1812. Фатальный марш на Москву

 – Люди приводят в пример Испанию, и если дойдет до войны, все земли между Рейном и Одером охватит огромное и деятельное восстание». Наполеон не считал немцев способными на народное восстание, а тайные общества вообще рассматривал как посмешища. Однако он все же проинструктировал Даву быть готовыми по первому требованию наступать на Берлин с целью разоружить прусскую армию{95}.

Армия, которую на сей раз сколачивал Наполеон, обещала стать самой большой на свете[33][34]. В рядах ее служили солдаты едва ли не из всех стран Европы. Основное ядро состояло из французов, бельгийцев, голландцев, итальянцев и швейцарцев, происходивших с территорий, включенных в состав империи. Вдобавок к тому ее усиливали контингенты из всех вассальных или союзнических государств. Наличие под знаменами такого пестрого многообразия разных народов неизбежно поднимало вопрос единства, не говоря уже о мотивации и верности делу. Однако за исключением польского и австрийского корпусов все контингенты находились под командованием французских генералов. Многие части и соединения были проникнуты французской военной культурой и подкреплены высокой репутацией французского оружия. «Вера в непобедимость делала их непобедимыми, точно так же, как осознание того, что в конце он обязательно будет побежден, парализовало дух и волю противника», – так высказывался о войсках Карл фон Функ, немецкий офицер, прикомандированный к французскому императорскому штабу{96}.

«Три четверти народов, собиравшихся вот-вот принять участие в противостоянии, имели интересы, диаметрально противоположенные тем, каковые привели к открытию враждебных действий, – писал немецкий лейтенант граф фон Ведель, служивший в 9-м шволежерском полку. – Среди них находилось немало таких, кто в глубине души желал успеха русским, и все же в момент опасности все сражались так, точно защищали собственные дома»{97}. Дух соревновательности оказался силен, к тому же нельзя сбрасывать со счетов магию присутствия Наполеона.

«Никто, кто не жил во времена Наполеона, не может представить себе морального воздействия, оказываемого им на умы современников», – уверял один русский офицер и добавлял, что любой солдат, на чьей бы стороне тот ни воевал, инстинктивно ощущал безграничную власть при одном упоминании этого имени. Ведель соглашался. «Какие бы личные чувства по отношению к императору ни испытывали люди, не было никого, кто не видел бы в нем величайшего и способнейшего полководца и не испытывал чувства уверенности в его талантах и ценности его суждения… Аура величия поглощала и меня, наполняя воодушевлением и восторженным преклонением. Как и прочие, я кричал: “Vive l’empereur!”»{98}

Крупнейший контингент войск не собственно французского происхождения составляли поляки, которых насчитывалось около 95 000. Многие из них сражались под французскими знаменами с конца 1790-х годов и являлись верными союзниками Франции. В 1807 г. Наполеон сформировал и включил в состав Императорской гвардии отборный полк польских шволежеров, давая тем самым понять, сколь высоко ценит он своих польских солдат. В том же году великое герцогство Варшавское приступило к набору собственной армии и создало Висленский легион – вспомогательный корпус, предназначенный для ведения войны за французское дело. Солдаты его отличились на многих театрах военных действий, и с готовностью сражались на стороне французов. Единственная сложность состояла в настоянии Наполеона, вынуждавшего великое герцогство поставить в строй больше войск, чем это маленькое государство могло позволить себе как в плане людских ресурсов, так и в экономическом смысле, что заставляло руководство скрести по всем сусекам. В армию набирали физически негодных рекрутов, обмундирования не хватало, должной подготовки бойцы не получали, а после июня 1812 г. личный состав повсеместно не видел жалования. Но, по крайней мере, верность солдат делу и преданность Наполеону никогда не ставились под вопрос{99}.

Следующий по численности контингент выставили итальянцы, принадлежавшие к итальянской армии вице-короля Евгения и к неаполитанской армии короля Иоахима Мюрата. Вице-король Италии возглавлял 45-тысячный Итальянский обсервационный корпус, который с апреля 1812 г. стал именоваться 4-м корпусом Grande Armee. Входившие в его состав 25 000 итальянцев представляли собой организованное на французский манер войско, высоко дисциплинированное и спаянное сильным esprit de corps (корпоративным духом), что в особенности верно в отношении Королевской гвардии. Наряду с ними под началом Евгения Богарне служили 20 000 дислоцированных в Италии французов, многие из которых происходили из Савойи и Прованса. Как и поляки, воины Итальянского королевства также являлись мотивированным контингентом, вдохновленным национальной гордостью. Глядя на солдат стольких национальностей, образовывавших Grande Armee, один молодой итальянский офицер невольно уносился в мыслях к временам Древнего Рима с его легионами, также формировавшимися из представителей разных народов, и испытывал величайшее чувство гордости за принадлежность к великой армии{100}.

То же самое, однако, никак нельзя сказать и о неаполитанском контингенте. Он являл собою по большей части бесполезное формирование, плохо подготовленное и ослабленное многочисленными соперничающими между собой тайными обществами. Когда бы солдаты ни выходили из казарм, они начинали дезертировать в огромных количествах и сколачивали банды разбойников, терроризировавших население на прилегающей территории.

Большинство немецких войск в Grande Armee отличалось высокими боевыми качествами. 24 000 баварцев были самыми надежными союзниками Наполеона и сражались под его знаменами не один раз. Меньший по численности баденский контингент, организованный по французским шаблонам, участвовал в кампании 1805 г. против Австрии и России, а потому вполне вписывался в состав многонационального войска. Саксония выставила под знамена Наполеона 20 000 солдат, славившихся своей высокой дисциплиной и тоже занявших достойное место в Grande Armee. Для участия в Русском походе саксонцы выделили лучшие части своей кавалерии{101}.

По мнению капитана Иоганна фон Борке из Касселя, среди 7000 чел. вестфальского контингента попадалось не особенно много жарких сторонников дела Наполеона. Главный министр Вестфалии докладывал государю, что солдаты верны присяге, но противятся мысли об отправке на войну куда-то далеко сильнее, чем бояться погибнуть. «Активное сопротивление с их стороны представляется мне невозможным, – писал Маре в январе 1812 г., – однако сила их инертности может, особенно на первых этапах, создать сложности главным образом за счет широкомасштабного дезертирства»{102}.

В общем и целом, немецкие формирования хранили верность Наполеону. Многих солдат увлекала идея погнать русских вон из Европы, к тому же они испытывали сильнейшее желание доказать собственную храбрость и силу германского оружия. Пусть бы немецкие солдаты и не питали любви к французам, они демонстрировали тенденцию проявлять даже больше антагонизма к немцам из других краев, при этом большинство военных из стран Рейнского Союза в особенности не переваривали пруссаков. Ну и наконец свое слово говорила воинская честь. «Я знаю, что ведомая нами война противна интересам Пруссии, – признался как-то полковник Цитен из прусского гусарского полка.[35] одному польскому офицеру, – но, если будет надо, я дам изрубить себя в куски, сражаясь на вашей стороне, ибо того требует воинская честь»{103}.

Пруссаки вошли в состав Grande Armee по условиям договора между Наполеоном и Фридрихом-Вильгельмом III от 24 февраля 1812 г. и составляли в ней вспомогательный корпус численностью 20 000 чел. Австрия также передала в подчинение Наполеона 35 000 чел. под началом князя Карла фон Шварценберга. Многие из солдат австрийского вспомогательного корпуса еще недавно сражались против французов и поляков, и хотя они готовы были честно воевать с теми и тогда, с кем и когда им прикажут, австрийцев не стоило считать восторженными союзниками Франции. Из-за политической позиции их правителя и их командира, они не сыграли существенной роли в кампании.

Если говорить о составляющих поменьше, стоит отметить как солдат очень высокого качества и к тому же закаленных в боях в Испании и Португалии четыре швейцарских полка.

Наличествовали и два батальона испанцев из пехотного полка Жозефа-Наполеона, облаченных в приметную белую форму с зеленой отделкой и служивших на протяжении последнего года у Даву в Германии. Они находились под командованием полковника Дорея, провансальского офицера, не говорившего по-французски.[36]. Еще около трех тысяч испанцев служили в составе трех пехотных и одного конно-егерского полков Португальского легиона генерала д'Алорны, насчитывавшего всего около пяти тысяч человек в коричневом обмундировании с красной отделкой (любопытно, что пехотинцы этого легиона носили кивера английского образца). «Солдаты эти, кои весьма рвутся в бой, составляют отличные части, на которые мы можем рассчитывать», – докладывал генерал Кларк, военный министр Наполеона. Ну и, наконец, надо вспомнить о двух полках хорватов, насчитывавших вместе более 3500 чел{104}.

Качество всех перечисленных войск неизмеримым образом поднималось из-за присутствия в армии Наполеона. И не только в силу признанной за ним репутации военного гения, но и вследствие его дара получать лучшее от них. Он мастерски умел обращаться с солдатами, которых пленял bonhomie (добродушием) и порой грубоватой манерой, обходясь с бойцами без лишних церемоний. Император французов всегда знал, какие полки и где сражались, и во время смотров он вдруг подходил к «старикам» в строю и спрашивал их, помнят ли те Пирамиды, Маренго, Аустерлиц, или какую-то другую битву, где часть особенно отличилась.

Ветераны переполнялись гордостью, чувствуя, что император ценит их и помнит, к тому же ощущали дыхание почтительной зависти молодежи вокруг. С молодыми солдатами Наполеон беседовал по-отечески. Интересовался, досыта ли их кормят, хороша ли амуниция, иногда просил показать содержимое ранцев и заводил непринужденный разговор. Все знали, что он частенько пробовал солдатское варево и хлеб, когда посещал походные кухни, а потому у бойцов не было основания сомневаться в искренности его интереса к ним.

В ходе смотра незадолго до начала похода Наполеон как-то остановился около лейтенанта Калоссо, уроженца Пьемонта, служившего в 24-м конно-егерском полку, и сказал ему несколько слов. «Прежде я восхищался Наполеоном, как восхищалась им вся армия, – писал тот. – С того же дня готов был отдать за него жизнь с фанатизмом, не уменьшившимся с годами. Огорчало меня лишь то, что у меня всего одна жизнь, которую я могу отдать на службу ему». Такое поклонение вовсе не было чем-то особенно редким и не ограничивалось рамками национальной принадлежности. Но Наполеон не мог находиться всюду, и чем больше была армия, тем реже видели его в частях{105}.

Решимость Наполеона собрать огромную армию грозила неминуемо отразиться на общем ее качестве. Инженерный полковник барон Луи-Франсуа Лежён, адъютант маршала Бертье, получил задание инспектировать войска, уже стоявшие на Одере и Висле в марте 1812 г., и был буквально засыпан жалобами командиров о негодности к службе половины поступавших в части новобранцев.

Лежён поделился информацией с генералом Дежаном, занимавшимся организацией кавалерийских формирований в данном регионе. Дежан со своей стороны признался, что треть присланных ему лошадей слишком слабы для несения полагающейся ноши, в то время как около половины всадников чересчур малы и не в состоянии орудовать саблей. «Меня вовсе не радовало, как формируется кавалерия, – вторил ему полковник Альбер-Арман-Робер де Сен-Шаман, командовавший 7-м конно-егерским полком, – Молодые новобранцы, которых прислали из депо во Франции, даже не научив управлять конем и выполнять обязанности всадника на марше или в походе, по прибытии в Ганновер восседали на замечательных лошадях, заботиться о каковых не умели».

В результате к моменту их вступления в Берлин большинство лошадей хромали или страдали от натертых спин под седлом, вызванных неправильной посадкой солдат или же отсутствием у них сноровки и способности должным образом оседлать коня. Не один и не два офицера отмечали, что новобранцев не научили проверять, не трет ли коню седло или вовремя распознавать начало образования потертостей{106}.

Сержант[37] Огюст Тирион из 2-го кирасирского полка придерживался иного, куда более высокого, мнения относительно качества кавалерийских частей, выступивших в поход против России. «Такой прекрасной кавалерии никто прежде не видывал, никогда ранее в полках не бывало столь замечательного состава и у всадников – таких дивных коней», – писал он, добавляя, что неспешный переход через Германию закалил лошадей и солдат. Но кирасирские полки являлись элитой французской кавалерии. Хорошие же лошади сами по себе могли представлять сложность, если верить артиллерийскому офицеру Антуану-Огюстену Пьону де Лошу[38]. «Наши расчеты были наилучшими, снаряжение – другого и не пожелаешь, но все сходились на том, что лошади на деле слишком высоки и чересчур сильного сложения и непривычны к нужде и к нехватке хорошего корма», – писал он после выступления из депо в Ла-Фере 2 марта 1812 г.{107}

Наполеона не особенно беспокоило подобное положение дел. «Если я вывожу в поход 40 000 верховых, то прекрасно понимаю, что не могу надеяться получить такое же количество добрых всадников, но я оказываю давление на моральных дух неприятеля, каковой знает от соглядатаев, из слухов или из газет о том, что у меня есть 40 000 кавалерии, – ответил он Дежану, ознакомившись с его донесениями о состоянии дел с конницей. – Раз за разом, от одного к другому люди будут скорее раздувать, нежели умалять численность моих полков, репутация которых отлично известна. В день же, когда я дам старт походу, впереди меня будет следовать психологическая сила, каковая умножит фактически собранную мной»{108}.

Самым главным преимуществом французской армии являлся факт принадлежности всех ее военнослужащих, даже самого низкого ранга, к числу свободных граждан, получивших особо патриотическое образование в бесплатных школах.

Они могли не только сражаться, но и думать, и если проявляли инициативу и отвагу, имели все основания рассчитывать на продвижение по службе и на шанс подняться очень и очень высоко. Однако обычай Наполеона награждать повышением исключительно за храбрость приводил к выдвижению в командиры частей порой людей недостаточно для того компетентных. «Среди генералов, быстро доросших до таких высот, – писал Карл фон Функ, – находилось совсем немного тех, кто обладали даром хороших военачальников. Многим не хватало даже самых элементарных военных знаний… В безумии отваги они научились только вести вперед своих неустрашимых бойцов на врага, но и понятия не имели о том, как оценить преимущества и недостатки позиции, не ведали и первых оперативных принципов того, как должно отступать в порядке, коли первый приступ не удался…» Кроме всего прочего в армии присутствовало полным-полно молодых офицеров из парижской jeunesse doree (золотой молодежи), получивших повышение за счет выгодных знакомств. Они особенно охотно шли в кавалерийские полки, поскольку любили красивую форму, или в штаб, надеясь оказаться поближе к Наполеону. Многие, совершенно очевидно, не подходили для избранной профессии{109}.

Революционное рвение, питавшее воодушевлением французские армии 1790-х и начала 1800-х годов, к 1812 г. в значительной мере угасло. «По мере того, как форма все больше покрывалась шитьем, сердца под ней становились все менее благородными», – заметил один из современников. Наполеон и сам чувствовал недостаток воодушевления в отношении предстоящей кампании. «Люди всегда охотно шли за ним, и он удивлен, что они не готовы закончить свою карьеру с той же энергией, с какой начинали», – отмечал секретарь императора французов, барон Фэн{110}. Но именно сам великий воитель превратил командиров в то, чем они стали.

По словам генерала Бертезена: «С момента прихода Наполеона к власти военные обычаи быстро менялись, союз сердец исчезал вместе с бедностью, а вкус к материальным благам и комфортабельной жизни пробирался в лагеря, где обретались лишние рты и было слишком много повозок. Забывая о счастливом опыте своих бессмертных походов в Италию, об огромном превосходстве, даримом привычкой к лишениям и презрением к излишествам, император верил, будто потакание такой испорченности сослужит ему добрую службу»{111}.

Он пожаловал маршалам и генералам громкие дворянские титулы, земли и пенсии по цивильному листу. Требовал от них содержания дворцов в Париже, где им надлежало давать балы и приемы сообразного положению уровня. Будучи членами придворного круга, они обязывались окружать себя сверкающей свитой, как все больше поступал сам император французов. Светская жизнь расслабляла их, они все с меньшей охотой оставляли мягкие постели и прекрасные дворцы в модных районах Парижа, не говоря уже о женах и любовницах, чтобы отказаться от всего этого ради бивачной жизни и превратностей войны. И особенно верно данное замечание в отношении маршалов.

«Большинство из них было в возрасте от тридцати пяти до сорока пяти лет, когда после бурной юности мужчина начинает искать домашней жизни и оседлости, – писал фон Функ. – Им вряд ли стоило ожидать достигнуть большей славы, но у них всегда оставался риск подвергнуть опасности заслуженную репутацию». Хорошим примером мог служить начальник штаба Наполеона, маршал Бертье, князь Нёвшательский, полный человек сложившихся вкусов, имевший в свои пятьдесят восемь лет великолепный удел и обожаемую им и обожавшую его любовницу в Париже{112}.

В то же самое время щедрые дары, полученные отличившимися в сражениях, служили невыносимым соблазном для солдат и офицеров вплоть до генерала, все из которых видели в войне возможность сколотить состояние. Простой воин имел шанс получить повышение, гарантировавшее лучшее жалование и статус, или же удостоиться кавалерского креста Почетного легиона, дававшего право на пенсию. Генерал мог рассчитывать добыть вожделенный маршальский жезл, означавший славу, богатство, да еще и герцогский титул в придачу.

Существовала к тому же и благоприятная возможность подзаработать на стороне за счет более или менее законного способа овладения ценными предметами. Грабежи не поощрялись, но в ходе кампании в далеких землях нередко возникал шанс приобретать вещи по бросовым ценам и привозить их домой, не платя никаких пошлин и налогов. Ценности, обнаруженные на поле битвы или во вражеском лагере, являлись законной добычей, как и все оказавшееся бесхозным в ходе военных действий. Поскольку готовился последний поход, призванный закончить все кампании, очень многие начинали понимать, что у них остается последняя возможность разбогатеть.

Конечно же, находилось немало тех, кого война привлекала шансом испытать приключения, получить шанс отличиться и покрыть себя славой, быть может, в последний раз. «Наконец-то я окажусь в одном из тех сражений, которым судьбой предначертано изменить ход истории. Я буду биться на глазах у многих прославленных воинов, заставивших мир помнить их имена: Мюрата, Нея, Даву, принца Евгения и многих других и на глазах величайшего из них, Наполеона! – вспоминал креол из Сан-Доминго. – Там мне представится шанс проявить себя, там я смогу получить награды и повышение, чем буду гордиться и с честью показывать всему миру! Не пройдет и года, как я стану батальонным начальником[39]. Дослужусь до полковника к концу похода, а после того…»{113}

Между тем многие в окружении Наполеона, начиная от Коленкура и включая многих друзей и соратников таких, как генерал Дюрок, то и дело уговаривали императора французов не вставать на путь войны. Едва ли не все они предупреждали его о тщетности надежд победить Россию традиционными методами. Наполеон читал рассказы о катастрофическом походе Карла XII в Россию почти ровно сто лет тому назад, в том числе и знаменитое описание Вольтера, а тот утверждал: «Нет правителя, который, прочитав историю жизни Карла XII, не излечился бы от глупости завоевания». Наполеон отметал такие аргументы с раздражением. «Его столицы досягаемы так же, как и многие другие, а когда у меня будут столицы, у меня будет все», – заявил он одному из своих дипломатов, приводивших доводы об опасности войны с Александром. Однако Наполеон имел привычку высказывать утверждения, в которые сам не верил, так, словно пытался убедить себя путем убеждения других. Особенность природы предстоящей кампании вовсе не ускользала от него. «Если люди думают, что я буду вести войну по-старому, то они очень заблуждаются», – будто бы говорил он{114}.

Безусловно, император французов готовился к грядущему походу так, как не готовился ни к одному другому. Прежде всего, осознавая вынужденную необходимость действовать отдельными корпусами, разделенными изрядным расстоянием, Наполеон решил превратить в показательный пример генерала Дюпона, чья капитуляция при Байлене стала таким глубоким унижением для страны. Перед выступлением в Россию Наполеон велел выгнать его со службы и как следует наказать{115}.

Он распорядился прикрепить к каждой части офицеров, говоривших по-немецки и по-польски или по-русски, в то время как других заставил брать уроки русского, чтобы они могли допрашивать пленных и собирать сведения о противнике, а также создал разведывательную сеть из агентов, окинув ею Польшу и западные области России. Библиотекарю своему император французов приказал снабдить себя книгами о русской армии, а также – о топографии Литвы и России, которую изучал, особенно заостряя внимание на дорогах, реках, болотах и лесах. Еще в апреле 1811 г. Наполеон озадачил Depot de la guerre (Военно-топографическое депо) изготовлением нескольких крупномасштабных карт западного региона России{116}.

Весьма устрашающим моментом в кампании выступала уже сама неприятельская граница, пролегавшая по реке Неман, отстоявшей примерно на 1500 километров от Парижа. Только по одной этой причине требовалось время и огромные усилия для переброски на исходные в районы сосредоточения живой силы, техники и снабжения до начала похода. А российские столицы – города Санкт-Петербург и Москва – находились на дистанции соответственно 650 и 950 километров от границы[40]. На марш армии от Парижа к Москве и без всяких боев понадобилось бы полгода. Что и того хуже, последние три сотни из 1500 километров вплоть до берега Немана пролегали по бедным, неплодородным районам Пруссии и Польши, тогда как первые пять сотен из следующих 950 километров приходились на даже более скудную местность. Помимо всего прочего землю вкривь и вкось разрезали русла рек, тут и там находились крупные пятна болот, глухих лесов – многие участки были фактически пустынными.

Тактика Наполеона всегда основывалась на быстроте движения, на способности сосредоточить крупные скопления вооруженных людей в нужных точках прежде, чем противник успевал понять суть происходящего, разгромить вражеские войска решительным ударом и принудить правителей принять условия императора французов. Однако на таком театре военных действий для достижения цели пришлось бы основательно потрудиться.

В прошлом его армиям удавалось передвигаться быстро, благодаря привычке путешествовать налегке – традиции, некогда продиктованные необходимостью. Французские революционные армии 1790-х годов сколачивались на скорую руку и не располагали настоящими интендантскими службами. Коль скоро солдаты рассматривали неприятельскую территорию как собственность тиранов и врагов революции, они пробавлялись грабежом. Со временем вошло в обычай покупать все нужное у населения, но, поскольку армия повсеместно платила бесполезными бумажными ассигнациями, разница была невелика.

Наполеон не одобрял грабежи и ввел специальных администраторов. Те занимались удовлетворением нужд армии более или менее методично. Они покупали все необходимое и платили либо настоящими деньгами, либо расписками, заявленные расходы по которым обычно покрывались после подписания мира правительством побежденной страны. Но факт остался фактом – французские армии кормились от тука земель, по которым следовали. А поскольку двигались они быстро, то не задерживались нигде надолго и не истощали местных ресурсов.

Когда административно-управленческая машина давала сбой или оказывалась не в состоянии справиться со всеми задачами, французы прибегали к старой системе «la maraude» (мародерства). Обычно в роте или в сходном по размерам подразделении выбирали восемь или десять человек под началом капрала и посылали их в районы вдоль направления движения войск. Такие маленькие отряды веером раскидывались по местности, заходя в села, деревни и хутора, платили за приобретенное и возвращались в роту через несколько дней с телегами, нагруженными зерном, яйцами, курами, овощами и прочими продуктами, гоня перед собой небольшие стада скота. Время от времени основные войска останавливались, чтобы подождать, пока подтянутся партии фуражиров.

Поскольку французская армия состояла из призывников, в роте обычно имелись свой пекарь, сапожник, помощник или ученик портного, бондарь, кузнец и колесный мастер, а следовательно в подразделении могли не только сами испечь хлеб, но также, при условии возможности раздобыть время от времени ткани, кожу, железо и другое сырье, сами латали обмундирование, сапоги, ремонтировали амуницию и повозки.

Касательно же всего прочего, у роты имелась cantiniere или маркитантка – своего рода уникальный институт, присущий в те времена исключительно французской армии. «Такая дамочка начинала путь обычно, увязавшись за солдатом, пробудившим в ее душе теплые чувства, – рассказывал лейтенант Блаз де Бюри. – В первое время она шла за войском с висевшей на шее флягой водки. Спустя неделю уже довольно удобно устраивалась на лошади, найденной кем-то для нее, обвешанной слева, справа, спереди и сзади флягами, сухой колбасой, сырами и прочей снедью, которые бог весть как держались там. Не успевал кончиться месяц, как о процветании предприятия хозяйки наилучшим образом говорила набитая всевозможной провизией телега с упряжкой из пары лошадей»{117}.

В лагере палатка cantiniere превращалась в ротный бар, где сиживали офицеры, игравшие в карты или просто коротавшие время за беседой о том о сем. Это был так же и банк, где давали взаймы и ссужали деньгами. В походе cantiniere всячески исхитрялась обеспечить солдат любыми простыми, но важными мелочами, способными хоть как-то если не обеспечить выживание, то скрасить жизнь воина. У нее всегда бывало припасено хоть что-то для солдата, способного заплатить сразу или, если она доверяла ему, потом – тогда, когда он разживется деньгами. Маркитанка обычно пользовалась услугами покровителя, иногда мужа, но чаще временного дружка, который обладал способностью и возможностями обеспечить ей безопасность и оказать помощь взамен на провизию, и порой смена друга подразумевала финансовую сделку между старым и новым покровителем.

Дамочки видели себя неотъемлемой частью армии и презирали любого штатского. Они расценивали опасность войны как часть ремесла. Если они становились добычей врага, бывали ограблены и теряли все, то, не долго сетуя на судьбу, принимались за дело снова. Иные отваживались приносить фляги с бренди на поле боя и давали глотнуть его солдатам бесплатно. Случалось, отважных маркитанток даже ранило в такие моменты.

Когда полк выступал в поход, за ним следовала cantiniere с небольшой свитой поставщиков, слугами офицеров, дюжиной прачек и одним или двумя конокрадами. По пути к части прибивались мелкие жулики, у которых земля начинала гореть под ногами в своем местечке, юнцы, ищущие приключений, бродячие псы и всевозможные шлюхи. «В то время как полк маршировал по дороге в должном порядке, куда бы он ни направлялся, конный сброд – или, будем называть его своим именем, банда воров – сновал вокруг слева и справа, впереди и позади, используя полк как некую точку опоры, – писал лейтенант фон Ведель. – Все они тащили с собой большие и маленькие мешки и ранцы и бутыли для добычи и вооружались клинками, пистолетами и даже карабинами, когда удавалось разжиться таким оружием. Банды часто без страха прочесывали округу в отдалении с флангов, а когда возвращались, приносили припасы для солдат. Работа была опасной, и многие гибли – гибли мучительно, если попадали в лапы разъяренных крестьян… Такие кучки грабителей также образовывали нечто вроде боевого флангового охранения для армии, поскольку если они сталкивались с неприятельскими подразделениями, мчались назад с великой поспешностью и громкими криками»{118}.

Подобные подходы освобождали французских командиров от необходимости таскать за собой большие запасы провизии, каковой момент давал им важное преимущество в быстроте над традиционно организованными противниками. Данная тактика великолепно срабатывала в богатых, густонаселенных, плодородных и коммерчески развитых районах Северной Италии и Южной Германии, где при малых расстояниях, хороших дорогах, часто расположенных городах и изобилии всевозможных ресурсов даже сравнительно крупная армия могла двигаться быстро и в достатке снабжать себя провиантом.