма неопытный, обращенный совсем недавно.

– Который вскоре выйдет на охоту снова. Я понимаю верно? Раз в две недели, говорил ты. Две недели истекли.

– Не знаю.

От того, какая неуверенность прозвучала в голосе фон Вегерхофа – впервые за время их полуторадневного знакомства – Курт нахмурился, настороженно уточнив:

– В каком смысле?

– Раз в две недели, – медленно пояснил стриг, – довольно тому, кто уже свыкся со своей жизнью. Уже приспособился, перебесился, успокоился, можно сказать. Это – размеренный, выверенный, оптимальный режим питания.

– Id est, тот, к которому приходят уже опытные?

– В том-то и дело, Гессе. То, как выглядят тела, говорит о буйстве, однако столь редкие происшествия… Новички обыкновенно весьма неумеренны в этом плане. Здесь объяснений может быть несколько. Первое – он в Ульме не один, и за ним есть кому присматривать, есть кому растолковать, что чаще выходить на охоту не имеет смысла; здесь есть кто-то, кто его удерживает. Например – его мастер. Тот, кто обратил его. Второе – убийств вправду было больше, просто наш подозреваемый действительно из числа владетельных господ, а стало быть, имеет под рукой наполненный прислугой замок, и мы не узнаем ничего нового, пока не пойдут слухи, пущенные этой самой прислугой, когда исчезновение пяти горничных и десяти конюхов, наконец, вызовет у них недовольство. И третье. Он может быть из тех, кто стремится перебороть происходящее с ним. Тогда понятны и долгие перерывы, и жестокость при убиении. Если долго крепиться, если не позволять себе поддаваться голоду, после, когда наступает критический момент, когда голод все же одолевает и берет свое, – теряешь голову.

– Опыт? – спросил Курт, и стриг, помедлив, чуть заметно кивнул.

– Опыт, – подтвердил фон Вегерхоф негромко, глядя мимо собеседника в растворенное окно трапезной залы. – Если мы имеем дело с кем-то подобным, – с таким можно и договориться, пока не наступил перелом.

– Договориться? – переспросил он, невольно покривив губы. – Как? Пообещать обратное превращение я не в силах; что еще такому можно предложить? Регулярное питание в обмен на лояльность?

– В любом случае, это решать не тебе, но обещать нечто подобное можно, если до того дойдет… Знаешь, один капитан во время бури поднял всю команду на молитву и молился сам, обещая, если шторм прекратится, поставить свечу высотой с мачту. На вопрос же боцмана о том, как он сумеет исполнить такой обет, капитан ответил: «Молчи, дурак. Пусть только буря утихнет». Так вот, Гессе: пусть утихнет буря. А там посмотрим… – на мгновение стриг приумолк, по-прежнему глядя на озаренный солнцем кусок крыши в окне, и, встряхнув головой, натянуто усмехнулся: – Однако, mon ami[55], я бы не особенно надеялся на столь благополучный исход событий. Кроме всего этого, в деле есть еще множество нестыковок. Первая из них – смерть Эрнста. Предположим, что мы правы, что эта записка не более чем приманка, которая должна была привлечь внимание Конгрегации к Ульму, но в таком случае возникает вопрос – для чего убивать посланного по этому следу инквизитора?

– Не знаю, – отозвался Курт, предупреждающе вскинув руку, когда стриг попытался продолжить, – однако есть предположение. Точнее, не предположение, а – так, пришли на ум некие аналогии. Как я понимаю, о моих расследованиях ты поставлен в известность, стало быть, знаешь, что творилось в Кельне минувшей осенью?

– В деталях.

– Все происходящее там имело одну цель: привлечь к расследованию меня, вынудить отыскать артефакт, а после, заполучив его, меня устранить. Что, если сейчас мы имеем то же самое? С одной поправкой – от Хоффманна им ничего не было нужно, кроме его гибели.

– Не сходится, – возразил фон Вегерхоф. – Убить Эрнста можно было в любом ином месте и в любое иное время. Он никогда не скрывался, работал, как обычный следователь, над всяким делом, каковое выпадало на его долю, имел место постоянной службы и покидал его, когда его присутствие требовалось где-то, как теперь. Эрнст был нарасхват и по Германии разъезжал частенько, посему подходящих к случаю обстоятельств было предостаточно.

– Он был настолько хорош?

– Он был уникален, – невесело улыбнулся стриг. – Таких, как он, в Конгрегации немного; как знать, быть может, теперь и вовсе нет. Никаким даром свыше он наделен не был, однако каким-то невероятным чутьем распознавал мне подобных едва ли не с первого взгляда. Стриги, ликантропы – это было по его части. А кроме этого необъяснимого инстинкта, Эрнст обладал еще одним немаловажным качеством – мог выстоять в бою с кем-то из них больше полуминуты.

– Да, об этом наслышан… Тогда, быть может, все дело в том, что они, кем бы они ни были, попросту не рассчитывали на именно его появление? Надеялись на то, что пришлют кого-то менее сведущего в подобных вопросах? Ты же на весь Ульм раззвонил о том, что сюда направляется твой приятель; если с Хоффманном, как ты говоришь, ты работаешь уже семь лет, стало быть, вас видели вместе – да вы, полагаю, не особенно и скрывались. А приятелей-инквизиторов у барона фон Вегерхофа, я так мыслю, не десяток, и понять, кто именно здесь появится, им было несложно; понять – и испугаться, что уж этот-то раскроет всю затею в два счета. Однако, – заметив мелькнувшую в прозрачных глазах стрига тень, оговорился Курт, – если б не выпала возможность устранить Хоффманна заранее, его убили бы уже в Ульме. Если, разумеется, я прав, что еще не доказано.

– Щадишь мои чувства? Не стоит. Легенда была придумана не мною, и то, что я «раззвонил» о нем, есть указание вышестоящих. Хотя, конечно, мне бы следовало подумать о том, что такой вариант развития событий вполне вероятен… Если же ты прав, если Эрнст был устранен по упомянутой тобою причине – твоя жизнь в не меньшей опасности. Молот Ведьм, участвующий в расследовании, едва ли обрадует их больше, чем гроза тварей Эрнст Хоффманн.

– Я всегда превозносился перед кельнским бюргермайстером, – заметил Курт недовольно, – тем фактом, что, в отличие от его солдафонов, служители Конгрегации не болтают лишнего. Что утечка информации в нашем деле – вещь редкая и исключительная. Я слишком хорошо о нас думаю? Что еще может объяснить тот факт, что на расстоянии сотен миль от города, где я прослужил меньше году, при упоминании моего имени люди бледнеют и заикаются?

– Нет, Гессе, здесь иное. Конгрегация, видишь ли, еще молода, и ей требуются свои легенды. Требуются имена. Твое – подходит к случаю как нельзя лучше; выпускник, за два года службы внесший в свой актив два раскрытых заговора, пфальц-графиню, князь-епископа и герцога, столкнувшийся с демонологом и выживший, лично знакомый с новопрославленным святым – что лучше можно измыслить? измышлять и не стали.

– Это что же – очередная светлая идея начальства? – нахмурился Курт. – После каждого расследования уговаривая меня все бросить и уйти на службу в архив, они при том пускают обо мне слухи, всем и каждому разъясняя, насколько я опасен?

– Слухи пошли бы так или иначе, – возразил фон Вегерхоф. – Тем же, кого это интересует, все равно не составит труда о тебе узнать; да они, как ты понимаешь, и без того знают. Светлая идея начальства лишь ускорила твою известность среди обывателей. Гордился бы. Неужто не грезил, покидая стены святого Макария, прославиться первым же делом, entrer dans la l?gende[56], заслужить упоминания наставниками академии на лекциях как пример для подражания?

– И это уже есть?.. – поморщился Курт. – Боже. Разумеется, грезил, как и всякий зеленый, глупый и самонадеянный сопляк, каковым является любой выпускник.

– Вот она, самая большая подлость, какую только может совершить судьба по отношению к нам – исполнить наши желания.

– Свежая и глубокая мысль, – неприязненно отметил он. – Возвратимся к делу?

– К делу – так к делу, – усмехнулся стриг снисходительно. – Вот следующий вопрос, вплотную связанный с первым: если наш подозреваемый реален (а два тела об этом свидетельствуют), если в деле замешан кто-то из местной знати (что пока не доказано), то для чего привлекать внимание к происходящему? Для чего вообще была нужна затея с этим письмом?

– На поверхности лежит объяснение явно неверное, – отозвался Курт, на мгновение замявшись. – Id est – что записка попала в руки Конгрегации воистину случайно, что все так, как кажется… Но это глупо.

– Глупо, – кивнул фон Вегерхоф. – До крайности. Объяснений, как я понимаю, у тебя нет.

– А у тебя – есть?

– Ни единого.

– Вдохновляет, – кисло хмыкнул он, без особенной охоты ковыряясь в остатках нахваленной постной телятины; фон Вегерхоф развел руками:

– H?las[57]. Ах, нет, что ж это я; за одно можно поручиться: письмо имело целью привлечь внимание Конгрегации к Ульму.

– Письмо… – тоскливо проронил Курт, бросив вилку на блюдо и резким движением отодвинув его от себя; стриг поморщился:

– Не делай так больше. Если не намерен больше есть, а подле нет прислуги – аккуратно отставь; не дай повода к тому, чтобы местный beau monde отпускал колкости в твою сторону.

– Решил взяться за мое воспитание? Невостребованные отцовские инстинкты?

– Это r?glement, – терпеливо возразил фон Вегерхоф. – ?tiquette. Разумеется, кое-кто из старшего поколения принципиально не терпит «этих изысков», однако тебе – постыдно; в твоем лице здесь будут видеть Конгрегацию. Твой позор – ее позор. А теперь продолжай. Что с письмом?

– Не знаю даже, насколько прилично уйти сразу же после поглощения пищи, – с уязвленной насмешкой отозвался Курт, – однако я должен ненадолго покинуть сей гостеприимный дом. Votre permission, барон фон Вегерхоф, я хотел бы возвратиться в гостиницу, где меня ожидает одно неотложное дело.

– Avec votre permission[58], – поправил стриг меланхолично. – Не скажешь, какое именно?

– Говоря благопристойно, хочу отобрать назад кляузу, которую я оставил хозяину на случай, если тебе придет в голову меня упокоить. Как бы он в мое отсутствие не наворотил чего с перепугу.

– На довольно унылой ноте завершается беседа. Я надеялся, что твой свежий взгляд сумеет привнести пару новых идей или увидеть мелочь, ускользнувшую от моего внимания.

– Я вернусь, – возразил Курт, поднимаясь. – Не увлекись тут мышкованием, я скоро.

Глава 9

Он возвратился лишь спустя час. Этот перерыв в разговоре, был не только вынужден, но и необходим, – все услышанное следовало взвесить, разложить на составляющие детали и осмыслить; путь от гостиницы к дому фон Вегерхофа он проделал, пустив коня шагом и не глядя по сторонам, без особенного удивления отмечая, что прохожие сторонятся, уступая дорогу. Вопросов, крутившихся все это время в голове, было множество, и каждый удручал либо тем, что ответ был известен, но бессмыслен, либо тем, что ответа не имел вовсе…

– Можешь ли ты поручиться, – с ходу спросил Курт, едва лишь дверь комнаты фон Вегерхофа отгородила их от лакейского слуха, – что кому бы то ни было со стороны не удастся вызнать о твоей службе в Конгрегации?

– Ручаешься за благонадежность отца Бенедикта? – отозвался стриг и, встретив убивающий взгляд, улыбнулся: – Значит, могу. Этот факт можно считать непреложным.

– Однако быть уверенным в том, что им не известно также, кто такой на самом деле вертопрах фон Вегерхоф, нельзя, верно? Что? твои прежние знакомства? Ты говорил, что знающих тебя не осталось в живых. Это точно? Понимаю – люди; но ваши – живы, полагаю?

– Надеюсь, нет. По крайней мере, на родине.

– «Надеюсь», – повторил Курт недовольно. – «На родине». Однако и ты провел во Франции… сколько?

– Шестнадцать лет.

– Гарантии того, что кое-кто из них тоже не решил попутешествовать – где? Их нет. Стало быть, есть вероятность того, что кто-то из твоих приятелей может тебя опознать. Или уже опознал, и они выстроили все это дело, в чем бы оно ни состояло, имея в виду тебя.

– Вероятность – есть; le monde est petit[59]… – неопределенно кивнул фон Вегерхоф и, помедлив, вздохнул: – Присядь. Сначала я вновь пожалуюсь на судьбу, сожалея о том, что ты – не Эрнст, который уже все это знает, а после ты выслушаешь краткую лекцию. Есть вполне определенные r?gles de conduite[60], Гессе. Некая norma. Эти правила не нарушаются, ибо они – единственное, что способно удерживать сообщество стригов на грани мирного сосуществования; ведь там нет войск, судей и адвокатов, нет тех, кто следит за порядком, оставаясь неприкосновенными сами. Правила одинаковы для всех, в любой точке мира, в любой стране, городе – везде. Есть предписания, которые желательны, однако не обязательны для исполнения, а есть такие, которые преступить нельзя. Одно из них: явившись на чужую территорию, прежде чем даже подумать о том, чтобы выйти на охоту, – представься. В применении к нынешней ситуации это имеет следующий смысл. О моей принадлежности к Конгрегации им не известно и известно быть не может; стало быть, если кто-то узнал меня, он узнал Александера фон Лютцова, и только. Это означает, что в отношении меня действуют общепринятые законы, и, приехав в Ульм, он должен был прийти ко мне. Здесь – моя территория. По всем правилам хозяин – я, и ни одного облезлого воробья никто не может тронуть в этом городе без моего ведома.

– И эти правила так уж ненарушимы?

– Вообще говоря – да. Обыкновенно в нарушении нет смысла; не припомню, чтобы кто-либо отказал вновь прибывшему в праве на охоту – разве что могут высказываться кое-какие пожелания, предостережения; к примеру, совет держаться подальше от некоторых домов или заведений. И подобное положение дел, как правило, недолгое, ибо стриг поопытней предпочтет все же свой собственный город или, быть может, деревеньку, в поисках которых вскоре и удалится; тот же, кто еще не определился в своих планах на будущее, либо поступит так же, либо примкнет к хозяину данной территории. Если даже новичок пожелает остаться сам по себе, город вполне можно поделить полюбовно. Любой вопрос, связанный с этим правилом, вполне решаем, а посему поводов к неисполнению нет.

– Словом, чем лезть на рожон, проще соблюсти приличия, – подытожил Курт, и стриг кивнул:

– Словом – да.

– Однако же, – продолжил Курт настойчиво, – они задумали, я так понимаю, пакость с точки зрения любого стрига. Привлекли к городу внимание, затащили сюда инквизитора, спровоцировали расследование; что бы ты сказал, если бы кто-то явился к тебе с подобными планами?.. Быть может, оттого и не стали показываться на глаза?

– Я не знаю о существовании «их», не забывай. Откуда мне? Я старый больной человек, живу спокойно и ни во что не вмешиваюсь, и в особенности – не читаю перехваченных Конгрегацией писем. Я узнал бы лишь, что есть «он»; и все, что я мог бы сделать, прослышав о найденном теле, это прочесть новичку гневную отповедь и порекомендовать быть сдержанней. Ни о каком его участии в заговорах, тайных обществах и прочем я не имел бы ни малейшего понятия. Это первый вариант развития событий. Но есть и второй, и третий.

– К примеру?

– А titre d’exemple[61] – так. Новоприбывший является, отрекомендовывается по всем правилам и ведет себя вполне мирно, ибо имеет в виду одну из важных причин к соблюдению данного обычая, кроме абстрактных рассуждений об общественном договоре. Для начала, ему (или им) неизвестно, каковы мои планы на этот город. Быть может, я намерен обживать его.

– В каком смысле?

– В том, чтобы создать птенцов. Быть может, в данный момент мною подыскивается нужная кандидатура. А возможно, я такую уже нашел и сейчас в процессе подготовки к самому действу.

– «Птенцов» – это?..

– Да. Если я мастер (а ему неизвестно с точностью, так ли это), я вполне могу создать собственное гнездо.

– «Птенцы»… «гнездо»… Как, однако, у вас все изысканно, – заметил Курт. – Ну, что ж, пусть гнезда и птенцы. Если я верно понял, на твой город никто не сможет наложить лапу, если ты вот-вот снесешься или оных птенцов уже высидел. Так?

– Неверно. Не сможет – если не сможет. Видишь ли, здесь, как и при исполнении любого закона, вступают в действие пути его обхода. То есть, второй вариант. Мне представились, однако на мирное сосуществование я надеяться не могу по одной простой причине: он сильнее или их больше. Мне могут прямо заявить, что город теперь будет принадлежать им, что я могу убираться отсюда прочь либо же присоединиться – само собою, на правах подчиненности. Есть, конечно, вероятность и того, что дозволят остаться, если я буду соблюдать установленные ими правила.

– И на этот счет в ваших законах ничего не сказано?

– Отчего же, – чуть усмехнулся фон Вегерхоф. – Сказано. Выживает сильнейший. Пока мои предполагаемые соперники не опустились до беспредела, никто даже не взглянет в их сторону. Поддерживать слабые ветви искусственно никто не станет – для чего портить породу?

– А то, что они гадят в твоем доме и привлекают внимание Инквизиции к твоему месту обитания – это все еще в пределах?

– Да. Это в пределах. Если (теоретически) мне придет в голову отыскать старших мастеров, дабы пожаловаться им, они вполне могут заметить, что задуманное нашими неведомыми гостями – на благо всем, ибо, пусть и незнаемо как, нанесет вред Конгрегации. Что же до моих неприятностей, с этим связанных, то – у тебя есть приятель-инквизитор, скажут мне. Используй его, чтобы решить свои проблемы.

– А ты – теоретически – знаешь, где находятся представители вашего племени? – уточнил Курт, и стриг развел руками:

– Я этого не сказал. Есть, Гессе, определенные места (и они мне известны), в которых раз в определенный отрезок времени появляется agent. Причем не «нашего племени»; смертный. Слуга. Если у меня есть важное дело – действительно важное – мне назначат новую встречу, после которой со всевозможными предосторожностями, не позволяющими увидеть и запомнить дорогу, доставят на аудиенцию к старшим.

– Не особенно-то вы компанейские ребята, как я посмотрю. А если мне просто-напросто тоскливо? Сидеть в каком-нибудь городишке лет сто, одному, среди простых смертных… Попросту пообщаться – не сойдет как аргумент для встречи?

– Тоскливо – ищи такого же, как ты. Или такую же. Или троих, пятерых – создайте клан. Создай гнездо; времени скучать не останется. Не поднялся до уровня мастера – поднимайся; тоже занимает не один год. Не способен ни на что – дождись рассвета, и хандра развеется.

– Круто. Могло бы стать неплохой ересью в людском сообществе. Монастырь со старой братией, кучка монашествующих в миру по всей стране и полное самообеспечение пищей духовной и телесной. Нарушения устава разбираются путем кулачных боев между братьями – стенка на стенку.

– R?gle du s?curit?[62], – пожал плечами фон Вегерхоф. – О них никто не знает, их невозможно найти, а следовательно – уничтожить. Однако должен заметить, что подобное – не распространенная среди стригов точка зрения на жизнь. Это, я бы сказал, очень по-немецки. Во Франции я наблюдал полнейшую противоположность; те, с кем мне довелось общаться там, ведут весьма активную светскую жизнь, не таятся от своих и вполне радушно принимают всякого новичка, будь то обращенный десять лет назад молодняк или же мастер, чей стаж исчисляется столетиями. Главное – обладать хотя бы зачатками манер, дабы с тобою было не противно общаться и не зазорно появиться в обществе. Скажем так, от простых смертных французских стригов отличает лишь протяженность жизни и часы появления на публике.

– Иными словами, их гнездо или как там… тебе известно? Известно место сбора, известны имена, известно все?..

– Хочешь узнать, не было ли обнаруженное мною гнездо зачищено? Нет. Не было. Во-первых, Франция – не наша юрисдикция, и для более или менее пристойной боевой операции на территории иного государства германская Конгрегация должна провернуть нечто невообразимое. А во-вторых… Гессе, не впадают они в спячку с наступлением рассвета. Забудь все то, что слышал от мамы или приятелей по академии. Попросту сон – хороший способ убить время и дать отдых мозгу и нервам, однако никакого оцепенения, в период коего стриг неподвижен и беспомощен, не происходит. Есть задача – укрыться от дневного света; и для этого довольно закрыть ставни. После чего можно заниматься, чем душе угодно. Книжку почитать, скажем, пока стража, состоящая из хорошо обученных людей и членов клана пониже полетом, оберегает твой покой. Посему мысль, пришедшая в твою голову, а именно – зачистка гнезда с наступлением утра, h?las, бесплодна.

– Иными словами, зондергруппы, ориентированной на борьбу со стригами, у нас нет?

– Отчего, есть. Учти, к слову сказать, что сейчас я раскрыл тебе информацию, уровень секретности которой намного превышает твой ранг.

– Многое из того, что мне известно, намного превышает мой ранг, – возразил Курт уверенно. – Что ж, это утешает; пусть хоть что-то. Итак, подводя итог сказанному: если бы присутствующие в Ульме знали о твоем существовании, они давно объявились бы. Так?

– Pour cela[63]. Кроме всех вышеперечисленных причин к тому, есть и еще одна, прямо связанная с задуманным ими делом. Попав во внимание Инквизиции, я могу запаниковать и натворить глупостей, которые могут столкнуть один из кирпичиков возводимой ими башни, отчего все их планы пойдут прахом. Предупредить меня о проводимой ими операции на моей территории следует хотя бы для того, чтобы велеть мне, pardon, не путаться у них под ногами, если уж не привлечь к сотрудничеству.

– Стало быть, если ты перед ними засветишься, если, пусть среди них и нет твоих прежних знакомцев, в тебе признают сородича… Они вступят с тобою в контакт?

– Не задавайся, – с невеселой снисходительностью усмехнулся фон Вегерхоф. – Эту мысль я обдумываю уже не первую неделю. Да, если так – вступят. И тогда мы будем знать о них пусть не все, но многое. Одолеваемый сей мыслью, я брожу ночами по Ульму округ трактиров, коли уж он их так любит, пытаясь выследить его или заметить хотя бы улицу, если не дом, откуда он появляется, или самому, au pis aller[64], попасть ему на глаза; словом, брожу а l’aventure[65] и пока, как видишь, тщетно.

– Днем ты беседуешь со мной… книжки читаешь, как погляжу, покуда стража тебя оберегает, ночами бродишь по городу… Когда ты спишь? Вы вообще спите? Не для того, чтобы убить время, а – необходимость в этом есть?

– Разумеется. Сон – ведь это не только отдых тела, это и отдых рассудка. И то, и другое даже у новообращенного гораздо сильнее человеческих, действовать могут лучше и дольше, ergo, они имеют в передышке даже бо?льшую необходимость. Хотя и более редкую. Само собою, я сплю, однако мне для восстановления сил требуется меньше времени, но это – мне. Я не имею своего гнезда и не растрачиваю сил на поддержание мысленной связи с птенцами – а ведь она постоянна. Что же касается текущего расследования, то я вполне могу позволить себе провести в делах пару дней, в патрулировании города – пару ночей и уделить сну час-другой наступившим утром, не теряя работоспособности.

– А прочее? – честно пытаясь следить за тем, чтобы вопрос не прозвучал излишне резко, поинтересовался Курт. – То, что еще нужно для поддержания твоей работоспособности? Это ты тоже выискиваешь ночами, или с сей незавидной ролью управляется твоя лоретка?

– Обыкновенно – да, – отозвался стриг спокойно, однако почудилось, что на сей раз обычная усмешка фон Вегерхофа была не вполне искренней и принужденной. – Сейчас же, как я уже упоминал, Великий пост; для меня это значит нечто большее, чем для кого-то иного.

– Судя по словам твоей мыши, пост ты все же нарушаешь.

– Это лишь игра, – пояснил фон Вегерхоф коротко. – Не более. Этим не насытишься и это… не выводит из равновесия так, как охота. Это – постные булочки на растительном масле, если тебе будет понятней в сравнении.

– И когда пост закончится… Но как тебе удается избежать паники или хоть слухов? Ведь не первый год ты живешь здесь, и за это время наверняка перепортил кучу народу.

– Вовсе нет, – возразил стриг через силу. – Единицы. Больше – не было необходимости.

– Но вот что интересно: живут же другие, живут в городах… Как они с этим справляются? Они наверняка не постятся годами, как ты, от дела к делу.

– Люди просто не помнят. Если не ставить себе обратной цели, человек забывает все, что происходило с ним. Нанесенные раны затягиваются за два-четыре часа, а болезненные ощущения незначительны.

– Значит, стриг обладает способностями к внушению? И может…

– Может, – кивнул фон Вегерхоф. – Я пока не могу – слишком мало времени я мог уделить тому, чтобы учиться владеть своими силами, однако настоящие мастера – да, они повелят тебе одеться, выйти из дому и принести себя на блюде, сами находясь при этом через улицу от тебя.

– Вообще говоря, зло берет, – внезапно для самого себя оборвал Курт. – Почему я, выпускник святого Макария, всего этого не знаю? Почему следователь Конгрегации, приступая к службе, не в курсе подобных вещей? Почему справка на эту тему, полученная мною из учебника, занимала полстраницы и содержала в себе народные предания вместо достоверных сведений? Сколько ты уже в Конгрегации? Мог бы за это время учебник написать – ну, хоть справочник!

– Справочник составлен, – возразил фон Вегерхоф. – Сейчас у архивистов – переписывается, и уже следующим годом он поступит в академию. Пока краткий – лишь основные, я бы сказал, жизненно важные сведения, посему на очереди, само собою, более пространный учебник. Составление его – процесс долгий и сложный; я ведь, как ты сам понимаешь, не совсем типичен в своей среде, и с вышестоящими приходится обсуждать любой вопрос, доказывая, а titre d’exemple[66], что предоставленная мною информация касается племени стригов вообще, а не только лишь меня в частности. Или – что она верна в общем. Особенно нервически наверху относятся к сведениям, начинающимся со слов «в отдельных случаях», «некоторые» и «иногда». Это приходится переписывать по два-три раза, после чего править и сочинять внушительные «Supplementum»[67]… Спустя лет пять-семь, Гессе, о тебе станут говорить «старая гвардия», поражаясь тому, как тебе удавалось работать и даже – mon Dieu[68]! – раскрывать дела.

– Сам удивляюсь, – пробормотал Курт недовольно. – Скорее всего – непостижимой Божьей милостью.

– Это одно стоит многого, – заметил стриг столь серьезно, что Курт взглянул на собеседника с подозрением, ожидая в продолжение колкости либо откровенной издевки. – Эту истину я прочувствовал.

– Личный опыт? – уточнил он, и тот вновь усмехнулся:

– Ставить опыты на Господней милости – дело неблагодарное, Гессе. Хотя, следует признать, мне сей опыт удался… Присоединишься к обеду? Не люблю есть в одиночестве.

– Ну, еще бы… – невольно хмыкнул Курт, переварив широкую улыбку хозяина дома на сей раз уже привычно и почти спокойно.

* * *

В гостинице задумчивого майстера инквизитора ожидал, как наверняка выразился бы фон Вегерхоф, surprise agr?able[69] – за полчаса до его возвращения хозяину было передано тщательно запечатанное письмо с просьбой вручить беспокойному постояльцу лично в руки. Со своей судьбой владелец, судя по его понурой физиономии, решил смириться, и никакого укора в его взгляде Курт, как ни старался, не обнаружил.

Краткое послание было подписано ульмским канцлером и содержало сообщение о том, что ничего, подобного происходящему в городе теперь, за последние сто тридцать восемь лет замечено не было. За более дальние сроки Зальц не ручался, ибо составленные до упомянутого периода хроники грешили явным приукрашиванием незначительных событий и столь же неприкрытым замалчиванием происшествий важных, имеющих, правда, все более социально-политический смысл. Поразившись и порадовавшись столь исполнительной готовности к сотрудничеству, Курт спрятал эпистолу в томик Евангелия и улегся на постель, подложив под голову руки и глядя в потолок. Полученная сегодня информация требовала осмысления, однако вместо стройной системы в голове крутились бури мыслей и шквалы эмоций.

Доносящийся из открытого окна шум вечернего города казался чем-то чуждым и противоестественным; близким, пусть и плохо понятным, но едва ли не привычным мнился мир иной – тот, в котором по ночным улицам бродят бессмертные создания, таясь днем за плотно запертыми дверями домов и творя десятилетие за десятилетием и век за веком свою собственную историю, храня собственные предания, выстраивая свои, особые законы и создавая свое общество, стоящее в стороне и над обществом смертных, чья жизнь – преходяща, а судьба – предрешена. Прохожий, чей пронзительный голос выкрикнул сейчас что-то, наполовину заглушенное множеством других слов и звуков, хозяин этой гостиницы, торговец на рынке, женщины у колодца – все они существуют словно в иной сфере бытия, словно за толстым и кривым стеклом, не ведая, что творится вокруг них, как не знают о том, какие твари копошатся и какие тайны сокрыты в земной тверди под их ногами. Воистину подлинным был мир ночных тварей, человеческой крови и смерти, мир этих законов и преданий, в котором существует теперь и сам Курт, столь же чуждый им…

Примечания

1

Входите тесными вратами, ибо широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими // ибо тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их (лат.). (Матф. 7:13, 14).

2

Должен, следовательно, можешь (лат.).

3

Характеристика, отзыв (лат.).

4

А следовательно (лат.).

5

Бездна (лат.).

6

Scharf?hrer – командир отделения (нем.).

7

Долг зовет (лат.).

8

Следовательно (лат.).

9

Один свидетель – не свидетель («один свидетель – никто не свидетель») (лат.).

10

Как минимум (лат.).

11

Глинтвейн.

12

Отлично, превосходно (лат.).

13

Ambulacrum – «тренировочный плац», на котором проходили боевую и строевую подготовку римские солдаты.

14

«Ritterhelm» – «Рыцарский шлем» (нем.).

15

И четвертый Ангел вылил чашу свою на солнце // и дано было ему жечь людей огнем (лат.).

16

Nessel – крапива (нем.).

17

Если и пойду долиной смертной (лат.).

18

Под давлением необходимости (лат.).

19

Как мило (лат.).

20

Дунай.

21

Согласно предписаниям (лат.).

22

То есть, а именно (фр.).

23

Упаси, Господи (лат.).

24

Под прикрытием (лат.).

25

Это достоверно, ибо невозможно (лат.).

26

Божьей волей, по Божьей воле (лат.).

27

Будьте любезны (фр.).

28

Женщина легких нравов (фр.).

29

И так далее (лат.).

30

Молот Ведьм (нем.).

31

Добрый день (фр.).

32

По определению (лат.).

33

Впечатляюще (фр.).

34

Прости (фр.).

35

Доказанный факт («вещь доказанная») (лат.).

36

Ратман – член рата, т. е. городского совета.

37

В исподнем (фр.).

38

Голым (фр.).

39

Дух // дышит, где хочет (лат.).

40

Познание на практике, практический опыт (лат.).

41

«Легкая женщина» (фр.).

42

Согласно предписаниям (лат.).

43

Как минимум, по меньшей мере (лат.).

44

Что за манеры (фр.).

45

Моя мышка (фр.).

46

Моя лапочка (фр.).

47

До вечера, киса (фр.).

48

Все может произойти (всякое может быть) (фр.).

49

«Это никуда не годится» (фр.).

50

Краткий курс (лат.).

51

Признаю (лат.).

52

Приманка, ловушка (лат.).

53

Искусство шифровки и дешифровки «тайных» значений в арабских мистических или магических письменах.

54

То есть (лат.).

55

Мой друг (фр.).

56

Войти в легенду (фр.).

57

Увы (фр.).

58

С вашего позволения (фр.).

59

Мир тесен (фр.).

60

Правила поведения (фр.).

61

К примеру (фр.).

62

Техника безопасности (фр.).

63

Так, именно, совершенно верно (фр.).

64

На худой конец (фр.).

65

Наугад (фр.).

66

К примеру (фр.).

67

«Приложения» (лат.).

68

Мой Бог (фр.).

69

Приятная неожиданность (фр.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.