1812. Фатальный марш на Москву

16 мая Наполеона приветствовали король и королева Саксонии, выехавшие встречать высокого гостя. Вместе они тем же вечером с триумфом вступили в Дрезден в свете факелов, под грохот орудийного салюта и колокольный звон. Следующим утром lever [утренний выход] императора французов почтили своим присутствием князья Саксен-Веймара, Саксен-Кобурга и Дессау. За всем этим последовала торжественная месса (было воскресенье), на которой присутствовал весь двор и дипломатический корпус. Наполеон не поленился особо поприветствовать представителя России. Позднее в тот же день в Дрезден прибыли королева Вестфалии и великий герцог Вюрцбургский, а назавтра – император Австрии Франц с императрицей. Спустя несколько дней приехал и Фридрих-Вильгельм Прусский с сыном, кронпринцем.

Наполеон, охраняемый больше саксонскими, а не французскими часовыми, расположился в королевском дворце, который любезно освободил для него Фридрих-Август. Хозяином был император французов, он и диктовал этикет, обращаясь с королем Саксонии и императором Австрии как с гостями. В девять часов Наполеон устраивал ежеутренние lever — такой демонстрации могущества Европа не видела столетиями. На церемонии присутствовали австрийский император и все германские короли и князья, «почтение коих к Наполеону превосходило любое воображение», как выразился Бонифас де Кастеллан, тогда двадцатичетырехлетний капитан и адъютант генерала Мутона{143}. Затем император французов вел их поприсутствовать при toilette (туалете) Марии-Луизы. Они наблюдали ее за выбором из поразительной коллекции ювелирных драгоценностей и parures (украшений), которые она примеряла и поочередно отвергала, и вдруг предложила одно из них едва ли превосходившей ее возрастом мачехе, императрице Марии-Людовике, и та чуть не закипела от стыда и гнева. Она ненавидела Наполеона как выскочку, к тому же тот много лет тому назад сбросил ее отца с трона Модены. Отвращение только усиливалось смущением и негодованием, ощущаемыми ею посреди всего этого великолепия, поскольку жалкое финансовое состояние австрийского государства не позволяло даже императрице иметь много украшений, да и те выглядели безделушками по сравнению с бриллиантами Марии-Луизы.

Вечером всем предстояло обедать за столом Наполеона, вкушая яства с блюд сервиза из позолоченного серебра, подаренного Марии-Луизе на свадьбу горожанами Парижа, каковой французская императрица не поленилась захватить с собой. Приглашенные лица прибывали в гостиную в обратном порядке старшинства, при этом о каждом докладывал глашатай, начиная с менее знатных особ. Затем следовали разные герцоги и короли и, как кульминация, – их величества император и императрица Австрии. Когда все монархи и владетельные князья собрались, дверь в очередной раз снова распахнулась, и в зал вошел Наполеон, о котором объявили всего одним словом: «Император!» Только один он из всех собравшихся не снимал шляпы.

Для некоторых из присутствовавших, тех, кто был годами постарше, и в особенности для императора Франца, в происходящем должно быть наличествовал некий сюрреалистический элемент. Не прошло и двадцати лет с тех пор, как его сестру, Марию-Антуанетту, с позором приволокли на эшафот и обезглавили на потеху парижской толпе, и вот теперь продукт французской революции не только командовал тут всеми, но и породнился с ним, сделавшись зятем, членом августейшего семейства. За обедом как-то вечером разговор коснулся темы трагической судьбы Людовика XVI. Наполеон выразил сочувствие, но также и упрекнул «бедного дядю» за недостаток твердости{144}.

Пребывание императора французов в Дрездене сопровождалось балами, банкетами, театральными представлениями и выездами на охоту. Конечно, подобные вещи являлись обычной данью традиции и вежливости, но выступали вместе с тем и в качестве части хорошо оркестрованного спектакля демонстрации власти. «Наполеон был и в самом деле богом в Дрездене, королем среди королей, – так описывал церемонии один очевидец. – То, вне всякого сомнения, был высочайший момент его славы: достигнуть большего, чем достиг он, казалось невозможным». Наполеон играл мускулами перед всем светом и желал, чтобы все сидели, смотрели и мотали себе на ус. С одной стороны он хотел напомнить своим немецким и австрийским союзникам об их подчиненной роли. Но – куда важнее – император продолжал надеяться, что у Александра не выдержат нервы, и, увидев себя в изоляции перед лицом такой мощи, царь все-таки согласится договариваться.

Для большинства подобный исход дела казался самым вероятным. «Знаешь ли, как много людей не верит, что будет война? – писал 18 мая принц Евгений своей беременной жене из Плоцка на Висле. – Они говорят, войны не случится, поскольку сторонам нечего взять друг у друга, а потому все закончится переговорами». Секретарь Наполеона, Клод-Франсуа Меневаль, отмечал «чрезвычайное нерасположение» к войне у своего патрона{145}.

Наполеон давно убедил себя, будто Александр попросту позволяет окружению манипулировать собой, и что если бы только удалось поговорить с царем напрямую или через какого особо доверенного посредника, третью сторону, они бы пришли к соглашению. Поэтому император французов отправил к царю посла для специальных поручений. Для такой тонкой и, как он считал, чрезвычайно важной миссии Наполеон выбрал одного из адъютантов, графа Луи де Нарбонна.

Пятидесятисемилетний генерал Нарбонн успел в свое время, на ранней стадии революции, побывать военным министром, затем эмигрантом и послом Наполеона в Вене. Он славился как человек широко образованный, обладавший отменным вкусом к литературе и питавший особый интерес к дипломатии эпохи Возрождения, в вопросах которой разбирался как завзятый эксперт. Графа повсеместно считали внебрачным сыном Людовика XV, и он просто очаровывал всех элегантностью и грацией, присущей аристократам времен «старого режима». Если уж кто и сумел бы вызвать доверие в Александре, так только один Нарбонн.

Но Наполеон обманывал себя. Даже пожелай Александр того, все равно не смог бы вести с ним переговоры. «Поражение при Аустерлице, разгром при Фридланде, Тильзитский мир, заносчивость французских послов в Санкт-Петербурге, пассивное поведение императора Александра I в свете политики Наполеона – то все были глубокие раны на сердце всякого русского, – вспоминал князь Сергей Волконский. – Отмщение и еще раз отмщение – вот какие чувства пылали во всех и в каждом». Даже если он и преувеличивал силу и масштаб распространения подобного рода настроений, они, несомненно, начинали завоевывать позиции, подогреваемые популярной литературой, которая пестрела примерами героев-патриотов России в прошлом. «Подъем национального духа проявлялся в словах и делах при первой возможности, – писал Волконский. – Во всех слоях общества была только одна тема для разговоров, в сверкающих позолотой салонах высших кругов, в констатирующей с ним простоте казарм, в тихих беседах между друзьями, за праздничными обедами и вечерами – об одном и только об одном говорили все: о желании войны, о надежде на победу, возвращении достоинства страны и славы самого имени России»{146}.

Читая письма и воспоминания русских дворян в то время, поражаешься, что никто – похоже, ни один человек – не хотел сказать доброго слова в адрес облеченных властью, о ком бы ни шла речь, о гражданской администрации или об армии. В строках этих слышны отзвуки риторики, направленной против засилья «инородцев» в стране, сетования в отношении «испорченности», франкмасонства, «якобинцев» и прочих «ересей», которые только приходили на ум. Недовольство в значительной степени концентрировалось на фигуре Сперанского, которого от всей души ненавидела великая княгиня Екатерина с ее двором, а также и большинство дворянства, затаившего на него злобу за введение квалификационных экзаменов для желающих занимать посты на государственной службе и страшившихся вероятных намерений его дать волю крепостным. «Стоя рядом с ним, я всегда чувствовал серное дыхание, а в глазах его блистали синеватые огоньки преисподней», – подмечал один современник{147}.

В феврале 1812 г. Густав Мауриц Армфельд, швед по национальности и один из военных советников Александра, при участии министра полиции, Александра Дмитриевича Балашова, замутил интригу с целью выставить Сперанского как лицо, поддерживающее тайные сношения с французами (тот и в самом деле переговаривался с Талейраном по приказу Александра). В то же самое время пошел слух, будто бы полиция раскрыла заговор, затеянный Сперанским с намерением вооружить крестьян и призвать их выступить против господ.

Александр приказал полиции начать слежку за Сперанским, но также распорядился всюду подсматривать за самим министром полиции, отслеживать его шаги, – такого рода паранойя, как мы видим, вовсе не являлась советской инновацией. Сказать с точностью, верил ли Александр в намерения Сперанского предать его, невозможно, но, конечно же, царь понимал: непопулярность статс-секретаря не только бросает тень на самого монарха, но и ставит его в опасное положение.

Вечером 29 марта 1812 г. Сперанского вызвали на аудиенцию к царю в Зимний дворец. Свидетелей двухчасового разговора не было, но лица, находившиеся в приемной, догадались о том, что произошло нечто, сразу же, когда министр вышел из кабинета царя. Через несколько секунд дверь вновь открылась, и появился сам Александр, по щекам его текли слезы, царь обнял Сперанского, прощаясь с ним таким театральным жестом. Сперанский поехал домой, где нашел ожидавшего его Балашова. Статс-секретаря посадили в полицейскую кибитку и в ночи повезли в ссылку в Нижний Новгород{148}.

Должность статс-секретаря отошла к Александру Семеновичу Шишкову, отставному адмиралу и особенно бескомпромиссному врагу Франции и ее культуры. Он на чем свет стоит поносил Тильзитский договор и совсем недавно устраивал нападки на Сперанского, а кроме того до известной степени прославился как автор «Рассуждения о любви к отечеству». Шишков немало удивился и был до известной степени озадачен, когда его вдруг вытащили из небытия. Однако дворяне там и тут в империи возрадовались.

Падение ненавистного министра прозвучало для них недвусмысленным посылом – Александр осознал, что нуждается в них в неспокойные времена, предстоящие впереди. Он остро осознавал риск: вторжение французов в Россию могло бы спровоцировать начало периода нового Смутного времени подобно тому, как происходило двести лет тому назад. Вероятно, именно по той причине царь и согласился доверить освободившийся в марте пост генерал-губернатора Москвы протеже своей сестры Екатерины, графу Федору Ростопчину. Вельможа этот, служивший при царе Павле министром иностранных дел, был живым, умным и откровенным в высказываниях человеком, но в то же самое время изрядным фантазером и, что вполне вероятно, не совсем уравновешенным психически типом. Александр не считал его пригодным для данной должности и попытался сопротивляться просьбе сестры. «Он не солдат, а губернатор Москвы должен носить на плечах эполеты», – возражал царь. «Сей вопрос к его портному», – отвечала Екатерина. Александр сдался. В конце концов, пост был по большей части почетным{149}.

Царь удалил наиболее очевидные факторы трения между собой и народом и утихомирил самые громогласные очаги противодействия. Теперь наставал момент положиться на Бога. В 2 часа пополудни 9 апреля, отстояв службу в монументальном здании нового Казанского собора, Александр оставил Санкт-Петербург и отправился в расположения войск, провожаемый часть пути восторженными доброжелателями, бежавшими за его каретой с восклицаниями и плачем. Он решил, что его место рядом с солдатами.

Русская армия отличалась от любой другой в Европе и уж меньше всего она походила на французскую, особенно если сравнивать простых солдат. Служить в России брали на двадцать пять лет, что фактически означало на всю жизнь. Дотянуть до конца срока представлялось маловероятным, поскольку не более чем 10 процентов людей переживали ужасные условия быта и постоянное битье – скажем, практику прогонять через строй, между двух рядов своих же товарищей, обязанных хлестать провинившегося шомполами, – не говоря уже о болезнях и боевых потерях в сражениях.

Когда кого-то призывали, все семейство, а часто и все село или деревня выходили провожать рекрута, словно бы собирались на его похороны. Семья и друзья прощались с таким человеком навеки, не ожидая уже его возвращения. Коль скоро дети призванных в армию не могли воспитываться вынужденными работать матерями-солдатками, мальчиков посылали в военные сиротские приюты, где воспитывали и готовили в будущем к службе в качестве унтер-офицеров. Однако жизнь в подобных заведениях была настолько тяжелой, что взрослости достигали едва ли две трети поступивших{150}. Если солдат возвращался домой после четверти столетия (без увольнительных, отпусков и писем), он становился фактически чужим своей родне. К тому же он переставал быть крепостным, а посему ему не оставалось больше места в сельской экономике. Те, кому удавалось протянуть эти двадцать пять лет, старались либо пристроиться в слуги, либо шли в города в поисках работы.

Поступая в полки, новобранцы фактически входили в своего рода братство, исключенное из нормального течения русской жизни и обреченное терпеть невзгоды вместе. По существу единственным преимуществом, которым пользовались они перед такими же воинами французами, являлось обмундирование, главным образом зеленого цвета, но что особенно важно – более удобное и лучше скроенное. В мирное время взвод действовал как сообщество, или артель мастеровых, нанимавшихся на работу к местным гражданским с теоретическим разделом заработка между участниками, хотя чаще барыши шли в карманы офицеров.

Сбежать куда-то в границах Российской империи бывало сложно, поскольку ничейный крестьянин тут же привлекал внимание всех, кого встречал на пути. Но когда русские армии дислоцировались вдоль западной границы, дезертирство стало частым явлением – многие могли перебраться через кордон и поступить служить в польские или какие-то иные войска. Если русские действовали за рубежом, в особенности перед возвращением на родину, дезертирство принимало широкий характер, и размах его говорил о степени тяготы военной жизни. В 1807 г., когда начался марш обратно в Россию после Тильзита, князь Сергей Волконский отметил, что его Кавалергардский полк, самый что ни на есть элитный, недосчитался сотни человек за всего четыре дня, причем несмотря на удвоенные караулы часовых, расставленные по периметру лагеря{151}. Тем не менее, перед лицом противника личный состав показывал величайший патриотизм и верность присяге.

В значительной степени подготовка в русской армии ориентировалась на хорошие показатели на плацу – на параде, а не на поле боя. Солдат муштровали без жалости, начиная втолковывать азы военных премудростей в мелких подразделениях, чтобы впоследствии научить их маршировать и действовать крупными массами. В бою они полагались больше на штык, чем на пули. Подчинение в сражении считалось ключевым фактором. В особом наставлении для пехотных офицеров подчеркивалась целесообразность обращения к подчиненным накануне боевого соприкосновения с целью напомнить им о долге и о суровом наказании за трусость. Даже попытка увернуться от пушечного ядра, когда часть стоит под огнем, каралась избиением палками. Если солдат или унтер-офицер выказывал страх на поле боя, он подлежал казни на месте. То же самое ожидало любого, кто сеял смятение, к примеру, криками вроде: «Мы отрезаны!», поскольку таковой воин рассматривался как предатель{152}. Все эти моменты способствовали воспитанию сплоченности, стойкости и умения выдерживать едва ли не любые условия. Однако они не развивали ум и инициативу.

Пропасть, отделявшая офицеров от рядового и даже унтер-офицерского состава, была непреодолимой, шанс на служебный рост и производство в офицеры для низших чинов отсутствовал. Офицеры происходили исключительно из дворян.[43]. Им полагалось отслужить срок подготовки в солдатских рядах, но делали они это обычно в кадетских корпусах или в офицерских школах. При несении службы контакты офицеров с солдатами сводились до минимума. Да и к чему они, если иные командиры не умели даже вести разговор по-русски? Зато офицеры вполне могли лично сколько душе угодно наказывать подчиненных палкой за малейшие провинности.

Жалование младшие офицеры в русской армии получали низшее в Европе. Коль скоро производство в высокие чины почти или полностью зависело от связей при дворе, младших офицеров из мелкопоместного дворянства ждала незавидная доля безвестных бедняков. В итоге, подобная карьера привлекала только обладателей самых скромных талантов. Военные действия в 1805–1807 гг. выявили глубочайшие слабости в командных структурах русской армии, недостаточность взаимодействия между частями и родами войск, а также и другие негативные моменты, обусловленные главным образом невысоким качеством офицерского корпуса. Попытки исправить положение и преодолеть трудности осложнялись быстрым расширением вооруженных сил на протяжении следующих нескольких лет, каковые процессы приводили к нехватке офицеров, в результате чего в 1808 г. продолжительность срока их обучения фактически сократилась.

Александр делал все от него зависящее для приготовления армии к следующему состязанию с Наполеоном. Он создал министерство вооруженных сил, чтобы повысить эффективность войск, щедро тратился на военные нужды. Расходы по оборонным статьям выросли с двадцати шести миллионов рублей при общем бюджете в восемьдесят два миллиона на момент восхождения Александра I на трон, до семидесяти миллионов из 114 миллионов к 1814 г. Царь повысил призывную квоту с четырех рекрутов на пятьсот душ в 1805 г. до пяти, что приносило от 100 000 до 120 000 чел. ежегодно. Всего в период между 1806 и 1811 гг. рекрутские наборы обеспечили призыв более 500 000 чел. В 1811 г. 60 000 отставных, но годных к службе солдат были вновь возвращены в строй. Всего количество людей под ружьем в сухопутных войсках России выросло с 487 000 в 1807 г. до 590 000 в 1812 г., а в марте того года дополнительный призыв двух мужчин от каждых пятиста душ дал еще от 65 000 до 70 000 чел. К сентябрю 1812 г. общее количество личного состава в сухопутных силах составило бы 904 000 чел{153}.

В 1803 г. Александр поручил генералу Аракчееву модернизировать артиллерию. Начатые реформы не принесли еще плодов к войне 1805 г., но к концу десятилетия в результате всех усилий русские получили, вероятно, самую профессиональную артиллерию в Европе. Аракчеев избавился от пушек малого калибра и вооружил артиллерийские роты 6-фунт. и 12-фунт. полевыми пушками и 10-фунт. и 20-фунт. «единорогами» – гаубицами. Он оснастил орудия самыми сложными и точными для того времени прицелами и приложил немалые усилия для обучения прислуги пользоваться ими с максимальной отдачей.

Последней из реформ, проведенных накануне войны, стало принятие в январе 1812 г. особого уложения, устанавливающего порядок назначения, права и обязанности главнокомандующего армией, командиров корпусов и дивизий, а также состав и функции всех штабов и других органов управления войсками в поле.[44]. Им четко устанавливалось, кто, за что и на каком уровне руководства отвечает, а главнокомандующему предоставлялась практически безраздельная власть в ходе войны. Оговаривалось в уложении и то, по каким каналам надлежит поступать к главному командованию информации от самых отдаленных аванпостов и как в свою очередь должны передаваться его распоряжения с самого верха и далее вниз вплоть до командиров рот. К сожалению, во время грядущей кампании новшества почти повсеместно игнорировались с весьма печальными результатами.

Русские войска в Литве подразделялись на две армии. 1-я Западная армия, более многочисленная из двух, под началом генерала Барклая де Толли развертывалась вдоль реки Неман по слегка выгнутой дуге длиной около ста километров и прикрывала своими войсками Вильну. Позиция позволяла ей по выбору либо переходить в наступление, либо занимать оборону. 2-я Западная армия под командованием генерала Багратиона сосредотачивалась как ударное объединение, готовое либо поддержать продвижение 1-й армии фланговым обходом неприятельской обороны, либо обрушиться на открытый фланг любых войск, которые попробовали бы атаковать расположения 1-й армии на подступах к Вильне. 3-я Обсервационная армия генерала Тормасова стерегла границу к югу от Пинских болот. Установить точную численность вышеперечисленных войск невозможно. Противоречащие друг другу подсчеты русских историков дают разброс, который в целом по сухопутным силам составляет от 356 000 до 716 000 чел., по числу активных штыков и сабель во фронтовой полосе – от 180 000 до 251 000. Более поздние исследования выглядят в большей степени вразумительно, однако и тут не обойтись без путаницы в итогах из-за привычки русских историков делить данные на «фронтовую» и общую численность, в которую включаются все сопутствующие и поддерживающие силы. Миф о том, будто бы противник значительно превосходил русских в рассматриваемой кампании, происходит из-за сопоставления данных по «фронтовой» численности у русских с общей у французов.

Численность войск 1-й Западной армии оценивается в 127 800 активных штыков и сабель и 159 800 чел. всего, 2-й Западной армии – 52 000 и 62 000 соответственно, 3-й Обсервационной армии – 45 800 и 58 200, что в сумме дает 225 000 в боевых частях и всего 280 000 чел., развернутых по границе, при более чем девяти сотнях артиллерийских орудий.

Три армии, развернутые вдоль границы, поддерживались двумя резервными соединениями: корпусом Эртеля, состоявшим из 55 000/65 000 чел., и корпусом Меллера-Закомельского – из 31 000/47 000 чел.[45]. С их учетом русские имели 392 000 чел., противостоявших наступлению Наполеона. В тылу формировался второй эшелон войск. Как только дипломатические демарши Александра обеспечили ему мир со Швецией и Турцией, высвободились дополнительно 28 500/37 200 чел. из Финляндии и 54 500/70 000 – из Молдавии. Приграничные армии пользовались надежными источниками снабжения и питались всем необходимым с серии военных складов в Вильне, Свенцянах, Гродно и других местах, второй пояс обороны протянулся от Риги на севере до Калуги на юге{154}.

Трудно сказать, какими замыслами руководствовался Александр в связи с приездом в Вильну, поскольку он не делал даже намеков в отношении намерения лично принять командование. Его армии накапливали силы в регионе на протяжении последних восемнадцати месяцев и дислоцировались на границе в готовности к переходу в наступление. Прибытие царя в передовую ставку по всему было бы естественным рассматривать, как знак принятия решения атаковать, поскольку приезд его императорского величества туда исключительно ради смотра войск представлялся лишенным смысла. На деле явление Александра способствовало усилению замешательства в и без того хаотичной обстановке.

Командование как будто бы принадлежало пятидесятиоднолетнему военному министру, генералу Михаилу Барклаю де Толли. Тот был умным, проницательным и компетентным полководцем с сильным характером и независимым мышлением, к тому же он сумел продемонстрировать собственные способности на поле боя против шведов, поляков, турок и французов и получил серьезное ранение при Эйлау. Его, вне сомнения, можно назвать отважным и стойким под огнем. Александр любил этого генерала и возвышал его в обход многих других, что, конечно, вызывало ревность со стороны обойденных. Барклай де Толли был сдержанным и стоическим по манерам, но едва ли излишне любезным, каковые свойства не добавляли ему популярности среди коллег. Не имея возможности рассчитывать на всяческое содействие, он выработал привычку вникать во всё и всё проверять самостоятельно. И пусть генерал сделал для облегчения тяжкой солдатской доли больше других, он не принадлежал к числу командиров и командующих, вызывавших восхищение в душах простых воинов{155}.

Хотя Барклая и поставили командовать 1-й Западной армией, главнокомандующим царь его не назначил. Возможно, Александр считал данный шаг излишним, поскольку генерал и так занимал пост военного министра, или же он все-таки собирался принять руководство войсками на себя, а возможно, что тоже не исключено, просто опасался задеть кого-то из жаждавших получения высокого поста.

По видимости, Александр не принимал участия в военных делах, если не считать инспекции укреплений и приема парадов. Однако он вмешивался в повседневные дела армии, да и само его присутствие в ставке неизбежно ослабляло и без того довольно ненадежную власть Барклая, поскольку вызывало повсеместное неподчинение – обращения через его голову непосредственно к царю. В войсках хватало людей, ненавидевших Барклая и негодовавших от вынужденной обязанности служить под его началом.

Возглавлял когорту таких офицеров генерал князь Петр Иванович Багратион, командовавший 2-й Западной армией. Багратион зарекомендовал себя как отважный полководец, сражавшийся на поле боя бок о бок с солдатами, безрассудно храбрый, человек, наделенный вулканическим темпераментом, добрым сердцем и всей той феерической бравадой, которая неизменно вызывала любовь и восхищение со стороны служивших у него офицеров и солдат. Будучи моложе Барклая, он, однако, дольше состоял в генералах, а потому считал себя вправе рассчитывать на главное командование. В виду отсутствия документа, где говорилось бы о его обязанности получать приказы от Барклая, Багратион считал свою армию как бы независимой – отдельной. Приезд Александра в ставку дал ему повод посылать донесения напрямую царю как верховному главнокомандующему, полностью обходя инстанцию в виде Барклая.

Багратион занимал прочную позицию. Он пользовался чрезвычайной популярностью среди коллег генералов и обладал прочными связями при дворе. К тому же, будучи одно время любовником великой княжны Екатерины, князь имел некое особое влияние на Александра, который хоть и недолюбливал Багратиона, но не мог запросто удалить его.

Не улучшало общей обстановки и наличие младшего брата царя, его императорского высочества цесаревича и великого князя Константина Павловича, неуравновешенного хвастуна, под командованием коего находилась императорская гвардия. Любимым развлечением цесаревича являлись смотры с участием его солдат. Парады представляли собой для него нечто вроде балетных постановок – превосходная точность хореографии и придирчивое внимание к костюму достигались безудержной щедростью в жестоких наказаниях тем, кто осмелился на полвершка выдаваться из строя или не пришить пуговицу к мундиру. В свободное от парадов время цесаревич Константин являлся вполне надежным товарищем тех, кто хотел критиковать Барклая или не желал выполнять приказов последнего.

Состояние дел открывало дорогу для возвращения генерала Леонтия, или Левина Беннигсена. Уроженец Ганновера и старый профессиональный солдат, он поступил на службу России еще в 1773 г. Компетентный, хотя слегка суетливый и неповоротливый командир, он поднимался по служебной лестнице медленно, но уверенно и обеспечил себе милость Александра за счет участия в заговоре убийц прежнего царя и отца нынешнего государя. Беннигсен закончил военную карьеру на весьма неудачной ноте, ибо именно он возглавлял русские войска и потерпел сокрушительное поражение под Фридландом. В описываемый момент ему исполнилось шестьдесят семь лет. Он ушел в отставку и проживал в поместье в Закренте, расположенном всего в нескольких километрах от Вильны.

Все время, прошедшие с момента сражения под Фридландом, старый генерал жаждал шанса восстановить подмоченную репутацию и считал именно себя, а не Барклая достойным получить главное командование. По приезде в Вильну Александр вызвал Беннигсена и попросил того, вернувшись на службу в никак не оговоренном качестве, занять место в личном окружении государя.

А свита уже и без того тревожным образом разрослась. Вокруг Александра вился целый сонм неофициальных советников, включая зятя, принца Георга Ольденбургского, его дядю, принца Александра Вюртембергского, шведского авантюриста Густава Маурица Армфельда, французского эмигранта Жана-Проте Анштетта и многих других. Причина состояла отчасти в далеко идущих планах и честолюбивых замыслах Александра. «Наполеон собирается завершить порабощение Европы, для чего ему нужно сразить Россию, – писал он барону Штейну, приглашая того приехать и помочь в подготовке схем крестового похода за освобождение континента. – Всякий друг добродетели, всякое человеческое существо, одушевленное чувством независимости и любви к гуманизму, заинтересовано в успехе сей борьбы»{156}.

Поскольку Александру приходилось кроме того заниматься политическим управлением страной, он велел самым ключевым министрам последовать за ним в ставку. Так, вскоре в Вильну приехал адмирал Шишков, который слегка огорчился, что ему, фактически премьер-министру и министру внутренних дел, приходится находиться при военном штабе. Присутствовал там и генерал Аракчеев, глава военного комитета Государственного совета и секретарь по военным вопросам при императоре. Канцлер Румянцев перенес легкий удар на пути в Вильну, что, однако, не помешало ему прибыть пред светлые очи царя, хотя Александр с того момента занимался решением дипломатических вопросов через секретаря по внешним делам, Карла фон Нессельроде.

Присутствие столь великого множества различных иерархов нежелательным эхом отдавалось на всех уровнях в армии и осложняло проблему, порожденную нехваткой национального офицерства, каковой предстояло стать причиной всевозможных неурядиц и настоящим проклятием в процессе кампании. Речь идет о наличии в войсках слишком большого количества иностранцев.